Текст книги "Фарландер"

Автор книги: Кол Бьюкенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 10
БРОШЕННЫЙ

Нико старался как можно быстрее освоиться в новом окружении, но поначалу пришлось непросто.

Кроме него, в монастыре было девять учеников, все мужчины. Причем женщинам, как ему рассказали, отнюдь не запрещалось вступать в орден – их просто не привлекали, а они сами себя не предлагали.

В общении все молодые люди пользовались Торгом, пересыпая речь словечками и выражениями из родных, более древних языков. Едва ли не первым, что Нико усвоил в монастыре и что немало его порадовало, был набор ругательств, многие из которых он услышал впервые.

Каждое утро молодые люди просыпались до первого света и шли в общую умывальню, которую делили с членами ордена, людьми сдержанными и молчаливыми. Потом все собирались в сумрачной – солнце еще не поднялось над восточными горами, – освещаемой свечами трапезной, где их ждал скудный завтрак из каши, сушеных фруктов и, по выбору, воды или чи. Никто не привередничал, поскольку в следующий раз за стол садились только вечером, к ужину. Спать нередко ложились голодными. Рошуны как будто поощряли воровство, тем более что кража еды не осуждалась, а пойманный с поличным неловкий послушник удостаивался лишь устного выговора.

Сразу после завтра начинались занятия. Остаток дня заполнялся наставлениями и поучениями, которые – по крайней мере у Нико, – влетая в одно ухо, тут же вылетали в другое. Смысл уроков зачастую оставался неясным, поскольку было непонятно, каким именно целям они служат. Облегчение приходило только с ужином. После изнурительных занятий сил хватало лишь на то, чтобы тупо поесть, не думая ни о чем, кроме койки.

Удивительно, но, хотя ученики и собрались сюда из самых разных уголков Империи, никакого напряжения из-за культурных и прочих различий не возникало. Тем не менее Нико, никогда не отличавшийся особенной общительностью, всегда был готов к худшему. Еще мальчишкой в школе он понял и хорошо запомнил, как старшие относятся к одиночкам с острым языком.

Здесь, однако, ничего подобного не происходило. Самые явные обидчики и задиры – здоровяк Санс, имевший на своей стороне преимущество физической силы, и колючий малыш Ардос, постоянно доказывавший что-то себе и другим, – по какой-то причине держались от него подальше. Поначалу Нико объяснял такую сдержанность обычной строгостью монастырской дисциплины, но уже по прошествии недели понял, что дело в другом. И эти двое, и все остальные послушники с почтением и даже опаской относились к Эшу, и тень такого отношения неизбежно падала па самого Нико, первого выбранного Эшем ученика.

Первые недели занятий оказались и самыми тяжелыми. Ореол славы, окружавший Эша и отражавшийся на Нико, в некотором смысле работал против последнего. Все заранее ожидали от него чего-то необычного, и он чувствовал себя обязанным поддерживать некую репутацию, абсолютно ничем не заслуженную и существовавшую только в представлении его товарищей, полагавших, что Эш выбрал ученика не просто так, а за некие особенные качества и способности. Сам же Нико ничего необычного в себе не находил и не понимал, почему Эш остановил выбор именно на нем, хотя и подозревал, что его способности тут совершенно ни при чем.

Нико так бы и сказал им, поведал, ничего не скрывая, всю правду, но каждый раз, когда собирался это сделать, его останавливало что-то, какое-то внутреннее сопротивление. А потом ему даже стала нравиться такая избранность. К нему относились с уважением, какого он не знал ни в короткий период своей жизни на улицах Бар-Хоса, ни в более продолжительный, когда делил дом с матерью и ее любовниками, безразличными к нему и не задерживавшимися надолго. Он поймал себя на том, что держится увереннее, не сутулится и не отводит глаза, встречая чужой взгляд.

В результате получалось так, что, стараясь изо всех сил произвести впечатление на сверстников, Нико – именно по причине избытка старательности – достигал противоположного эффекта.

