Текст книги "Проект «Ватикан»"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава 34

Раньше мир уравнений виделся Теннисону сквозь дымку, его очертания были искажены колеблющимся, плывущим маревом – так в жаркий солнечный день виден другой берег озера, поверхность которого сияет радужными бликами, отражая палящие лучи. Теперь же все было видно чётко и ясно. Он стоял на твёрдой почве, а перед ним ровными рядами, насколько хватало глаз, выстроившись разноцветные кубоиды, испещрённые значками и графиками. Вдали угадывалась линия горизонта, она поднималась кверху наподобие края огромной чаши, и там, далеко-далеко, край её соприкасался с опрокинутой чашей небес. Поверхность планеты – если это была планета – была покрыта горохово-зелёным ковром, но это не была трава. Что именно – Теннисон пока понять на мог.

– Шептун! – позвал Теннисон.

Ответа не последовало. Шептуна не было. Он был один. Или нет, не один. Шептун тоже был здесь, но не как нечто отдельное. Здесь, в незнакомом, чужом мире, Теннисон находился не сам по себе – тут были он и Шептун, соединённые в одно целое.

Он застыл, поражённый внезапной догадкой, не понимая, откуда это стало ему известно. Шли мгновения, и он догадался, что додумался до этого не он, Теннисон, а Шептун, который сейчас был его неотъемлемой частью. Но кроме этого Шептун никак не обнаруживал своего присутствия. «Интересно, – подумал Теннисон, – а как себя чувствует Шептун? Кажется ли ему, что он сам по себе, или он тоже осознает себя частью единого целого? Чувствует ли он моё присутствие?» Но ответа на его безмолвный вопрос не последовало. Шептун не давал знать, так ли оно на самом деле.

Самое удивительное, что Теннисон ощущал реальность своего присутствия в математическом мире: не смотрел на него со стороны, а лично там находился. Он чувствовал твёрдую поверхность под ногами и дышал легко и свободно, словно на планете земного типа. Он попробовал оценить параметры окружающей среды – состав атмосферы, её плотность, давление, силу притяжения, температуру воздуха. Производя в уме вычисления, он поразился. Подсчёты были весьма приблизительны, но он понимал, что все параметры намного лучше – условия были не просто подходящими для жизни, а идеально подходящими.

Кубоиды оказались расцвечены разнообразнее и ярче, чем тогда, когда он смотрел кристалл и видел их во сне. Уравнений и графиков на их поверхности было намного больше. Приглядевшись к ближайшей группе кубоидов, он заметил, что все они – разного цвета, а уравнения и графики на их поверхности совершенно разные. Каждый из них нёс в себе нечто индивидуальное.

Он до сих пор не сдвинулся с места, и та часть, которую мучили сомнения относительно его присутствия здесь – наверное, собственно Теннисон, – не давала ему сделать ни единого движения. Наконец он сумел преодолеть оцепенение и сделал первый осторожный шаг, чтобы удостовериться в том, что может двигаться. Уравнения-кубоиды стояли неподвижно, и Теннисон решил предпринять попытку контакта и начать двигаться. «Неужели, – подумал он, – я буду стоять тут и глазеть, а потом уберусь восвояси? Тогда между теперешним посещением этого мира и предыдущими не будет никакой разницы».

Он медленно, шаг за шагом приближался к кубоидам. Подойдя к одному из них довольно близко, Теннисон прикинул его «рост», то есть – высоту.

«Рост» кубоид имел приличный – что-то около восьми футов, и Теннисон смотрел на его верхнюю часть, запрокинув голову. В длину кубоид был раза в два больше. Теннисон не мог определить ширину кубоида, оттуда, где стоял, но он вышел из положения и взглянул на другой кубоид, который был развернут к нему боком, и понял, что ширина кубоида составляет около девяти футов. «Наверное, – подумал Теннисон, – размеры у них могут быть разные». Но те, что стояли к нему поближе, казались совершенно одинаковыми.

Передняя поверхность кубоида, к которому он подошёл поближе, была бордового цвета, на ней были изображаемы уравнения преимущественно оранжевые, но кое-где вкраплялись красный, жёлтый, зелёный цвета. Он попытался решить в уме самое длинное уравнение, но оказалось, что значки, которыми оно было написано, Теннисону незнакомы.

