Текст книги "Планета Шекспира"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Это может быть, – сказал Никодимус. – Человеческая раса могла приобрести какие-нибудь своеобразные представления. Один друг переваривает другого друга в знак уважения. Среди доисторических народов существовал ритуальный каннибализм – настоящему другу или большому человеку оказывалась особая честь его съедения.

– Так это было в доисторическое время, – возразил Хортон. – Я никогда не слыхал о современной расе…

– Прошла тысяча лет, – сказал Никодимус, – с тех пор, как мы были на Земле. Довольно времени, чтобы возникли самые странные верования. Может быть, эти доисторические народы знали что-нибудь, чего мы не знаем. Может быть, в ритуальном каннибализме была своя логика, и за последнюю тысячу лет эту логику открыли вновь. Извращенная логика, по всей вероятности, но со всеми привлекательными сторонами.

– Вы говорите, – спросил Плотоядец, – что ваша раса так не делает? Не понимаю.

– Тысячу лет назад так не делала, но может быть, теперь делает.

– Тысячу лет назад?

– Мы покинули Землю тысячу лет назад. А может быть, и куда больше, чем тысячу. Мы не знаем математики расширения времени. Могло пройти куда больше тысячи лет.

– Но человек не живет тысячу лет.

– Верно, но я находился в анабиозе. Мое тело было заморожено.

– Заморожено, и вы умерли?

– Но не так, как обычно мы умираем. Как-нибудь я тебе это объясню.

– Вы не думаете обо мне плохо за то, что я съел Шекспира?

– Нет, конечно, не думаем, – сказал Никодимус.

– Это хорошо, – сказал Плотоядец, – потому что если бы вы думали, то не взяли бы меня с собой, когда уйдете. Самое мое сильное желание, это убраться с сей планеты возможно скорее.

– Может быть, мы сумеем починить туннель, – сказал Никодимус. – А если мы сделаем это, ты получишь возможность уйти по туннелю.

10

Туннель был десятифутовым квадратом зеркальной черноты, установленным в склоне маленького скального купола, выдававшегося из каменной основы ниже по холму от «греческого здания». Между зданием и куполом проходила тропа, вытоптанная до скалы и даже, казалось, углубившаяся в саму скалу. Когда-то в прошлом здесь было сильное движение.

Плотоядец указал на зеркальную поверхность.

– Когда туннель работает, – сказал он, – он не черный, а сияюще белый. Шагаешь туда, а на втором шаге попадаешь куда-нибудь в другое место. А теперь заходишь туда, и он выпихивает тебя обратно. Невозможно приблизиться. Там ничего нет, но это ничто отпихивает от себя.

– Но когда он тебя куда-то переносит, – спросил Хортон, – когда он работает, я имею в виду и переносит тебя куда-то, как ты узнаешь, куда он тебя…

– Этого не узнаешь, – сказал Плотоядец. – Когда-то, может быть, можно было сказать, куда хочешь попасть, но не теперь. Эта вот механика, – он махнул рукой, – эта панелька возле туннеля… возможно, когда-то с ее помощью можно было выбрать место назначения, но теперь никто не знает, как она действует. Но разница небольшая. Если вам не нравится место, куда вы попали, шагаете в него снова и попадаете в другое. Всегда, может быть, после многих проб найдется место, которое вам понравится. Сам я счастлив буду уйти отсюда куда угодно.

– Звучит не вполне правдоподобно, – сказал Никодимус.

– Конечно, нет, – согласился Хортон. – Наверняка вся система должна быть неисправна. Никто, находясь в здравом уме, не стал бы устраивать транспортную систему, лишенную избирательности. Так могут потребоваться столетия, чтобы добраться до места назначения – если вообще до него доберешься.

– Очень хорошо для тех, кто скрывается, – безмятежно заметил Плотоядец. – Никто – и даже ты сам – не знает, куда тебя занесет. Может, если преследователь видит, как ты ныряешь в туннель, и ныряет сам следом, он и не попадет туда, куда ты.

– Ты это знаешь или просто предполагаешь?

– Пожалуй, предполагаю. Откуда бы знать?

