Текст книги "Цвет цивилизации"

Автор книги: Клод Фаррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

XV

Мевиль первым вступил на подъезд, но Фьерс прибавил шагу, чтобы обогнать его в зале. Ему было неприятно, что Мевиль не обнаружил никакого стеснения под этой кровлей.

Зала кончалась верандой, которая выходила в сад. Площадка для тенниса была на лугу, окруженном боскетами. Арековые пальмы вокруг образовали естественный тент, и под этим тентом собрался кружок светлых платьев и белых вестонов. Там и сям были разбросаны мячи и ракетки. Это был момент отдыха.

Фьерс и Мевиль приблизились. M-me Мале пошла им навстречу. Она была прелестна. На открытом воздухе ее красота белокурой маркизы выигрывала еще больше. На газоне, среди цветущих деревьев она, несмотря на пробковый шлем – неизбежную дань климату – показалась Фьерсу оживленной и улыбающейся картиной Ватто. Он поцеловал протянутую руку, сказал вступительную фразу для Мевиля и оставил его продолжать ухаживание. Сам он поспешил к арекам: его глаза уже заметили голубое платье, притягивавшее его, как магнит.

M-me Мале делала над собою усилия, стараясь принять Мевиля так же, как она приняла Фьерса. Но красавец доктор поцеловал ей кисть руки вместо пальцев, и она растерялась. Она в самом деле чувствовала страх перед ним, тоскливый страх, который, может быть, был одним из видов любви. Очень честная, тщательно оберегаемая мужем от развращающего влияния Сайгона, она ужасалась от мысли, что ее осмеливаются добиваться и трепетала от страха, что может сдаться противнику. Кроме того ее мучил тайный стыд, что в глубине души она не находит достаточно сильного негодования против дерзкого, который ее преследовал.

Мевиль воспользовался ее волнением и нашептывал ей нежные фразы в то время, как они шли вслед за Фьерсом к арекам. И она смущалась все более. Но внезапно он замолчал: к ним приближалась Марта Абель. Он побледнел, склонился перед молодой девушкой, пробормотал несколько слов и обратился в бегство – все это в одно мгновение. Оправившись от своего страха, m-me Мале схватила за руку Марту. Молодая девушка с удивлением провожала беглеца взглядом.

Мевиль, между тем, снова овладел собою, испытывая досаду на самого себя. Он сделал усилие, вступил в круг разговаривающих и, продолжая игру, несмотря на проигрыш, заставил себя сделаться обаятельным. Еще раз легкость характера сослужила ему службу. Все женщины слушали его. Он заметил Фьерса.

Уступая непонятной стыдливости, Фьерс, прежде чем подойти к той, кого он искал – Селизетте Сильва, – задержался, чтобы поздороваться с другими, безразличными. Но сказав несколько слов и поцеловав несколько рук, он как будто случайно выбрал место возле нее. M-lle Сильва еще держала свою ракетку, ее щеки раскраснелись, лоб был влажным. Она протянула ему горячую руку и проворчала:

– Так-то вы приходите вовремя? Я уже проиграла без вас одну партию.

Он любовался ею, опьяненный ее прелестью, ее юной силой… Смутно он чувствовал, какая глубокая пропасть их разделяет – его, цивилизованного, горького скептика – и ее, молоденькую девушку с девственно-свежей душой. Это причиняло ему боль. Она смеялась, болтая с ним, от всего сердца, но он заметил вдруг, как она замолчала, чтобы прислушаться к какой-то остроте Мевиля, и тоскливая ревность сдавила его горло. Ему снова вспомнились иронические слова Торраля: влюблен? Он спрашивал себя самого, полный тревоги, и не мог прочесть ответа в своей душе.

Она вернулась на теннис. M-lle Сильва, шаловливая, как гамен, ударила по сетке своей ракеткой.

– Держу пари, что вы не перепрыгнете! Он позабыл Торраля.

– А вы?

