Текст книги "Миры Клиффорда Саймака. Книга 7"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

Глава 28

Они сидели у догорающего костра.

– Кто-нибудь из вас, – осведомился Никодимус, – хотел бы позавтракать?

Элейн молча покачала головой. Хортон поднялся на ноги.

– Пора, – сказал он. – Больше нас здесь ничто не удерживает. Но странная штука, разумом я прекрасно все понимаю, а уходить не хочется. И пробыли-то мы здесь всего три дня, а показалось гораздо дольше. Элейн, ты летишь с нами?

– Конечно, – ответила она. – Я думала, ты и сам знаешь.

– Наверное, знаю. Спросил, просто чтоб удостовериться.

– Если никто не против и если для меня найдется место…

– Никто не против, и место найдется. Сколько угодно места.

– Надо еще прихватить шекспирову книгу, – напомнил Никодимус. – Вот, пожалуй, и все. На обратном пути можно сделать остановку и набить карманы изумрудами. Сознаю, что они скорее всего не представят для нас никакой ценности, и все-таки не могу избавиться от привычки относиться к ним как к валюте.

– Есть еще одно дело, – вымолвил Хортон. – Я же обещал Пруду, что возьму часть его с собой. Использую для него самый большой кувшин из тех, что Шекспир подобрал в городе…

Элейн, не повышая голоса, сказала:

– А вот и слизняки. Мы про них совершенно забыли…

– О них нетрудно забыть, – заметил Хортон. – Снуют туда-сюда, а остаются какими-то ненастоящими. И не держатся в памяти, словно нарочно стараются, чтоб их не запомнили.

– Если б у нас было время, – вздохнула Элейн, – выяснить, кто они такие. Это не простое совпадение, что они объявились здесь именно сегодня, не раньше и не позже. И они сказали Плотояду спасибо, по крайней мере, это выглядело как благодарность. Меня не покидает чувство, что они играют во всем этом хитросплетении куда большую роль, чем кажется.

Слизняк, что держался впереди, отрастил щупальце и принялся усердно махать, привлекая внимание людей.

– Похоже, – предположила Элейн, – они только что обнаружили, что туннель закрыт.

– Они приглашают нас последовать за ними, – догадался Никодимус.

– Вероятно, хотят показать нам, что туннель закрыт, – высказался Хортон. – Будто мы сами не знаем.

– Все равно, – произнесла Элейн, – пожалуй, стоит отправиться с ними и выяснить, что им от нас надо.

– Если удастся, – заявил Никодимус. – Средства общения, мягко говоря, не совершенны.

Хортон пошел первым, Элейн и Никодимус следовали за ним по пятам. Слизняки юркнули за поворот, закрывающий вид на туннель со стороны домика. Хортон поспешил за ними, обогнул поворот и замер как вкопанный.

Жерло туннеля больше не было зеркально черным. Оно светилось молочной белизной.

– Бедный Плотояд, – произнес Никодимус за плечом Хортона. – Будь он только здесь…

– Но слизняки-то! – воскликнула Элейн. – Слизняки!..

– Может ли быть, что они и есть хозяева туннелей? – задал вопрос Хортон.

– Не обязательно, – ответил Никодимус. – Может, смотрители туннелей. Охранники, сторожа. Но не создатели. Это вовсе не обязательно.

Три слизняка весело прыгали по тропинке. Не останавливаясь, допрыгали до жерла туннеля, скакнули в него и исчезли.

– Контрольную панель заменили, – подметил Никодимус. – Наверное, слизняки, больше некому. Но как они догадались, что назревают события, которые позволят открыть туннель? Кто-то как-то должен был догадаться, что монстр вот-вот вылупится и что блокаду планеты можно будет снять…

– А ведь это заслуга Плотояда, – сказал Хортон. – Он докучал нам, дышал нам в спину, то и дело понукал нас, чтобы мы попытались открыть туннель. А в конечном счете именно он и открыл туннель, обеспечил слизнякам такую возможность. Только ему самому уже все равно. Хотя не надо жалеть его. Он добился того, о чем мечтал. Исполнил свое предназначение, а этим могут похвалиться немногие. Его поход за славой завершен, он великий народный герой.