– Вся система разлаживается, – сказал Никодимус, – если начала действовать беспорядочно. По ней нельзя путешествовать. Вы играете с ней, и туннель всегда побеждает.

– Но этот туннель не переносит никуда, – простонал Плотоядец. – Я не слишком разборчив в том, куда попаду, – только бы прочь отсюда. Моя самая пламенная надежда – что вы сможете починить его, чтобы он унес меня куда-нибудь отсюда.

– Я подозреваю, – сказал Хортон, – что он выстроен тысячи лет назад и вот уже столетия, как заброшен теми, кто его создал. А без должного обращения он сломался.

– Но дело совсем не в этом, – запротестовал Плотоядец. – Вопос в том, можете ли вы его починить?

Никодимус подошел к панели, вделанной в скалу возле туннеля.

– Не знаю, – ответил он. – Я даже не могу разобраться в приборах, если только это приборы. Некоторые из них выглядят, как управляющие устройства, но я не могу быть в этом уверен.

– Не повредило бы испробовать их и посмотреть, что получится, – предложил Хортон. – Хуже от этого не станет.

– Но я не могу, – возразил Никодимус. – Я не могу даже коснуться их. Там, видимо, какое-то силовое поле. Наверное, тонкое, как бумага, – можно прикоснуться к приборам или, вернее, можно вообразить, что прикасаешься к ним, но настоящего касания нет. Я даже чувствую их под пальцами и все-таки не прикасаюсь по-настоящему. Будто они смазаны скользким жиром.

Он поднес руку к лицу и внимательно оглядел ее.

– Но никакого жира нет, – сообщил он.

– Проклятая штуковина работает только в одну сторону, – взревел Плотоядец. – Она должна работать в обе!

– Держи себя в руках, – кратко ответствовал Никодимус.

– Ты думаешь, что можешь с ним что-нибудь сделать? – спросил Хортон. – Ты же сказал, что там силовое поле. Взорвешься, чего доброго. Ты что-нибудь знаешь о силовых полях?

– Совсем ничего, – бодро ответил Никодимус. – Я даже не знаю, могут ли они вообще быть. Просто я это так назвал. Такое слово всплыло в голове. А что это, я не знаю.

Он поставил коробку с инструментами, которую нес с собой, и встал возле нее на колени, начал выкладывать на скалистую тропинку инструменты.

– Так ты взял штучки, чтобы его чинить, – возликовал Плотоядец. – У Шекспира-то их не было. «Нет у меня этих чертовых инструментов», так он говорил.

– Дудки бы они ему помогли, даже если бы и были, – заявил Никодимус. – Как же они помогут, коли не знаешь, как ими пользоваться.

– А ты знаешь? – осведомился Хортон.

– Я-то как раз знаю, – подтвердил Никодимус. – Я же при этом инженерном трансмоге.

– Инженеры инструментами не работают. Инструментами работают механики.

– Нечего меня подлавливать, – обиделся Никодимус. – Стоит мне увидеть и взять в руки инструменты, как все становится на свои места.

– Видеть этого не могу, – заявил Хортон. – Я лучше уйду, пожалуй. Плотоядец, ты говорил про разрушенный город. Пойдем, посмотрим его.

Плотоядец заерзал.

– Но вдруг ему понадобится помощь. Например, чтобы кто-то подавал инструменты. Или возникнет нужда в моральной поддержке…

– Мне понадобится более, чем моральная поддержка, – сказал робот. – Мне понадобится немалая доля удачи, да и немножко божественного вмешательства тоже не повредит. Ступайте смотрите ваш город.

11

Никакой силой воображения это нельзя было представить городом. Не больше двух дюжин зданий, из них ни одного большого. Продолговатые каменные постройки с внешностью бараков. Место это было примерно в полумиле от домика с черепом Шекспира и являлось небольшим возвышением над застоявшимся прудом. Между зданиями густо проросли кусты и отдельные деревья. В нескольких местах деревья проломились сквозь стены или углы зданий, разрушив часть кладки. Хотя большинство построек поглотила густая поросль, кое-где вились тропинки.

– Тропы проложил Шекспир, – объявил Плотоядец. – Он обследовал это место и принес кое-что домой. Немногое, лишь кое-что и изредка. То, что его заинтересовало. Он говорил, что мы не потревожим мертвых.

