Текст книги "Происшествие на кладбище Пер-Лашез"

Автор книги: Клод Изнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Виктор попытался обнять Таша, но она уклонилась и отошла в глубь мастерской к зеркалу, чтобы надеть шляпку.

– Что вы думаете об этом полотне? – обратился к нему Ломье. – Правда, наша с вами подруга с каждым днем набирает мастерства? Она не должна упустить возможность выставиться в «Золотом солнце». Гоген расписал подвал, где дважды в месяц, по субботам, собираются художники, сотрудничающие с журналом «Перо». Раз уж вы ставите себе в заслугу продвижение литературы в массы, так приходите послушать настоящих поэтов.

Виктор не хотел полемизировать с Морисом Ломье. Он изучал работу Таша: в центре полотна пламенем рдели гвоздики, отодвинув на задний план томный силуэт женщины.

– Странно, что вы отдаете предпочтение столь классическим сюжетам, – небрежно бросил он.

– Вы, дорогой друг, утверждаете, что любите фотографию, следовательно, не удивитесь, если я скажу, что сюжет вторичен, а художника делает стиль.

– Совершенно с вами согласен. Стиль Таша мне безумно нравится! Надеюсь, вы не ревнуете?

– Боже, только не начинайте снова! – вмешалась Таша. – До завтра, Морис, нам пора.

Когда они вышли, разъяренный Ломье пнул ногой мольберт, за которым только что стояла Таша, и вернулся к работе.

– Вы оба ведете себя как мальчишки! А я как будто ромовая баба на витрине кондитерской, которую каждый жаждет заполучить, – ворчала Таша, быстро шагая по улице Дюрантен.

– Что ты сказала? – не расслышал едва поспевавший за ней Виктор.

– Ничего, болтаю сама с собой!

Больше всего на свете Виктор боялся, что Таша передумает, но на улице Берты она успокоилась и замедлила шаг, и он наконец поравнялся с ней.

– Прости, я повел себя глупо! Я вовсе не собирался ссориться с Ломье.

– Когда ты перестанешь меня ревновать? – воскликнула она, поворачиваясь к нему лицом.

– Ревновать? Я?!

– Слушай внимательно, Виктор Легри: мы решим эту проблему здесь, сейчас и раз и навсегда! До нашего знакомства я сама распоряжалась своей жизнью и не потерплю твоих стычек с моими друзьями. Ты подозрителен, мнителен и не способен владеть собой!

– Прости меня, клянусь, что я…

– Никаких клятв! – против воли рассмеялась Таша. – Ты их все равно не сдержишь.

Они добрались до улицы Мартир. Над ними возвышались леса строящегося собора Сакре-Кёр, ниже, под крышами тесно прижавшихся друг к другу домов, плыли крылья Мулен де ла Галетт.

– А что с выставкой? У тебя все готово? – спросил смущенный Виктор.

– Я выставлю две или три картины. Рамы слишком… – Таша не договорила, испугавшись, что он подумает, что она рассчитывает на его помощь.

Но Виктор тут же отреагировал:

– Пусть они будут моим подарком!

– Нет.

– Не упрямься! Я сейчас при деньгах, и мне доставит удовольствие…

– Жалкий лгунишка! Ты же говорил, что считаешь «Золотое солнце» слишком вульгарным.

– Я в очередной раз сморозил глупость. Беру свои слова назад. Я верю в тебя, в твой талант, и считаю, что с твоей стороны было бы ужасно глупо отказаться! Позволь мне сделать это для тебя, я же не драгоценности предлагаю, а всего лишь несколько дощечек!

Таша молчала, покусывая через перчатку ноготь большого пальца. Виктор осторожно подходил все ближе, потом привлек ее к себе, и она не оттолкнула его. Они пошли дальше в обнимку.

– Этот звонок просто оглушительный! Нет, молодой человек, вы меня не убедите.

Элегантная дама с седеющими волосами направила на Жозефа лорнет. Ее спутница, худенькая девушка с чуть длинноватым носом смотрела на юношу влюбленными глазами. Дениза, которая так и сидела на табурете, сжалась в комочек, опустила плечи и склонила голову, стараясь не привлекать к себе внимания…

Жозеф демонстрировал посетительницам стоявший на столике аппарат.