Прежде всего, он бледно выглядел на занятиях по кали, как назывался особый стиль фехтования, практиковавшийся рошунами и разработанный для боя одновременно с несколькими противниками. Отличительной особенностью стиля было то, что боец постоянно идет вперед, и только вперед. Состязание по бегу закончилось тем, что его просто вырвало; в рукопашной схватке Нико не только сломал два пальца, но еще и вскрикнул от шока, увидев их неестественно вывернутыми; а при упражнении они-они – в нем участники стараются шлепнуть друг друга по лицу при каждом ударе гонга – потерял терпение и вышел из себя. Мало того, он еще и свалился – не один раз, а целых два, – катаясь верхом на зеле и едва не сломав себе шею.

Неудачи, впрочем, чередовались с успехами в других видах деятельности, так что в целом сохранять репутацию удавалось. На занятиях по акробатике Нико лучше всех прыгал, кувыркался и карабкался по канату; он отличался там, где требовалось воображение, лицедейство, умение прятаться и маскироваться; выделялся в стрельбе из лука – тут пригодились и природная зоркость, и большой опыт, приобретенный дома, в охоте на птиц. И все же лучше всего он показал себя в али, комбинированном искусстве маскировки, где его таланты явили себя в полном блеске.

В иных обстоятельствах его, наверное, настигла бы ностальгия, тоска по знакомым улочкам Бар-Хоса или даже родительскому домику. Но у того, кто вступил на трудный путь ученичества, не остается ни времени, ни сил, чтобы предаваться досужим мыслям. Лишь по ночам дух угнетало ощущение одиночества, но и оно не выдерживало соперничества с усталостью – опустив голову на подушку, Нико моментально засыпал.

В первые недели он редко видел Эша. Старик как будто отстранился от занятий с учениками. Мало того, он не давал ничего и своему подопечному, решив, похоже, подождать с наставлениями до полевой практики, когда, как говорили в монастыре, ученичество заканчивается и познание начинается.

В общем, Эш держался отстраненно, предоставив Нико самому себе. Создавалось даже впечатление, что он готов списать своего подопечного при первой удобной возможности.

Столь явно демонстрируемое пренебрежение задевало Нико сильнее, чем он согласился бы признать.

* * *

– Заточить ножи! – проревел Холт, обращаясь к десятку учеников, собравшихся в солнечный день на продуваемом ветром дворе. Все тут же взялись за дело.

Все, кроме Нико. Он лишь наблюдал за тем, как работают остальные, и в первую очередь Алеас, имевший обыкновение делать все правильно. Присмотревшись, Нико взял н одну руку учебный деревянный нож, в другую стальной и принялся строгать кривую неуклюжую деревяшку, затупившуюся еще на прошлом занятии. Такой учебный нож назывался у них гуппи – за сходство с этой пресноводной рыбкой. Оружие не имело острия и вырезалось из куска зимнего плюща, редкого дерева особенно твердой породы, растущего обычно на голых, открытых всем ветрам каменистых склонах и цветущего, по некоей необъяснимой причине, в середине зимы.

Нико и не заметил, как рядом оказался Эш с кожаной чашкой горячего чи. Щурясь от ветра, бьющего в изможденное лицо и треплющего полу робы, старик молча наблюдал за учеником.

В этот день они проигрывали разные сценарии, воссоздавая до некоторой степени ситуации, которые могли возникнуть в жизни. Присутствие наставников на таких занятиях, устраиваемых каждые две недели, являлось обязательным, так что ученики были непривычно серьезны и собранны.

Нико не разговаривал с Эшем шесть дней, и за это время старик стал для него чем-то вроде призрака – мелькал изредка за окном да наведывался как-то во сне. Столь явное невнимание наставника к подопечному стали замечать и другие ученики. Необычное поведение легендарного рошуна дало повод для пересудов в среде послушников, многие из которых уже поглядывали на Нико как-то странно.

– Живей, живей, нам на это не вся неделя отведена, – поторапливал подопечных Холт, внимательно и с как всегда несколько надменным видом наблюдавший за вверенными ему юнцами.