– Мертвых? – переспросил Хортон.

– Ну, может быть, я выразил это чересчур пышно. Тогда ушедшие, те, кто покинул это место. Хотя и это звучит не совсем верно. Как можно потревожить тех, кто ушел?

– Все дома выглядят похоже, – сказал Хортон. – По-моему, они напоминают бараки.

– Бараки – слово, которого я не знаю.

– Бараки – место, где содержится много людей.

– Содержится? Проживает в нем?

– Верно. Здесь жило много людей одновременно. Может быть, это торговый поселок. Склады и бараки.

– Здесь не с кем торговать.

– Ну, ладно, тогда охотники, трапперы, горнодобытчики. Никодимус нашел здесь изумруды. Это место может быть битком набито несущими драгоценные камни формациями или россыпями. Или пушными животными.

– Никаких пушных животных, – уверенно сказал Плотоядец. – Мясные животные, только и всего. Некоторые – невысокой степени хищности. Ничего опасного.

Несмотря на белизну камня, из которого были выстроены здания, они производили тусклое впечатление, словно были всего лишь хижинами. Очевидно, когда их построили, для них было расчищено место, потому что, хотя деревья и пробрались на бывшую поляну, вокруг стоял более густой лес. Но несмотря на тусклый вид, в постройках было и ощущение прочности.

– Они выстроены надолго, – сказал Хортон. – Это было какое-то постоянное поселение, или, по крайней мере, замышлялось, как постоянное. Странно, что домик, в котором жил Шекспир, поставлен отдельно от остальных. Пожалуй, это мог быть сторожевой домик, чтобы присматривать за туннелем. Ты обследовал эти здания?

– Я-то нет, – ответил Плотоядец. – Они меня раздражают. Есть в них что-то гнусное. Небезопасное. Войти в такое – все равно, что попасть в ловушку. Все кажется, что закроются за мной двери, и я не выйду. Шекспир – тот совался в них, нервировал меня. Приносил мелкие предметы, что ему нравились. Хотя, как я уже сказал, он лишь слегка их тревожил. Он говорил, что это надо оставить другим ему подобным, которые разбираются в таких вещах.

– Археологам.

– Это слово я и искал. Оно ушло у меня с языка. Шекспир говорил, что позорное дело – мешать археологам. Они узнают многое из того, что ему не скажет ничего.

– Но ты же сказал…

– Всего несколько мелких предметов. Посподручнее. Полегче нести, говорил он, и может быть, поменьше ценой. Он говорил, что не стоит плевать в глаз фортуне.

– А что Шекспир думал о том, чем может быть это место?

– У него было об этом много мыслей. В основном, он обдумывал тягостные мысли – не место ли это для преступников.

– Ты хочешь сказать, колония каторжников.

– Он, сколько я помню, не употреблял слова, которое вы произнесли. Но он размышлял о месте, где держат тех, кто в другом мире не нужен. Он прикидывал, что, может, туннель никогда и не должен был действовать иначе, чем в одну сторону. Никогда не было двухсторонним, только односторонний туннель. Чтобы отправленные сюда никогда не могли вернуться.

– В этом есть смысл, – признал Хортон. – Хотя так не должно быть. Если туннель заброшен еще в старину, он должен был долго оставаться без присмотра и постепенно сломался бы. И к тому же ты говорил, что не знаешь, куда попадешь, когда входишь в туннель, и что двое вошедших в него попадают в разные места, а это тоже неправильно. Беспорядочная транспортная система. При таких условиях маловероятно, чтобы туннель широко использовался. Чего я не пойму, так это зачем таким людям, как вы с Шекспиром, пользоваться туннелем.

– Туннелями пользуются только те, – жизнерадостно заявил Плотоядец, – кому море по колено. Только те, кому не осталось выбора. Те, кто согласен попасть туда, куда нет смысла попадать. Все туннели ведут на планеты, где можно жить. Пригодный для дыхания воздух. Не слишком жарко, не слишком холодно. Не такие места, которые убьют насмерть. Но много мест не стоящих. Много мест, где никого нет, а может быть, никогда и не было.