– Госпожа графиня, сейчас я объясню вам, как это работает. Представьте, мадемуазель Валентина, что вы решили поговорить с вашей тетушкой. Сначала быстро нажмите два или три раза на рычаг, потом снимите трубку, поднесите к уху и скажите: «Алло!» – это английское слово означает «здравствуйте». Телефонистка ответит: «Алло!», и вы назовете имя и адрес абонента. Давайте покажу.

Жозеф приложил трубку к уху и сделал паузу, чтобы слушатели оценили эффект.

– Алло… Да, мадемуазель, я хочу поговорить с госпожой графиней де Салиньяк, улица дю Бак, двадцать два, Париж. – Он улыбнулся Валентине. – Вот так, мадемуазель. Трубку надо держать возле уха. Главное – никогда не нажимайте на рычаг во время разговора, чтобы не прервать связь. Говорите четко, голос не повышайте, держите микрофон в трех-четырех сантиметрах от губ. – Жозеф повернулся к графине. – Закончив разговор, нажмите на рычаг и скажите телефонистке, что линия свободна.

Графиня де Салиньяк презрительно фыркнула:

– Не вижу смысла заводить подобное устройство. Для беседы нет места лучше чайного салона! Думаю, ни один здравомыслящий человек не станет это покупать. Вы получили моего Жоржа Онэ, молодой человек?

– Что именно?

– «Каменную душу», издание Олендорфа.

– Нет, мадам, книга только что вышла в свет, мы надеемся получить ее в самом скором времени, а пока я могу предложить вам последнего Золя.

– «Человек-зверь»? Боже упаси! Вы с ума сошли, мой мальчик! Я насчитала в этой книге шесть смертей – шесть, понимаете?! Председателя Гранморена убили – раз. Мадам Мизар отравили, причем медленно! – два. Флора покончила с собой – три. Северину убили. Жака и Пекё переехал поезд. Господин Золя макает перо в кровь вместо чернил. Он не писатель, а мясник!

Жозеф взглянул на давившуюся от смеха Валентину. Графиня постучала лорнетом по плечу племянницы.

– Мы вернемся, когда мсье Легри окажет нам честь своим присутствием.

Дамы подошли к двери, и какой-то лицеист отступил в сторону, пропуская их. Выходя на улицу, Валентина бросила на Жозефа томный взгляд. Юноша возликовал.

Худенький лицеист тихо поинтересовался, на какой полке стоят поэтические сборники. Жозеф рассеянно кивнул на перпендикулярный прилавку стеллаж, за которым терпеливо ожидала своей участи Дениза.

В зале бесшумно появился Виктор.

– Бабища ушла?

Три головы одновременно повернулись на его голос.

– Надо предупреждать, когда входите через квартиру, вы меня до смерти напугали! – воскликнул Жозеф. – Да, графиня де Салиньяк ушла. – Он увидел за спиной Виктора Таша и приветливо улыбнулся: – Мадемуазель Таша! Как же я рад вас видеть!

– Я тоже, Жожо, я тоже очень рада, мне не хватало твоей веселой физиономии.

Художница подошла к Денизе, и та вскочила, покраснев от смущения.

– Здравствуйте, мадемуазель, вас зовут Дениза? Мсье Легри рассказал мне о вашем затруднительном положении. Я могу выручить вас на несколько дней, если хотите. У меня есть маленькая комнатка на Нотр-Дам-де-Лоретт, не слишком удобная, но вам там будет спокойно, а из окна открывается бесподобный вид на парижские крыши.

– О, благодарю вас, мадам, вы очень добры!

– Зовите меня Таша. И не благодарите – я хорошо знаю, что такое нужда. Вот вам ключ. Жозеф проводит вас, правда, Жожо?

– Возьмите фиакр, – добавил Виктор.

– Фиакр? Но зачем, это же не так далеко! – запротестовал Жозеф. – Мы отправимся прямо сейчас?

– Если хотите, – ответила Таша. – Там осталось немного еды, ешьте, не стесняйтесь. И… простите за беспорядок. Да, еще одно. В моей комнате капает с потолка, домовладелица никак не наймет кровельщика, так что не трогайте ведра.

Не зная, как выразить свою благодарность, Дениза нервно мяла пальцами платье. Она переводила взгляд с Виктора на Таша, и на ее лице явственно читалась тревога.

