Текст книги "В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Ну, этого с меня довольно.

Я охотно посидел бы, но стульев нигде не видно: на полу валяются две охапки сухого папоротника, и я сажусь на одну из них, при чём раздаётся треск. Вдруг я вижу, что кто-то шевелится в углу. И вслед затем оттуда раздаётся человеческий голос. Я снова беру лампу и освещаю ею угол: там лежит старая сморщенная женщина, она нащупывает вокруг себя руками, она слепа. Пастух, который до этой минуты не проявлял никакой чувствительности, вдруг становится нежным и внимательным, он спешит успокоить старуху и заботливо прикрывает её. «Это его мать», думаю я. И я припоминаю, что читал где-то, будто кавказцы не обращают ни малейшего внимания на желания своих жён, но покорно слушаются своих матерей. Таков уж обычай. Но ему не удаётся успокоить старуху, она хочет знать, что происходит вокруг неё, и сын несколько раз повторяет свои объяснения. Она очень стара, у неё острый нос и ввалившийся рот, глаза у неё мутные, на них белая пелена, они ничего не видят. «Когда лошадей и коров привязывают слишком близко к стене, то они становятся близорукими от этого, – думаю я, – кавказских женщин постигает та же участь, их привязывают слишком близко к стене. И вот они слепнут».

По-видимому, старуха даёт какое-то приказание, которого сын слушается, разводя огонь на очаге при помощи стеблей папоротника. Вспыхнуло яркое пламя, он начинает жарить бараний бок на железной сковороде и бросает также кусочек мяса в огонь, в воспоминание древнего языческого обряда. Мясо хорошее и жирное, оно жарится в своём собственном соку; оно распространяет несколько прогорклый запах, но когда хозяин предлагает мне кусочек жаркого, то я беру его и ем. У него странный вкус, однако когда хозяин предлагает мне ещё несколько кусков, то я съедаю их также. Я догадываюсь, что обязан этим угощением старухе, которая лежит в углу. По моим выразительным жестам и знакам хозяин понимает меня и угощает мясом также и старуху.

После этого сытного угощения я снова начинаю думать о моих изысканиях, и мне очень хочется начать с крыши. Там лежат две женщины и коченеют от холода в то время, как мы тут пируем, и мне делается обидно за этих несчастных при мысли о том, что муж их так сердечно относится к своей матери и совершенно забывает своих жён. Мне хочется чем-нибудь вознаградить их и подарить им медных денег на туфли, если бы я только мог хоть как-нибудь пробраться к ним. Я представлял себе, что одна из них любимая жена пастуха и что она действительно – восхитительная женщина. Такой человек, как пастух, не стоил её, это я дал бы ему поесть. Если бы я только захотел этого, то мне ничего не стоило бы совсем вытеснить его. Кроме личного удовлетворения и удовольствия, которое я мог бы извлечь из этого, мне ничуть не повредило бы, если бы у меня было маленькое галантное приключение – я мог бы занести его в свой дневник.

Наконец это могло бы иметь громадное значение и для самой жены-фаворитки. Это разбудило бы её. Это могло бы дать толчок целому маленькому женскому движению на Кавказе. Я не стал бы действовать грубо и не оскорблял бы её, потому что женщина всегда остаётся женщиной. Мне казалось, что лучше всего было бы для начала написать ей что-нибудь. Она невольно прониклась бы уважением к человеку, который выводит на бумаге такие интересные крючки. К тому же надо иметь в виду и содержание того, что я написал бы ей. И тут то обнаружилось бы всё моё превосходство. Будь у неё альбом для автографов, я непременно написал бы в нём что-нибудь, и тогда она могла бы открывать его, когда ей только вздумается. Я намекнул бы на печальную жизнь, которую она ведёт; но в то же время я утешил бы её – детьми. Вот тут моё превосходство одержало бы блестящую победу. Я написал бы следующее:

 
Мой друг, любовь всегда есть в жизни воскресенье,
Потом она для нас благословенье, затем проклятие,
В конце концов проклятие становится благословеньем,
Ты понимаешь ли меня, и ты согласна ли со сравненьем?
 

