Текст книги "Женщины Цезаря"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Но когда началось это невероятное строительство, прошел слух, будто Цезарь собирается показать бой тысячи пар гладиаторов. Катул срочно созвал сенат.

– Что ты задумал, Цезарь? – грозно вопросил Катул. – Я всегда знал, что ты намерен подорвать Республику, но тысяча пар гладиаторов, когда нет легионов, чтобы защитить наш любимый город? Это не тайно прорыть туннель для воды, это – использовать боевой таран!

– Что ж, – медленно произнес Цезарь, встав с кресла на курульном возвышении, – это правда, что у меня есть мощный таран. Правда также и то, что я тайно прорыл не один туннель. Но я всегда делал одно с помощью другого. – Он оттянул ворот туники и опустил голову, словно обращаясь к чему-то скрытому там, в глубинах одежды. – Я правду говорю, мой боевой таран? – Рука его упала, ворот туники встал на место. Цезарь поднял голову и пленительно улыбнулся. – Он говорит, что это правда.

Красс испустил нечто среднее между мяуканьем и воем, но прежде, чем его смех набрал силу, послышался радостный вопль Цицерона. Весь сенат грохнул от хохота. Катул потерял дар речи и побагровел.

После этого Цезарь назвал количество выступающих, которое он собирается выставить, – триста двадцать пар гладиаторов в серебряных доспехах.

Но перед началом погребальных игр новая сенсация привела в ярость Катула и его коллег. Когда занялся рассвет и Форум явился перед домами на краю Гермала – северо-западного склона Палатинского холма – подобно гомеровскому мягко колышущемуся винно-чермному морю, римляне, пришедшие сюда очень рано, чтобы занять лучшие места, увидели на Римском форуме кое-что еще помимо натянутого тента. Этой ночью Цезарь поставил все статуи Гая Мария на их пьедесталы и вернул боевые трофеи Гая Мария обратно в храм Чести и Доблести, который тот построил на Капитолии. И что могли поделать с этим консерваторы из сената? Ничего. Рим никогда не забывал – и не переставал любить – великолепного Гая Мария. Из всего, что сделал Цезарь за тот памятный год, когда был курульным эдилом, возвращение Гая Мария оказалось его величайшим свершением.

Естественно, Цезарь не упустил возможности напомнить всем выборщикам, кем он является. На каждой маленькой арене, где сталкивались пары гладиаторов, – на дне колодца комиция, в пространстве между трибуналами, около храма Весты, перед портиком Маргаритария, на Велии – везде он вывесил родословную своего отца, вплоть до Венеры и Ромула.

Через два дня Цезарь и Бибул открыли ludi Romani, которые на этот раз длились двенадцать дней. Шествие от Капитолия через Римский форум к Большому цирку заняло три часа. Старшие магистраты и сенат возглавляли процессию, за ними следовали юноши на красивых конях, затем все колесницы, которым предстояло участвовать в гонках, и атлеты, которые должны были состязаться. Сотни танцоров, фигляров, музыкантов; карлики, наряженные сатирами и фавнами; все проститутки Рима, облаченные в алые тоги; рабы, несущие сотни великолепных серебряных и золотых урн и ваз; ряженые воины в алых туниках с бронзовыми поясами, в удивительных шлемах с гребнем, угрожающе размахивающие мечами и пиками; жертвенные животные… И наконец, в последних, самых почетных рядах на открытых носилках из золота и пурпура – статуи двенадцати главных богов и множества других богов и героев, все искусно расписанные, в изысканных одеждах.

Поскольку римляне обожали цветы, Цезарь украсил Большой цирк мириадами живых цветов. Огромная аудитория доходила до обморочного состояния от запаха роз, фиалок, левкоев, желтофиолей. Раздавались бесплатные прохладительные напитки. Зрителей ожидали новшества всех видов, от канатоходцев до изрыгателей огня и полуголых женщин, готовых, казалось, вывернуться наизнанку.

Каждый день игр приносил что-то новое, а гонки на колесницах вообще превзошли все виденное Римом раньше.