– Мсье Легри, не сочтите меня бесцеремонной и дурно воспитанной, но, когда вы увидите мадам де Валуа… Не могли бы вы попросить у нее для меня рекомендации, ведь без этого я не найду места, а…

– Не беспокойтесь, я сам напишу рекомендацию, поскольку ваша хозяйка отлучилась.

Лицеист прошептал: «Я подумаю, что взять» – и проскользнул к двери.

Никто не обратил на него внимания. Виктор смущенно похлопывал ладонью по бюсту Мольера. Таша бросила на него насмешливый взгляд и шепнула:

– Значит, эта девушка служила у Одетты де Валуа? Так ты еще не забыл свою напрочь лишенную вкуса подругу?

– Все женщины – дьяволицы, они и святого во грех введут! Взять, к примеру, Жозефину… Эй, ты меня слушаешь?

Сосед папаши Моску кивнул, продолжая медленно лить воду на кусок сахара, лежащий в ложке с отверстиями. Сироп капал в стакан, и прозрачный спиртной напиток как по волшебству приобретал желто-зеленый цвет.

– Ты должен бросить баловаться «зеленой феей», Фердинанд, эта дрянь поедает человека изнутри и сводит его с ума. Бери пример с меня, пей винцо или пиво, даже если оно, как в этом заведении, напоминает по вкусу кошачью мочу!

Осоловевший любитель абсента промычал что-то невнятное, а старик обвел брезгливым взглядом кабак, куда забрел около часа назад. Неподалеку, в доме № 10а по улице Обервилье, располагалась центральная похоронная контора столицы. Затянутый черным крепом зал был заполнен ее служащими. После путешествия на парижские кладбища – в Шаронну, на Монпарнас или Вожирар, в Иври или Банье – факельщики и носильщики расслаблялись за стаканчиком дешевого красного вина и перекидывались с коллегами непристойными шуточками. Кое-кто угощался абсентом.

– Я ее похоронил, Бонапартову Жозефину! Предательница в постели выведывала у него секреты и продавала их Фуше. Теперь никто не найдет ее тело, уж поверь, Фердинанд!

За столиками раздались смешки, и какой-то тип с тройным подбородком вмешался в разговор:

– Эй, Моску, тебе спьяну повсюду мерещатся покойники! На твоем месте, Фефе, я пересел бы на другое место, а не то он перепутает тебя с мертвяком и закопает!

Разъяренный папаша Моску вскочил со стула:

– Заткнись, Груши, не то хуже будет! Я тебя узнал!

– Груши? Это еще кто такой? – фыркнул толстяк.

– Один из тех, кто не вступил в бой! – рявкнул папаша Моску.

– Да пошел ты со своими боями! – огрызнулся тот.

Хохот усилился. Папаша Моску приосанился, приложил руку к сердцу и произнес целую речь:

– У меня тоже были клиенты, которых я провожал в загробный мир, и я говорил им: «Ничего личного, мсье-мадам, я просто делаю свое дело!» Богатеньких мы называли семгами, а бедняков – селедками. Я уже тридцать семь лет копал могилы на Пер-Лашез, когда вы еще пешком под стол ходили! А потом в один разнесчастный день мне сказали: «Пора на покой, дорогу молодым!» Я подох бы с голоду, если бы не мой друг Барнабе: он позволил мне собирать всякий хлам и кое-что по-тихому проворачивать! То же ждет и вас! Когда ваши мозолистые руки больше не смогут держать лопату, вы узнаете, почем фунт лиха! Так что проявите хоть немного уважения! – Старик переступил с ноги на ногу, сдернул шапку, сунул ее подмышку и остервенело почесал голову. – Так-то вот, господа…

Наступила тишина. Папаша Моску уселся на свое место и продолжил прихлебывать дрянное пиво, бормоча себе под нос что-то о Груши и Жозефине. Убедившись, что никто на него больше не смотрит, он сунул руки в карманы брюк и достал оттуда скомканные перчатки, несколько гвоздей, три монетки по пять су и носовой платок. Поглядев на все это, он глухо выругался и стал лихорадочно обшаривать свои лохмотья.

– Черт побери! Где они? Я их потерял!.. Нет, нашел!

Он зажал в ладони снятые с покойницы украшения и принялся их разглядывать. Потом открыл медальон и остолбенел, увидев внутри портрет молодого улыбающегося усача. Старик прищурился, склонился ниже, чтобы получше разглядеть лицо, и ему почудилось, что оно ожило.