Нико проверил остроту деревянного ножа и, убедившись, что режущая кромка достаточно остра, слизнул с пальца кровь. На Алеаса он старался не смотреть.

Холт самолично проверил клинки и собрал стальные ножи.

– А теперь, мои юные оруженосцы, слушайте меня. Сегодня разыгрываем сценарий с котом и крысой. Да, Пантуш, да, я знаю, что ты обожаешь эту игру. Пусть каждый выберет напарника, и начнем.

Напарника? Нико потерянно огляделся – все его товарищи быстро разбились на пары, оставив в одиночестве одного лишь Алеаса. Выбирать в противники самого искусного в данном виде состязания никто, разумеется, не хотел.

Алеас ухмыльнулся, и Нико сделалось нехорошо. Бараха, стоявший за спиной у маннианца, вопросительно взглянул на Эша.

– Кот, крыса – западное крыло, первый этаж... – Холт наградил подзатыльниками первую пару. – Кот, крыса – западное крыло, второй этаж...

Дойдя до Нико и Алеаса, светловолосый патиец усмехнулся.

– Кот, – с выражением сказал он, кладя ладонь на макушку Нико, и повернулся к Алеасу, – и крыса. – Он посмотрел на Эша и Бараху. – Западное крыло, господа. Чердак. И будьте осторожны, не разбейте там ничего.

Отойдя в сторонку, Холт хлопнул в ладоши и зычным голосом проревел:

– Время – до следующего колокола! Один прячется, другой ищет. Кто первым пустил кровь, тот победил. Кого не нашли до колокола, тот тоже победил. Все. Крысы, пошли!

Алеас повернулся и побежал к двери в западное крыло. Бежал он легко, как настоящий атлет, прекрасно подготовленный, уверенный в себе и в победе.

До первой крови. Пальцы, сжимавшие рукоятку деревянного ножа, уже сделались липкими от пота. Во рту пересохло. Как это понимать? Какие раны здесь дозволяются? Как всегда у рошунов, Холт ограничился минимальным объяснением: вперед, и понимай как хочешь.

Бараха спешить не стал. Сложив на груди руки, он пренебрежительно, словно уже решив для себя вопрос о победителе, взглянул на Нико.

– Твоему, наверное, было бы лучше стать крысой, а? – обратился он к Эшу. – Я слышал, парнишка хорошо прячется.

Эш напрягся, но от резкого ответа все же не удержался.

– Возможно, если бы ты прятался получше, мы сумели бы избежать некоторых проблем в прошлом.

Стоявшие поблизости наставники встретили реплику одобрительными возгласами. Сам же Бараха отхаркался и демонстративно сплюнул в пыль.

У Нико даже потеплело на душе – оказывается, старик все же на его стороне. Впрочем, дело тут было, похоже, не только в нем – между этими двоими определенно существовало некое соперничество. Причем Бараха явно пытался отыграться.

Легкий, почти как дыхание ветра, шепот коснулся его ушей:

– Имей в виду, Алеас не станет прятаться как крыса. Постарается устроить засаду. Затаится, как хищник. Будь осторожен, парень.

– Коты, пошли! – прозвучала команда.

Оставшиеся ученики устремились к дверям монастыря. Нико на мгновение задержался и наконец-то посмотрел старику в глаза.

Посмотрел и... даже моргнул от неожиданности.

«Он думает, что я проиграю!»

Эш едва заметно кивнул – ступай.

Нико повернулся и побежал к дальней двери северного крыла. Растерянности и неуверенности как не бывало. Все его внимание сосредоточилось на предстоящем испытании. Он докажет, что они ошибаются, заранее списывая его со счетов.

* * *

Здесь хотя бы не было ветра.

Монастырь притих. Обитатели его, зная о предстоящих занятиях, заранее покинули большую часть здания. Западное крыло вмещало в себя библиотеку, учебные кабинеты, а также зал для медитаций. Большие окна обеспечивали хорошее освещение, в воздухе постоянно присутствовал запах полированного дерева и старой пыли.

