Текст книги "Звонок (Кольцо)"

Автор книги: Кодзи Судзуки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Рассказу Минамото не было видно конца. По его словам, причиной, по которой через десять лет Сидзуко бросилась в кратер Михара, без сомнения, был ее любовник Хэйхатиро Икума. Конечно, скорбь человека по утраченной возлюбленной вполне понятна, но когда рассказ сдабривается недюжинной долей ревности, слушать его становится невыносимо. Одно теперь было понятно: мать Садако обладала сверхъестественным даром предвидения, который, вполне возможно, получила от каменной статуи отшельника Одзуну.

Факс-аппарат заурчал. Из него выползала увеличенная фотография Садако Ямамуры, которую Ёсино раздобыл в театре «Полет».

Асакава чувствовал странный душевный подъем. Впервые он видел образ Садако Ямамуры – реальной женщины. Пусть совсем ненадолго, он все же сумел объединить свои чувства с ее, посмотреть на мир ее глазами. В темной постели не видишь лица и только влечешь к себе тело любимой, содрогающееся от наслаждения, и вот слабые лучи солнца падают на ее лицо, еще немного – и ты увидишь его черты… Удивительно, что он думал о ней без ужаса. Факс неизбежно искажал изображение, но и на нем лицо Садако Ямамуры все равно совершенно не утратило своей изысканной красоты и привлекательности.

– Хе, а дама-то ничего! – оценил Рюдзи. На секунду Асакаве вспомнилась Маи Такано. Даже если сравнивать только лица, Садако была несравненно красивее. И кто мог назвать такую женщину «жуткой»? По крайней мере, на фотографии и тени жути не чувствовалось. Без сомнения, тут наверняка дала себя знать таинственная, недоступная и непонятная для простых смертных сила Садако.

На второй странице была кратко изложена информация касательно матери Садако. Это было продолжение только что рассказанной Минамото истории Сидзуко.

В сорок седьмом году, после переезда из Сасикидзи в Токио, Сидзуко свалил неожиданно сильный приступ головной боли, ее увозят в больницу, где она знакомится с Хэйхатиро Икумой – профессором психиатрии из университета Т.

Икума занимался научным анализом явления гипноза и, когда Сидзуко обнаружила свой удивительный дар ясновидения, проникся к ней большим интересом. Под влиянием этого события он даже изменил тему своих исследований. После этого он с головой погрузился в изучение экстрасенсорных способностей, избрав Сидзуко объектом своих опытов. Но вскоре отношения между ними выходят за научные рамки: уже имея семью и детей, Икума влюбляется в Сидзуко. В конце того же года Сидзуко, зачавшая от Икумы ребенка, уезжает на родину в Осима, подальше от любопытных глаз, где у нее рождается дочь – Садако Ямамура. Сидзуко оставляет ее в Сасикидзи и сразу едет в Токио, но через три года вновь возвращается – на этот раз, чтобы забрать Садако с собой. Вероятнее всего, с этого времени – вплоть до своего самоубийства в кратере вулкана Михара, Сидзуко уже не расставалась с дочерью.

Далее, в начале пятидесятых годов Хэйхатиро Икума и Сидзуко Ямамура привлекают к себе внимание газет, журналов и прочих изданий. Тогдашняя пресса активно занималась освещением проблем, связанных с поисками обоснования экстрасенсорных способностей. Возможно, профессорский статус Икумы повлиял на общественное мнение, но так или иначе, в первое время многие уверовали в необычные способности Сидзуко и перешли в лагерь ее сторонников. К тому же, как известно, пресса имеет склонность выдавать желаемое за действительное. Однако, подозревающие подделку критики тоже не сидели на месте, и стоило авторитетной группе ученых вынести вердикт «крайне сомнительно», как большинство тут же переметнулось на враждебную Икуме и Сидзуко сторону.