– Эй, ты кто такой? Фуше? Груши? Уж точно не маленький капрал! Дурачишь меня? Напрасно, Гектор! Я под мухой, но, если встречу тебя на улице, узнаю как давнего дружка. Твоя рожа навечно отпечаталась в моей башке.

Он допил пиво, рассовал свое богатство по карманам, зажал драгоценности в кулаке и вышел на улицу, где стояла вереница катафалков.

В тот момент, когда Жозеф помогал Денизе выйти из фиакра на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, рядом резко затормозила велосипедистка, одетая в юбку-брюки и высокие ботинки со шнуровкой. Седые волосы, заплетенные в косы и уложенные высоко на затылке, делали ее похожей на девочку, переодетую пожилой матроной. Она запуталась в педальных ремнях и наверняка упала бы, не подхвати ее Жозеф в самый последний момент. Велосипед со страшным грохотом рухнул на землю.

– Ну-ну, мадемуазель Беккер, учитесь укрощать своего скакуна!

– Danke shön[5]5
  Большое спасибо (нем.).


[Закрыть], мсье Жозеф! Вы так любезны! Если бы не вы, я поцеловалась бы с тротуаром, – сказала она, отряхивая одежду.

У противоположного тротуара остановился второй фиакр и слегка приподнялась шторка на окошке. Когда мадемуазель Беккер, Дениза и Жозеф с велосипедом вошли в ворота дома № 60, шторка опустилась, и фиакр тронулся с места.

Жозеф поставил велосипед на коврик перед дверью квартиры на втором этаже.

– Лошадка в стойле! Следите за ней.

– Danke, мсье Жозеф. Вы идете к мадемуазель Таша? Кажется, она вышла.

– Кузина приехала посмотреть Париж, – показал Жозеф на Денизу, – и будет жить в мансарде. Мадемуазель Таша дала мне ключ.

– Вы с Украины? – спросила мадемуазель Беккер у Денизы.

– Это моя кузина, – поспешил уточнить Жозеф. – Я буду ее чичероне. До скорого, мадемуазель Беккер.

Они поднялись по лестнице и остановились передохнуть на пятом этаже.

– Это хозяйка, – объяснил Денизе Жозеф. – Ее прозвали Стервятницей, потому что она вечно караулит жильцов, чтобы не сбежали, не заплатив, вот я и сказал, что вы моя родственница. Ну же, веселей, нам нужно еще на два этажа выше.

– Я привычная.

– А я нет. Я даже не поднимался на Эйфелеву башню, потому что боюсь высоты. А вы там были?

– Мне бы очень хотелось, – прошептала Дениза, – кажется, это того стоит.

– Здесь тоже есть на что посмотреть! – весело воскликнул Жозеф, открывая дверь квартиры Таша.

В мансарде было тесно. Повсюду стояли рамы и картины на мольбертах – виды крыш, обнаженная мужская натура. На убранной наспех кровати лежало множество пар перчаток, на спинках стульев висела одежда, стол был завален карандашными набросками, грязными тарелками, палитрами и кистями.

– Ничего, я все здесь приберу, мне не привыкать.

– Не слишком усердствуйте, а то мадемуазель Таша потом ничего не найдет, – посоветовал Жозеф, проходя в служивший кухней и ванной закуток. Он налил в кувшин воды, протер носовым платком два стакана и вернулся к Денизе, пристроившей свои вещи на кровать.

– Что вы там прячете? Дневник?

Девушка развернула наволочку: внутри оказалась олеография с изображением мадонны.

– Это «Дама в голубом», она меня защищает. На витраже собора святого Квентина в Кемпере была такая же. Я каждое воскресенье просила ее об исполнении желаний.

– Вы повсюду таскаете ее с собой? Не слишком удобно. Моя матушка всякий раз, когда готовит рагу, дает мне на удачу кроличью лапку…

Дениза разрыдалась.

– Не плачьте, я получаю амулет только после смерти животинки.

– Мадам, должно быть, в ярости: эта картина не моя! Она хотела отнести ее в склеп мсье де Валуа, а я подменила ее на святого архангела Михаила. Когда я убежала вчера вечером, забрала ее с собой, она и правда мне очень нравится, но я не воровка, клянусь, я верну ее.