Тот кубоид, по которому Теннисон определил ширину, был ярко-розовым, уравнения на нем – зеленые, а сзади него стоял ещё один, пепельно-серый в рыжих крапинках. Уравнения на нем были лимонно-жёлтые, а графики – сиреневые. Этот кубоид выглядел забавно, казался «веселее» остальных.

Пока Теннисон приближался к кубоидам, с их стороны никакой реакции не последовало, они оставались неподвижными.

Только сейчас Теннисон обнаружил, что в этом мире совершенно нет звуков. Это был мир безмолвия. «Так вот почему я здесь не в своей тарелке, – понял Теннисон. – Ведь я так привык к тому, что меня всю жизнь сопровождают звуки – хоть какие-нибудь. Даже когда лежишь в блаженной тишине, нет-нет да и раздастся какой-нибудь звук – то скрипнет рассохшаяся половица, то лёгкий ветерок пошевелит листву за окном, то муха зажужжит от обиды, ударившись в оконное стекло…» Здесь же не было ничего, полное беззвучие.

Он отважился ещё ближе подойти к бордовому кубоиду. Было интересно идти, не производя никаких звуков. Подойдя к кубоиду вплотную, Теннисон, сам толком не понимая, что делает, вытянул руку и коснулся поверхности кубоида указательным пальцем – осторожно, готовый в любое мгновение отдёрнуть руку, словно кубоид мог оказаться горячим или был способен укусить за палец. Ничего не произошло. На ощупь кубоид оказался гладким, не тёплым и не холодным. Осмелев, Теннисон коснулся его всей ладонью. Ладонь плотно прижалась к кубоиду, и Теннисон с удивлением ощутил, что он прогнулся под рукой. Казалось, что он положил руку на желе или холодец.

На поверхности кубоида произошло какое-то движение, и Теннисон в испуге отпрянул. Он увидел, как задвигались уравнения, зашевелились графики – сначала медленно, лениво, потом все быстрее и быстрее. Вскоре за мельканием уравнений и графиков уже невозможно было уследить: они растворялись, исчезали, вливались одно в другое, возникали новые комбинации значков и тут же исчезали, следом возникали следующие, совсем другие.

«Он, этот не знаю кто, говорит со мной, – понял Теннисон. – Да, пытается говорить, хочет перебросить мостик через пропасть, разделяющую нас!»

Теннисон как зачарованный смотрел на кубоид, пытаясь уловить смысл причудливой пляски значков и их комбинаций. Временами ему казалось – вот он, смысл, я все понял, но стоило уравнению немного измениться – и только что обретённое понимание рассеивалось, пропадало, словно его и не было, будто он что-то написал мелом на доске, а кто-то безжалостно стёр написанное.

Не отрывая взгляда от обращённой к нему поверхности бордового кубоида, краем глаза он заметил сбоку какое-то движение и резко отступил в сторону. Но бежать оказалось некуда и спрятаться негде. К нему приближались другие кубоиды. Они постепенно смыкались в плотное кольцо, отрезая Теннисону пути к отступлению. На поверхностях кубоидов, обращённых к Теннисону, двигались, прыгали, перемещались графики и уравнения. Зрелище было не для слабонервных: не было слышно ни единого звука, а Теннисону казалось, что они хором кричат на него.

Подходили все новые и новые кубоиды, и некоторые из них, желая получше разглядеть пришельца, взбирались сверху на своих собратьев. Вновь прибывшие лезли ещё выше – казалось, какой-то невидимый каменщик-великан громоздил стену из неподъёмных блоков и окружал ею Теннисона. Кольцо смыкалось все плотнее, и у Теннисона закружилась голова от непрерывной смены цветов и пляски значков в графиках и уравнениях. Теперь ему казалось, что они уже не с ним разговаривают, а собрались на какое-то сверхважное совещание и решают срочный вопрос. Уравнения усложнялись немыслимо, графики извивались, вертелись, перекручивались.