Бибул жаловался всем подряд:

– Он обещал мне, что я буду Поллуксом при нем, Касторе. Он оказался прав! Лучше бы я сберег мои триста талантов. Ведь они пошли лишь на еду и вино, изливающееся в жадные глотки двухсот тысяч бездельников, а он поставил себе в заслугу все остальное.

Цицерон поделился с Цезарем:

– Вообще я не любитель игр, но, должен признаться, твои были великолепны. Самые роскошные в истории. Это похвально. Но вот что мне понравилось больше всего – они не были вульгарными.

Тит Помпоний Аттик, всадник-плутократ, сказал Марку Лицинию Крассу, сенатору-плутократу:

– Блестяще. Ему удалось дать заработать всем. Что за год выдался для цветочников и оптовиков! Они будут теперь голосовать за него на протяжении всей его политической карьеры. Не говоря уже о пекарях, мельниках… О, очень, очень умно!

А молодой Цепион Брут так объявил Юлии:

– Дяде Катону очень не понравились игры. Конечно, он дружит с Бибулом. Но почему твой отец всегда должен так выставляться?

Катон ненавидел Цезаря.

Вернувшись наконец в Рим – как раз в то время, когда Цезарь стал курульным эдилом, – он приступил к исполнению завещания своего брата Цепиона. Для этого пришлось пойти к Сервилии и Бруту, который в свои неполных восемнадцать лет уже преуспевал на Форуме, хотя еще не участвовал ни в одном судебном процессе.

– Мне не нравится, что теперь ты патриций, Квинт Сервилий, – сказал Катон, пунктуальный в отношении личных имен, – но поскольку я не хотел быть никем другим, кроме как Порцием Катоном, то полагаю, что должен это одобрить. – Он вдруг наклонился вперед. – Что ты делаешь на Форуме? Ты должен быть на поле сражения в чьей-нибудь армии, как твой друг Гай Кассий.

– Брут получил освобождение, – высокомерно пояснила Сервилия, подчеркивая имя своего сына.

– Никого нельзя освобождать от службы отечеству, кроме калек.

– У него слабая грудь, – сказала Сервилия.

– Его грудь скоро поправится, если он выполнит свой долг и начнет служить в легионах. Да и кожа станет получше.

– Брут пойдет служить тогда, когда я сочту, что он здоров.

– У него что, языка нет? – строго спросил Катон. Не так агрессивно, как до своей поездки на Восток, хотя и довольно напористо. – Неужели он не может отвечать за себя сам? Ты подавляешь мальчика, Сервилия. А это не по-римски.

Все это Брут слушал молча, обдумывая очень трудную дилемму. С одной стороны, он хотел, чтобы в этом – как и в любом другом – его мать потерпела поражение. Но с другой стороны, он очень боялся армии. Кассий с радостью пошел служить в легионы, а у Брута появился кашель, который все ухудшался. Больно было видеть, как он падает в глазах дяди Катона. Но дядя Катон не выносит слабость любого рода. Дядя Катон, обладатель множества наград за храбрость в бою, никогда не поймет людей, которые не испытывают радостного трепета, беря в руки меч. И Брут закашлялся. Кашель начался где-то внизу груди, поднимаясь к горлу и выдавая обильную мокроту. Брут в отчаянии посмотрел на мать, на дядю, пробормотал извинения и вышел.

– Видишь, что ты наделал? – упрекнула Сервилия, оскалив зубы.

– Ему следует заниматься физкультурой и больше бывать на воздухе. Я также подозреваю, что ты лечишь всякими снадобьями его кожу. Она выглядит ужасно.

– Брут – не твоя забота.

– По условию завещания Цепиона – моя.

– Им занимается дядя Мамерк, и он в тебе не нуждается. На самом деле, Катон, ты никому не нужен. Почему бы тебе не пойти и не броситься в Тибр?

– Я нужен всем, это очевидно. Когда я уезжал на Восток, твой мальчик стал ходить на Марсово поле, и некоторое время была надежда, что из него может получиться настоящий мужчина. А теперь я вновь вижу маменькину собачку! Более того! Как ты могла позволить ему заключить брачный контракт с девочкой без приличного приданого, еще с одной презренной патрицианкой? Какие же хилые дети у них будут!