Жозеф мало что понял из сбивчивого монолога Денизы, но решил ее утешить:

– Пречистая Дева, святой Михаил – невелика разница! – сказал он, протягивая ей носовой платок. – Вытрите глаза и перестаньте плакать, а то нос распухнет и станет похож на картошку. Устраивайтесь в этой комнате, а потом мсье Легри найдет вам место и все наладится.

Утешая Денизу, Жозеф поворачивал лицом к стене портреты в жанре «ню».

– Думаю, не слишком весело жить в Париже одной, без родных. Особенно у мадам Одетты: она часто заходила к нам в магазин и вела себя как индийская принцесса. Эта женщина совсем не подходила моему патрону. Завтра воскресенье, я поведу вас прогуляться по кварталу, на Больших Бульварах, рядом с русскими горками, будет ярмарка. А потом сходим поесть к моей маме – лучше нее никто не готовит жаркое! Любите мясо с картошкой?

Девушка кивнула и добавила растроганно:

– Вы такой милый…

– И я прочту вам первую главу моего романа.

– Вы пишете книги? Вроде «Оракула для дам и девушек»?

– Я пишу детективы.

– Вроде тех, что я видела в витрине? А как называется ваш роман?

Жозеф заколебался, он впервые открылся другому человеку. Никто, даже избранница его сердца Валентина де Салиньяк, не знал о его литературной деятельности.

– «Любовь и кровь».

– Любовь… любовь лучше крови.

– Не волнуйтесь, любви в моей книге гораздо больше, хотя кровь тоже есть: чтобы понравиться публике, приходится угождать ее вкусам.

Жозеф галантно поцеловал девушке руку, радуясь возможности проверить, какое впечатление производят его изящные манеры, на этой наивной простушке, прежде чем идти на приступ племянницы графини. Дениза стала пунцовой от смущения и после его ухода долго сидела не двигаясь.

Юноша сбежал вниз по лестнице, воображая, что обнимает Валентину. Под козырьком подъезда стоял какой-то молодой человек в темно-синей форме с букетом цветов в руке, и Жозеф весело махнул ему рукой.

Глава третья

Денизу разбудил мерный стук. С облупившегося потолка в три ведра, расставленные под несущей балкой, падали капли. Девушка влезла на колченогий табурет и открыла слуховое окно. Две сороки склевывали крошки с подоконника, но Дениза едва обратила на них внимание, завороженная простирающимся до самого горизонта морем черепичных крыш с красными и серыми столбиками печных труб.

Денизе стало холодно, и она, спрыгнув на пол, быстро оделась, убрала постель и позавтракала стаканом воды и подаренным накануне Жозефом яблоком. Его сочный кисловатый вкус напомнил ей, как однажды сентябрьским днем они с Ронаном гуляли в Нэве по лесу, объедались ежевикой и мечтали о будущем. Дениза поклялась себе, что, если разбогатеет, больше никогда не встанет к плите.

Она долго расчесывала волосы перед висевшим над раковиной зеркалом, потом послюнявила палец и закрутила на лбу локон. Интересно, понравится она этому горбатому юноше, который пообещал зайти за ней в середине дня? Он, конечно, не очень-то красив, но такой милый! Считает ли он ее хорошенькой? В детстве мать гладила Денизу по голове и звала котенком. Мадам часто называла ее неряхой, а папаша Ясент утверждал, что она тощая, как жердь. Но вот красива ли она? Ни один мужчина ей этого не говорил.

Дениза вернулась в комнату, чтобы прибрать на столе. Ее внимание привлек встроенный в стену небольшой стеллаж с книгами. Рядом с растрепанными томиками стояли красивые книги: «Милый друг», «Остров сокровищ», «Исландский рыбак». На двух сделанных сепией фотографиях были изображены Таша, рыжеволосая хозяйка мансарды, и Виктор Легри. Дениза развязала узел, достала серебряное распятие, положила рядом с изображением «Дамы в голубом» на мольберт, где стоял большой портрет обнаженного мужчины, и комната сразу перестала казаться чужой. Но потом Дениза снова поспешно убрала распятие под блузку и засунула олеографию между рамой и холстом.