Способности, проявленные Сидзуко, а именно ментальная фотография, ясновидение и предвидение, относятся к разряду экстрасенсорных или «ESP», как теперь модно говорить. Никаких реальных проявлений телекинеза у нее не замечено. По данным одного журнала, Сидзуко могла переносить любое заданное изображение на наглухо запечатанный фото-негатив, стоило ей только приложить его ко лбу, а также в ста случаях из ста угадывать содержание так же плотно запечатанного конверта. В то же самое время другой журнал представлял ее как обычную шарлатанку, демонстрирующую трюки, которые может с тем же успехом показывать любой мало-мальски обученный иллюзионист. Таким образом, отношение к Икуме и Сидзуко в обществе постепенно охладевало.

И в этой непростой ситуации Сидзуко постигло несчастье. В 1954 году умирает ее второй ребенок, не прожив и четырех месяцев после рождения. Это был мальчик. Семилетняя Садако была особенно привязана к своему маленькому брату, и его смерть стала для нее страшным ударом.

В следующем, пятьдесят пятом году, Хэйхатиро Икума объявляет в прессе, что готов публично продемонстрировать экстрасенсорные способности Сидзуко, которая поначалу противится этому. Она объясняла это тем, что боится провалить опыт, так как на публике ей труднее сосредоточиться. Но Икума был неумолим. Он не мог перенести постоянно раздававшихся в прессе обвинений в шарлатанстве, и решил, что кроме публичной демонстрации неопровержимых доказательств нет иного способа приструнить общественное мнение.

В тот день, под пристальным взглядом доброй сотни ученых и журналистов, Сидзуко поднялась на демонстрационную площадку. Ей еще не удалось преодолеть психологическую подавленность после смерти сына и, естественно, она была далеко не в лучшей форме. Опыт предстояло провести по простейшей схеме. Нужно было только угадать цифры, которые покажут кости, помещенные в свинцовую емкость. Для нее это было обычным делом, и ничто не вызывало опасений. Но на этот раз Сидзуко в буквальном смысле «узнала», что все сто собравшихся желают ее неудачи. Она задрожала всем телом и рухнула на пол с криком отчаяния: «Хватит, я так больше не могу!» Сама Сидзуко так объяснила случившееся: «Все без исключения люди в той или иной мере обладают особой мысленной силой. Просто у меня эта сила развита больше, чем у остальных людей. Но если сто человек вокруг тебя мысленно желают твоего провала, то даже моей силы не хватит – она будет парализована». После нее выступил Икума: «Нет, это были не сто человек. Теперь вся Япония с радостью готова растоптать плоды моих исследований. На поводке у прессы общественное мнение всегда идет в одну сторону, а пресса не смеет даже и пикнуть против мнения большинства. Неужели вы потеряли всякий стыд!» В конце концов, вследствие жесткой критики Икумой прессы, опыт с ясновидением был прекращен.

Газетчики однозначно восприняли яростные нападки Икумы как попытку оправдать неудачу опыта и свалить вину на столь нелюбимую им прессу, и на следующий день все газетные полосы пестрели разоблачениями:

…И все-таки это подделка, …вспороли шкуру оборотню, …шарлатан на профессорской кафедре, …финал пятилетней дискуссии, …победа современной науки.

И ни в одной статье ни слова в поддержку Икумы и Сидзуко.

В конце того же года Икума разводится с женой и уходит из университета. С этого времени у Сидзуко развивается тяжелая форма мании преследования. Теперь Икума сам решает развить в себе паранормальные способности, уходит в горы, практикует стояние под водопадами, но, явно переоценив свои возможности, заболевает легочным туберкулезом и отправляется на лечение в санаторий в Хаконэ. Психическое состояние Сидзуко становится хуже и хуже. Поддавшись на уговоры восьмилетней Садако, она соглашается уехать на родину в Сасикидзи, подальше от прессы и злых языков, но однажды, когда родственники ненадолго оставили ее одну, Сидзуко бросается в кратер вулкана Михара. Так была окончательно разрушена их семейная жизнь, и без того непрочная.

Две страницы факса они дочитали одновременно.

– Ненависть… – пробормотал Рюдзи.

– Ненависть?

– Ага. Представляешь, что чувствовала Садако, когда ее мать бросилась в кратер?

– Ненависть к газетчикам?