– Надеюсь, – ледяным тоном произнесла Сервилия, – что у них родятся сыновья, подобные отцу Юлии, и дочери, похожие на меня. Что бы ты ни говорил о патрициях и о старой аристократии, Катон, отец Юлии обладает всеми римскими достоинствами – солдат, оратор, политик. И кстати, Брут сам желал этого брака. Мне даже жаль, что это была не моя идея. Кровь невесты так же хороша, как и его, а это намного важнее, чем приданое! Однако – чтобы ты знал! – ее отец гарантирует приданое в сто талантов. Впрочем, Брут не нуждается в девушке с большим приданым – теперь, когда он наследник Цепиона.

– Если он готов ждать невесту несколько лет, он мог бы подождать еще немного и жениться на моей Порции, – сказал Катон. – Я был бы очень рад этому союзу! Деньги моего дорогого Цепиона перешли бы к детям обеих ветвей его семьи.

– О, понимаю! – фыркнула Сервилия. – Так вот в чем дело, Катон? Не пожелал изменить имя ради наследства Цепиона, но зато какой блестящий замысел – получить деньги через женскую линию! Чтобы мой сын женился на рабском отродье? Только через мой труп!

– И все же это может случиться, – самодовольно сказал Катон.

– Если это случится, я накормлю девчонку горячими углями!

Сервилия напряглась, понимая, что ее уколы не выводят Катона из себя так, как раньше. Он стал холоден, отчужден, его трудно было ранить. И она выпустила свое самое мерзкое жало.

– Помимо того, что отец Порции – потомок рабыни, следовало бы подумать и о ее матери. Уверяю тебя, что никогда не разрешу моему сыну жениться на дочери женщины, которая не в состоянии дождаться, пока ее муж вернется домой!

В прежние дни он набросился бы на нее с оскорблениями и криками. Сегодня же он словно окаменел и долго молчал.

– Я думаю, этот факт следует прояснить, – наконец вымолвил он.

– С удовольствием. Атилия – очень шаловливая девочка.

– О Сервилия, ты – одна из самых веских причин, по которым Риму необходимы законы, обязывающие женщин держать язык за зубами.

Сервилия нежно улыбнулась:

– Спроси любого из твоих друзей, если не веришь мне. Спроси Бибула, Фавония или Агенобарба. Они были здесь и все видели. Это не секрет!

Он стиснул губы так плотно, что их не стало видно.

– Кто? – спросил он.

– Ну конечно, этот римлянин из римлян! Цезарь. И не спрашивай, который Цезарь. Ты знаешь, у какого Цезаря такая репутация. Да, это будущий тесть моего дорогого Брута.

Катон молча поднялся.

Он немедленно пошел в свой скромный дом, расположенный на скромной улице на Палатине, где он, не успев поздороваться с женой и детьми, разместил в единственной гостевой комнате своего друга-философа Афинодора Кордилиона.

Поразмыслив, Катон решил, что злая выходка Сервилии имела под собой основания. Атилия изменилась. Во-первых, она теперь редко улыбалась и позволяла себе заговаривать первой, не дожидаясь, когда к ней обратятся. Во-вторых, ее груди налились, и это почему-то оскорбляло его. Прошло целых три дня с тех пор, как Катон прибыл в Рим, но он еще не посетил ее спальню, чтобы утолить естественную потребность. Даже его глубокоуважаемый прадед Катон Цензор считал близость между мужем и женой (или рабыней и хозяином) вполне дозволенной. Более того, воистину восхитительной!