Она уселась на кровать и стала перебирать разбросанные кружевные перчатки, но «обнаженная натура», ставшая укрытием для «Дамы в голубом», невольно притягивала взгляд: изображенный в три четверти мужчина тянулся к комоду за раскрытой книгой. Девушка чувствовала смущение, но не могла отвести взгляд от его тугих перламутрово-розовых ягодиц. Она прикрыла глаза и со смехом опрокинулась на спину. Неужели это хозяин книжной лавки? Она похвалила себя за находчивость: вряд ли кому-то придет в голову искать олеографию за голым мужчиной.

Далекий колокольный звон возвестил, что уже десять утра. Впервые за много лет Дениза могла свободно распоряжаться своим временем. Наверное, это и есть счастье! Собственная комната, предстоящая прогулка с молодым человеком и никакой хозяйки. Чтобы усилить сладкое наслаждение от безделья, Дениза принялась вслух перечислять, чем ей пришлось бы сейчас заниматься в доме мадам де Валуа. В этот час она бегала бы по городу с корзиной в руке, прицениваясь к овощам и пирожным для своей хозяйки. Погружаясь в дрему, Дениза повторяла: «Что мадам будет есть, если вернется?..»

– Две кроличьи головы – это же не конец света! Давай, Гоглю, сделай доброе дело, Господь вернет тебе сторицей!

– На что тебе кроличьи головы, папаша Моску? – насмешливо спросил мясник, подвешивая четверть коровьей туши на крюк. – Я тебя насквозь вижу, старый пройдоха, хочешь выдать кота за зайца!

– И что с того? Мясо оно и есть мясо, если хорошо сварено!

– Лови! – Гоглю кинул старику две окровавленные головы. – Но больше не приходи, Моску, время нынче дорого, и у меня есть дела поважнее твоего рагу!

– Спасибо, Гоглю! – крикнул папаша Моску.

Он едва успел увернуться от грузчика с тушей на плечах, который надвигался на него с криком:

– Дорогу! Дайте дорогу!

Старик прошел через павильон Бальтара, отведенный под торговлю мясом. Здесь царил красный цвет, здесь терзали плоть ради насыщения бездонных людских желудков. Тесаки отсекали головы, резаки выкраивали филейные части. Мужчины в забрызганных алой кровью фартуках выкрикивали распоряжения, тележки с тушами то и дело рисковали столкнуться. От сладковатого запаха крови папашу Моску затошнило, и он застыл, шатаясь, с кроличьими головами в каждой руке. Старик задыхался, ему мерещилась мертвая женщина в тачке. Куда он подевал ее тело? Яма, которую он копал под деревьями во дворе, – это был кошмар или реальность?

– Жозефина, грязная предательница, ты насылаешь на меня видения! Или это ты, проклятый Эммануэль?

– Эй, пьяная морда, убирайся прочь, не мешай работать! – прикрикнул на него подручный мясника.

Папаша Моску продолжил путь, недовольно бурча себе под нос:

– Можно подумать, я не работаю! Пусть и безо всякой выгоды, но это все равно лучше, чем ничего.

Он с минуту смотрел на кроличьи головы, потом сунул их в карманы. Теперь можно было отправляться к Марселену, а потом к Кабиролю, но сначала следовало забрать из дома котов. А заодно проверить, хоронил он Жозефину в своих владениях или нет.

Старик шел вдоль прилавка, где штук двадцать мокрых склизких угрей копошились в большой плетеной корзине. Тут он заметил своего приятеля Барнабе.

– Кого я вижу! Ты что тут делаешь?

– Пришел отовариться, моя хозяйка обожает рыбное рагу.

– Фу, гадость какая!

– Зато недорого, – хмыкнул Барнабе. – С хорошим соусом сойдет. Выпьем?

– Нет времени! – рявкнул папаша Моску, которого снова затошнило.

Никогда еще его не преследовал такой страх, как этим ранним холодным утром. Он поминутно оборачивался, проверяя, не следят ли за ним, и ужас вцеплялся ему в спину, как хищный зверь. На улице Рамбюто две молоденькие проститутки высмеяли его чудное поведение. А когда старик шел мимо уличных торговцев, разложивших товар прямо на тротуаре, за ним увязались мальчишки, выкрикивая обидные прозвища.

Он остановился рядом с торговкой супом, выудил из кармана старого редингота монетку в десять сантимов и жадно схватил обеими руками дымящийся горшочек. Один из мальчишек швырнул в него камень и едва не разбил посудину.