Вот что я написал бы ей, это выходит очень складно и хорошо. С двумя первыми строками она сейчас же согласилась бы, но третьей она не поняла бы. Дети – благословенье? Для молодой женщины? И она вздохнула бы так глубоко, что её лиф лопнул бы от моего жалкого утешения. Но это утешение я ей даю с преднамеренной целью, из хитрости. Пусть хорошенько прочувствует своё безутешное положение жены жалкого пастуха. И действительно, это становится ей вдруг ясно.

Всё это случилось сегодня вечером.

Завтра вечером, по условию, мы встречаемся на другом берегу Терека, где, конечно, есть много красивых мест. Всё залито кротким светом луны, на небе горят звёзды, и всё это приводит нас в известное настроение.

– Первые две строки, – говорит она, – тебе внушил сам Аллах, это сама истина.

– А третья строка? – спрашиваю я, чтобы испытать её.

– Нет, третья не для молодой женщины, – отвечает она.

Я знал её ответ заранее. Всё идёт, как по-писанному.

– В таком случае, я вытеснил из твоего сердца твоего мужа? – говорю я и хочу воспользоваться своим выгодным положением.

Но с этим она не согласна, вообще она не согласна с тем, чтобы я пользовался чем бы то ни было. Я не совсем-то в её вкусе. У меня нет ни пояса, ни блестящего оружия за поясом, нет у меня также и чёрных великолепных глаз.

Тут я начинаю потешаться над пастухом и беспощадно смеюсь над его огромной шапкой. «Уж не думаешь ли ты, что я где-нибудь во время моих путешествий по белу свету видел такое чудовище? – спрашиваю я. – Никогда!» Так я буду высмеивать его шапку. «А что у него за обувь на ногах? Одни лохмотья, фру, одни лохмотья!» И тут же я мог бы показать ей, какую одежду и какое бельё носят цивилизованные люди, но, конечно, моя благовоспитанность не позволила бы мне расстёгиваться.

Тем не менее я показываю ей пряжку на моём жилете, но она принимает её за украшение для шляпы; пока мы возимся с этим, я крепко прижимаю рукою мой бумажник, чтобы не вводить в искушение это дитя природы. Мои перламутровые запонки также вызывают её изумление. Да и простых запонок она ещё никогда не видала. Но при виде отделки на моих подтяжках она признаёт себя побеждённой и сознаётся, что это украшение гораздо интереснее пояса её мужа. Я сейчас же обещаю подарить ей подтяжки. Вдруг она говорит – этакое коварное дитя: «А третья строка всё-таки для молодой женщины! Теперь я её поняла!».

Тогда я киваю головой от радости, что весь мой план так блестяще удался, и я тут же снимаю свои подтяжки и дарю их ей.

Одним словом, она пробуждена. В эту же звёздную ночь она обещает мне начать женское движение на Кавказе. «А последнюю строку, – говорю я ей под конец, – я написал только для рифмы, так будет лучше, если когда-нибудь ты вздумаешь петь это стихотворение». И мне уже представляется, что мои стихи могли бы стать народным гимном в этой стране...

Вот каков был мой план. Как-то к этому отнесётся пастух? Ведь на Кавказе царит кровавая месть; старый Шамиль уничтожил её в Дагестане и Чечне, но во всех других местах она ещё не утратила своего значения. И действительно, пастух мрачно смотрел на меня, и потому я нашёл необходимым из предосторожности предложить ему ещё одну папиросу. «Пожалуйста!» – сказал я, кланяясь ему. Он принял папиросу и закурил её. Это спокойствие кажется мне подозрительным: когда Тиберий становился любезным, то он был опасен4040
  Тиберий Клавдий Нерон (42 до н.э. – 37 н.э.) – римский император в 14—37. Источники рисуют Тиберия подозрительным, недоверчивым и лицемерным.


[Закрыть]. «Быть может, ты один из тех, кто пускается на хитрости, – думал я про пастуха, – ты и виду не подаёшь, но вместе с тем только поджидаешь удобной минуты. Вот какой у тебя вид!»