– Если бы только к газетчикам! Нет, это ненависть ко всему обществу, которое сначала их обхаживало, а когда ситуация изменилась, принялось усердно травить, пока вконец не разрушило семью. Садако с трех до десяти лет жила бок о бок с родителями, так ведь? Так что должна была кожей чувствовать, как меняется отношение к ним.

– И что? Неужели из-за этого нужно вот так… всех и вся без разбору атаковать…

Асакава начал оправдываться еще и потому, что, естественно, осознавал свою принадлежность к тем самым газетчикам. В глубине души он надеялся оправдаться… Нет, скорее вымаливал себе прощение: «Ну пойми, я ведь так же как и ты, критически отношусь к прессе со всеми ее болячками!»

– Что ты там брюзжишь?

– Что? – Асакава и не заметил, что говорит вслух, как будто бормочет заклинание или молитву.

– Смотри, теперь до некоторой степени мы можем расшифровать смысл видеоряда. Вулкан Михара – место самоубийства матери; если уж Садако предсказала его извержение, то наверняка у нее была сильная ментальная связь с этим местом. Следующая сцена, расплывчатый иероглиф яма – это, я полагаю, первое изображение, которое Садако еще в детстве сумела передать на расстояние.

– В детстве?

Асакава не мог понять, почему именно в детстве, а не в другое время.

– Точно, ей тогда было четыре или пять лет. Теперь сцена с игральными костями. Получается, что Садако присутствовала во время опыта, где матери предстояло отгадать выпавшие числа, и сильно волновалась за нее. Эй, погоди! Выходит, Садако отчетливо видела числа на костях внутри свинцового шара!

Действительно, ведь и Асакава и Рюдзи видели выпавшие числа «своими глазами». Ошибки тут быть не может.

– Ну и что?

– Так ведь ее мать Сидзуко не смогла их увидеть!

– Ну, не получилось у матери, а у дочери получилось, и что здесь удивительного?

– Ты сам посуди, Садако тогда было всего семь лет, а она уже обладала способностями, которые ее матери и не снились. Шутка ли, даже неосознанный мысленный импульс сотни человек ей был не помеха! Ты только подумай, она же на кинескоп изображение транслировала. Одно дело фотопленку засвечивать, но телевизор-то совсем по другому принципу изображение показывает. Там на экран нужно спроецировать пятьсот двадцать пять линий развертки, вот такой способ. И Садако это может. Тут нужна прямо-таки неимоверная сила.

Но Асакава все еще сомневался.

– Ну, если у нее такая силища, что же она тогда для профессора Миуры на фотопленку чего-нибудь посложнее не спроецировала?

– Ладно, считай что уел. Но подумай: ее мать Сидзуко обнародовала свои способности и потом всю жизнь мучилась. Кто же захочет родную дочь обрекать на такую же долю? Нет, она наверняка ей говорила: «Не выказывай своего дара, живи тихо, как все». И Садако свою силу сдерживала, вот и послала Миуре самое обычное ментальное фото.

Потом, оставшись в студии одна, Садако заинтересовалась телевизором, которые был тогда в диковинку, и решила попробовать на нем свои силы. Тайком, чтоб никто не увидел.

– А что за старуха в следующей сцене? – спросил Асакава.

– Сам не знаю. Но скорей всего, эту бабку Садако то ли во сне, то ли еще где видела – бормочет как заправская пророчица, да еще на старом диалекте. Ты тоже, поди, заметил: тут на острове говорят на почти стандартном языке. Старушенция-то дюже древняя. Может, еще в эпоху Камакура жила или, не ровен час, с самим Одзуну знакомство водила.

…Даасень ёгора мати те – «На будущий год рожать тебе…»

– А пророчество-то ее сбылось?

– Ага. Помнишь, сразу за ней идет сцена с мальчиком-младенцем. Я сначала грешным делом подумал, уж не Садако ли сын, но судя по этому факсу, тут что-то другое.

– Может, это тот, который умер четырех месяцев от рождения?

– Угу, я тоже так думаю.

– А что же тогда пророчество? Старуха-то, когда «те» говорит, явно к Садако обращается. Может, у Садако все-таки родила ребенка?