Легкое движение воздуха – Бараха и Эш вошли следом в корридо, причем последний с неизменной чашкой в руке. У каждого на руке белая повязка, обозначавшая, что в данном случае они выступают как наблюдатели и, следовательно, обязаны держаться в стороне и не допускать каких-либо комментариев во время испытания. Учись в деле – руководствуясь этим принципом, наставники поощряли подопечных следовать собственному чутью и полагаться только на себя.

Холт назвал чердак, поэтому Нико направился к лестнице и быстро поднялся на второй этаж. Мимо торопливо, словно и не заметив его, прошел молодой рошун.

Деревянная лестница, что вела на чердак, находилась в конце длинного коридора. Здесь располагались отдельные спальни членов ордена. Из окна на дальней стене открывался вид на каменистую долину и видневшийся за ней эскарп из темного камня. Над одиночной вершиной проплывала череда рваных туч. Остановившись у подножия лестницы, Нико осмотрел открытый люк вверху. Темно. Может, поискать фонарь?

Нет, глупо. С фонарем он превратился бы в слишком легкую цель.

Эш и Бараха ждали у другого конца коридора. Нико снял сандалии и осторожно отставил их в сторону.

Набрал полную грудь воздуху и медленно, прижавшись к стене, чтобы ступеньки не скрипели под его весом, двинулся вверх. Добравшись до люка, Нико пригнулся. Позиция для засады весьма удобная, тем более что, оказавшись в темноте, он на мгновение ослепнет.

Секунды летели, но ничего толкового в голову не шло.

Как ни крути, остается только одно.

Он прокрался еще выше, прыгнул, оттолкнувшись от ступеньки, в люк, прокатился по заскрипевшему жалобно молу и замер, лежа на спине, держа перед собой нож и ожидая нападения.

Никакого нападения не последовало. Оставшись на месте, Нико постарался взять под контроль дыхание – шуму он уже наделал немало. Глаза постепенно привыкали к недостатку света, и из темноты выступали неясные формы.

Он бесшумно поднялся и отступил подальше от люка, поглубже в тень. Чердак оказался просторнее, чем ему представлялось. А еще здесь было тепло. Поступавший снизу свет позволял различать предметы, находившиеся в пределах десяти—двенадцати шагов от люка, дальше все покрывала тьма, но движение воздуха давало ощущение пространства. Хлама здесь собралось немало: ящики и коробки, груды одежды, поломанная мебель и даже ружейные пирамиды. Спрятаться тут не составляло труда – выбери любое место и затаись.

Осторожно, проверяя прочность половиц, Нико двинулся вперед – шаг... еще шаг... и еще... Снаружи, прямо над головой, ветер пробежался вдруг по кровельным деревянным плитам, и две или три из них, соединившись в небольшой хор, добавили свой аккомпанемент призрачному вою стихии.

Нико достиг границы более или менее освещенной области и остановился. Еще одно удобное для засады место – сам он был здесь виден, тогда как противник оставался в темноте.

Алеас был рядом. Нико чувствовал его близость.

Прищурившись, он попытался сориентироваться. Справа, свисая из-под покатой крыши, мерцала серебристая сеточка паутины. За ней темнели, сливаясь друг с другом, некие едва различимые, массивные предметы. Слева лежала еще более плотная тьма, а проникновению света препятствовало нечто особенно крупное. Нико сделал шаг назад, медленно, дюйм за дюймом, сдвинулся в сторону, наклонился и, чтобы лучше слышать, открыл рот. Затаив дыхание, не шевелясь, он ждал.

В какой-то момент до него вдруг дошла абсурдность ситуации: они, словно дети, играют в прятки, вооружившись деревянными ножами. Но уже в следующую секунду он представил нож в руке Алеаса, нож достаточно острый, чтобы нанести кровавую рану, и сердце, откликаясь на этот образ, застучало быстро и гулко.