На всякий случай надо иметь лошадь под рукой и не удаляться от неё. Я раскланиваюсь и выхожу из берлоги на свежий воздух. Пастух следует за мною. Тут мне становится страшно, и я не смею бросить ни единого взгляда на крышу. Я только замечаю мимоходом, что жена-фаворитка лежит, подперев голову руками, и умоляюще смотрит на меня. Когда я подошёл к лошади и хотел уже садиться на неё, пастух окликнул меня и показал на соседнюю хижину, давая понять, что он зовёт меня туда. «Западня!» – думаю я, но представляюсь совершенно равнодушным, чтобы как-нибудь не пробудить его кровожадности и злых инстинктов. Он не сдаётся и ковыляет к хижине, маня меня за собою. Я принуждён следовать за ним.

Хижина такая же, как и первая. Тут пастух без всяких возражений предоставляет мне исследовать крышу. Она была плоская, из каменных плит, положенных на деревянные стропила. Входная дверь гораздо темнее, чем дверь в другом доме: она ведёт в самую глубь скалы, так что ни единый крик и ни один вздох не могли бы донестись оттуда наружу. И вот разбойник входит в эту чёрную дверь и манит меня за собою.

Тут я начал раздумывать. Кто знает, может быть, эта дверь представляет собою предмет высокого научного интереса, – и внутренний голос побуждал меня исполнить свой долг и исследовать её. Но я стал доказывать, себе, что моя верная смерть не принесёт никакой пользы науке. Долг – что это такое? Услужливость? Да, но услужливостью обладает также и собака: как бы она ни устала – она всегда понесёт поноску. А человек, конечно, должен стоять хоть сколько-нибудь выше животного.

Я взвешивал доводы за и против, и должен был простить себе эту нерешительность, принимая во внимание затруднительные обстоятельства. Кстати, эта некрасивая четырёхугольная решительность всегда производила на меня отталкивающее впечатление; некоторая слабость, маленькое колебание действительно делают для людей совместную жизнь гораздо приятнее.

Но пастух улыбается и ещё усерднее старается завлечь меня в хижину. А его жена-фаворитка лежит на другой крыше, подперев голову руками, и, конечно, издевается надо мною. Так вот как, она сообщница этого мошенника! Это повлияло на моё решение. Вот я ей покажу! Я стискиваю зубы и вхожу в пещеру. Моя научная любознательность победила.

Внутри было темно, но пастух и здесь зажёг нечто в роде лампы. Она – жестяная, а вместо фитиля в ней горит шерстяная нитка; свет очень скудный, но его вполне достаточно для того, чтобы нанести кинжалом удар.

Я уже готов броситься на человека, чтобы предупредить его нападение, но тут пастух открывает двух маленьких животных под кучей папоротника на полу. Это два медвежонка. Я смотрю то на животных, то на горца, и понемногу становлюсь смелее. Он мне говорит что-то, но из всех его слов я понимаю только слово «рубль». Он берёт одного из медвежат на руки, держит его передо мною и, по-видимому, хочет продать его мне.

Я сейчас же вздохнул свободнее. У бедного, уродливого татарина были только самые мирные виды на меня. Я принимаю вид превосходства, нахмуриваю слегка брови, как бы выражая этим своё недовольство по поводу того, что он позвал меня в какой-то хлев; там стоят также несколько тучных коз у стены. И человек начинает доить коз, чтобы дать медвежатам молока.

– Сколько рублей? – спрашиваю я и поднимаю вверх пять пальцев.

Человек отрицательно качает головой.

Тогда я поднимаю десять пальцев, но он опять отрицательно качает головою. Из любопытства, желая узнать, какие цены ходят на кавказских медвежат, я спросил, что требует за них этот человек, и при этом я горько жалею о том, что по-арабски умею сказать только «салам алейкум». Человек вынимает из ножен кинжал и проводит по земляному полу острием кинжала чёрточки. Он провёл двадцать черт и наконец остановился. Значит, торговля не может состояться. Тогда он зачёркивает пять чёрточек. Тут я воскликнул:

– Пятнадцать чёрточек за какого-то маленького медвежонка? Никогда!