– Черт ее знает. Но если бабка наговорила, может, и родила.

– От кого?

– Я что, в постель к ней заглядывал? Кстати, с чего ты взял, что я все знаю-то? Я же так, предполагаю только.

Если у Садако действительно был ребенок, то чей, и что с ним сейчас?

Рюдзи неожиданно поднялся с татами, больно стукнувшись коленом о низкую столешницу.

– А я думаю, чего так жрать хочется, а времени-то вон уже сколько, чуть обед не прозевали. Асакава, подъем! Пошли куда-нибудь, поедим, – сказал он и тут же направился в прихожую, почесывая ушибленную коленку.

Есть Асакава не хотел, но решил сходить за компанию, да и было о чем поговорить. Была еще одна вещь, о которой Рюдзи просил его разузнать, но было совершенно непонятно, с какого бока к ней подойти, и вопрос «завис». Оставалось по-прежнему непонятным, что за мужчина появляется в конце видеоролика. Возможно, это был отец Садако – Хэйхатиро Икума, но слишком уж враждебной выглядела его фигура в глазах Садако. Когда его лицо возникло на экране, Асакава ощутил в теле тяжелую, режущую боль, а вместе с ней пришло чувство сильнейшей неприязни. Не то, чтобы он был неприятен внешне, да и в глазах не было особой злобы, но, непонятно почему, вызывал отвращение. Не похоже, чтобы Садако с такой неприязнью смотрела на своих родных. Ничто в докладе Ёсино не указывало на то, что Садако была в плохих отношениях с собственным отцом. Скорее наоборот, она больше походила на заботливую, любящую родителей дочь. Почему-то казалось, что бесполезно даже пытаться выяснить его личность. Прошло уже без малого тридцать лет – за этот долгий срок его лицо могло изменится до неузнаваемости. Но как знать – может быть, на всякий пожарный случай и стоило бы попросить Ёсино раздобыть фотографию Хэйхатиро Икумы, а заодно поинтересоваться, что думает Рюдзи на этот счет. В частности об этом Асакава и хотел поговорить за едой.

В ушах свистел ветер. От зонтика не было никакого толку, и, согнувшись в три погибели, они заскочили в ближайший к порту Мотомати снэк-бар.

– Ну что, по пивку? – спросил Рюдзи и, не дожидаясь ответа, крикнул официантке, – Два пива!

– Кстати, Рюдзи, в продолжение разговора. Как ты думаешь, это видео… что это вообще такое?

– Понятия не имею, – сухо ответил Рюдзи, уткнувшись носом в тарелку – комплексный обед «якинику» явно интересовал его гораздо больше. Асакава зацепил вилкой сосиску и поднес пиво к губам. За окном виднелся причал. У билетной кассы теплохода «Токай-кисэн» не было ни души, все вокруг словно вымерли. Запертые на острове туристы наверняка разбежались по гостиницам и сейчас тревожно смотрят из окон на темное небо и бушующее море.

Рюдзи поднял голову.

– Ты это… хотя бы мельком, но наверняка же слышал, о чем думает человек в момент смерти?

Асакава оторвал свой взгляд от окна и повернулся к Рюдзи.

– Э-э… говорят, что-то вроде вспышки, когда перед глазами мгновенно разворачиваются самые значительные сцены жизни…

Асакава читал об этом у какого-то писателя, который сам пережил нечто подобное. Однажды, ведя машину по горной дороге, он не вписался в поворот и сорвался в пропасть. В тот момент, когда машина зависла в воздухе, и неизбежность смерти была очевидна, перед глазами мгновенно, но во всех подробностях, пронеслись сцены прошедшей жизни. В конце концов, ему чудом удалось спастись, но пережитое в тот момент навсегда врезалось в сознание.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что это как раз тот случай? – спросил Асакава.

Рюдзи махнул рукой официантке и заказал еще бутылку пива.

– Я ничего не хочу сказать, я только излагаю свои ассоциации. Потому что в момент, запечатленный на пленке, сознание Садако работало на полную катушку. Так что версию с предсмертными воспоминаниями я бы не стал отбрасывать.