– У тех, кто построил туннель, должно быть, имелась причина бывать на столь многих планетах, даже на тех, которые ты считаешь нестоящими. Интересно было бы узнать эти причины.

– Сказать вам их могли бы только те, – молвил Плотоядец, – кто произвел туннели. А они ушли. Они в ином месте или вообще нигде. Никто не знает, кто они были и где их искать.

– Но ведь некоторые из соединенных миров обитаемы. Я хочу сказать, обитаемы людьми.

– Это так, если определение людей очень широкое и не слишком сложное. На многих туннельных планетах быстро возникают неприятности. На последней, где я был перед этой, неприятности возникли не слишком быстро, зато большие.

Они медленно шли по траве, вьющейся между зданиями. Густой подлесок впереди смыкался, закрывая тропу. Тропа кончалась как раз перед дверью, ведущей в одно из строений.

– Я войду, – сказал Хортон. – Если не хочешь, то подожди меня снаружи.

– Подожду, – сказал Плотоядец. – Внутри них меня по хребту пробирает и в брюхе урчит.

Внутри было темно. Влажно и затхло, и пробирал холодок. Хортон, напрягшись, ощутил побуждение уйти, выскочить обратно на солнце. Здесь было ощущение чужеродности, которое можно было ощутить, но не определить – такое чувство, будто находишься там, где не имеешь права находиться, чувство, будто вторгся во что-то, что должно оставаться темным и скрытым.

Потверже установив ноги, Хортон стоял, хотя и чувствовал, как дрожь пробегает вверх и вниз по спине. Постепенно глаза начали привыкать к сумраку, и он смог различить смутные очертания. Возле стены справа от него стояло нечто, что могло быть только деревянным шкафчиком. Он одряхлел от возраста. Казалось, если его толкнуть, то он развалится. Дверки закрывались деревянной задвижкой. Возле шкафчика стояла деревянная четвероногая скамья, по сидению которой бежали большие трещины. На скамье находилось глиняное изделие – может быть, кувшин для воды с отвалившимся по горлышку треугольным куском. На противоположном конце находилось еще что-то, возможно, ваза. Она была явно не из глины. Выглядело это как стекло, но слой тонкой пыли, покрывавшей здесь все, не давал возможности судить с какой-либо уверенностью. А возле скамьи стояло то, что должно было быть стулом. У него были четыре ножки, сидение, наклонная спинка. На одной из стоек спинки висел кусок ткани, который мог быть шляпой. На полу перед стулом лежало нечто, казавшееся миской – белый керамический овал, а на миске – кость.

Кто-то, сказал себе Хортон, сидел на этом стуле – сколько лет назад? – с миской на коленях, ел мясо, может быть, держал его в руках или в том, что ему служило руками, обгладывал кость и держал под рукой кувшин с водой, хотя, может быть, и не с водой, а с вином. А покончив с мясом или съев все, что ему хотелось, он поставил тарелку на пол, а после того, может быть, откинулся на спинку и похлопал себя по полному животу с некоторым удовлетворением. Никто никогда не вернулся, чтобы поднять тарелку.

Он стоял, зачарованный, глядя на скамью, стул, тарелку. Казалось, какая-то часть чужеродности исчезла, потому что вот был набор вещей, извлеченный из прошлого народа, который, как бы не выглядел, имел часть того общего, что объединяло людей, распространявшихся, возможно, на всю вселенную. Может быть, кто-то закусывал здесь среди ночи – и что же случилось после этой полуночной закуски?

Стул, чтобы сидеть, скамья, чтобы поставить кувшин, тарелка, чтобы положить мясо – а ваза, как насчет вазы? Она состояла из шарообразного корпуса, длинного горлышка и широкого основания. Больше похоже на бутылку, чем на вазу, подумал он.

Он шагнул вперед и потянулся к ней, и, потянувшись, наткнулся на шляпу, если это была шляпа, висевшую на стуле.

При его прикосновении шляпа развалилась. Она исчезла в маленьком облачке пыли, поплывшем по воздуху.

Он обхватил рукой вазу или бутылку, поднял ее и увидел, что ее шарообразный корпус украшен резными рисунками и символами. Держа ее горлышко, он приблизил ее к лицу, чтобы рассмотреть украшения.