После этого я выхожу из хлева.

Моя миссия была окончена. Я мог послать на родину сообщение о том, что везу с собою богатые научные результаты, и что мне понадобится, по крайней мере, четыре года для обработки этого материала. Со спокойствием и уверенностью, каких я не испытывал в течение всей моей маленькой экспедиции, я подошёл к своей лошади и похлопал её по шее с видом хозяина. Тогда жалкий пастух протянул мне руку. Я выказал снисхождение и дал ему последнюю папиросу. Он снова протянул руку, и я кивнул ему в знак того, что и впредь буду относиться к нему снисходительно, и высыпал ему в руку несколько медных монет. После этого я вскочил на своего коня.

Со спины лошади я бросил женщинам на крыше многозначительный ободряющий взгляд, который говорил им, что они должны наконец проснуться здесь, на Кавказе, проснуться и петь моё стихотворение, и выйти из своего печального положения.

И я уехал...

Я стал спускаться круто вниз, чтобы найти главную дорогу, ведущую к станции. Было уже очень поздно, приближалось утро; стало темнее, потому что наступило то переходное время ночи, когда звёзды исчезают, а рассвет ещё не начался. Наконец я выезжаю на шоссе и тут я начинаю гнать лошадь, чтобы до рассвета добраться до станции. Я вдруг вспоминаю, что в этой стране конокрадство – самое позорное деяние, и меня охватывает страх: чем-то всё это кончится для меня?

Но всё кончилось очень хорошо. Я не слишком гнал лошадь, чтобы она не вспотела; а ведь эти удивительные кавказские лошади словно из железа, они переносят всё, ничто на них не действует – за исключением слишком холодной воды.

Начинает светать. Когда я издали увидел станцию, то спешился и повёл лошадь прямо к телеге вместо того, чтобы идти по дороге. И это спасло меня. Если бы я пошёл по дороге, то встретил бы двух одетых в бурнусы людей, которые спускались вниз, разговаривая друг с другом. Проходя мимо, они посмотрели на меня в ту минуту, как я стоял и привязывал лошадь, – они, конечно, подумали, что прохожий просто стоит и гладит лошадь. Впрочем, это я и делал.

Я иду на станцию. Там и сям вокруг домов раздаются окрики, бродят высокие фигуры, выкрикивают какое-нибудь слово или имя, и издали раздаётся ответ. У каменной стены вдали от всех домов сидит человек и играет на каком-то инструменте. Что за странные люди эти кавказцы, они никогда не спят! Человек совсем один, он сидит на земле, прислонясь спиною к стене, и играет, что ему приходит в голову. А ведь ещё совсем темно, только половина пятого, да к тому же и холодно. «Он просто сумасшедший», – думаю я. Но в его музыке есть смысл, хотя мелодия бедна и однообразна. Инструмент, на котором он играет, нечто вроде свирели.

Так как мне кажется, что Корней не очень-то будет спешить, то я вхожу на двор и кричу его имя наудачу. Но Корней ответил, оказалось, что он был тут же. «Сейчас!» – отвечает он и подходит ко мне. Я показываю ему цифру пять на моих часах и смотрю на него. И Корней утвердительно кивает головой и объявляет, что он будет готов вовремя.

Но Корней не явился даже и в шесть часов. Мы с женой успеваем позавтракать и приготовиться в путь, а Корнея всё нет. Тут я немного рассердился на Корнея.

Только в половине седьмого он подъехал к дверям.

VIII

Прохладное утро. Земля покрыта инеем, и пыль по дороге не поднимается, как вчера. Да и Корней уж не тот, каким был вчера, он молча сидит на козлах и не напевает. Тройка плетётся мелкой рысью. Но немного спустя, когда подъём становится круче, она по целым часам идёт шагом.