Свет за спиной на мгновение померк, и темнота сразу же сгустилась. Нико обернулся и увидел силуэты поднимающихся снизу, из люка, Барахи и Эша. Оба двигались абсолютно бесшумно.

Нико махнул им рукой, и они пригнулись, заняв позицию по обе стороны от проема.

«Думай, – приказал он себе. – Думай».

Паутина едва заметно шелохнулась. Ему еще хватило времени откинуться назад, когда из темноты справа вырвалось что-то бесформенное. Он ощутил движение воздуха у щеки, заметил движение и сделал выпад вперед. Но деревянное лезвие проткнуло пустоту, а в следующее мгновение Нико ощутил боль от укола в левую щеку... и тут же в правую.

Ошеломленный, он свалился на корточки и схватился за щеку. Между пальцами сочилась кровь.

– Уфф...

Из темноты на свет выступил Алеас. Лицо он намазал сажей, так что белой осталась только узкая полоска кожи на лбу, под волосами. За спиной кто-то усмехнулся. Бараха тяжело протопал вниз по лестнице.

Эш задержался. Нико выпрямился и повернулся к нему, но лицо старика оставалось в тени.

Рошун отпил из чашки и чмокнул губами.

– Продолжай заниматься, – негромко сказал он. – Когда наступит время выходить, ты должен быть готов.

– Царапины надо смазать пчелиным воском, – посоветовал Алеас. – Тогда и шрамы будут меньше. Пойдем, н тебе помогу.

Он спустился вслед за Эшем, и на какое-то время Нико остался один в сыром и вязком мраке. Кровь, просачиваясь между пальцами, каплями падала на пол. Он присел, нащупал дрожащей рукой холодный пол, сел и спустил моги в люк. Потом сделал глубокий вдох и подождал, пока сердце не перейдет на обычный ритм.

Глава 11
КУЛЛ

Ночь морилась в собственном зное.

На середине Птичьего озера, вдалеке от мерцающих на берегу городских огней, мягко покачивалась имперская баржа. Оттуда, с берега, доносились крики и смех, музыка и лай собак.

Тишину на самой барже нарушали лишь шепот рабов да ровный, пульсирующий бой одного-единственного барабана. Здесь царила другая атмосфера, гнетущая, нереальная. Особенно остро ее ощущали наталийские рабы, перепуганные, сбившиеся в кучки в клетках на краю баржи. Теперь они наконец поняли, для чего их похитили, бесцеремонно и жестоко вырвав из привычной, спокойной жизни. Сегодняшняя ночь должна была стать последней ночью их плена. К несвежему запаху тел самих рабов добавлялся едкий мускусный, идущий с кормы, где стояли два голых священника. Щедро натертая маслом, обнаженная плоть поблескивала в колеблющемся свете нескольких жаровен. Неподалеку уже лежали на палубе два наталийских раба. Третий, окончательно пав духом, перестал кричать и теперь даже не подавал признаков жизни.

Один из алтарников жестом приказал притащить еще одного раба. Пленники зароптали и подались назад, но двое стражников не без труда растолкали плотную людскую массу и выхватили немолодую женщину, чудесные шелковистые волосы которой спутались и испачкались за время заключения. Несчастная не сопротивлялась. Похоже, она даже не понимала, что с ней делают. Другая, молодая, с ярко-рыжими волосами, закричала и попыталась удержать бедняжку, но один из алтарников отшвырнул ее ударом ноги, и она, скуля от боли, завалилась на спину. Прежде чем вытащить пленницу из клетки, стражники сорвали с ее шеи и швырнули к ногам дорогое ожерелье. Остальные пленники наблюдали за происходящим со страхом, сочувствием и облегчением – на этот раз не повезло другому. Чувствуя себя виноватыми, люди притихли и поникли. Многие прятали глаза, стыдясь встречаться взглядом с товарищами по несчастью.

Те, кто посчитал женщину совсем уж беспомощной, ошиблись. Едва стражники повернули к корме, как она вдруг вывернулась и с неожиданным проворством бросилась к ближайшему борту. Один из стражников устремился за пленницей, но опоздал. Беглянка перевалилась через поручень и с жутким плеском упала в воду. Цепи, сковывавшие руки и ноги, оказались достаточно тяжелыми, чтобы увлечь ее на дно.