Странное существо стояло внутри вместилища, имевшего остроконечную крышу с шариком на верхушке. Во всем мире, подумал он, решили бы, что существо находится в кухонной жестянке, скажем, для хранения чая. А существо, – гуманоид это или просто животное, стоящее на двух палочкообразных задних лапах? У него была только одна рука и толстый хвост, протянувшийся вверх. Голова представляла собой шарик, но вытянутый вверх и от него отходило шесть прямых линий, три слева и одна прямо вверх.

При повороте бутылки (или вазы) стали видны другие гравированные рисунки-горизонтальные линии внутри двух полос, одна повыше другой и, вроде бы, прикрепленных друг к другу вертикальными линиями. Строения, размышлял он, где вертикальные линии изображают колонны, поддерживающие крышу? Еще было много закорючек и наклонных овалов, которые выстроились короткими рядками и вполне могли быть словами на неизвестном языке. И нечто, напоминающее башню, с вершины которой выглядывали три фигурки, имевшие облик лисиц, извлеченных из какой-то старой земной легенды.

С тропинки снаружи к нему воззвал Плотоядец.

– Хортон, все ли у вас хорошо?

– Вполне, – отозвался Хортон.

– Я исполнен тревоги за вас, – заявил Плотоядец, – не будете ли вы столь любезны выйти? Вы заставляете меня переживать, оставаясь там.

– Хорошо, – ответил Хортон, – раз уж ты так переживаешь.

Он повернулся и вышел из двери, все еще с бутылкой в руках.

– Вы нашли любопытное вместилище, – заметил Плотоядец, разглядывая ее с некоторым недоверием.

– Да, взгляни-ка, – Хортон поднял бутылку, медленно поворачивая ее, – изображения какого-то образа жизни, хотя мне и трудно сказать в точности, что они представляют.

– Шекспир находил пару подобных. Тоже с пометинами, но не в точности такими же, как на вашей. И он тоже ломал голову над тем, что же они такое.

– Они могут быть изображениями жившей здесь расы.

– Шекспир говорил тоже, однако отнес свои высказывания лишь к мифам тех существ, что здесь обитали. Он объяснил, что мифы – суть расовых воспоминаний, память, зачастую попорченная, о том, что произошло в прошлом. – Плотоядец нервно заерзал. – Давайте вернемся, – сказал он. – У меня в животе урчит от нужды в питании.

– У меня тоже. – согласился Хортон.

– У меня есть мясо, вчера только убитое. Присоединитесь ли вы ко мне за трапезой?

– С удовольствием, – согласился Хортон. – Продукты у меня есть, но не столь хорошие как мясо.

– Мясо еще не испортилось, – сообщил Плотоядец. – Но завтра я убью снова. Люблю свежее мясо. Испорченное ем только при опасности. Я думаю, вы подвергаете свою пищу огню, так же, как Шекспир?

– Да, я люблю есть мясо приготовленным.

– Высохшее дерево для огня есть во множестве. Собрано перед домом и только ждет огня. Там есть очаг. Вы, я думаю, видели?

– Да, очаг я видел.

– А тот, другой? Он тоже ест мясо?

– Он вообще не ест.

– Непредставимо! – произнес Плотоядец. – Откуда же он берет силы?

– У него есть то, что называется батареей. Она его снабжает пищей иного рода.

– Вы думаете, что этот Никодимус не починит тоннель сразу же? Вы, вроде бы, говорили там нечто подобное.

– Я думаю, это может потребовать времени, – сказал Хортон. – Он понятия не имеет как тоннель устроен и ни один из нас не может ему помочь.

Они пошли назад по извилистой тропке, которая привела их сюда.

– Что это за запах? – спросил Хортон. – Будто запах трупа, а то и похуже.

– Это пруд, – ответил Плотоядец. – Пруд, вы, должно быть заметили?

– Я его видел, когда шел.

– У него несноснейший запах, – сказал Плотоядец. – Шекспир называл его Вонючим Прудом.

12

Хортон присел на корточки у костра, присматривая за ломтем мяса, жарящемся на углях. Плотоядец сидел напротив, по ту сторону костра, терзая зубами сырой кусок мяса. Кровь стекала по его морде.