О, какой добрый, великодушный бог помешал ему? А ведь он мог воспользоваться ею, не зная, что она уже побывала в чьих-то руках! При этой мысли Катон содрогнулся и постарался подавить в себе отвращение. Цезарь. Гай Юлий Цезарь, худший из этой испорченной и развращенной компании аристократов. Что он нашел в Атилии, которую сам Катон выбрал только потому, что она была абсолютной противоположностью хорошо сложенной, смуглой, прелестной Эмилии Лепиде? Катон знал, что он немного туповат, потому что это вдалбливали ему с детства, но ему не пришлось долго отгадывать причину поступка Цезаря. Будучи патрицием, тот собирался сделаться демагогом, еще одним Гаем Марием. Сколько жен доблестных приверженцев традиций он соблазнил? Слухов ходило много. А он, Марк Порций Катон, еще даже не достиг сенаторского возраста… и все же его считают достойным противником. Это хорошо! Это говорит о том, что он, Марк Порций Катон, обладает силой и волей и может впоследствии приобрести большое влияние на Форуме и в сенате. Цезарь наставил ему рога! Ни на секунду не приходило Катону в голову, что причиной этого послужила Сервилия, поскольку он не знал о ее связи с Цезарем.

То, что начала смерть Цепиона, завершило предательство Атилии. Никогда не любить! Никогда, никогда не любить. Любовь означает бесконечную боль.

Катон не стал говорить с Атилией. Он просто позвал в свой кабинет управляющего и велел ему собрать вещи бывшей жены и выкинуть ее из дома, отослав обратно к брату. Несколько наскоро нацарапанных слов – и все. Атилия была разведена. И Катон не вернет ни сестерция из приданого распутницы. Сидя в кабинете, Катон слышал ее голос, вопли, рыдания, отчаянный зов детей, и все это время голос управляющего перекрывал все прочие звуки – от горестных криков до беготни рабов, торопящихся выполнить приказание хозяина. Наконец хлопнула входная дверь. После этого управляющий постучал в дверь кабинета:

– Госпожа Атилия ушла, господин.

– Пришли ко мне детей.

Ждать пришлось недолго, они вошли, сбитые с толку суматохой, не зная, что произошло. Оба ребенка были рождены от Катона. Он не мог отрицать этого даже теперь, когда его грызли сомнения. Порции исполнилось шесть лет. Высокая, худенькая, угловатая, с каштановыми волосами, густыми и вьющимися. У девочки были отцовские серые, широко расставленные глаза, его длинная шея, его нос, только поменьше. Катону-младшему – четыре года. Тощий мальчик, он всегда напоминал отцу, каким он сам был в те дни, когда этот выскочка-марс Силон высунул его из окна и грозился бросить на острые камни. Только Катон-младший рос скорее застенчивым, чем смелым, его легко было довести до слез. И, увы, уже сейчас было видно, что Порция умна. Она рождена маленьким оратором и философом. Бесполезные способности для девочки.

– Дети, я развелся с вашей матерью по причине ее неверности, – сказал Катон своим обычным жестким немелодичным голосом. – Она вела себя непристойно, доказав, что не может быть ни женой, ни матерью. Я запретил ей приходить в этот дом и вам не разрешаю видеться с ней.

Маленький мальчик едва ли понимал все эти взрослые слова, он почувствовал только, что случилось что-то ужасное и это касается мамы. Его большие серые глаза наполнились слезами, губы задрожали. Он не разрыдался только потому, что сестра вдруг крепко схватила его за руку – сигнал, что он должен держать себя в руках. А она, маленький стоик, готовая умереть, лишь бы доставить удовольствие отцу, стояла перед ним – преданная, несгибаемая, ни слезинки в глазах.

– Маму выслали, – сказала она.

– Можно и так сказать.

– Она еще гражданка? – спросила Порция неприятным голосом, очень похожим на голос отца.

– Я не могу лишить ее этого, Порция, да и не хочу. Я только лишил ее участия в нашей жизни, ибо она не заслуживает этого. Ваша мать – плохая женщина. Проститутка, шлюха, распутница, прелюбодейка. Она общалась с человеком по имени Гай Юлий Цезарь. Он – воплощение всего, что дорого патрициату: продажный, аморальный, устаревший.

– И мы никогда больше не увидим маму?

– Не увидите, пока вы живете под моей крышей.

Смысл взрослых слов наконец дошел до детей. И четырехлетний Катон-младший неутешно зарыдал:

– Я хочу мою маму! Я хочу мою маму! Я хочу мою маму!