Кубоиды стояли вокруг Теннисона плотной, нерушимой стеной, и вдруг неожиданно стена рухнула прямо на Теннисона! Он в страхе закричал – но пока она падала, страх сменился удивлением, казалось, он погружается в бездну. Теннисон не ушибся, не поранился. Целый и невредимый, он стоял в куче упавших кубоидов. В какой-то момент он испугался, что может утонуть в них, что его засосёт, затянет, разотрёт в порошок, что ему не хватит воздуха. Он живо представил, как его рот и горло заполнит липкое, вязкое желе, как оно попадёт ему в лёгкие…

Но ничего не произошло. Он погрузился в непонятное пространство, но никакого неудобства не ощутил. Он попытался вынырнуть, чтобы вдохнуть, но вскоре понял, что не утонет и воздух ему не нужен. Кубоиды поддерживали его со всех сторон, и ему нечего было бояться. Они не говорили ему этого, но он почему-то это знал. Наверное, эта мысль каким-то непостижимым образом вошла в него.

Кубоиды двигались вокруг, некоторые проходили сквозь него, оставаясь внутри него на некоторое время. Ему стало казаться, что он сам стал кубоидом. Он чувствовал, как внутри него циркулируют графики и уравнения, как они обнимают его, проплывая рядом. Некоторые из них соединились вместе и построили для него странный, немыслимой конструкции… дом! Теннисон скользнул в свой дом, не понимая, что он, но совершенно удовлетворённый своим новым состоянием.

Глава 35

Компания Слушателей собралась за кофе.

– Что слышно про Мэри? – спросила Энн Гатри.

– Да ничего, – ответил Джеймс Генри. – Либо никто не знает, либо знают, да не говорят.

– И никто её не навещал? – спросила Энн.

– Я заходил к ней, – сообщил Герб Квинн. – Меня впустили на минутку. Но она спала.

– Наверное, её пичкают успокоительными, – высказала предположение Жанет Смит.

– Не исключено, – кивнул Герб. – Сестра меня быстренько выпроводила. Похоже, они посетителей не жалуют.

– Честное слово, – покачала головой Энн, – я бы была намного спокойнее, если бы тут был старый док. Этот новенький… не знаю, что и сказать.

– Ты про Теннисона?

– А про кого же?

– Ты не права, – сказал Джеймс Генри. – Он – парень что надо. Я с ним разговаривал несколько недель назад. Мне он понравился.

– Но ты же не знаешь, что он за врач.

– Что верно, то верно. Я к нему не обращался.

– А я у него была, – сообщила Мардж Стриттер. – У меня недавно горло разболелось, и он меня быстро вылечил. Очень симпатичный человек, вежливый, обходительный. А старый док временами бывал грубоват.

– Это точно, – согласился Герб. – Помню, он меня крыл на чем свет стоит за то, что я якобы не следил за своим здоровьем.

– Не по душе мне слухи, которые распускают о Мэри, – покачала головой Энн.

– А кто от них в восторге? – хмыкнул Герб. – С другой стороны – когда в Ватикане не ходили хоть какие-нибудь слухи? Лично я предпочитаю ничему не верить.

– А я думаю, что все-таки что-то стряслось, – сказала Жанет. – Нет дыма без огня. Не зря же ей так плохо. Наверное, она испытала что-то вроде шока. Это ведь так бывает со всеми нами время от времени.

– Да, но до сих пор мы выкарабкивались, – возразил Герб. – Денёк-другой, и все в норме.

– Мэри стареет, – покачала головой Энн. – Может быть, ей уже не стоит работать. Пора на покой. Клоны её подрастают и смогут заменить её.

– Не нравится мне эта идея с клонированием, – пробурчала Мардж. – Нет, я знаю, что смысл в ней глубокий и вся Галактика широко применяет клонирование. Но все-таки есть в этом что-то ущербное, а может, даже греховное. Думаю, каждый, кто занимается клонированием, может вбить себе в голову, что он – Господь всемогущий. А это опасно и противоестественно.

– Но в этом нет ничего нового, – пожал плечами Джеймс. – Творцами себя мнили многие на протяжении всей истории самых разных цивилизаций – не только человеческой. Взять хотя бы ту цивилизацию, в которую как-то раз попал Эрни. Ну, вы помните, несколько лет назад?

– Ага, – кивнул Герб. – Те самые, что создают новые миры и населяют их кем попало по своему разумению…

– Точно, – подтвердил Джеймс. – Хотя… им не откажешь в логике. Ведь не скажешь, что они брали кучку палочек, посыпали её пылью и произносили над ней заклинания. У них все досконально продумано. При создании планеты учитываются все факторы. Никаких глупостей. Все части пригнаны одна к другой, как в головоломке. Столь же продуманно решается и вопрос с заселением созданных планет – порой, конечно, существа, которых они внедряют в новые миры, совершенно немыслимы, но сработаны на совесть.