– Вы не возражаете? – осведомился он. – Желудок мой настоятельно взывает о наполнении.

– Вовсе не возражаю, – ответил Хортон. – Через минуту с моим будет то же самое.

Послеполуденное солнце пригревало ему спину. Жар костра пек лицо и он чувствовал наслаждение удобством временного лагеря. Костер разожгли прямо перед снежно-белым зданием и череп Шекспира ухмылялся им сверху. В тишине слышалось журчание ручья, бегущего от источника.

– Когда мы кончим, я покажу вам имущество Шекспира, – сказал Плотоядец. – Оно у меня все аккуратно упаковано. Вам это интересно?

– Да, конечно, – подтвердил Хортон.

Во многих отношениях, – сказал Плотоядец, – Шекспир был досаждающим человеком, хоть я и сильно любил его. Я никогда не знал по-настоящему, нравлюсь я ему или нет, хотя и думаю, что нравился. Мы жили вместе. Мы очень хорошо вместе работали. Мы рассказывали друг другу о многом. Но я никогда не мог избавиться от чувства, будто он надо мной смеется, хотя отчего, я так и не понял. Я вам не кажусь забавным, Хортон?

– Ни в коей мере, – ответил Хортон. – Ты это, должно быть, выдумал.

– Вы мне не могли бы сказать, что значит «чертпобери»? Шекспир всегда пользовался этим словом, и я перенял от него эту привычку. Но я никогда не знал, что это значит. Я его спрашивал, что это такое, но он не говорил. Он только смеялся надо мной, глубоко внутри.

– У этого слова и нет настоящего смысла. Я имею ввиду – обычно нет. Оно используется для выражения чувств, без настоящего смысла или значения. Большинство людей не пользуется им постоянно, только некоторые. Остальные используют его изредка и только при наличии эмоционального повода.

– Так оно не означает ничего?! Просто способ выражаться?

– Верно, – подтвердил Хортон.

– Когда я говорил о волшебстве, он называл это чертовыми глупостями. Оказывается, это не означает какого-то особого вида глупости.

– Нет, он имел ввиду просто глупости.

– Вы тоже думаете, что волшебство – глупости?

– Я не готов ответить. Пожалуй, я никогда об этом как следует не думал. Я бы предположил, что волшебство в общеупотребляемом смысле может быть и глупости. Может быть, волшебство – это то, чего никто не понимает. Ты веришь в волшебство? Ты сам занимаешься волшебством?

– Мой народ многие годы владел великим волшебством. Иногда оно и срабатывает, иногда – нет. Я говорил Шекспиру: «Давай объединим наше волшебство, может оно откроет тоннель». Шекспир тогда говорил, что волшебство – это чертовы глупости. Он говорил, что у него нет волшебства. Он говорил, что волшебства не бывает.

– Подозреваю, – сказал Хортон. – что он говорил из предубеждения. Нельзя отрицать то, о чем ничего не знаешь.

– Да, – сказал Плотоядец, – на Шекспира это похоже. Хотя я думаю, он мне врал. По-моему, он пользовался своим волшебством. У него была вещь, которую он называл «книга», он говорил, что это книга Шекспира. Он мог с ней разговаривать. Что это, коли не волшебство?

– Мы это называем «чтением», – сказал Хортон.

– Он брал эту книгу и разговаривал с ней, а потом она говорила с ним. Он оставлял маленькие знаки на ней особой палочкой. Я его спросил, что он делает, но он на меня наворчал. Ворчание значило оставить его в покое, не докучать ему.

– Эта его книга у тебя?

– Я ее вам покажу позже.

Мясо поджарилось и Хортон принялся есть.

– Вкусно, – сказал он. – Что это за животное?

– Не слишком большое, – ответил плотоядец. – Убивать его не трудно. Не пытается сопротивляться, убегает и все, но зубастое. Много мясных животных, но вкусное только это.

По тропе протопал Никодимус, держа в руке коробку с инструментами. Подойдя к Хортону, сел.

– Пока вы еще не успели спросить, – сказал он, – я его не починил.

– Но сдвиги есть? – спросил Плотоядец.