– Не поддразнивайте меня!

Она уже приподнимала юбки. Он подсмеивался над ней, называя маленькой козочкой и глядя на ее ноги. Она смеялась, сконфуженная.

– Сыграем? – предложил кто-то.

Марта Абель поднялась. M-me Мале осталась сидеть. Мевиль колебался. Но белокурая маркиза вступила в разговор вполголоса со своей соседкой, и он последовал за Мартой.

– Надо бросить жребий, – заявила m-lle Сильва, – и поторопимся, солнце садится.

Бросили жребий, кому играть против кого и с кем в паре. Мевиль и Марта оказались вдвоем против Фьерса и Селизетты. M-lle Сильва, довольная, пожала руку своего партнера в то время, как они переходили площадку, чтобы занять свои места.

– Он сильный игрок, ваш г. Мевиль?

– Очень сильный. Он играет утром и вечером у всех светских дам в Сайгоне.

– Я пожалею, что была с вами, если вы мне дадите проиграть.

– Злая!

Его губы улыбались, но ревность пробудилась в нем снова.

Против них Мевиль и Марта занимали свои места. Мевиль робко взглянул на свою партнершу. Он осмелился сказать ей:

– Сегодня вечером я положу белый камень на мой стол: еще два часа назад я не надеялся, что буду иметь счастье играть с вами…

Он выбирал самые неотразимые интонации – горячие, с оттенком нежности. Но m-lle Абель, несмотря на свои черные глаза и свою белизну, избрала своей специальностью скептическую философию и не давала поймать себя на два-три любезных слова. Она отвечала с самой холодной вежливостью, небрежно посмотрев в сторону m-me Мале.

– Ready! – закричала Селизетта.

Мевиль поднял ракетку, чтобы сервировать. Задетый равнодушием своей партнерши, он хотел поразить ее своим искусством в игре. Стоя посреди лужайки, как на стадионе, с рукой, поднятой к небу, он походил на молодого бога. Все взоры следили за его движениями. Фьерс увидел, что Селизетта смотрит на него внимательно, быть может любуясь. Все фибры в нем задрожали. Этот взгляд, который она подарила противнику, был как будто украден у него. Гнев охватил его, и он сжал свою ракетку рукой дуэлиста. Он собирался играть, как дерутся. – Play! – предупредил Мевиль.

Его мяч полетел как пуля, и m-lle Сильва не могла его отразить. Но Фьерс был настороже: и второй мяч, хотя пущенный еще быстрее, чем первый, был отбит таким сильным ударом, что Мевиль пропустил его.

Тогда начался ожесточенный поединок. Молодые девушки принимали в нем мало участия, озадаченные и смущенные силой ударов. Под ареками все замолчали, глядя удивленными, почти серьезными глазами. Смутно каждый чувствовал тайну, скрытую борьбу, для которой теннис служил только маской. Игра продолжалась в молчании, и всеобщее внимание становилось стеснительным, едва не тягостным.

Мячи перелетали через сетку, пущенные резкими или вероломными ударами. Мевиль бросал свои в углы, атакуя преимущественно Селизетту, менее сильную, чем ее партнер. Это делало его игру неправильной и нечестной, опасной так же, как сам игрок. Фьерс не мог отвечать тем же. Более благородный, он не хотел нападать на Марту Абель, и проиграл удар за ударом несколько игр.

Но его не смущало это. Бок о бок с ним m-lle Сильва сражалась с увлечением, помогая ему, защищая, поддерживая его, как верный собрат по оружию. В них обоих была одна воля. Он чувствовал, что она вся принадлежит ему, и страстная нежность согревала его сердце. В эту минуту физического напряжения и искренности он понял, наконец, что любит ее большой любовью, и что жизнь возле нее будет для него счастьем. Он надеялся, что она полюбит его, что она его уже любит. И эта мысль наполняла его энергией.

