Текст книги "Отцы-основатели. Весь Саймак - 4.Заповедник гоблинов"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

– Машина-переводчик! – воскликнул Оп.

– Да, пожалуй. Двустороннего действия.

– Мы пытались сконструировать такой прибор, – сказал Оп. – Говоря «мы», я имею в виду объединенные усилия лучших инженерных умов не только Земли, но и всего того, что в шутку именуется «известной частью Вселенной».

– Да, я знаю.

– А у этих ребят он есть. У твоих призраков.

– У них еще много всякой всячины, – ответил Максвелл, – Я и миллионной части не видел. Я познакомился лишь с некоторыми образчиками, которые выбрал наугад. Только чтобы убедиться в истинности их утверждений.

– Но одного я так и не могу понять, – сказал Оп. – Ты все время говоришь о планете. А как насчет звезды?

– Планета заключена в искусственную оболочку. Какая– то звезда там есть, насколько я понял, но с поверхности она не видна. Дело в том, что звезда для них не обязательна. Если не ошибаюсь, ты знаком с гипотезой пульсирующей вселенной?

– Типа «уйди-уйди»? – спросил Оп, – Та, которая взрывается, а потом снова взрывается, и так далее?

– Правильно, – сказал Максвелл. – И теперь мы можем больше уже не ломать над ней головы. Она соответствует действительности. Хрустальная планета – это частица вселенной, существовавшей до того, как возникла наша Вселенная. Видишь ли, они успели своевременно во всем разобраться. Они знали, что наступит момент, когда вся энергия исчезнет и мертвая материя начнет медленно собираться в новое космическое яйцо, которое затем взорвется, породив новую вселенную. Они знали, что приближается смертный час их вселенной, который станет смертным часом и для них, если они не найдут какого-то выхода. И они создали планетарный проект. Они засасывали энергию и накопили гигантские ее запасы… Не спрашивай меня, как и откуда они ее извлекли и каким способом хранили. Но в любом случае она находилась в самом веществе их планеты, и потому, когда вся остальная вселенная сгинула в черноте и смерти, они по-прежнему располагали энергией. Они одели планету в оболочку, преобразили ее. Они сконструировали двигатели, которые превратили их планету в независимое тело, несущееся в пространстве, послушно подчиняясь их воле. И до того, как мертвая материя их вселенной начала стягиваться в одну точку, они покинули свою звезду, превратившуюся в черный мертвый уголь, и отправились в самостоятельное путешествие, которое длится до сих пор, – обитатели прежнего мира на планете-космолете. Они видели, как погибала их вселенная, предшествовавшая нашей. Они оставались одни в пространстве, в котором не было ни единого намека на жизнь, ни единой вспышки света, ни единого всплеска энергии. Вероятно – точно я не знаю, – они наблюдали образование нового космического яйца. Они могли находиться в неизмеримой дали от него, но все-таки видеть его. А в этом случае они видели и взрыв, положивший начало Вселенной, в которой теперь обитаем мы, – ослепительную вспышку, когда энергия вновь ринулась в пространство. Они видели, как зарделись первые звезды, они видели, как складывались галактики. А когда галактики окончательно сформировались, они отправились в эту новую Вселенную. Они могли посещать любые галактики, обращаться по орбите любой приглянувшейся им звезды, а потом лететь дальше. Они были межгалактическими бродягами. Но теперь их конец недалек. Планета, я думаю, еще на полном ходу, так как машины, снабжающие ее энергией, работают по-прежнему. Наверное, для планеты тоже существует свой предел, но до него еще далеко. Однако сами они как раса утратили жизнеспособность, хотя хранят в своем архиве мудрость двух вселенных.

– Пятьдесят миллиардов лет! – пробормотал Оп, – Пятьдесят миллиардов лет познания мира!

– По меньшей мере, – уточнил Максвелл, – Вполне возможно, что срок этот гораздо больше.

Они умолкли, пытаясь охватить мыслью эти пятьдесят миллиардов лет. Огонь в очаге потрескивал, словно что-то шептал. Издалека донесся бой курантов консерватории, отсчитывающих время.