– Не знаю, – сказал Никодимус. – Я, кажется, знаю, как я, может быть, смогу отключить силовое поле, хотя не уверен. По крайней мере стоит попытаться. В основном я пытался вычислить, что там за силовым полем. Рисовал всяческие наброски и пытался составить несколько диаграмм, что бы получить представление, что там к чему. Тут у меня тоже есть несколько мыслей, но все это ничего не стоит, если я не смогу убрать силовое поле. А, может быть, конечно, я во всем ошибаюсь.

– Но ты не обескуражен?

– Нет, я продолжу попытки.

– Это хорошо, – сказал Плотоядец.

Он проглотил последний кусок сочащегося мяса.

– Пойду к ручью, – сказал он, – умою лицо. Я неаккуратный едок. Вы хотите, чтобы я вас подождал?

– Нет, – ответил Хортон. – Я спущусь попозже. Я еще съел только половину.

– Надеюсь, вы меня извините, – сказал Плотоядец, поднимаясь на ноги. Другие двое сидели, глядя как он неуклюже спускается по тропе.

– Что новенького? – спросил Никодимус.

Хортон пожал плечами.

– Прямо к востоку отсюда есть какая-то заброшенная деревня. Каменные дома заросли кустарником. Судя по виду, там никого не было сотни лет. Нигде не видно, что им здесь было нужно и почему они ушли. Плотоядец говорит, что Шекспир думал, будто это должна быть каторжная колония. Если так, то она была неплохо устроена. С недействующим тоннелем нечего было беспокоиться, что кто-то убежит.

– Плотоядец знает, что это был за народ?

– Не знает. По-моему, ему и дела нет. Он не особенно любопытен. Его интересует только «здесь» и «теперь». К тому же он боится. Прошлое, по-видимому, пугает его. Я предполагаю, что они были гуманоидами, хоть и не обязательно людьми, в нашем понимании. Я заходил в одно из зданий и нашел какую-то бутылку. Сперва подумал, что ваза, но, пожалуй, все-таки бутылка.

Он пошарил вокруг себя рукой и протянул бутылку Никодимусу. Робот повертел ее в руках.

– Грубая работа, – сказал он. – Рисунки могут быть только приблизительными подобиями. Трудно сказать, что на них изображено. Кое-что из этого выглядит, как надписи.

Хортон кивнул

– Все верно, но это значит, что у них было какое-то представление об искусстве. Это может говорить о кочующей культуре.

– Этого недостаточно, чтобы объяснить сложную технологию тоннелей, – возразил Никодимус.

– Я совсем не имел в виду, что это народ, построивший тоннели.

– Плотоядец говорил еще что-нибудь о своем намерении присоединиться к нам, когда мы уйдем?

– Нет. По-видимому, он уверен, что ты можешь починить тоннель.

– Может быть, лучше не говорить ему, но я не смогу. Никогда не встречал такой путаницы, как на этой панели управления.

По тропе вперевалочку явился Плотоядец.

– Теперь весь чистый, – заявил он. – Я вижу, вы уже кончили. Как вам понравилось мясо?

– Оно было превосходно, – заверил Хортон.

– Завтра у нас будет свежее мясо.

– Мы зароем остатки мяса, пока ты охотишься, – предложил Хертон.

– Нет нужды закапывать. Бросьте его в пруд. В процессе этого держите нос в полной безопасности.

– Так ты всегда делаешь с мясом?

– Конечно, – ответил Плотоядец. – Это самое легкое. В пруду его что-то съедает. Может быть оно довольно, что я бросаю мясо.

– Ты когда-нибудь видел, кто съедает мясо?

– Нет, но мясо исчезает. Мясо по воде плавает. А то мясо, что я бросаю в пруд, не плавает никогда. Наверняка его кто-то ест.

– Может быть пруд воняет от твоего мяса?

– Нет, – возразил Плотоядец. – Он всегда так вонял. Еще до бросания мяса. Шекспир оказался здесь раньше меня и он мяса не бросал. Но он говорил, что пруд воняет с тех пор, как он здесь.

– Застоявшаяся вода может очень дурно пахнуть, – заметил Хортон, – но я никогда не встречал пахнущей настолько дурно.