Он удвоил усилия. Его игра, простая и сильная, утомляла Мевиля, но сам он не чувствовал усталости. Шансы переменились. Теперь Селизетта аплодировала его ударам. Исполненный гордости, он делался все более смелым.

Напротив, Марта Абель оставалась равнодушной и холодной, исход игры не интересовал ее. Утомленная слишком длинной партией, она почти не помогала своему партнеру и смотрела, как мячи летели мимо нее, не удостаивая протянуть руку. И это равнодушие угнетало Мевиля своей тяжестью, как презрение.

Он становился менее живым, менее гибким, менее красивым. Чувствовалось, что его поражение недалеко. Его рука уже с трудом могла отбивать удары, на висках выступил пот. Это был конец. Его игры делались все короче, проигрываемые одна за другой. Последний мяч ударил Мевиля в плечо, и он не мог его отбить. Он уронил ракетку и пошатнулся, нагибаясь, чтобы поднять ее.

Аплодисменты приветствовали Фьерса. Он их не слышал. Селизетта бежала к нему с победным криком. Он видел ее дорогие глаза, сиявшие детской радостью. Маленькая ручка пожимала горячо его руку. Она благодарила его, близкая, вся раскрывающаяся ему навстречу, нежная:

– Вы мне дали выиграть… Вы такой милый!

Мевиль шел через лужайку. M-lle Абель очень учтиво извинялась за свою неловкость: без нее он, наверно, выиграл бы. Но он не слушал ее, он видел Фьерса и Селизетту рука об руку. И в сердце у него было ощущение холода.

Фьерс был опьянен, опьянен любовью, которая теперь наполняла его грудь, как внезапно забившие ключи наполняют озеро, готовое выйти из берегов. В дружеском взгляде Селизетты он читал обещание взаимной любви, и ее восхищение не знало предела. Когда, прощаясь, Селизетта пожала его руку, он обожал ее, как Мадонну. Он едва удержался, чтобы не поцеловать на коленях перед нею край ее платья…

На огненно-красном западе солнце садилось. Земля казалась залитой кровью. Канавы вдоль тротуаров и стекла домов бросали, как зеркала, отраженные стрелы огненных лучей. Улица походила на триумфальный путь, убранный золотом и пурпуром.

И Фьерсу, ослепленному любовью, казалось, что отныне жизнь открывается перед ним, похожая на этот лучезарный путь.

XVI

… Сегодня утром я переплывал в каяке Босфор. После ночи, проведенной в моем гареме в Скугари, я возвращался к себе домой, в Стамбул, где я пишу эту книгу. Мои каякджи гребли бесшумно, их мускулы напрягались под белыми рукавами, и каяк скользил по воде, не оставляя на ней зыби.

Солнце было уже высоко. Но завеса облаков скрывала его, и свет утра был рассеянным и бледным. Стамбул, между палевым небом и серым морем, походил на города Севера.

Я видел гигантские очертания святой Софии и пестроту ее желтых и красных контрфорсов. Я видел каменную поэму византийских стен, которые люди увенчали зубцами сверху, а море снизу. Я видел бесконечное множество турецких домов, старые доски которых сделались фиолетовыми, как осенние листья. Я видел мечети, не имеющие себе равных, каждая из которых опустошила императорские сокровищницы: Махмэдие, которую Султан Завоеватель сделал могучей, Сулейманиэ, которую Султан Великолепный сделал пышной; Баязедиэ, любимую голубями Аллаха; Шахзадэ, искупающую грех Роксоланы, и множество других.

Серые купола вздымались, подобно дюнам пустыни, нагроможденным самумом, минареты уносились в небо, как стрелы, которые покорили Стамбул Пророку. Город заканчивался между черными кипарисами старого Сераля, облекающими меланхолическим саваном прекрасные в своем запустении киоски султанов.

Но солнца не было, и не было души у Стамбула. Бесцветный и хмурый, Стамбул походил на города Севера.