– Плакать нехорошо, – сказал отец, – когда слезы льют по недостойному поводу. Ты будешь вести себя как настоящий стоик и перестанешь плакать. Это не по-мужски. Ты не должен встречаться с мамой. Порция, уведи его. В следующий раз, когда я буду разговаривать с вами, я хочу видеть мужчину, а не глупого сопливого мальчишку.

– Я объясню ему, – сказала Порция, глядя на отца со слепым обожанием. – Раз мы с тобой, папа, значит все хорошо. Мы больше любим тебя, чем маму.

Катон застыл.

– Никогда не любите! – крикнул он. – Никогда, никогда не любите! Стоик не любит! Стоик не хочет, чтобы его любили!

– Не думаю, чтобы Зенон запретил любовь, он порицал только недостойные поступки, – возразила дочь. – Разве неправильно любить все хорошее? Ты – хороший, папа. Я должна тебя любить. Зенон говорит, что это правильно.

Что же ответить на такие слова?

– В таком случае контролируй себя и никогда не допускай, чтобы любовь управляла тобой, – сказал он. – Ничто из того, что затуманивает ум, не должно управлять тобой. А эмоции затуманивают ум.

Когда дети удалились, Катон покинул комнату. Совсем недалеко, если пройти по колоннаде, его ждали Афинодор Кордилион, бутыль вина, несколько хороших книг и беседа. Отныне вино, книги и беседы должны заполнить образовавшуюся пустоту.

Да, Катону дорого стоила встреча с блестящим курульным эдилом, тем более что он так превосходно справлялся со своими обязанностями. И с таким вкусом!

– Он ведет себя так, словно он – царь Рима, – поделился Катон с Бибулом.

– Думаю, он и сам считает себя царем Рима, раздавая зерно и устраивая цирковые представления. И все грандиозно, от легкости, с какой он общается с простыми людьми, до высокомерия в сенате.

– Он – мой заклятый враг.

– Он – враг каждого, кто стоит за соблюдение mos maiorum: никто ни на йоту не должен быть выше представителей своего класса, – сказал Бибул. – Я буду бороться с ним, пока жив.

– Он – новый Гай Марий, – произнес Катон.

– Марий? Нет, Катон, нет! Гай Марий знал, что он никогда не станет царем Рима, ведь он был простым землевладельцем из Арпина, как и его сельский родственник Цицерон. Цезарь – не Марий, поверь мне. Цезарь – еще один Сулла. И это хуже, намного хуже.

В квинтилии того года Марк Порций Катон был выбран квестором и вытащил жребий старшего из троих городских квесторов. Двумя его коллегами оказались влиятельный плебей Марк Клавдий Марцелл и некий Лоллий из той пиценской семьи, которую Помпей Великий успешно забросил в самое сердце римского господства – сенат и комиции.

За несколько месяцев до вступления в должность, открывавшую путь в сенат, Катон занялся изучением торгового дела и соответствующих законов. Он нанял ушедшего в отставку счетовода казначейства, чтобы тот объяснил ему, каким именно образом tribuni aerarii, которые возглавляли эту сферу, ведут учет. Он зубрил эту науку до тех пор, пока не стал знать о государственных финансах столько, сколько знал Цезарь. Однако Катон не понимал того, что премудрости, запомнить которые ему стоило огромного труда, Цезарь схватывал на лету.

Квесторы легко относились к своим обязанностям, не утруждая себя контролем за казной. Важная часть работы городского квестора заключалась во взаимодействии с сенатом, который сначала обсуждал, а потом определял, куда следует направить государственные ресурсы. Квесторы обычно бегло просматривали казначейские книги и утверждали все цифры. Они также оказывали услуги своим друзьям и семьям, если эти люди почему-либо задолжали государству, закрывая глаза на этот факт или приказывая вымарать их имена из регистрационных книг. Короче говоря, квесторы, работающие в Риме, попросту предоставляли постоянным работникам казначейства самим заниматься всеми денежными вопросами. И конечно, никто из чиновников казначейства, не говоря уж о Марцелле и Лоллии, двух других городских квесторах, не имел ни малейшего понятия, что скоро все радикально изменится.