– Может быть это не настоящая вода, – сказал Плотоядец. Она гуще, чем вода. Течет, как вода, выглядит, как вода, но не такая жидкая, как вода. Шекспир назвал ее «суп».

По лагерю протянулись длинные тени от стоящих на западе деревьев. Плотоядец задрал голову, щурясь на солнце.

– Божий час почти пришел, – сказал он. – Давайте найдем укрытие. Под прочной каменной крышей не так плохо. Не так, как на открытом месте. Чувствуется, но самое худшее камень отсеивает.

Обстановка в домике Шекспира была простой. Пол выложен каменными плитками. Потолка не было, единственная комната находилась прямо крышей. В центре комнаты стоял большой каменный стол, а вдоль стен проходило возвышение из камня высотой со стул.

Плотоядец указал на него.

– Это чтобы сидеть и спать. А также чтобы ставить вещи.

В задней части комнаты возвышение было завалено вазами и кувшинами, странными изделиями, выглядевшими, как небольшие статуэтки и другими изделиями, которым, на первый взглд, нельзя было подобрать названия.

– Из города, – сказал Плотоядец. – Предметы, которые Шекспир приносил из города. Может быть любопытные, но ценности небольшой.

На одном конце стола стояла деформированная свеча, прилепленная к камню.

– Это дает свет, – пояснил Плотоядец. – Шекспир изготовил это из жира того мяса, что я убил, чтобы он мог размышлять над книгой, иногда говорил с ней, иногда делал на ней пометки своей волшебной палочкой.

– Это-то и была книга, которую, ты мне сказал, я могу увидеть? – спросил Хортон.

– Конечно же, – заверил его Плотоядец. – Может быть вы растолкуете ее мне. Скажите мне, что она такое. Я много раз спрашивал у Шекспира, но объяснение, которое он давал, не было настоящим объяснением. Я сидел и изводил душу от желания узнать, а он никогда не говорил. Но скажите мне, пожалуйста, одну вещь. Почему он нуждался в свече, чтобы разговаривать с книгой?

– Это называется «чтение», – объяснил Xoртон. – Книга говорит посредством стоящих в ней знаков. Нужен свет, чтобы видеть знаки. Чтобы книга заговорила, знаки должны быть ясно различимы.

Плотоядец покивал головой.

– Странное обыкновение, – сказал он. – Вы, люди, занимаетесь странными делами. Шекспир был странный. Он всегда надо мной смеялся. Не снаружи смеялся, смеялся внутри. Он мне нравился, но он смеялся. Он смеялся так, будто он лучше, чем я. Он смеялся втайне, но все же давал понять мне, что смеется.

Он шагнул в угол и поднял сумку, изготовленную из шкуры животного. Плотоядец сжал ее в кулаке и встряхнул, а оттуда донесся сухой шорох и стук.

– Его кости! – воскликнул он. – Теперь он смеется только костями. Даже кости все еще смеются. Прислушайтесь, и вы их услышите. Он злобно встряхнул мешок. – Вы не слышите смеха?

Ударил божий час. Это было все-таки ужасно. Несмотря на толстые каменные стены и потолок, сила его уменьшилась незначительно. Снова Хортон обнаружил, что его схватило, раздело и распахнуло, раскрыло для изучения, и на этот раз, казалось, он был не только изучен, но поглощен, так что, казалось, хоть он и боролся за то, чтобы остаться собой, он сделался одним с тем, что поглотило его, что бы это не было. Он чувствовал, как растворяется в этом, становится его частью, и когда он понял, что нет способа бороться против этого, то попытался, несмотря на унижение от того, что стал частью чего-то, как-нибудь прозондировать себя и таким образом узнать, чем он является, будучи частью чего-то. На миг ему показалось, что он понял на один-единственный, ускользающий миг то, чем он был поглощен, то, чем он стал словно бы растянулось и заполнило вселенную, все, что когда-либо было, есть, или будет и показало это ему, показало логику (или нелогику), цель, причину и результат. Но в этот миг познания его человеческий разум восстал против сопричастности к знанию, ужаснувшийся и разгневанный тем, что такое может быть, что возможно так показать и понять вселенную. Ум его и тело поникло, сжалось, предпочитая не знать.