Долина Терека кончается, река круто сворачивает в горы, в сторону от нашей дороги. Здесь нет уже больше никакой растительности. На одной голой вершине, откуда мы видим дорогу, извивающуюся вверх зигзагами, мы выходим из коляски и поднимаемся по тропинке пешком напрямик, в то время, как коляска без конца поворачивает по зигзагам, пока не нагоняет нас. Здесь наверху мы опять мельком видим ледники Казбека, вершина которого устремляется в небеса, озарённая утренними лучами солнца.

Мы снова едем по склону горы. Там и сям дорога покрыта навесом в защиту от снежных лавин и обвалов. Кажется, словно мы едем в туннеле с железной крышей над нами. Во многих местах дорога разрыта, и её исправляют; надсмотрщик и инженер дают указания и распоряжаются толпой рабочих. Кроме того, мы встречаем ещё пастухов с огромными стадами баранов.

На вершине новой скалы Корней останавливает лошадей и ведёт нас к кресту и источнику. Он набирает воды в пригоршню и показывает нам: вода шипит. Мы следуем его примеру и пьём из источника. Вода холодна, как лёд, но она шипит, и из неё выскакивают и лопаются пузырьки, руки наши белеют от неё. Вкусом она походит на сельтерскую воду.

Мы взбираемся всё выше и выше, всё покрыто инеем, и мы снова должны кутаться от холода в наши одеяла. Мы достигаем теперь высшей точки нашего путешествия, мой гипсометр4141
  Гипсометр (гипсотермометр) – прибор для определения высоты места над уровнем моря по температуре паров кипящей воды.


[Закрыть] показывает около трёх тысяч метров. Каменный столб, находящийся здесь, обозначает высоту футами. Здесь Корней отпрягает одну из лошадей и привязывает её сзади к коляске. Потому что теперь уже лошадям не надо больше тащить вперёд, а лишь упираться и задерживать коляску.

И действительно, дорога сейчас же начинает круто спускаться вниз. Здесь совсем нет ровной плоскости, дорога проложена по самому горному гребню, как единственному проходимому мосту. Высокие горы вокруг нас покрыты зеленью, но леса на них нет, и здесь также повсюду стоят стога сена до самой вершины.

Лошади бегут ровной рысью под гору. Иногда они спотыкаются, так как им трудно задерживать коляску; но они всё-таки не падают. Из русских романов можно вынести то впечатление, что в России ездят на лошадях с неслыханной быстротою. На картинках, изображающих русских курьеров, лошади несутся, как вихрь, и, несмотря на это, кучер высоко замахивается своим кнутом. Мы представляли себе, что и нам придётся вихрем пронестись на нашей четвёрке по Кавказским горам, и что мы как с неба свалимся по другую сторону гор. Мы были очень удивлены этой умеренной ездой. Или Корней Григорьевич очень берёг своих лошадей, – а это действительно так и было, – или же русские писатели и художники преувеличивают, что также вполне возможно. Из того, что нам пришлось наблюдать из поезда во время нашего переезда по России, мы вынесли то впечатление, что на лошадях там ездят не очень быстро. Но зато для любителей скорой езды на лошадях я не могу указать лучшей страны в этом отношении, нежели Финляндия. Это мне пришлось испытать самому во время моего пребывания в финляндских городах. Маленькие финские лошадки похожи на наших фьордских, они, как ветер, несутся по улицам, и на углах мне не раз приходилось лететь на одном колесе. Финны хорошо кормят своих лошадей, но зато и ездят очень быстро; когда мне приходилось просить пощадить лошадей, меня с улыбкой называли «лошадиным заступником». Один только раз в своей жизни мне пришлось жаловаться полиции на человека, и этот человек был финский извозчик...

Лихорадка, бессонная ночь и холод в горах наводят на меня дремоту, и я время от времени дремлю и чувствую себя прекрасно. Изредка нам встречаются телеги, запряжённые двумя или четырьмя волами, тогда мы медленно разъезжаемся, равномерное покачивание нашей коляски нарушается, и это пробуждает меня. И тут на этой вышине нам приходится проезжать мимо домиков, сложенных из дикого камня, мимо жилищ пастухов, на крышах которых сидят женщины в живописных синих сарафанах и возятся с шерстью для пряжи ковров или материй. Когда мы проезжаем мимо них, то они смотрят на нас и переговариваются между собою; но когда мы, проехав, оглядываемся назад, то видим, что они уже снова принялись за работу. Полуголые ребятишки долго бегут за нами, и их можно остановить, только бросив медную монету.