– Маленькие висельники! – взревел старик, грозя им кулаком, и ребятишки разбежались.

Горячая еда немного взбодрила папашу Моску. Улицы постепенно заполняли невыспавшиеся парижане. Фиакры и омнибусы пытались разъехаться на мостах в оглушительной какофонии звонков, брани и хлестких ударов кучерских кнутов. Стайки воробьев слетались поклевать навоз на деревянных тротуарах.

Когда старик добрался до набережной Конти, он понял, что устал. И хотя еще минуту назад ему казалось, что он избавился от страха, охватившего его на Центральном рынке, теперь его ноги снова стали ватными. Он из последних сил проковылял по набережной Малакэ и пересек улицу Сен-Пер.

Таша нежилась в горячей ванне. Виктор зашел взглянуть на нее.

– Вы с Кэндзи похожи, он тоже обожает кипяток. Смотри не сварись, ты вся красная.

Он опустил руку в воду и притворился, что обжегся, успев мимоходом коснуться груди Таша.

– Выйди немедленно! – прикрикнула она, брызнув в него водой.

Он ушел, а она снова предалась грезам, вспоминая прошедшую ночь. Виктор был нежным и страстным, и она лишь притворялась, что сопротивляется. Насладившись любовью, она уснула сладким сном, прижимаясь к его груди. Виктор был близок ей духовно, они подходили друг другу физически, но ее раздражала его ревность. Он не хотел делить Таша ни с другими мужчинами, ни с живописью.

А эта страсть заполняла всю ее жизнь почти без остатка. Виктор подарил Таша рамы для картин, и теперь ничто не мешало ей выставить свои работы в «Золотом солнце» вместе с Ломье и его друзьями. Но Таша все еще сомневалась. Она готовилась к выставке давно, вложила всю душу в серию парижских крыш и мужских портретов в стиле «ню». Но теперь, когда надо было показать все это публике – пусть даже ее составляют завсегдатаи бара, как утверждает Виктор! – девушка вдруг испугалась. Таша знала, что ее работы никогда не попадут в настоящие галереи: они слишком явно противоречат принципам официального искусства, демонстрируя увлечение самыми разными течениями, от импрессионизма до символизма. Кроме того, девушка была уверена, что рано или поздно поклоняющаяся Гогену и синтетизму группа Ломье отвергнет ее. А самое главное, она сама сомневалась в себе.

Таша завернулась в махровую простыню, прошла через комнаты Кэндзи в квартиру Виктора и начала одеваться. С висевшей над комодом картины на нее смотрела другая Таша: этот ее потрет с обнаженной грудью написал год назад Ломье. И хотя Кэндзи питал к Таша явную антипатию, Виктор намеренно держал ее изображение на видном месте, и это было лучшим доказательством его любви.

– Эй, ты где? – окликнула его девушка.

– Я бреюсь.

Она вошла в туалетную комнату.

– Мне нужно отнести карикатуру на Золя в «Жиль Блаз», потом я отправлюсь в «Бибулус» и немного поработаю, – выпалила она, не решаясь взглянуть ему в глаза.

Виктор вытер лицо, повернулся к ней и молча улыбнулся.

– Я знаю, сегодня воскресенье… Обещаю, я вернусь не поздно. Если хочешь, можешь пойти со мной… – нерешительно начала она.

– Это очень мило с твоей стороны, но у меня есть дело. Я… – Виктор не договорил. Не стоит сообщать Таша, что он намерен зайти к Одетте и попытаться выяснить, насколько достоверна история, которую рассказала ему Дениза.

Он обнял Таша, поцеловал ее в губы, и напряжение, владевшее ею с самого утра, отпустило.

– Знаешь, иногда я спрашиваю себя, а стоит ли мне продолжать писать на заданные темы? – тихо призналась она.

Удивленный Виктор отстранился: Таша редко делилась с ним творческими проблемами.

– Не понимаю…

– Иногда мне хочется все бросить – школы, течения, технику – и отпустить себя на волю, выразить на холсте мой… мой внутренний мир. Что скажешь?

Виктор ответил не сразу, и Таша расслышала в его голосе оттенок сожаления:

– Чем надежнее фундамент знаний, тем крепче будет постройка. Это относится и к фотографии. Я должен учиться. И только когда пойму, что все усвоил, начну изобретать.