Рыжеволосая девушка, на глазах которой ее мать только что нашла смерть, тихонько всхлипнула. Только этот, жалобный, едва слышный, почти звериный звук и вырвался из ее горла, но ни на что большее просто недостало ни сил, ни эмоций.

Не сознавая, что делает, Рианна вцепилась дрожащими пальцами в собственные волосы. Мозг ее отстранился от всего физического, хотя и продолжал работать на другом уровне. «Мама мертва... отец мертв... мой возлюбленный Март мертв... и я тоже мертва... все, все, все умерло...»

«О, Эрес... – Она представила, как ее мать погружается, задыхаясь, в темную, холодную глубину. – Ох, мама... милая, милая мама...»

Вынести это было невозможно, и она стала биться головой о решетку. Сидевшая рядом женщина попыталась утешить ее и, обняв за плечи, принялась нашептывать что-то.

Но в голове Рианны звучало другое. «Сделай с собой то же самое. Когда тебя выведут из клетки, прыгни в озеро».

«Нет, – перебил другой голос, – ты не заслужила столь легкой смерти. Все они умерли из-за тебя. Это ты ответила на взгляд священника. Ты посмотрела на него, дерзко, с вызовом, и поэтому он захотел тебя».

– Мама, – прохрипела она, разлепив спекшиеся губы, и внутри все треснуло и развалилось. Надо выйти из этого жуткого кошмара. Надо очнуться и бежать, вернуться н мир, который она считала своим.

В каком-то смысле ее пожелание исполнилось. Сознание померкло, и Рианна провалилась во мрак.

Придя в себя – времени, наверное, прошло не так уж много, – она обнаружила, что по-прежнему сидит в клетке, прижавшись к решетке, в окружении таких же несчастных. От ужаса перехватило горло, и она беспомощно, роняя слюну, открывала рот.

Может быть, Рианна сломалась бы уже тогда, потеряла рассудок и всякую связь с реальностью, если бы не заметила в какой-то момент, что пальцы сжимают что-то, свисающее с шеи.

Побелевшие, они не желали разжиматься, и ей пришлось задействовать другую руку. Некоторое время она с тупым недоумением смотрела на предмет, лежащий в углублении ладони, потом вспомнила. Печать. Вещь, о которой она совершенно забыла и которой никогда не придавала значения. Вещь, которую отец, постоянно беспокоившийся о безопасности семьи, купил ей на шестнадцатилетие.

Как она злилась, как негодовала, когда он в первый раз заставил ее повесить эту штуку на шею. Гадкая, отвратительная, омерзительная – как с виду, так и на ощупь. Еще больше Рианна ужаснулась, когда, проснувшись в первую ночь, увидела, что печать живет и дышит у нее на груди.

Но отец оставался непреклонен. «Дочь моя, в этом городе я – первосвященник, – напомнил он. – Многие желают мне смерти, а поскольку добраться до меня лично не могут, их целью может стать моя семья. Ты должна носить ее постоянно – для своей же безопасности».

Рианна спорила, жаловалась, говорила, что ей неприятен такой подарок, а когда ничто не подействовало, заявила, что это несправедливо, потому что никто больше в их семье – ни он, ни мать – печать не носит. Почему же она должна быть исключением? Но отец стоял на своем. «Твоя мать берет пример с меня, – объяснил он. – Носить печать мне не позволяет орден Манна. Они сочли бы это слабостью». И он остался у ее кровати, терпеливо ожидая, пока она выплачет все слезы.

«Заботься о ней, – предупредил отец. – Отныне вы связаны: погибнет печать – умрешь и ты».

Мысль о том, что ее судьба неразрывно соединена с этой отвратительной вещью, приводила Рианну в ужас. Переступив через себя, она дала свое согласие, пообещала носить печать всегда и везде, но потом неизменно старалась спрятать ее под одежду. И отец снова сердился, говоря, что оберег не может проявить всю свою защитную силу, если его прятать.