Дорога становится всё более и более дикая, и железные навесы над дорогой попадаются всё чаще и чаще; весною, во время таяния снегов, этим навесам не раз приходится выдерживать довольно значительные обвалы. Налево мы видим только очень низкую стену, а за стеной зияет бездна. Никогда ещё мне не приходилось видеть такой бездны; время от времени я выхожу из коляски и иду пешком, стараясь при этом идти как можно ближе к скале. Но глубина влечёт, влечёт, и я иногда заглядываю в неё и при помощи бинокля различаю на самом дне бездны крошечные пятна полей. Сидя в коляске, я невольно крепко держусь за неё руками. Солнце ярко светит на нас, стеаринового пятна на моей куртке как не бывало, мы сбрасываем с себя наши одеяла. Мы всё спускаемся, спускаемся, пропасти становятся всё страшнее, мы извиваемся зигзагами по ущельям. Во многих местах дорога разрыта, и её чинят люди, одетые в бурнусы. Корней не считает больше нужным быть внимательным. Он даёт лошадям трусить несколько скорее, чем это нужно, потому что ему нравится смотреть с своего высокого сидения в бездонную пропасть. Между тем мы проехали станцию Гудаур.

Здесь много хорошо выстроенных каменных домов в один и даже в два этажа. Окрестности голые, каменистые, но вообще это место производит очень приятное впечатление; несколько человек стоят в дверях станционного дома и смотрят на нас. У меня является такое чувство, будто сегодня воскресенье, хотя на самом деле сегодня пятница; люди, стоящие в дверях, имеют такой спокойный и беспечный вид. А может быть, по магометанским порядкам у них сегодня праздник? Мы продолжаем спускаться длинными зигзагами среди горних стен. Телеграфные проволоки, которые всё время сопровождают нас, прикреплены иногда к скале, а иногда уходят под землю, прячась от лавин. Я не иду больше пешком, это слишком замедляет наше путешествие; но в сущности для меня было бы гораздо лучше, если бы я всё время шёл пешком, так как при этом мои нервы менее страдали бы. Навстречу нам попадается почта. Её сопровождает конвой из семи казаков с заряжёнными ружьями, почтальон трубит в свой рог, мы отъезжаем в сторону и останавливаемся, пока мимо нас проезжает почта. Потом мы опять начинаем спускаться с горы.

Корней сидит, опустив вожжи, и тупо смотрит в бездонную пропасть; если одна лошадь поскользнётся, то другая должна удержать её. Я не смею взять Корнея за шиворот и встряхнуть его, потому что внимание его тогда было бы окончательно отвлечено от лошадей. Мне приходится покориться своей участи. Здесь дорога проведена вдоль отвесной горной стены, она лежит на железных балках, она висит в воздухе. Однако мы заметили это только после того, как сделали несколько изгибов вниз по горе; мы закинули головы вверх и посмотрели на дорогу, которую только что проехали. И это зрелище заставило нас содрогнуться.

На одном из самых опасных мест, где даже не было низкой каменной ограды, отделявшей дорогу от пропасти, вдруг вынырнули два маленьких мальчика шести и восьми лет и начали плясать перед нами и кувыркаться. Очевидно, эти маленькие испорченные создания устроили себе здесь постоянный нищенский пункт во время движения. Я очень рассердился на то, что они появились так неожиданно и даже испугали лошадей, которые шарахнулись к стене; а потому я хотел прогнать их своей великолепной владикавказской палкой, но это ни к чему не повело. Они продолжали плясать, и их нахальство дошло до того, что они кувыркнулись даже разок у самого края дороги, где не было стены, отделявшей дорогу от пропасти. Мне не оставалось ничего другого, как дать им несколько шиллингов. Они смотрели на нас широко раскрытыми детскими глазами и с таким видом, словно им и невдомёк, почему у его превосходительства написано на лице такое бешенство. Выманив деньги, они снова заползли за стену на самом краю пропасти, где у них, по-видимому, был крошечный кусочек скалы, на котором они могли стоять. По всей вероятности, они стали ждать другой коляски, чтобы снова выскочить неожиданно на дорогу и проплясать свой опасный танец.