Глава 9

Максвелл проснулся оттого, что Оп тряс его за плечо.

– Тут тебя желают видеть!

Сбросив одеяло, Максвелл спустил ноги с кровати и начал нащупывать брюки. Оп сунул их ему в руки.

– А кто?

– Назвался Лонгфелло. Отвратительный надутый тип. Он ждет снаружи. Явно боится войти в хижину, чтобы не подхватить инфекцию.

– Ну так пусть убирается к черту! – объявил Максвелл и потянулся за одеялом.

– Нет-нет, – запротестовал Оп. – Я выше оскорблений. Чихать я на него хотел.

Максвелл влез в брюки, сунул ноги в ботинки и притопнул.

– А кто он такой?

– Не имею ни малейшего понятия, – ответил Оп.

Максвелл побрел в угол к скамье у стены, налил из ведра воды в таз и ополоснул лицо.

– Который час? – спросил он.

– Начало восьмого.

– Что-то мистер Лонгфелло торопится меня увидеть!

– Он там меряет двор шагами. Изнывает от нетерпения.

Лонгфелло и правда изнывал.

Едва завидев Максвелла в дверях, он бросился к нему, протянув руки.

– Профессор Максвелл! – воскликнул он, – Как я рад, что отыскал вас. Это было нелегко. Но мне сказали, что я, возможно, найду вас здесь. – Он посмотрел на хижину, и его длинный нос чуть-чуть сморщился. – И я рискнул.

– Оп, – спокойно сказал Максвелл, – мой старый и близкий друг.

– Может быть, прогуляемся немного? – предложил Лонгфелло, – Удивительно приятное утро! Вы уже позавтракали? Ах, да! Конечно же нет!

– Если бы вы сказали, кто вы такой, это значительно упростило бы дело, – заметил Максвелл.

– Я работаю в ректорате. Стивен Лонгфелло, к вашим услугам. Личный секретарь ректора.

– Вы-то мне и нужны! – сказал Максвелл, – Мне необходимо встретиться с ректором, и как можно скорее.

Лонгфелло покачал головой:

– Могу сразу же сказать, что это невозможно.

Они неторопливо пошли по тропинке, ведущей к шоссе. С могучего каштана на тропинку медленно слетали листья, отливавшие червонным золотом. Дальше на фоне голубого утреннего неба багряным факелом пылал клен. И высоко над ним к югу уносился треугольник утиной стаи.

– Невозможно? – повторил Максвелл, – Это звучит как окончательный приговор. Словно вы обдумали мою просьбу заранее.

– Если вы хотите что-нибудь сообщить доктору Арнольду, – холодно проинформировал его Лонгфелло, – вам следует обратиться в соответствующие инстанции. Неужели вы не понимаете, что ректор чрезвычайно занят и…

– О, я это понимаю! И понимаю, что такое инстанции. Отсрочки, оттяжки, проволочки, пока твое дело не станет известно всем и каждому!

– Профессор Максвелл, – сказал Лонгфелло, – я буду говорить с вами откровенно. Вы человек настойчивый и, мне кажется, довольно упрямый, а с людьми такого типа церемонии ни к чему. Ректор вас не примет. Он ни в коем случае не может вас принять.

– По-видимому, из-за того, что нас было двое? И один из нас умер?

– Все утренние газеты будут этим полны. Гигантские заголовки: человек воскрес из мертвых! Может быть, вы слушали вчера радио или смотрели какую-нибудь телевизионную программу?

– Нет.

– Ну, так вы – сенсация дня. И должен признаться, положение создалось весьма неприятное.

– Попросту говоря, назревает скандал?

– Если угодно. А у ректората довольно хлопот и без того, чтобы вмешиваться в историю вроде вашей. У нас уже на руках Шекспир и все, что отсюда вытекает. Тут мы не могли остаться в стороне, но обременять себя еще и вами мы не станем.