– Это что же, значит…

– К сожалению. Очень даже возможно.

Садако Ямамуры уже нет среди живых…

Несколько сцен, в предсмертный миг промелькнувшие в ее голове и запечатленные на видеопленке, стали ее завещанием миру.

– А почему она умерла? Или, вернее, что связывает ее с тем человеком, который появляется в последней сцене?

– Короче, ты достал уже со своими вопросами! У меня самого их столько, что голова кругом идет.

Асакава насупился.

– У тебя что, своей головы нет? Видали – привык на одном готовеньком! А если со мной что случится, и тебе придется одному заклинание искать?

Вот чего-чего, а этого-то не случиться. Гораздо вероятнее, что Рюдзи придется продолжать поиски в одиночку, но уж никак не наоборот. В этом Асакава был абсолютно уверен.

В пресс-центре их встретил Хаяцу.

– Звонил некто Ёсино. Правда, по автомату, поэтому сказал, что минут через десять перезвонит.

Асакава уселся перед телефоном, молясь об одном – чтобы новости были хорошими. Наконец телефон заверещал. Звонил Ёсино.

– Наконец-то! Уже несколько раз звонил, – в голосе его слышался легкий укор.

– Извини, поесть выбегали.

– Ясно. Факс получили? – Ёсино слегка смягчил тон. Укоряющие нотки исчезли, сменившись нарочито ласковыми. Асакава почувствовал неладное.

– Да-да, спасибо. Твоими стараниями многое прояснилось, – он переложил трубку в правую руку. – У тебя как, продвигается? Больше ничего по Садако не нашел?

– Не-а. Оборвалась ниточка.

От такого известия лицо Асакавы скривилось – он буквально чуть не разревелся.

Рюдзи развалился на татами, вытянув босые ноги в сторону внутреннего дворика и, похоже, и с ехидной улыбочкой наблюдал, как лицо человека, еще минуту назад преисполненное надежды, приобретает выражение полнейшего отчаяния.

– Что значит оборвалась! – голос Асакавы срывался.

– Из тех, кто поступил в театральную труппу вместе с Садако, удалось вычислить только четверых. Я им звонил, но и они ничего знают. Эти ребята (хотя, какие они ребята – всем уже за пятьдесят) в голос заявили, что Садако исчезла из виду сразу же после смерти их худрука Сигэмори, и больше о ней ничего неизвестно.

– И что, это все что ли?

– Ну, почему же, ты ведь тоже можешь…

– Я могу только сдохнуть завтра в десять вечера! И не только я, у Сидзуки и Ёко крайний срок – воскресенье, одиннадцать утра.

– А про меня уж и забыл, друг называется! – пробурчал сзади Рюдзи, но Асакава не стал препираться и продолжал.

– Неужели больше ничего нельзя сделать? В конце концов, не одни же актеры знали Садако. Поищи, а? Ведь жизнь всей семьи зависит.

– Но это же еще не определенно…

– В смысле?

– В смысле, наступит твой крайний срок, и ничего не случиться.

– Не веришь, значит, – у Асакавы потемнело перед глазами.

– На сто процентов вообще невозможно быть уверенным.

Тут бы сказать: «Знаешь что, Ёсино…», – но чем еще пронять этого человека. Само собой, я и сам наполовину не верю. Конечно, дурь какая-то. Какие, к чертям, заклинания! Но даже если вероятность один к шести, разве этого мало? А ты пистолет с одним патронов в обойме к виску приставишь? На курок нажмешь? Вот ты, ты сам согласишься вовлечь собственную семью в эту «русскую рулетку»? Куда там – сразу же опустишь ствол, а скорее даже забросишь пистолет в море, от греха подальше.

Асакаву понесло. «Идиоты! Какие же мы идиоты!» – орал сзади Рюдзи.

– Заткнись! Разорался… – обернувшись с трубкой в руке, рявкнул на него Асакава,

– Ты чего? – упавшим голосом спросил Ёсино.