Вдоль внутреннего края дороги, куда светит солнце, растёт щавель и жестокий чертополох; на каждом шагу попадается одуванчик и синяя фиалка, необыкновенно красивая и нежная; ниже нам попадается красный клевер. Наш спуск продолжается час за часом, хотя лошади всё время бегут рысью. Через три часа приблизительно мы выезжаем наконец на более ровную дорогу, мы на станции Млеты, где должны отдыхать. Млеты находятся на высоте 1 500 метров над уровнем моря; следовательно в эти три часа мы спустились на 1 500 метров от вершины горы. Солнце здесь сильно печёт. Кроме одеял, мы скинули с себя всё, что только было возможно.

Корней хочет отдыхать четыре часа. Я вскрикиваю от удивления и долго качаю перед ним головою. Тогда Корней указывает на солнце и даёт понять нам, что зной сделается нестерпимым, но что через четыре часа жара начнёт спадать; он же во всяком случае обязуется доставить нас к вечеру на станцию Ананури. Мы раздумываем над этим и изучаем нашу профильную карту: до Ананури ещё сорок вёрст, но тридцать пять вёрст этой дороги спускаются круто под гору, а потому этот путь мы сделаем очень быстро, – мы даём Корнею согласие на четыре часа отдыха и киваем ему в знак того, что всё хорошо.

В Млетах телеграф состоит из четырёх проволок. Перед нашим окном стоит усыпанная ягодами рябина, а в нескольких шагах от станции растёт орешник; но больше нет никакой растительности. Здесь теперь время сенокоса; и излишне большая толпа рабочих возит сено с лугов. Млеты – большое местечко, может быть, самое большое в горах; но грязь здесь, как и в других местах, невероятная. Когда нам пришлось по необходимости вытереть наши ножи и вилки о салфетки, то оказалось, что и салфетки для этого не годятся, их пришлось выбросить, и мы пустили в ход наши носовые платки. Однако и здесь еда была очень вкусная, не надо было только задумываться над тем, как кушанье приготовлялось в кухне.

В то время, как мы сидели и ели в комнате, вдруг появляется господин, который стоит и смотрит на нас. Мы также смотрим на него и не можем опомниться от удивления: это был наш спутник по поезду, офицер, который должен был нас сопровождать через горы, но свернул в Пятигорск. Его как-то передёрнуло, когда он узнал нас, и он повернулся и вышел из комнаты, не сказав ни слова. После того, как мы приехали на станцию, никто больше не приезжал туда, следовательно офицер был здесь уже до нас, и это обстоятельство было для нас загадкой. Неужели он прервал своё пребывание в Пятигорске раньше времени и воспользовался тем временем, которое мы провели в Владикавказе, чтобы опередить нас? И зачем он затруднял себя всем этим, чтобы избегнуть нас? Мы вовсе не жаждали его общества. Зачем он остановился в Млетах?

Когда я после обеда сидел один на веранде и курил, офицер появился в дверях передней и подошёл прямо ко мне. Он приподнял фуражку и сказал по-английски, что я, вероятно, удивлён, видя его здесь. Я ответил, что, в сущности, не задумывался над тем, где следовало бы быть в настоящее время господину офицеру. Тогда он молча продолжал смотреть на меня, но уже не спрашивал больше ничего.

– А вы недолго пробыли в Пятигорске? – сказал я, чтобы быть хоть сколько-нибудь учтивым.

– Нет, – ответил он, – я кончил там дела раньше, чем предполагал.

Так как я сидел, а он стоял, то я также поднялся; но, постояв так с минуту, я повернулся к нему спиной и вошёл в дом.

Офицер последовал за мной.

В передней была лестница, которая вела во второй этаж, офицер остановился у этой лестницы и пригласил меня пойти с ним наверх.