– Неужели у ректората нет ничего важнее Шекспира и меня? – спросил Максвелл. – А возрождение дуэлей в Гейдельберге? И спор о том, этично ли допускать некоторых внеземных студентов в футбольные команды, и…

– Но поймите же! Важно то, что происходит именно в этом городке! – простонал Лонгфелло.

– Потому что сюда перевели ректорат? Хотя Оксфорд, Гарвард и десяток других…

– Если хотите знать мое мнение, – сухо сказал Лонгфелло, – то я считаю, что попечительский совет поступил несколько необдуманно. Это создало для ректората множество трудностей.

– А что произойдет, если я поднимусь на вершину холма, войду в здание ректората и начну стучать кулаком по письменным столам? – спросил Максвелл.

– Вы это сами прекрасно знаете. Вас вышвырнут вон.

– А если я приведу с собой полки журналистов и телевизионных операторов, которые будут ждать моего возвращения у дверей?

– В этом случае вас, вероятно, не вышвырнут. И возможно, вы даже прорветесь к ректору. Но могу вас заверить, что при подобных обстоятельствах вы заведомо ничего не добьетесь.

– Следовательно, – сказал Максвелл, – я заранее обречен на неудачу, что бы я ни пытался предпринять.

– Собственно говоря, – сообщил ему Лонгфелло, – я пришел к вам сегодня совсем для другого. Мне было поручено передать вам приятное известие.

– Не сомневаюсь! Так какую же косточку вы собирались мне бросить, чтобы я тихо исчез со сцены?

– Вовсе не косточку! – обиженно заявил Лонгфелло, – Я уполномочен предложить вам пост декана в экспериментальном институте, который наш университет организует на Готике Четыре.

– А, на планете с колдуньями и магами?

– Перед специалистом в вашей области этот пост открывает огромные возможности, – убедительно сказал Лонгфелло. – Планета, где магические свойства развивались без помех со стороны разумных существ иного типа, как это произошло на Земле…

– И расстояние в сто пятьдесят миллионов световых лет, – заметил Максвелл. – Далековато и наверняка нудно. Однако оплачивается эта миссия, вероятно, неплохо?

– Весьма и весьма, – ответил Лонгфелло.

– Нет, спасибо, – сказал Максвелл. – Моя работа здесь меня вполне удовлетворяет.

– Работа?

– Ну конечно. Разрешите напомнить вам, что я профессор факультета сверхъестественных явлений.

Лонгфелло покачал головой.

– Уже нет, – объявил он. – Простите, но я должен вам напомнить, что вы скончались более трех недель назад. А открывающиеся вакансии заполняются немедленно.

– То есть мое место уже занято?

– Ну разумеется, – сказал Лонгфелло. – В настоящее время вы безработный.

Глава 10

Официант принес омлет с грудинкой, налил кофе и удалился, оставив Максвелла одного. За огромным окном голубым зеркалом простиралось озеро Мендота, и холмы на дальнем берегу терялись в лиловой дымке. По стволу кряжистого дуба у самого окна пробежала белка и вдруг замерла, уставившись глазами– бусинами на человека за столиком. Красно-бурый дубовый лист оторвался от ветки и, неторопливо покачиваясь, спланировал на землю. По каменистому откосу у воды шли рука об руку юноша и девушка, окутанные утренней озерной тишиной.

Куда воспитаннее и цивилизованнее было бы принять приглашение Лонгфелло и позавтракать с ним, подумал Максвелл. Но в ту минуту он чувствовал, что сыт секретарем ректора по горло, и ему хотелось только одного: наедине с самим собой оценить положение и кое о чем поразмыслить – хотя, возможно, времени на размышления у него уже не оставалось.