Катон, как всегда, решил и здесь навести порядок. Более того, он вознамерился явить себя большим ревнителем порядка, нежели Помпей Великий на Нашем море. На рассвете пятого дня декабря, в день вступления в должность, он постучал в дверь цокольного этажа храма Сатурна и понял, что, хотя солнце уже взошло, на работу еще никто не пришел.

– Рабочий день начинается с рассвета, – заявил Катон главе казначейства Марку Вибию, когда этот достойный человек прибыл, запыхавшийся, после того как за ним срочно послали.

– Такого правила нет, – вкрадчиво принялся объяснять Марк Вибий. – Мы работаем по расписанию, которое определили для себя сами. И это гибкое расписание.

– Чушь! – презрительно изрек Катон. – Я – избранный куратор этого учреждения. Я намерен следить за тем, чтобы сенат и народ Рима всегда точно знали, куда идет каждый сестерций налогоплательщиков. Не забывай: ты и все, кто здесь работает, получаете жалованье из тех же налоговых денег!

Не очень хорошее начало. И с этого момента дела для Марка Вибия пошли все хуже и хуже. Ему подкинули фанатика. Когда в прошлом Фортуна изредка наказывала его беспокойным квестором, Вибий ставил человека на место, не знакомя его со спецификой работы казначейства. Ретивый квестор делал только то, что ему разрешали. К сожалению, с Катоном эта тактика не сработала. Он обнаружил такие же знания, какими обладал и Марк Вибий. А может быть, и большие.

С собой Катон привел нескольких рабов, которых он обучил различным аспектам ведения финансовых дел. Ежедневно он являлся на рассвете с маленькой свитой и приступал к своему основному занятию – сводить с ума Вибия и его чиновников. «Что это? Почему это? Где был такой-то? Когда получал такой-то?» И так далее, и тому подобное. Катон был настойчив и придирчив. И от него нельзя было отделаться каким-нибудь небрежным ответом. Он оказался невосприимчив ни к иронии, ни к сарказму, ни к оскорблениям, ни к лести, ни к извинениям, ни к обморокам, ни к истерическим и сердечным приступам.

После двух месяцев такой жизни Марк Вибий собрался с духом и явился к своему патрону Катулу – в поисках утешения.

– У меня такое ощущение, – с возмущением жаловался Марк Вибий, – словно все фурии преследуют меня яростнее, чем преследовали Ореста. Мне все равно, что ты сделаешь, чтобы заткнуть рот Катону и выслать его, но я хочу, чтобы это было сделано! Я был твоим верным и преданным клиентом более двадцати лет, я – tribunus aerarius первого класса, и вот теперь мой рассудок и мое положение под угрозой. Избавься от Катона!

Первая попытка провалилась. Катул предложил сенату дать Катону специальное задание проверять армейские счета, коль скоро он так блестяще умел это делать. Но Катон просто рекомендовал четырех человек, которым можно было временно поручить эту работу, не входящую в сферу деятельности избранного квестора. Спасибо, он будет исполнять то дело, на которое поставлен народом Рима.

После первого провала Катул разработал более хитрые тактические ходы. И опять его постигла неудача. А метла тем временем тщательно выметала каждый угол казначейства, при этом не изнашиваясь и потому оставаясь в употреблении. В марте покатились головы. Сначала один, потом два, потом три, четыре, пять чиновников узнали, что Катон уволил их и очистил их рабочие столы. Затем, в апреле, опустился топор: Катон изгнал Марка Вибия, да еще и обвинил в мошенничестве.

Катул оказался в ловушке. Как патрон Вибия, он вынужден был лично защищать того в суде. Одного дня знакомства с документами оказалось достаточно: Катул понял, что проиграет. Пора было воззвать к сознательности Катона, к уважению освященных временем правил системы «клиент – патрон».