– Но он же мертв! – недоуменно возразил Никодимус.

– Сначала, – сказал Хортон, припомнив свой разговор с Шекспиром, – сначала скажи мне, что такое смерть.

– Это конец, – объявил Никодимус. – Это как если выключат ток.

– Не уверен, – отозвался Хортон. – Раньше я согласился бы с тобой, а теперь уже не уверен…

Элейн вдруг заговорила тоном маленькой обиженной девочки:

– Картер! Картер, выслушай меня, пожалуйста… – Он повернулся к ней. – Я не могу лететь с тобой. Все изменилось. Теперь все по-другому…

– Но ты сказала…

– Знаю, что сказала, но это было, когда туннель был закрыт, когда не было даже надежды, что он откроется. Я хотела бы улететь с тобой. Я хотела бы этого больше всего на свете. Но теперь…

– Теперь туннель открылся.

– Дело не только в этом. Не только в том, что у меня есть работа и теперь я могу ее продолжать. Главное – слизняки. Теперь я знаю, кто мне нужен. Я обязана разыскать слизняков. Разыскать и как-то с ними поговорить. Они могут рассказать то, что нам непременно надо узнать. Чтобы не тыкаться по туннелям вслепую в попытках выведать их секрет. Теперь понятно, кто может рассказать нам о туннелях все, что необходимо…

– Если ты сумеешь разыскать слизняков. Если догадаешься, как с ними разговаривать. Если они пожелают разговаривать с тобой.

– Все равно я должна попробовать, – заявила она. – Я буду писать послания, оставлять записки у каждого туннеля в надежде, что их увидят другие поисковики. Если я потерплю неудачу, найдутся другие, кто разберется с моих слов, кого искать, и продолжит охоту.

– Картер, – вмешался Никодимус, – вы сами понимаете, это ее долг. Как бы нам ни хотелось, чтоб она была с нами, следует признать за ней…

– Да, конечно, – перебил Хортон.

– Мне ясно, что ты не захочешь и не сможешь, но не могу не спросить. Если бы ты согласился отправиться со мной…

– Сама понимаешь, что не могу.

– Понимаю, что не можешь.

– Вот все и распалось, – вымолвил Хортон. – И мы не в силах ничего изменить. Наши обязательства – я имею в виду нас обоих – слишком глубоки и серьезны. Встретились и разошлись, и каждый пошел своим путем. Словно и не встречались…

– Неверно! – воскликнула она. – Сам знаешь, что неверно! Наша жизнь – я тоже имею в виду нас обоих – немного изменилась. Мы будем вспоминать друг друга. – Она запрокинула лицо и попросила: – Поцелуй меня. Поцелуй меня в последний раз совсем коротко, чтоб я не успела передумать и сумела уйти…

Глава 29

Хортон опустился у кромки Пруда на колени и погрузил кувшин в жидкость. Жидкость забулькала, заполняя сосуд и вытесняя на поверхность пузырьки воздуха. Наполнив кувшин, Хортон поднялся и сунул трофей под мышку.

– Прощай, Пруд, – сказал он и почувствовал, что сказал глупость: какое же это прощание, если Пруд улетает вместе с ним?

Вот вам одно из преимуществ, подумал он, такого естества, как Пруд. Он может быть одновременно во многих местах, притом ни на миг не покидая того места, где был изначально. Как если бы он, Хортон, отправился с Элейн и одновременно улетел вместе с Кораблем – но уж, коль додумывать до конца, еще и остался бы на Земле, а значит, умер бы много веков назад.

– Пруд, – спросил он, – что тебе известно о смерти? Ты смертен? Ты когда-нибудь умрешь?