– Значит, я тороплю события?

Он нахмурился, борясь между желанием сказать ей правду и боязнью снова поссориться.

– Торопишься. Когда твоя техника станет совершенной во всех отношениях, ты сможешь отбросить все лишнее и незначительное, – сказал он, надевая шляпу.

– Неужели это советуешь мне ты?! – Таша смотрела на Виктора с недоверием, потом вдруг подошла, стянула с него шляпу и наградила страстным поцелуем в губы. Они упали на кровать, не размыкая объятий.

– Что с тобой? – удивился Виктор.

– Я люблю тебя, – прошептала она, расстегивая ему рубашку.

Мадам Валладье торопливо накинула жакет. Кто-то с такой силой барабанил в дверь, что в гостиной дрожала мебель. Увидев на пороге папашу Моску в покрытом пятнами рединготе с выражением полнейшего ужаса на лице, мадам Валладье пришла в негодование:

– Да вы пьяны в стельку!

– Клянусь головой императора, добрейшая Маглон, это кроличья кровь, я не пил ни капли. Мне не по себе, я боюсь!

– Какую еще глупость вы совершили?

– Я? Да никакой! Я невинен, как новорожденный. Хм… Вкусно пахнет!

– Я готовлю испанские артишоки с мозгами, принесу вам тарелочку.

– Вы достойнейшая из женщин, Маглон! – объявил папаша Моску и направился к своему «бивуаку», но спохватился: чтобы вернуть себе душевное равновесие, он должен был совершить один ритуал. Старик начал подниматься по растрескавшимся ступеням широкой, поросшей травой лестницы, которая когда-то вела в зал Государственного совета. Стены обгорели во время пожара 1871 года, но некоторые фрески Теодора Шассерьо частично сохранились, совсем как в домах древних Помпей. Папаша Моску прошел мимо воина, отвязывающего лошадей, трех фигур, символизирующих тишину, созерцание и обучение, и поднялся этажом выше. Его не заинтересовали ни «Закон, Сила и Порядок», ни группа кузнецов, он остался равнодушным к женщинам на жнивье, кормящим младенцев. Лишь дойдя до панно «Торговля, сближающая народы», папаша Моску застыл на месте, любуясь Океанидой в нижней части фрески.

Написанная в серых тонах полуобнаженная женщина смотрела на него загадочным, пронзительным взглядом. Старик поцеловал палец и прижал к груди нимфы на фреске.

– Привет тебе, прекрасное дитя, храни папашу Моску, оберегай его, и клянусь тебе, пока он жив, ты никогда не будешь спать под открытым небом.

Успокоенный принесенным обетом, старик спустился по лестнице и вышел в коридор, ведущий к его «бивуаку». Кто-то сорвал маскировавшую вход тряпку. Папаша Моску застыл, потрясенный. Его жилище было разгромлено. Лежавшие в ящиках сокровища – трости, шляпы, обувь – вывалили на землю, разбросали, растоптали ногами. Стулья валялись у стены, причем один был сломан. Из печурки вырвали железную трубу, а в отверстие засунули скатанный в рулон ковер. Кровать напоминала поле битвы, из вспоротых одеял вывалились клочья ваты. Но ужасней всего было то, что злоумышленник сломал три ветки на акации. Старик кинулся в конец коридора, в зал секретариата Государственного совета, чтобы проверить, на месте ли тачка, которую он оставил там накануне, прикрыв вязанкой хвороста. К счастью, тачку не тронули, но облегчение длилось недолго. Не в силах пережить катастрофу в одиночестве, папаша Моску побежал к мадам Валладье.

Увидев произошедшее, консьержка в ужасе прижала ладони к щекам и воскликнула:

– Господь милосердный! Да тут словно ураган прошел!

Потрясенный папаша Моску все повторял и повторял одну и ту же фразу:

– Черт бы тебя побрал, Груши, ты славно потрудился! Черт бы тебя…

– Умолкните, старый вы пустомеля, и помогите мне прибраться. Могу поклясться, это сотворили негодяи, которых я давеча прогнала. Не люблю полицейских, но, Бог свидетель, если это повторится, я подам жалобу в комиссариат!

Женщина нагнулась и начала собирать вату, чтобы починить одеяло.