– Ну да, – кивнул Герб. – Все правильно. А что потом? Каждый из созданных миров становится живой лабораторией с экстремальными, стрессовыми условиями, и население подвергается разнообразным испытаниям, принуждено сталкиваться с ситуациями, от решения которых зависит их жизнь. Вы представляете себе: разумные существа выступают в роли подопытных животных. Конечно, таким образом создатели миров получают массу информации, до тонкости изучают всякие социальные проблемы, но это, безусловно, жестоко по отношению к населению планет. И бесцельно, на мой взгляд.

– А может быть, какая-то цель в этом есть, – предположила Жанет. – Пойми, я вовсе не оправдываю подобную практику, но цель у них наверняка есть. Может быть, не такая, какую бы мы одобрили, но…

– Я ничего об этом не знаю, – сказала Энн. – Но склонна сомневаться. Обязательно должна существовать какая-то универсальная, вселенская этика. Во всем пространстве и времени должны существовать вещи безусловно хорошие и безусловно дурные. И мы никак не можем простить и оправдать жестокую цивилизацию, совершающую дурные поступки, на том основании, что она дурна и порочна, а потому другой способ поведения ей неведом.

– Такой спор, – махнул рукой Джеймс, – можно продолжать вечно.

– А Эрни удалось определить координаты этих создателей планет?

– Думаю, нет, – сказал Герб. – Он возвращался туда несколько раз. У него даже появился интерес к ситуациям, создаваемым в тех мирах, которые эта цивилизация пекла, как блины. Но в конце концов интерес пропал, и он решил больше туда не возвращаться.

– Пожалуй, он был прав, – задумчиво проговорил Джеймс. – И ему повезло, что он сумел вовремя выбраться оттуда. Порой просто ничего нельзя поделать с собой – начинает тянуть туда. Мэри же вот потянуло обратно в Рай.

– А я вот о чем думаю, – проговорила Мардж. – Помните, несколько лет назад Бетси напоролась на выживший из ума старый компьютер? Где-то в одной из шаровидных туманностей, как раз за границей Галактики. Этот компьютер до сих пор правит целой армадой фантастической техники, созданной с совершенно непостижимой, загадочной целью. Состояние дел там, похоже, в полном развале – техника постепенно выходит из строя из-за отсутствия должного ухода. Чем должны заниматься все эти машины, Бетси выяснить не удалось. Вся планета была похожа на свалку ржавой рухляди. Скорее всего, когда-то там существовала разумная биологическая жизнь, но она ли создала всю эту технику, Бетси выяснить не удалось. Органической жизни там на сегодняшний день либо совсем не сохранилось, либо те её представители, что ухитрились выжить, скрываются.

– Бетси продолжает работать над этим, – уточнила Энн.

– Да, скорее всего, какое-то время она ещё будет этим заниматься, согласишься Герб. – Ватикан проявляет особый интерес к этому компьютеру-маразматику. Им, наверное, хочется выяснить, как он сошёл с ума. Прямо никто ничего не говорит, но, я думаю, в Ватикане опасаются, как бы чего-нибудь в этом роде не стряслось с Его Святейшеством.

– Но Папа не такой уж старый, – возразила Мардж. – И вряд ли у кого-то есть основания подозревать его в старческом слабоумии.

– О да, – улыбнулся Джеймс. – Он у нас ещё хоть куда, мальчишка, можно сказать. Но время идёт. Пройдёт, скажем, миллион лет… Ватикан может смотреть на миллион лет вперёд.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – кивнул Герб. – Роботы – самые упрямые создания на свете. Вот уж кто не отступится от задуманного ни за какие коврижки. А уж ватиканские роботы всех упрямцев переупрямят. А уж через миллион лет… Вся Галактика будет у них в руках, это я вам точно говорю.

Глава 36

Джилл решила, что пора, наконец, навестить Мэри. Она пришла в клинику и разыскала палату, где лежала Мэри. В дверях её встретила сестра.

– Вы можете побыть у неё буквально несколько минут, – предупредила она Джилл. – Не разговаривайте с ней, прошу вас.