И тут же подумал, что снова сморозил глупость, поскольку смерти подвержено все сущее. Вероятно, настанет день, когда умрет и сама Вселенная, умрет, израсходовав последнюю искру энергии, и, когда это свершится, лишь время будет грустить в одиночестве на пепелище явлений, которые могут и не повториться.

Что же остается? Сделать вывод, что все тщета? Но неужели все и впрямь тщетно?

Хортон потряс головой. Он не мог заставить себя прийти к такому горькому выводу.

А если ответ известен божьему часу? Если ответ ведом огромной голубой планете? И пусть не скоро, пусть через тысячелетия, Корабль, рыскающий в черной бездне какого-нибудь дальнего сектора Галактики, удостоится этого ответа или сам докопается до него. И не исключено, что в контексте этого ответа станет понятной цель жизни – немощного лишайника, цепляющегося, подчас отчаянно, за мелкие крупинки материи в неизъяснимой безбрежности, которая знать не знает и не хочет знать про такую ерунду, как жизнь.

Глава 30

Светская дама высказалась:

Итак, пьеса доиграна. Драма исчерпала себя, и можно наконец покинуть эту замусоренную, неупорядоченную планету во имя чистоты пространства.

Ученый не удержался от вопроса:

Никак вы влюбились в пространство?

Такие, как я, – объявила ему светская дама, – не способны влюбиться ни в кого и ни во что. Скажите мне, сэр монах, ну что мы все такое? Вы ведь наловчились отвечать на самые дурные вопросы.

Мы обладаем сознанием, – сообщил монах. – Мы обладаем информацией. Вот и все, большего не требуется, но мы по-прежнему цепляемся за всевозможную ветошь, какую некогда таскали с собой. Цепляемся, потому что вообразили себе, что эта ветошь – принадлежность личности. И подобное поведение – мера нашего эгоизма и нашего тщеславия, поскольку мы до сих пор судорожно отстаиваем свои личности. И в то же время мера нашей близорукости. Ведь втроем, совместными усилиями мы можем обрести личность гораздо большего масштаба, чем крохотные индивидуальности, на которых мы упорно настаиваем. Мы можем сделаться, если прекратим противиться, частью Вселенной, а может статься, даже равными Вселенной.

Смотрите-ка, – воскликнула светская дама, – куда вы завернули! Довольно вам пуститься в рассуждения, и никогда не скажешь наперед, в какие дебри вас занесет. По какому праву вы утверждаете, что мы станем частью Вселенной? Для начала мы просто не ведаем, что такое Вселенная, так как же вообразить себе, что мы станем равными ей?

В том, что сказала дама, есть большая доля правды, – заявил ученый, – хотя, формулируя свои мысли, я отнюдь не намерен, сэр монах, выступать с критикой в ваш адрес. Наедине с собой я, случалось, склонялся к мыслям во многом сходного порядка, и, должен признаться, это приводило меня в изрядное замешательство. Если вспомнить историю, то человек, по-видимому, считал, что Вселенная претерпевает чисто механическое развитие, которое сводится, по крайней мере отчасти, к физическим и химическим закономерностям. Однако если это так, если Вселенная развивалась как механическая конструкция, то в ней не было бы ничего хотя бы отдаленно похожего на здравый смысл – такая схема просто не оставляет места здравому смыслу. Ибо любая механическая конструкция создается, чтобы быть работоспособной, а отнюдь не осмысленной, – но доступная мне логика не позволяет мне прийти к выводу, что мы живем в подобной Вселенной. Безусловно, Вселенная – нечто большее, чем конструкция, хотя, вероятно, от технологического общества иного объяснения и ждать не приходится.