– Да нет, ничего. Старик, на тебя вся надежда, мне просто некого больше попросить… – начал было Асакава, но тут Рюдзи потянул его за руку. Вне себя от злости, он резко развернулся, но увидел, что лицо Рюдзи неожиданно серьезно.

– Мы оба идиоты – и ты, и я. С перепугу совсем спятили, – тихо проговорил Рюдзи.

– Подожди секунду, – попросил Асакава и прикрыл трубку. – Что случилось?

– Такой простой вещи не заметили! На хрена нам вообще год за годом ее жизнь отслеживать? Можно ведь и с конца начать! Почему корпус Б-4? Почему бревенчатый коттедж? Почему «Пасифик Ленд» и Минами-Хаконэ?

В глазах Асакавы мелькнула догадка. Волнение тут же спало, и он снова заговорил в трубку.

– Ёсино-сан! – тот терпеливо ждал на том конце провода, – Вариант с театром пока оставим. У нас тут возникла другая идея. Я, кажется, уже рассказывал про «Пасифик Ленд»?

– Был разговор. Что-то вроде курорта, да?

– Да-да. Насколько я помню, лет десять назад там разбили гольф-площадку, а потом постепенно обстраивали корпусами… Так вот, нужно выяснить, что было там до возникновения турбазы.

Было слышно, как Ёсино чиркает ручкой в блокноте.

– Ты говоришь «что было»? А разве не обычное горное плато?

– Возможно. Но кто знает, а вдруг нет?

Рюдзи снова потянул за рукав.

– И про карту скажи! Понял, да? Что там за строения были, и где стояли, пока «Пасифик Ленд» не построили. Скажи, пусть найдет старый план застройки.

Асакава передал все слово в слово и повесил трубку, непрестанно повторяя про себя: «Обязательно, обязательно должен быть выход». А мысль, как известно, обладает энергией…

10

В прояснившемся небе ветер, еще достаточно сильный, гнал рваные низкие облака. Тайфун N21, вечером миновав полуостров Босо, ушел на северо-восток и исчез в океане, и теперь повсюду хозяйничала ослепительная морская синева. Но эта яркая осенняя свежесть теперь была поперек горла Асакаве, который, словно на эшафот, поднимался на палубу катера и мрачно смотрел на барашки волн. Наверху, как раз посередине между небом и землей, протянулись плавные очертания плоскогорья Идзу. Так начался день, на который приходится его крайний срок. Сейчас десять утра, до критической отметки еще двенадцать часов, но момент этот обязательно наступит – единственное, в чем можно не сомневаться. Еще чуть-чуть, и с минуты, когда он вошел в коттедж Б-4 и включил видео, будет ровно неделя. Для Асакавы она оказалась безумно долгой… Еще бы, за какие-то семь дней ему пришлось пережить такую долю ужаса, которой обычному человеку не выпадет и за всю жизнь.

Непонятно, чем обернется для них то, что всю среду пришлось просидеть на острове. Услышав по телефону, что расследование запаздывает, он вышел из себя, и только теперь смог объективно оценить ситуацию и понять, что, как ни крути, а Ёсино поработал на славу, за что бесконечная ему благодарность. Займись Асакава поисками самостоятельно, он мог бы и не заметить, что спутал ориентиры и давно идет в ложном направлении.

Так что, все вышло как нельзя лучше, и тайфун здесь им только подыграл…

Да и что толку думать иначе? Асакава мысленно готовился к смерти, чтобы в последний миг не насиловать себя пустыми раскаяниями: мол, что-то не так сделал, а где-то не так поступил.

Последняя надежда была на три листа бумаги, которые он сейчас держал в руках. Оказалось, что до строительства турбазы «Пасифик Ленд», здесь находилось заведение довольно редкого назначения. Впрочем, теперь редкого, а в то время очень даже распространенного. Это было «лечебно-профилактическое учреждение туберкулезного профиля», проще говоря, санаторий.