Внезапно солнце прорвало завесу облаков. Я ощутил его горячую ласку на моих плечах и затылке, и увидел, как море озарилось светом вокруг меня: сноп солнечных лучей упал на воду и побежал быстрей каяка к Стамбулу. Тень убегала перед ним, и солнце в один миг взяло город приступом. Дворцы, мечети, дома, каждый камень стен, каждый лист деревьев мгновенно ожили и затрепетали в золотом сияньи. В голубом небе на остроконечных верхушках минаретов бронзовые полумесяцы засверкали подобно звездам. И все виллы, белые, зеленые и фиолетовые, отразились в море, более синем чем небо, как в сапфировом зеркале. По ту сторону Золотого Рога, загроможденного барками, священные холмы Эйюба, которых нельзя было видеть за минуту перед тем, вычерчивали теперь на горизонте свой величественный и смелый профиль. Это было настоящее чудо воскресения. Воскресения такого мгновенного, что я был очарован. И для него достаточно было одного только солнечного луча.

Так любовь к Селизетте Сильва, озарив солнцем душу Фьерса, мгновенно преобразила всю его жизнь.

В сущности, Фьерс не жил еще до сих пор, потому что не испытывал никогда ни радостей, ни страданий. Это было в соответствии с той формулой безучастия, в которой выражалась сущность цивилизации, и Фьерс, цивилизованный, старательно подавлял в себе природные инстинкты, чтобы устранить из своей жизни все, что могло походить на волнение. Ни радостей, ни страданий: удовольствия и скука, причем последняя мало отличалась от первых. Людские волнения не имели доступа в его грудь. И только самое могущественное из этих волнений – любовь – могло еще тронуть и потрясти его.

Потрясение слабое: Фьерс, слишком рассудочный, без сомнения был влюблен менее, чем любой из матросов его корабля. Но он никогда не знал потрясений, даже слабых.

И это, которого он не мог сравнить ни с каким другим, показалось ему самым сильным. Оно нарушило тоскливую монотонность его жизни, и он был изумлен этим и очарован. Он находил удовольствие в мысли – ошибочной, разумеется, – что его любовь похожа на любовь невинного юноши. Позабыв о своем вечном самоанализе, он жил, не стараясь вглядываться в свою жизнь. В этой новой игре он учился чувствовать вкус жизни. И хотя его небо успело в достаточной степени высохнуть, он восхищался этим вкусом, который был для него так нов.

Он узнал молодую игру мечтаний и грез, и сладкую горечь любви, от которой сжимается сердце. Его грезы были просты и мечты целомудренны: он не хотел ничего, кроме дружеской улыбки Селизетты. Слишком много женщин, которых он презирал, сменяли одна другую в его объятиях для того, чтоб он мог желать обладания ею, своим единственным кумиром.

* * *

Когда Фьерс посещал виллу на улице Моев, он там бывал часто, всегда стараясь застать m-me Сильва и ее дочь одних, он входил в постоянно открытые ворота и направлялся в сад, не заходя в комнаты. Около четырех часов, перед прогулкой, m-lle Сильва имела обыкновение сидеть под бананами на террасе, на воздухе, который тенистые деревья сохраняли свежим. Там Фьерс всегда находил слепую в ее тростниковом кресле, с неизменным вязаньем из серой шерсти в руках. И ее верная подруга, m-lle Сильва, болтала с нею или читала вслух.

Он был теперь близким другом, которого всегда принимают с удовольствием, который никогда не может нарушить немного tête-a-tête между матерью и дочерью. Его усаживали, его приглашали на прогулку или проводили с ним вечера в интимной болтовне в саду. Он рассказывал новости, его посвящали в мелочи семейной жизни, его рассказы приводили в восхищение молодую девушку.

И слепая вносила во все это нежную серьезность и кротость пожилых женщин, которые страдали много, но сердце которых не ожесточилось в этих страданиях; женщин, которых печаль и покорность провидению сделали прекрасными и величественными.