Он оказался прав – шансов увидеться с ректором у него почти не было, и не только потому, что тот был чрезвычайно занят, а его подчиненные настаивали на строжайшем соблюдении всех тонкостей священной бюрократической процедуры, но еще и потому, что по не вполне понятной причине ситуация с раздвоившимся Питером Максвеллом запахла скандалом, от которого Арнольд жаждал держаться как можно дальше. Глядя в выпученные беличьи глазки, Максвелл прикидывал, не могла ли на позицию ректора повлиять беседа с инспектором Дрейтоном. Может быть, служба безопасности взялась за Арнольда? Это казалось маловероятным, но все же возможным. Как бы то ни было, о нервном состоянии Арнольда можно было судить по той поспешности, с какой ему был предложен пост на Готике IV. Ректорат не только не хотел иметь ничего общего с этим вторым Питером Максвеллом, но и предпочел бы убрать его с Земли на захолустную планету, где он вскоре был бы всеми забыт.

После смерти того, другого, Питера Максвелла его место на факультете, естественно, не могло оставаться незаполненным – студенты должны учиться, и кто-то должен вести его курс. Тем не менее для него можно было бы подыскать что– нибудь и здесь. А если этого не сделали и сразу же предложили ему пост на Готике IV, следовательно, на Земле он мешает.

И все-таки странно! Ведь о том, что существовали два Питера Максвелла, ректорату стало известно лишь накануне, а до тех пор никакой проблемы вообще не было.

А это значит, решил Максвелл, что кто-то уже успел побывать в ректорате – кто-то, стремящийся избавиться от него, опасающийся, что он помешает… Но чему? Ответ напрашивался сам собой, и самая эта легкость вызвала у Максвелла инстинктивное ощущение, что он ошибается. Однако, сколько он ни раздумывал, ответ был только один: кто-то еще знает о сокровищах библиотеки хрустальной планеты и пытается ими завладеть.

Во всяком случае, ему известно одно имя – Черчилл. Кэрол сказала, что к переговорам о продаже Артефакта, которые ведет Институт времени, имеет отношение какой-то Черчилл… А вдруг Артефакт и есть цена, за которую можно получить библиотеку хрустальной планеты? Конечно, слишком полагаться на это нельзя, и тем не менее… Ведь никому не известно, что такое Артефакт.

И если подумать, Черчилл – самый подходящий человек для устройства подобных сделок. Конечно, только как подставное лицо, по поручению кого-то, кто не может выступить открыто. Ведь Черчилл профессиональный посредник и знает все ходы и выходы. У него есть связи, и за долгие годы он, наверное, обзавелся источниками информации в самых разных влиятельных учреждениях.

Но в этом случае задача Максвелла очень усложняется. Ему теперь надо остерегаться не только огласки, неизбежной, если бы он обратился в обычные инстанции, – возникала опасность, что его сведения попадут во враждебные руки и будут обращены против него.

Белка соскочила со ствола и теперь деловито сновала по спускающейся к озеру лужайке, шурша опавшими листьями в надежде отыскать желудь, которого не углядела раньше. Юноша и девушка скрылись из виду, и поднявшийся легкий ветерок морщил зеркальную поверхность озера.

Зал был почти пуст – те, кто начал завтракать раньше, уже закончили и ушли. С верхнего этажа доносились звуки голосов и шарканье подошв – это студенты собирались в клубе, где они обычно проводили свободное от занятий время.

Это здание было одним из самых старых в городке и, по мнению Максвелла, превосходным. Уже более пятисот лет оно служило уютным местом встреч и занятий для многих поколений, и множество чудесных традиций превратило его в родной дом для бесчисленных тысяч студентов. Тут они находили тишину и покой для размышлений и занятий, и уютные уголки для дружеской беседы, и комнаты для бильярда и шахмат, и столовые, и залы для собраний, и укромные маленькие читальни, где стенами служили полки с книгами.

Максвелл отодвинул стул от столика, но остался сидеть – ему не хотелось вставать и уходить, так как он понимал, что, покинув этот тихий приют, будет вынужден сразу же погрузиться в водоворот трудных проблем. За окном золотое осеннее утро нежилось в лучах солнца, которое поднималось все выше и пригревало все сильнее, обещая день, полный золотых метелей опадающих листьев, голубой дымки на дальних холмах, торжественного великолепия хризантем на садовых клумбах, пригашенного сияния златоцвета и астр в лугах и на пустырях.