Туберкулез… Сейчас опасность этого заболевания практически устранена, но в довоенной беллетристике он выступает чуть ли не атрибутом времени. Если поводом для создания «Волшебной горы» Томаса Манна стала туберкулезная палочка, то она же подвинула Мотодзиро Кадзии на создание его декадентской лирики. Однако, с открытием стрептомицина в 1944 году, затем гидразидов в 1950-ом, туберкулез утратил свой литературно-романтический налет, и был помещен в разряд обычных инфекционных заболеваний, где ему и место. Если в первые десятилетия века число его жертв составляло порядка двухсот тысяч человек ежегодно, то в послевоенные годы этот показатель резко снижается, что впрочем не означает, что туберкулезная палочка исчезла навсегда. И в наше время каждый год от нее умирает не меньше пяти тысяч человек.

Итак, в те времена, когда туберкулез свирепствовал на планете, единственным средством его лечения считался чистый воздух и полный покой. Следовательно, все туберкулезные лечебницы располагались в горных районах, а с постепенным снижением заболеваемости, утрачивали свое назначение и вынуждены были менять профиль. Короче говоря, чтобы держаться на плаву, им приходилось пополнять свой штат терапевтами, хирургами и специалистами по кишечно-желудочным заболеваниям. В 1960 году время перемен настало и для санатория в Минами-Хаконэ. Но тут они столкнулись с одной непреодолимой трудностью, а именно – плохо развитой транспортной инфраструктурой тех мест. Раньше это не было проблемой: попав в санаторий, больной-туберкулезник не скоро выпишется оттуда. Но для больницы общего профиля этот фактор оказался решающим, и в 1972 году санаторий Минами-Хаконэ прекратил свое существование.

И тут земельный участок решил прибрать к рукам клуб «Тихоокеанские курорты», изначально занимавшийся строительством курортно-туристических комплексов. Уже в 1975 году клуб выкупил всю территорию плоскогорья вместе с остатками бывшего санатория и немедленно приступил к обустройству полей для гольфа, а затем и к строительству дач на продажу, отеля, бассейна, тренажерного клуба, теннисного корта, постепенно расширяя курортную зону. Строительство бревенчатых корпусов было закончено к апрелю 1990-го…

– И как там местечко?

Рюдзи только что был на палубе, но как-то незаметно оказался на соседнем сиденье.

– Что?

– Ну, «Пасифик» этот.

…Ах, да. Рюдзи ведь сам там не был.

– Ночью с горы вид красивый.

Асакава снова почувствовал вялую, почти безжизненную атмосферу того места – оранжевый свет фонарей, мягкий стук теннисного мяча на корте внизу…

Откуда эта безжизненность? Может быть, оттого, что столько людей умерло в санатории, что был там до этого?

При мысли об этом в памяти почему-то всплыл красиво расстилавшийся внизу ночной вид Нумадзу и Мисима.

Асакава убрал первую страницу вниз и разложил на коленях две следующие. На второй странице был наскоро набросан план строений бывшего санатория, а на третьей отпечатана фотография щеголеватого трехэтажного здания, в котором ныне располагались информационный центр и ресторан туркомплекса «Пасифик Ленд Минами-Хаконэ». В ночь своего приезда Асакава как раз здесь припарковал машину, после чего решительно направился в стеклянные двери ресторана. Вторую страницу он изучил со всех углов. Словно все тридцать прошедших лет отпечатались на этом клочке бумаги. Без огибающей гору дуги шоссе вообще трудно представить, что и где располагалось. Асакава по памяти прикидывал расположение зданий турбазы и по рисунку пытался представить, что стояло на месте нынешних бревенчатых корпусов. Конечно, по схеме трудно сделать однозначные выводы, но почему-то при любом раскладе выходило, что на месте коттеджей раньше ничего не было. На пологом склоне росли только вековые деревья.

Асакава вернулся к первой странице. Помимо информации по переходу территории бывшего санатория в руки «Тихоокеанских курортов», был там и еще один немаловажный пункт. Нагао Сиротаро, 57 лет, практикующий врач, заведующий терапевтической детской клиникой г.Атами. С 1962 по 1967 год занимал должность врача санатория Минами-Хаконэ. В то время он только начинал свою врачебную деятельность после окончания учебной практики. Из бывших медицинских работников санатория Минами-Хаконэ в настоящее время живы только двое: сам Сиротаро Нагао и Ёдзо Танака, находящийся на содержании дочери в Нагасаки. Все остальные сотрудники, включая главврача санатория, скончались. Следовательно, в поисках информации касательно санатория в Минами-Хаконэ, кроме как на Нагао, рассчитывать не на кого. Ёдзо Танаке уже за восемьдесят, да и нет уже времени ехать к нему в Нагасаки.