Однажды ночь застала их в саду, и m-me Сильва предложила Фьерсу руку, чтобы возвратиться в дом. Зажгли лампы, мягкий свет которых окрасил щеки Селизетты в тона розового жемчуга. Прежде, чем уйти, Фьерс попросил разрешения открыть пианино. M-lle Сильва не была большой артисткой, но ее голос, правдивый и безыскусный, звучал так чисто, как вибрирующие струны из золота.

Она пела старинные песни, легенды времен бардов: Фьерс, насмешливый и развращенный, слушал эти простые напевы с волнением, увлажнявшим его глаза.

Когда он возвращался в ночной темноте, им овладевала тоска, становившаяся все более тяжелой по мере того, как он удалялся от милого дома. Дорога показалась ему длинной, он чувствовал себя ослабевшим, как от усталости. Он подозвал пробегавших мимо скороходов и в маленькой колясочке, где было удобно мечтать, без стыда признался себе, что все его счастье осталось в плену там, позади – около этой обожаемой девушки, которая взяла его сердце. Вдали от нее, чем была бы отныне его жизнь? Странствием без цели, которого не стоит и начинать.

* * *

Два китайских обойщика – толстых кантонца с великолепными косами, в белых чулках и черных башмаках на войлочной подошве – выслушивают приказания Фьерса в маленькой каюте на «Баярде».

– …Снять весь серый шелк со стен, также и бархат. На место их положить вот это…

«Это» – был бледно-голубой китайский крепон, отливавший зеленым, выписанный из Шанхая. Фьерс потратил немало трудов, чтобы найти именно тот цвет, какого ему хотелось.

– Панно оправить вот этим…

Распоротые рукава старых китайских платьев: по узкой полосе черного атласа были разбросаны тысячи вышитых бабочек с голубыми крыльями, – крылья всех форм, голубой цвет всех оттенков. В Шолоне у торговца m-lle Сильва пришла в восторг от этой материи.

– Хорошенько скрыть гвозди. Можно кончить все к сегодняшнему вечеру?

Утвердительный знак, улыбка на бритых лицах. Всегда можно. Слова «нельзя» не существует на коммерческом языке Китая.

– Постараться ничего не запачкать. Сколько за работу?

Короткий расчет. Несколько слов на кантонском жаргоне. Записные книжки из шелковой бумаги появляются из карманов – столько-то. Торговаться не стоит, потому что дело идет о срочной работе. Фьерс, человек привычный, знает это. Он расплачивается и уходит.

Бесполезно следить за работающим китайцем. Он в точности выполнит все, что условлено, и откажется лучше от всякой платы, чем навлечет на себя хоть малейший упрек.

Серая каюта сделалась голубой – цвета глаз Селизетты. Фьерс, довольный, любуется милым цветом. Потом садится к своему столу. Книги открыты на тех же страницах. Осторожные китайцы положили каждую вещь на прежнее место.

Это книги по тактике, чертежи маяков, мореходные инструкции. Фьерс достает из запертых ящиков секретные планы батарей и фортов, развертывает морскую карту Донаи и мыса Святого Иакова.

Дело идет о мероприятиях, связанных с возможной блокадой. Это не обычная служебная работа. Фьерс изучает по собственной инициативе, из личных патриотических побуждений, средства защиты Сайгона от неприятельской атаки.

– Против мыса Святого Иакова ничего нельзя сделать, – бормочет он про себя. – Всякая попытка была бы безумием, и ее легко отразить. Но высадка на западе возможна, да. Необходимо, стало быть, в первую же ночь прорвать блокаду. Но хватит ли у нас миноносцев?