«Но разве смог бы талисман остановить священников из Коса?» – спрашивала себя Рианна, ощущая живую пульсацию лежащей на ладони печати. Ведь это всего лишь зерно, так? И разве священники Манна не должны ответить за ее смерть ровно так же, как и все прочие?

Шанс выжить? Выжить самой, когда самые близкие мертвы? От одной лишь мысли об этом Рианне стало стыдно.

А если сорвать эту штуку и бросить незаметно за борт? Они уже соединены прочной связью, и печать узнает о ее смерти, даже если они и будут далеко друг от друга. Что, если снять печать и спрятать, а самой принять то, что ей уготовано? Хватит ли сил на такой шаг? Если они отнимут у нее жизнь, орден рошунов объявит вендетту, и тогда негодяев, повинных в ее смерти, ждет неминуемая кара.

Только вот где набраться смелости и стойкости, чтобы решиться на такую жертву? Рианна глухо застонала.

Вставший перед ней выбор оказался едва ли не хуже недавней беспомощности. Терзаясь сомнениями, она чувствовала, что теряет рассудок.

И тут за ней пришли.

– Замолчи! – крикнул человек в маске, волочивший ее по палубе к корме.

– Подождите! Я под защитой, видите?

Но он, конечно, ничего не видел, потому что было слишком темно, а им уже овладело лихорадочное, пульсировавшее в воздухе возбуждение. Алтарник бросил ее па дощатую палубу рядом с большой жаровней. Блеснула сталь.

Лезвие скользнуло по спине, разрезав платье от шеи до талии. Она еще сопротивлялась, и алтарник прижал ее, наступив коленом между лопатками. Другой подошел ближе, держа в руках кувшин из прозрачного стекла. Он наклонился, поднес кувшин к ее лицу, и она увидела внутри что-то вроде червяка: жирное, желтовато-белое, извивающееся, пытающееся выбраться из стеклянной тюрьмы.

– Подождите! – снова крикнула Рианна, но мучитель уже наклонил кувшин и прижал к ее голой спине.

И тогда она прокляла отца. Прокляла, вложив в проклятие все оставшееся чувство. Прокляла за то, что он связался с ними, с этими людьми и этой мерзкой религией. За то, что втянул в это всю семью. О чем он думал? Какие преступления совершил сам во имя Манна?

Рианна закричала от нестерпимой боли и – это было еще хуже, еще страшнее – от ощущения, что мерзкая тварь вгрызается в нее.

Алтарник убрал колено, и она, ощупывая свежую рану па спине, попыталась встать.

И тут случилось неожиданное: силы покинули ее. Беспомощная, опустошенная, она свалилась рядом с тремя другими, лежавшими неподвижно рабами. Рианна слышала их тяжелое дыхание, видела белки глаз. Сама она не могла ни пошевелиться, ни издать хотя бы звук. Оставалось только смотреть и ждать, что будет дальше.

Алтарники выводили новых и новых рабов и на каждого выпускали гадкую тварь из кувшина. Вскоре на палубе лежало уже больше дюжины беспомощных пленников. Атмосфера паники и страха сгущалась, барабанный ритм нарастал, и в глазах жрецов разгоралось пламя похоти. Негромко переговариваясь, они поглаживали себя и то и дело наклонялись к курящейся чаше с каким-то жидким наркотиком, и тогда тонкие золотые цепочки их лицевого пирсинга негромко позвякивали над самой поверхностью.

Первым убили пожилого мужчину с бельмом на обоих глазах. Обнаженная жрица, старуха с дряблыми, обвисшими грудями, склонилась над ним и вонзила кинжал.