– Дорогой мой Катон, ты должен остановиться, – сказал Катул, когда суд прервался на день. – Я знаю, что бедняга Вибий был не особенно аккуратен. Да, ему следовало быть более внимательным к работе! Но он – один из нас. Увольняй всех счетоводов, выгоняй кого хочешь, но оставь на работе бедного Вибия. Пожалуйста! Я даю тебе слово консуляра и бывшего цензора: отныне Вибий будет вести себя безупречно. Отзови это ужасное обвинение! Оставь человеку хоть что-то.

Это было сказано вежливо, спокойно. Но у Катона имелась только одна градация громкости – голосить что есть мочи. Ответ он прокричал, как обычно, громогласно, так что все присутствующие замерли и повернулись к собеседникам, чтобы уловить смысл происходящего.

– Квинт Лутаций, тебе должно быть стыдно! – заорал Катон. – Как ты можешь быть таким безразличным к собственному dignitas? Откуда у тебя наглость напоминать мне о том, что ты консуляр и экс-цензор, а потом уговаривать не выполнять долг, которому я присягал? Вот что я скажу тебе: мне будет очень стыдно, если ты вынудишь меня позвать судебных приставов, чтобы они выгнали тебя за попытку извратить ход римского правосудия! Ибо именно это ты делаешь! Извращаешь римское правосудие!

Сказав это, Катон гордо отошел, оставив Катула стоять с открытым ртом. Катул пребывал в таком замешательстве, что, когда слушание возобновилось на следующий день, он вообще не явился в суд для защиты. Вместо этого Катул попытался исполнить свои обязанности патрона, уговорив жюри вынести оправдательный приговор, даже если Катону удалось представить больше улик, чем Цицерону в деле против Верреса. Катул не будет никого подкупать. Разговор дешевле и этичнее. Одним из присяжных был квестор Марк Лоллий, коллега Катона. И Лоллий согласился голосовать за вердикт ABSOLVO. Но он был очень болен, и Катул приказал принести его в суд на носилках. Вибия оправдали. Благодаря Лоллию голоса разделились поровну. А раз поровну – значит приговор оправдательный.

Расстроило ли это Катона? Ничего подобного. Когда Вибий появился в казначействе, Катон преградил ему дорогу. Катон не согласился вновь принять Вибия на работу. В конце даже Катул, которого позвали присутствовать при этой неприятной публичной сцене у дверей казначейства, вынужден был отступить. Вибий лишился места – и разговор окончен. После этого Катон отказался выплатить Вибию положенные деньги.

– Ты должен! – кричал Катул.

– Нет, не должен! – кричал Катон. – Он обманывал государство, он должен государству намного больше, чем положено ему при увольнении. Пусть это послужит Риму хотя бы малой компенсацией.

– Но почему? Почему? Почему? – требовал Катул. – Ведь Вибий был оправдан!

– Я не собираюсь засчитывать голос больного человека! – кричал Катон. – Из-за лихорадки Лоллий ничего не соображал!

Катул вынужден был отступить. Абсолютно уверенные в том, что Катон проиграет, уцелевшие чиновники казначейства уже собирались отпраздновать это событие. Но после того как Катул увел плачущего Вибия, они поняли все. Словно по волшебству все отчеты, все книги оказались на своих местах. Должников заставили выправить годы неплатежей, а кредиторам вдруг возвратили суммы, занятые несколько лет назад. Марцелл, Лоллий, Катул и сенат тоже поняли намек. Великая казначейская война закончилась. Только один человек устоял на ногах: Марк Порций Катон. Весь Рим хвалил его, пораженный тем, что правительство наконец-то получило деятеля столь некоррумпированного. Его нельзя ни уговорить, ни купить. Катон стал знаменитым.

– Знаешь, чего я не понимаю? – сказал потрясенный Катул своему любимому зятю Гортензию. – Что Катон делает со своей жизнью? Он действительно думает, что может набрать голоса своей неподкупностью? Это сработает во время трибутных выборов – может быть. Но если он будет продолжать так, как начал, то никогда не победит на выборах в центуриях. Никто из первого класса не захочет за него голосовать.