Я спрашивал себя, каким образом могла быть создана Вселенная. Я спрашивал себя, с какой целью она была создана. Не только же как вместилище материи, пространства и времени! Нет, конечно, во Вселенной заложен какой-то более высокий смысл. Была ли она создана как обитель для разумных биологических существ, а если так, какие факторы, заложенные в ее развитии, способны сделать ее пристойной обителью? Каким концепциям должна она удовлетворять во имя подобной цели? Или она создана как некий отвлеченно философский эксперимент? Или, кто знает, как некий символ, которого не дано ни постичь ни оценить по достоинству вплоть до того отдаленного дня, когда финальный рывок биологической эволюции приведет к возникновению сверхъестественного разума, который наконец-то познает причину и цель мироздания?

В этом случае встает и еще один вопрос: каким же должен быть разум, чтоб посягнуть на познание такого масштаба? Ведь у каждой стадии эволюции, как мне представляется, есть определенные пределы, и нет способа выяснить, не ставят ли эти пределы заслон, вообще исключающий способность разума познать Вселенную.

А может, – предположила светская дама, – Вселенную и вовсе нельзя познать? Может, этот назойливый культ познания – не более чем одна из ошибок технологического общества?

Или, – добавил монах, – философского общества. Пожалуй, проблема имеет большее отношение к философии, чем к технологии, потому что технологам наплевать на все, лишь бы моторы крутились и уравнения имели решение.

На мой взгляд, вы оба заблуждаетесь, – объявил ученый. – Любой разум небезразличен к своему окружению. И обуреваем желанием развиться до предела своих возможностей. Это подлинное его проклятие. Разум не дает своим обладателям ни минуты покоя, не дает им наслаждаться жизнью, а гонит вперед и вперед. Даже в последнюю секунду вечности он будет цепляться ногтями за край бездны, будет барахтаться и визжать, лишь бы ухватить еще лоскуток какой-нибудь тайны, за которой ему приспичит тогда охотиться. Готов дать голову на отсечение, что ему непременно приспичит охотиться за чем-нибудь.

Вы судите о человеке так беспощадно, – посетовала светская дама.

Рискую показаться напыщенным болваном или безмозглым патриотом, – объявил ученый, – и все-таки уточняю: моя беспощадность – к вящей славе человечества.

Однако, – уточнил монах, – наша дискуссия ни на йоту не приблизила нас к осознанию нашего собственного пути. Намерены ли мы прожить новое тысячелетие как три отдельные, самовлюбленные, эгоистичные личности или готовы использовать свой шанс и стать чем-то иным? Я не знаю, что это будет – нечто равное Вселенной или, быть может, сама Вселенная, а может, и нечто меньшее. В худшем случае, по-моему, просто свободный разум, независимый от времени и материи, способный перемещаться в любую точку и, не исключается, в любую эпоху по нашему желанию, не считаясь ни с чем, преодолевая все ограничения, налагаемые на нас плотью.

Вы торопите нас сверх меры, – упрекнул монаха ученый. – Мы к настоящему времени провели вместе всего тысячу лет. Дайте нам еще тысячу, дайте десять тысяч лет…

И к тому же перемена нам самим обойдется недешево, – заявила светская дама. – Она не даровая. Какую же цену, сэр монах, вы готовы предложить?

Мои страхи, – ответил монах. – Я избавился от страхов и счастлив, что избавился. Понимаю, что у них нет никакой ценности. Но больше мне нечего предложить.

А я, – подхватила светская дама, – готова отдать мое стервозное тщеславие, а наш господин ученый – свой эгоизм. Ученый, вы готовы поступиться своим эгоизмом?

Это будет нелегко, – признался ученый. – Но, возможно, настанет день, когда эгоизм мне будет больше не нужен.

Ну что ж, – подытожил монах, – с нами Пруд и божий час. Будем надеяться, что они окажут нам моральную поддержку, а может статься, дадут нам новый стимул – хотя бы тот, что не худо бы от них отделаться.