Копившееся часами напряжение достигло предела. Казалось, ударом кинжала жрица пронзила не только физическую плоть, но и прорвала своего рода абстрактную оболочку, ту кожу мира, что покрывает всю жизнь, защищая нормальные человеческие глаза от некоей внешней реальности, бесчеловечной, безжалостной, беспредельной и чуждой людям. Крики умирающего разнеслись над баржей, и парализованные рабы поняли, какая участь уготована им. Несчастный бился в последних судорогах, и на губах его взбухали кровавые пузыри. Но это убийство было лишь вступительным актом.

Старуха повернулась к молодому священнику, Киркусу, уже трепетавшему от возбуждения и жадными глазами впившемуся в кинжал в ее окровавленных руках. Жрица устремила взгляд на молодую женщину, лежавшую слева от Рианны.

– Встань. – Старуха резко кивнула.

Совершенно неожиданно девушка обрела способность двигаться и, неловко поднявшись, метнулась к борту.

–Стой! – бросила жрица, и девушка, словно подкошенная, упала на колени. – Давай, попробуй, – обратилась старуха к внуку.

Киркус выбрал толстяка, на котором еще оставался заляпанный кровью фартук мясника.

– Иди сюда! – скомандовал он.

Мясник с усилием сел и, прежде чем подняться, посмотрел на дальний борт, а уже затем перевел взгляд на жреца. Внезапно, с быстротой неожиданной для человека столь крупного и вроде бы неуклюжего, он бросился на молодого священника.

– Стой! – приказал Киркус, но мясник уже схватил врага за горло.

– Соберись, идиот. – Старуха укоризненно покачала головой.

Киркус запыхтел и удвоил усилия.

– Прекрати! – снова вмешалась жрица.

Мясник разжал пальцы и упал на колени. Стоя на четвереньках и упираясь ладонями в палубу, он угрожающе заревел.

– Похоже, бывший солдат, – заметила старуха.

– Знаю, – раздраженно буркнул Киркус, потирая шею. – У него татуировка на предплечье.

– Верно. Наталийский моряк. – Подойдя к ветерану со спины, старуха сжала с обеих сторон его голову и отвела ее назад. – Глаза, – прошептала она, наклонившись. – Вырви себе глаза.

С его губ сорвались слова проклятия, но руки, словно наделенные собственной волей, поднялись к лицу. В какой-то миг они остановились, дрожа, сопротивляясь чужому желанию, но борьба продолжалась недолго, и скрюченные пальцы вцепились в глазницы.

Мясник захрипел и заскрежетал зубами, но не закричал даже тогда, когда глазные яблоки, похожие на сваренные яички, выпрыгнули из орбит и повисли на щеках.

– Как жирный боров на скотобойне, – заметила старуха, и мясник рухнул на палубу.

Киркус шагнул к чаше с наркотическим зельем и сделал глубокий вдох. Кира погладила его по животу.

Рианна смотрела на это все, и в голове у нее бился немой крик.

– Делай что хочешь, – густым, низким голосом произнесла старая ведьма. – Сегодня все позволено. Сегодня ты должен растоптать все, что сдерживает твои желания.

Молодой жрец еще колебался. Пройдясь взглядом по лежащим рабам, он снова повернулся к чаше.

– Не спеши, настройся, – прокаркала старуха. – У нас вся ночь впереди. Повторяю, делай что пожелаешь.

Его глаза остановились на Рианне, и она попыталась зажмуриться, но тело не повиновалось ей. Не получалось даже моргнуть.

Киркус передал чашу жрице и направился к Рианне. Из ее горла не вырвалось ни звука.

Жадные, нетерпеливые руки сорвали оставшиеся лохмотья. Он смотрел на ее поднимающиеся и опускающиеся белые груди, на напрягшиеся от страха соски. Между грудями лежала, пульсируя, как обычно, печать. Озадаченный, Киркус замер, но потом понял, с чем имеет дело, и, оскалившись, наклонился.

Сначала Рианна подумала, что он пытается укусить ее, но жрец ухватил зубами живую косточку, сорвал ее, сердито мотнув головой, и выплюнул в пламя жаровни.

– Плоть сильна, – прошипел Киркус, и его горячее, зловонное дыхание коснулось ее лица.

Но Рианна не слышала – она уже умирала.