Джилл сделала несколько шагов, но остановилась, не спуская глаз с мертвенно бледной женщины на кровати. Тело с трудом угадывалось по простыней, до того Мэри исхудала. Седые волосы разметались по подушке. Руки были сложены на груди поверх простыни, скрюченные пальцы сплелись так, что казалось, никогда не расцепятся. Тонкие, сухие губы были плотно сжаты. Скулы и подбородок, обтянутые тонкой, как пергамент, желтоватой кожей, резко выступали на измождённом, изборождённом морщинами лице.

«Живые мощи, – подумала Джилл. – Мумия, настоящая мумия! Точь-в-точь, как тот средневековый отшельник, который умудрился довести себя до такого состояния изнурительным постом. Да-да, я видела такой рисунок в одной древней книге. И эту несчастные собираются провозгласить святой!»

Глаза Мэри медленно приоткрылись – словно это стоило ей величайшего усилия. Голова её была повёрнута так, что казалось, она смотрит на Джилл.

Губы вяло зашевелились, и хриплый шёпот разорвал могильную тишину палаты.

– Кто ты? – спросила Мэри.

Невольно понизив голос, Джилл прошептала:

– Я – Джилл. Вот пришла навестить вас.

Губы Мэри скривились в усмешке.

– Не-е-т. Ты не Джилл… Про Джилл я слыхала… но никогда её не видела… А тебя я видела… где-то я тебя видела…

Джилл медленно покачала головой, пытаясь успокоить больную.

– Я узнаю тебя, – упрямо шептала Мэри. – Давным-давно мы с тобой разговаривали, а вот где – не помню…

Сестра подошла к Джилл и хотела ей что-то сказать, но в этот момент Мэри снова заговорила.

– Подойди поближе… – попросила она. – Подойди, дай мне разглядеть тебя… Я сегодня плохо вижу. Наклонись… я разгляжу тебя…

Джилл послушно подошла к кровати и наклонилась к больной.

Руки Мэри с трудом разъединились. Мэри подняла руку и коснулась щеки Джилл.

– Да-да, – проговорила она, слабо улыбнувшись, – я тебя знаю.

Рука её тут же упала на простыню, веки сомкнулись.

Сестра потянула Джилл за рукав.

– Мисс, уходите, – потребовала она. – Вам надо уйти.

– Сама знаю, что надо, – отрезала Джилл и, вырвав руку, повернулась и вышла из палаты.

Выйдя из клиники, она глубоко, всей грудью вдохнула. Ей казалось, что она вышла из тюрьмы на волю. «Там, в палате, смерть, – сказала она себе. – Смерть и… что-то ещё…»

Солнце клонилось к западу, посылая планете последнее закатное тепло, ласковое, баюкающее. Сейчас, только сейчас, впервые за все время, что она прожила на Харизме, Джилл вдруг заметила красоту окружающего мира. Этот мир перестал быть для неё чужим, странным местом, где стояла непостижимая громада Ватикана, он стал родным и близким – здесь она жила, здесь ей было хорошо.

Ватикан был частью этого мира, он пустил корни в его землю и теперь рос здесь, как растут деревья и трава. К востоку и югу простирались сады и огород – пасторальный, идиллический оазис, окружавший здания Ватикана и посёлка и роднивший Ватикан с планетой. На западе высились горы – скопление причудливых теней, театр, в котором никогда не прекращалось представление. Горы, в которые Джейсон влюбился с первого взгляда. А она тогда пожимала плечами и удивлялась – что он в них такого нашёл? Горы как горы.

«Как я ошибалась, – думала Джилл, щурясь от лучей заходящего солнца. – Горы – друзья, по крайней мере, могут быть друзьями».

Красота гор входила в неё день за днём, и теперь она смотрела на них с радостью и восторгом, покорённая их величием. Глядя на них, она осознавала, что найдена некая точка опоры, нечто незыблемое и вечное. Посмотришь – горы на месте, значит – стоит жить.

«Просто до сих пор, – поняла она, – у меня не было времени остановиться и посмотреть на горы. Я была не права, а Джейсон – прав».

И как только она произнесла мысленно имя Теннисона, она поняла, что хочет видеть его. Раз его не было в клинике, то, скорее всего, он пошёл к себе. Хотя – как знать, может быть, по обыкновению отправился на большую прогулку – не исключено, пошёл навестить Декера.