По-моему, – сообщила светская дама, – рано или поздно мы придем к единству. И не затем, чтоб отделаться, как вы выразились, от кого-то или чего-то другого. По-моему, в конце концов мы страстно захотим отделаться не от кого-то, а от самих себя. Со временем нам так опостылеют наши мелкие личности, что каждый из нас будет искренне рад слиться с двумя другими. И не удивлюсь, если мы достигнем нового благословенного состояния как раз тогда, когда личностей не останется и в помине.

Глава 31

Никодимус покорно ждал, когда же Хортон покинет Пруд и вернется. Костер погас. Робот упаковал вещи и водрузил на самый верх томик Шекспира. Хортон бережно опустил кувшин на землю, прислонив его к снаряжению.

– Я не забыл ничего, что вам хотелось бы взять с собой? – поинтересовался Никодимус на всякий случай.

Хортон покачал головой:

– Книга, кувшин – по-моему, все. Керамика, какую насобирал Шекспир, не представляет никакой ценности. Сувениры и не больше. В один прекрасный день кто-нибудь, человек или нечеловек, пожалует сюда и обследует поселок подробнее. Скорее всего, это будет человек. Порой мне сдается, что человечье племя роковым образом одержимо прошлым.

– Я понесу оба тюка, – заявил Никодимус, – и книжку. Вам остается один кувшин, он вас не обременит.

– Гложет меня ужасное опасение, – усмехнулся Хортон, – что по дороге я обязательно споткнусь о какую-нибудь корягу. Нельзя этого допустить. У меня на попечении Пруд, и с ним ничего не должно случиться.

Никодимус покосился на кувшин:

– Не очень-то много сюда влезло.

– Вполне достаточно. По всей вероятности, хватило бы склянки или чашки.

– Не вполне понимаю, – признался Никодимус, – что все это значит.

– Я тоже не понимаю, – ответил Хортон, – и тем не менее у меня такое чувство, что в кувшине друг.

А там, в унылой пустыне космоса, вряд ли можно требовать большего.

Никодимус поднялся с поленницы, на которой сидел, и сказал:

– Забирайте свой кувшин, а я уж управлюсь со всем остальным. Нас здесь вроде уже ничто не держит.

И все же Хортон даже не потянулся к кувшину. Он продолжал стоять как стоял, медленно озираясь по сторонам.

– Мне что-то не очень хочется уходить, – произнес он. – Словно мы еще чего-то недоделали.

– Вам не хватает Элейн, – рассудил Никодимус. – Было бы так хорошо, если б она полетела с нами…

– Это так, – согласился Хортон. – Да, мне не хватает ее. Тяжко было смотреть в бездействии, как она уходит в туннель. Ну и еще, наверное, дело в нем…

Он показал на череп, прибитый над дверью.

– Его нельзя взять с собой, – всполошился Никодимус. – Череп раскрошится при первом прикосновении. Да ему так или иначе долго не провисеть. Не сегодня-завтра налетит ветер, и…

– Ты не понял, я не собирался брать его с собой. Но он столько лет пробыл здесь в одиночестве. А теперь мы опять бросаем его одного…

– Плотояд остается тоже, – заметил Никодимус.

– Это верно, – сказал Хортон с облегчением. – Об этом я как-то не подумал.

Наклонившись, он поднял кувшин и бережно стиснул в руках. Никодимус вскинул тюки на спину, взяв книгу под мышку, и решительно зашагал по тропинке. Хортон последовал за ним, но на повороте повернулся и бросил взгляд назад, на греческий домик. Крепко сжал кувшин одной рукой, а другую поднял в прощальном приветствии.

Прощай, безмолвно сказал он. Прощай, старый неистовый альбатрос 55
  Намек на поэму великого английского поэта Сэмюэла Тейлора Колриджа (1772–1834) «Сказание о Старом Мореходе».


[Закрыть]– безумец, смелый человек, заблудший человек…

Может, это была игра переменчивого света. А может, что-то другое.

Но как бы то ни было, чем бы это ни объяснялось, а Шекспир со своего насеста над дверью ему подмигнул.