Сначала я хотел идти в столовую и представиться обиженным на этого незнакомца; но потом мне вдруг пришло в голову, что я в России, и что, по всей вероятности, многие русские во многих отношениях отличаются от других людей.

– Что вам угодно? – спросил я.

– Будьте любезны пойти со мной в мою комнату, – ответил он вежливо, – я хочу сообщить вам кое-что.

На одно мгновение я задумался, но потом последовал за ним, несмотря на то, что лицо его мне было противно.

Когда мы вошли в его комнату, то он закрыл окна и двери, хотя было очень жарко.

– Пожалуйста, садитесь, – сказал он. – Конечно, вы очень удивились, увидя меня здесь. Но, как я вам уже говорил, я кончил свои дела в Пятигорске раньше, чем рассчитывал.

– Об этом вы мне действительно уже сообщали, – ответил я.

– Я искал там одного человека, но не нашёл.

– Какого человека? И какое мне дело до этого?

– Хорошо. Впрочем, позвольте вам сказать сейчас же, что я желаю говорить в вежливом тоне.

Я засмеялся и спросил:

– В самом деле? Очень вам благодарен.

– Вы, конечно, обратили внимание на то, что когда я только что вошёл в столовую внизу, то вздрогнул, увидя вас. Я только притворился.

– Вы притворились? Вот как!

– Я уже раньше знал, что вы находитесь в столовой.

– Ну, так что же из этого?

– Если я оставил поезд и свернул на Пятигорск, то это ещё не значит, что я выпустил вас из виду.

Мне это стало надоедать, и я спросил:

– Однако, послушайте, голубчик, что вам от меня нужно?

– Я еду по делам службы, – сказал он. – Собственно, моё путешествие вызвано другим человеком, но я не пренебрегаю также и делом с вами. Откуда вы едете?

– Из Финляндии.

Он вынул из кармана бумагу, заглянул в неё и сказал:

– Совершенно верно.

– Верно? – воскликнул я. – Что такое верно?

У меня в голове промелькнуло подозрение, что я имею дело с полицейским чиновником, а потому я ответил, как это и было в действительности, что еду из Финляндии.

– Мы, русские, люди не злые, – продолжал он, – и я вовсе не желаю причинять вам неприятностей во время вашего путешествия.

– Напротив, мне очень приятно беседовать с вами, – ответил я.

Я старался скорее сообразить, что ему нужно от меня, если он в самом деле полицейский чиновник. Конечно, с его стороны это было смешной ошибкой, если он думал, что у него могут быть какие-нибудь дела со мной. Я приехал из Финляндии, где прожил целый год, не сделал ничего дурного и даже не пытался делать что-нибудь дурное. Правда, я читал лекцию в Гельсингфорсском университете, но на литературную тему; затем я написал несколько статей в финских газетах, но они также касались литературы. А в политике я не играл никакой роли.

– Вы направляетесь на Восток? – спросил офицер.

– Да. Но не скажете ли вы теперь, что вам от меня угодно?

– Что мне угодно? – ответил он. – Во-первых, мне хотелось бы предоставить вам спокойно уехать. Мы, русские, люди не злые. Но у меня есть предписание,

– Вот как? – сказал я и рассмеялся. – В чём же заключается ваш предписание?

– Позвольте вас спросить, – ответил офицер, – не были ли все почтовые лошади заняты во Владикавказе, когда вы туда приехали?

– Да. Компания французов заняла всех лошадей заранее на целую неделю.

Тогда офицер улыбнулся и сказал:

– Это я занял их.

– Вы?

– По телеграфу из Пятигорска.

– Прекрасно. Что же из этого?

– Я хотел задержать ваш отъезд из Владикавказа на один день, чтобы опередить вас здесь в горах.

Это казалось невероятным, но ведь передо мною сидел взрослый человек, который говорил всё это.

– Теперь вы, может быть, могли бы мне сказать, чего вы, собственно, от меня хотите? – спросил я.

– Я хочу арестовать вас.

– Почему? За что?

– Ну, всё это вы потом узнаете. Я не следователь. У меня только предписание арестовать вас.