Он останавливается, поднимая глаза. На полке из кованого железа, которая служит библиотекой, его книги – очень легкого содержания, – теперь образуют пятно, со своими переплетами из серого плюша. Он смеется. В то время, когда он читал эти книги, как удивился бы он, если б какой-нибудь чародей предсказал ему, что однажды он сменит маркиза де Сад на Коммодора Магана! Он начинает напевать:

 
Из любви к одной блондинке,
К голубым ее очам…
 

Это – песенка Селизетты. Он останавливается и произносит очень серьезно:

– Вывод из всего этого тот, что я не мог бы жить без нее…

* * *

M-me Абель, жена вице-губернатора, принимала по средам, от шести до семи. Фьерс регулярно бывал на этих приемах, во-первых, по служебной обязанности – флаг-офицер адмирала должен делать визиты супруге второго должностного лица в Сайгоне, а также из симпатии к милой даме, которая была близкой подругой m-lle Сильва. M-me Абель была симпатичнее, чем ее падчерица. Марта не нравилась Фьерсу своей холодной вежливостью, под которой всегда таилась какая-то неразгаданная мысль. В то время, как ее мачеха, нисколько не глупая и не старомодная, открыто высказывала своим друзьям доверие и симпатию.

В одну из сред Фьерс ошибся часом и пришел слишком рано. Улица была пустынной, не было обычного съезда экипажей, и часовые-тонкинцы дремали в своих будках. Фьерс рассеянно шел, ничего не замечая. Дворец вице-губернатора Сайгона походит на немецкий храм в Новых Афинах: богатое и некрасивое здание с коринфскими колоннами. Фьерс взошел на перрон, аннамитские бои смотрели на него с изумлением, но не помешали войти. Туземец не смеет остановить европейца, даже под кровлей своего господина. Фьерс дошел беспрепятственно до салона – и только там, перед пустыми креслами, понял свою ошибку: часы на камине показывали без пяти минут пять.

– Как я глуп, – сказал он. – Что делать?

Он подумал, что быть может кто-либо из боев предупредит хозяйку, в доме его знали все. На всякий случай он ожидал, готовясь к извинениям. Он скитался взад и вперед по салону, не садясь. Картины на стенах были не интересны. Он приблизился к круглому столику, задрапированному китайскими кружевами, и увидел альбом, переплетенный в лаковый переплет по-японски. Он потрогал пальцем слой лака, толстый и темный, усеянный цветами персикового дерева. Он вспомнил Нагасаки, откуда происходит этот лак, и Ширайамабан, где его фабрикуют в темных лавочках, в которых щебечут мусмэ…

«…Япония красива и опрятна. Селизетта полюбила бы эту страну».

Он перелистывал альбом. Там были фотографии, портреты. Знакомые лица не привлекали его внимания. Он собирался уйти, не дожидаясь более, и посматривал на открытую дверь.

Вдруг он вздрогнул: уже готовясь закрыть альбом, он увидел фотографию m-lle Сильва.

Он никогда не видел ее фотографии, это была первая. Она была верна и красива, ему показалось, что он видит самое Селизетту: он почувствовал смутную, сладкую тоску, которая волновала его всегда, когда он видел молодую девушку.

…Селизетта, как живая: ее любимое платье, ее капризные волосы цвета светлого золота, ее улыбка и мечтательные глаза…

От спущенных штор в салоне был полумрак.

Фьерс, не колеблясь, украл фотографию из альбома.

Его пальцы немного дрожали: пришлось снять перчатку, потому что карточка не легко выходила из щели альбомного листа.

Потом он снова поднял голову и посмотрел на дверь, вдали слышались шаги. Он спрятал портрет на груди у себя, под рубашкой, на теле. Портрет должен был слышать, как сильно билось от страха и решимости его сердце. И он скрылся, быстро, как настоящий вор.

Но, вернувшись на борт, в свою голубую каюту, он почувствовал такое опьянение восторга перед этим портретом, – трофеем, сокровищем, реликвией. Так сладко плакал над этой Селизеттой-пленницей, которая должна была отныне разделить его жизнь, что его охватил, наконец, суеверный страх, и он вложил фотографию в конверт, как некогда Поликрат, тиран Самосский, посвятил свой драгоценнейший перстень Адрастейе.