Гортензий был склонен к компромиссу:

– Я понимаю, в какое оскорбительное положение он тебя поставил, Квинт, но должен сказать, что восхищаюсь им. Потому что ты прав. Он никогда не победит на консульских выборах в центуриях. Вообрази, какая страсть нужна, чтобы сделать такого честного человека, как Катон!

– Ты – разводящий рыбу дилетант, – огрызнулся Катул, теряя терпение, – и денег у тебя куда больше, чем мозгов!

Выиграв Великую казначейскую войну, Катон принялся искать новые поля сражений. И преуспел, начав проверять финансовые записи, хранимые в Табуларии Суллы. Они могли быть устаревшими, но один комплект очень хорошо сохранившихся отчетов дал ему идею для следующей войны. Это были записи, перечисляющие всех тех, кому во время диктатуры Суллы были уплачены суммы в два таланта за убийство людей, объявленных государственными изменниками. Сами по себе списки ничего не говорили. Только цифры. Но Катон стал изучать каждого человека в этих списках. Всех, кому заплатили два таланта, и иногда не по одному разу. Он желал обвинить тех, кто получил их, прибегнув к насилию. В то время это было законно – убить человека из списка проскрибированных, но дни Суллы миновали. Катон мало задумывался о том, какие шансы будут в сегодняшнем суде у этих, тогда ненавистных и поносимых, людей. Даже если сегодняшние суды – детище Суллы.

К сожалению, одна маленькая червоточина испортила чистоту побуждений Катона. Ибо в этом новом проекте он увидел возможность затруднить жизнь Гаю Юлию Цезарю. Закончив год в должности курульного эдила, Цезарь получил другую должность. Он был назначен судьей в уголовном суде.

Катон никогда не думал, что Цезарь захочет сотрудничать с одним из boni и судить получателей двух талантов, которые совершали убийства ради вознаграждения. Он ожидал, что Цезарь применит привычную тактику председателя суда, которую обычно используют, желая вывести кого-либо из-под суда. К огорчению Катона, Цезарь не только согласился с ним, но даже предложил помощь.

– Присылай – я буду их судить, – весело сказал Цезарь Катону.

Разумеется, весь Рим гудел, когда Катон развелся с Атилией и отослал бывшую супругу к ее брату без приданого, указав на Цезаря как на ее любовника. Однако Цезарь полагал, что это еще не повод чувствовать неловкость при общении с Катоном. Не в характере Цезаря были и угрызения совести по поводу печальной участи Атилии. Сама виновата: могла ведь и отказать Цезарю. Таким образом, председатель суда по делам об убийствах и неподкупный квестор хорошо поладили между собой.

Спустя некоторое время Катон оставил в покое мелких рыбешек – всех этих рабов, вольноотпущенников и центурионов, которым зловещие два таланта потребовались для того, чтобы обеспечить себе более-менее приличное существование. Он решил выдвинуть обвинение против Катилины, повинного в убийстве Марка Мария Гратидиана. Это случилось после того, как Сулла одержал победу в сражении у Квиринальских ворот Рима. Марий Гратидиан был в то время шурином Катилины. Позднее Катилина наследовал его поместье.

– Катилина – дурной человек, и я намерен покончить с ним, – сказал Катон Цезарю. – Если я этого не сделаю, то в будущем году он станет консулом.

– Как, по-твоему, он решит действовать, став консулом? – полюбопытствовал Цезарь. – Я согласен с тобой, он дурной человек, но…

– Став консулом, он превратится в Суллу.

– В диктатора? Не сможет.

В эти дни в глазах Катона всегда стояла боль, но он сурово и твердо посмотрел в холодные, светлые глаза Цезаря:

– Он – из рода Сергиев, старейшего в Риме, как и твой, Цезарь. Если бы Сулла не был знатного происхождения, он не стал бы диктатором. Вот почему я не доверяю вам, аристократам древней крови. Вы все – потомки царей и поэтому сами хотите быть царями.

– Ты не прав, Катон. По крайней мере, в отношении меня. А что касается Катилины… Его деятельность при Сулле была, конечно, отвратительной. Так почему бы не попытаться? Просто я не думаю, что ты выиграешь.