Услышав очередную просьбу Асакавы найти любого, хоть какого-нибудь свидетеля, Ёсино чуть не взорвался, но усилием воли сдержал гнев и выполнил ее, правдами и неправдами найдя фамилию Нагао. Более того, кроме имени и адреса Нагао, прислал он и любопытные данные о его служебной биографии. Непонятно, что его заинтересовало, наверное, просто записал по ходу, на всякий случай. Разумеется, Нагао не сидел днями и ночами в своем санатории безвылазно все пять лет. Пусть ненадолго, всего на две недели, ему все же однажды пришлось сменить белый халат на больничную пижаму и оказаться в изоляторе. Это случилось летом шестьдесят шестого года, посещая изолятор в отдаленной горной области, он был недостаточно внимателен и заразился от пациента вирусом оспы. К счастью, за несколько лет до этого он был привит, так что обошлось без обострений – почти без сыпи, без второго приступа жара, словом, легко отделался. Но чтобы исключить опасность заражения, госпитализация была необходима. Любопытно то, что благодаря этому случаю имя Нагао Сиротаро осталось в медицинской литературе – он был последним человеком в Японии, заболевшим оспой. Неизвестно, достоин ли этот рекорд занесения в книгу Гиннеса, но для Ёсино он оказался весьма интересным, это точно. Оспа… для Асакавы и Рюдзи это слово уже почти ничего не значило.

– Рюдзи, ты оспой болел когда-нибудь? – спросил Асакава.

– А ты головой случайно не болен? Какая оспа, ее уж и нет давно!

– Вывели?

– Ну. Великою силою разума. Нету больше оспы в этом мире.

Рюдзи был прав. Всемирная организация по охране здоровья (ВОЗ) постоянно проводила вакцинирование, в результате которой вирус оспы был на Земле практически ликвидирован. Естественно, известно и имя последнего на планете больного – им оказался молодой сомалиец, госпитализированный 26 октября 1977 г.

– Вирус полностью уничтожен… Слушай, разве такое вообще возможно? – Асакава не мог похвастаться познаниями в области вирусологии, но почему-то был уверен, что вирусы сколько ни убивай – они все равно будут упорно выживать, непрерывно меняя форму.

– Вирусы, брат – такая штука… Они постоянно балансируют на грани живого и неживого. Природа их тоже непонятна, есть даже гипотеза, что это просто мутировавшие гены внутри человеческих клеток. Но где, когда они появились, совершенно неизвестно. Ясно одно – к рождению и развитию жизни они имеют самое непосредственное отношение.

Рюдзи расцепил сложенные за головой руки и сладко потянулся. В глазах стоял здоровый блеск.

– Слышь, Асакава! Тебе это не кажется интересным? Представляешь, в один прекрасный день ген выскакивает из клетки и начинает жить самостоятельной жизнью. Так может оказаться, что и все противоположности изначально были одним. И даже свет и тьма, прикинь, до большого взрыва жили себе спокойненько вместе безо всяких противоречий. То же самое – Бог и Дьявол. По сути дела, всего-то и разницы, что падшего бога стали называть сатаной, а до этого они были одним. А мужчина и женщина, опять же… То есть, раньше было единое существо-гермафродит, которое, как слизняки или дождевые черви, одновременно имело и мужские и женские половые органы. Как тебе такой идеал безграничной силы и красоты? – Рюдзи довольно захихикал, – И с сексом, опять же, никаких проблем. Лафа, хе-хе-хе!

Асакава мельком взглянул на лицо Рюдзи, не понимая, что его так развеселило.

Ну уж нет, существо с обоими видами половых органов может быть чем угодно, только не идеалом красоты…