Когда она постучала в дверь Теннисона, ей никто не ответил. «Наверное, лёг вздремнуть», – решила Джилл. Она толкнула дверь, – дверь отворилась. На Харизме никто не запирал дверей – в замках нужды не было.

В гостиной было пусто. На кухне никто не гремел посудой – значит, не было и Губерта, На каменной плите играли блики заходящего солнца.

– Джейсон! – негромко позвала Джилл. Она сама не знала, отчего ей вздумалось говорить так тихо. Наверное, потому, что в комнате было так тихо. Она увидела в зеркале над камином своё отражение – одинокую фигурку посреди пустой комнаты и бледное лицо с уродливым красным пятном.

– Джейсон! – повторила она громче.

Не получив ответа, Джилл вошла и приоткрытую дверь спальни. Кровать была убрана, покрыта разноцветным пледом. Дверь ванной была открыта значит, Джейсона точно не было дома.

Немного расстроившись и глядя в пол, Джилл распихнула дверь из спальни в гостиную и, к своему удивлению, увидела Джейсона, стоявшего к ней спиной. Джилл обошла его сзади… Лицо его было непривычно суровым, словно окаменевшим. Казалось, он не видит ничего вокруг.

«Откуда он взялся? – подумала Джилл. – Как я могла его не заметить? Дверь не скрипела, да и в спальне я не так долго пробыла, чтобы он успел войти!»

– Джейсон! – воскликнула она. – Что с тобой?

Он поднял голову и посмотрел на неё, не узнавая. Джилл подошла к нему совсем близко, заглянула в глаза, обняла за плечи, тряхнула…

– Джейсон, да что с тобой?!

Его взгляд, по-прежнему устремлённый куда-то сквозь неё, немного прояснился.

– Джилл, – проговорил он срывающимся голосом, как будто и впрямь только что заметил её. – Джилл… Я был далеко… – проговорил он, нежно обнимая её.

– Ясно. И где же ты был?

– Не здесь… В другом месте.

– Джейсон, не надо! В каком другом месте? Что ты говоришь?

– Я был… в математическом мире.

– В том, который ты видел во сне? Опять страшный сон?

– Да, но… теперь это был не сон. Я там был наяву. Ходил по поверхности, и… Мы были там с Шептуном.

– Шептун? Это то маленькое облачно алмазной пыли, о котором ты мне рассказывал?

– Мы там были как единое целое, – не ответив на вопрос, сказал Теннисон. – Вместе.

– Ну-ка, давай садись в кресло, – приказала Джилл. – Выпить хочешь?

– Нет, не нужно ничего, – покачал головой Теннисон. – Только не уходи никуда, побудь со мной.

Он поднял руку и нежно погладил Джилл по щеке – той, которую безжалостно изуродовало красное пятно. Он привык делать это – казалось, он показывал ей, что любит, несмотря на физический недостаток. Поначалу она отстранялась, будто эта ласка напоминала ей о существовании пятна. А он, с тех пор как они встретились, ни разу, ни единым словом не обмолвился, что помнит о проклятом пятне. А она, думая об этом, понимала, что именно поэтому так любит его – единственного мужчину, который сумел полюбить её, преодолев отвращение, – нет, не преодолев, а просто не испытывая ничего похожего на отвращение, – он действительно не замечал страшного пятна, забыл о нем. И она больше не противилась его ласке и нежности, воспринимая их, как милосердие.

Тёплая ладонь скользила по щеке Джилл. В зеркале над камином Джилл видела своё отражение, она видела, как движется рука Джейсона, поглаживая её щеку, и любовь была в этом движении…

И вдруг, когда рука Джейсона ещё не успела оторваться от её лица, Джилл задохнулась от изумления.

«Нет-нет! – мысленно проговорила она. – Этого не может быть! Это воображение, просто такое мгновение, когда вдруг кажется, что мечта сбывается! Ничего я не вижу, все это мне только кажется. Пройдёт секунда-другая, и чары рассеются, и все станет как было…»

Она стояла, не шевелясь, а секунды шли и шли… Джилл закрыла глаза и снова открыла, а мечта сбывалась и сбывалась…

– Д-джейсон… – запинаясь, выговорила Джилл.

Он молчал.

– Джейсон! – крикнула Джилл, не помня себя от счастья.

Щека была гладкая. Опухоль исчезла!!!