За спиной послышался торопливый топоток множества ног в тяжелой обуви, и, повернувшись, он увидел, что владелец этих ног быстро приближается к нему по красным плиткам пола.

Больше всего это существо напоминало гигантского сухопутного краба – членистые ноги, нелепо наклоненное туловище, длинные гротескные выросты (по-видимому, органы чувств) над непропорционально маленькой головой. Он был землисто-белого цвета. Три черных глаза-шарика подрагивали на концах длинных стебельков.

Существо остановилось перед столиком, и три стебелька сошлись, направив глаза на Максвелла. Оно заговорило высоким писклявым голосом, и кожа на горле под крохотной головкой быстро запульсировала.

– Сообщено мне, что вы есть профессор Максвелл.

– Вас не обманули, – сказал Максвелл. – Я действительно Питер Максвелл.

– Я есть обитатель мира, вами названного Наконечник Копья Двадцать семь. Имя, мною имеемое, вам интересно не есть. Я являюсь к вам с поручением лица, меня нанимающего. Возможно, вам оно известно под наименованием мисс Нэнси Клейтон.

– Еще бы! – сказал Максвелл и подумал, насколько это в духе Нэнси – нанять в качестве посыльного столь явно неземное существо.

– Я тружусь на свое образование, – объяснил Краб. – Я выполняю работу, какую нахожу.

– Весьма похвально, – заметил Максвелл.

– Я прохожу курс математики времени, – сообщил Краб. – Я специализируюсь на конфигурации линий Вселенной. Я лихорадочно этим увлечен.

По виду Краба было трудно поверить, что он способен на увлечение, и тем более лихорадочное.

– Но чем объясняется подобный интерес? – спросил Максвелл. – Какими-то особенностями вашей родной планеты? Вашими культурными традициями?

– О, весьма и весьма! Абсолютно новая идея есть. На моей планете нет представления о времени, никакого восприятия такого явления, как время. Очень есть потрясен узнать о нем. И заинтересован. Но я чрезмерно уклоняюсь. Я есть здесь с поручением. Мисс Клейтон желает знать, способны ли вы посетить ее прием вечером данного дня. У нее в восемь по часам.

– Пожалуй, я приду, – сказал Максвелл, – Передайте ей, что я всегда стараюсь не пропускать ее приемов.

– Чрезмерно рад! – объявил Краб. – Она столь хочет получить вас там. Вы есть говоримы о.

– Ах так! – сказал Максвелл.

– Вас тяжко находить. Я бегаю быстро и тяжко. Я спрашиваю во многих местах. И вот – победоносен.

– Мне очень жаль, что я причинил вам столько беспокойства, – сказал Максвелл, опуская руку в карман и извлекая кредитку.

Существо протянуло одну из передних ног, ухватило кредитку клешней, сложило ее несколько раз и засунуло в маленькую сумку на груди.

– Вы добры более ожидания, – пропищало оно, – Еще одно сведение. Причина приема – представление гостям картины, недавно приобретенной. Картины, очень долго утраченной и исчезнувшей. Кисти Альберта Ламберта, эсквайра. Большой триумф для мисс Клейтон.

– Не сомневаюсь, – сказал Максвелл. – Мисс Клейтон – специалистка по триумфам.

– Она, как наниматель, любезна, – с упреком возразил Краб.

– Конечно, конечно, – успокоил его Максвелл.

Существо быстро переставило ноги и галопом выбежало из зала. Максвелл услышал, как оно протопало по лестнице, ведущей к выходу на улицу. Потом он встал и тоже направился к дверям. Если прием посвящен картине, подумал он, полезно будет поднабраться сведений о художнике. И усмехнулся – уж наверное, почти все, кого Нэнси пригласила, займутся сегодня тем же.

Ламберт! Фамилия показалась ему знакомой. Что-то он о нем читал… возможно, очень давно. Статью в каком-нибудь журнале, коротая свободный час?

Глава 11

Максвелл открыл книгу.

«Альберт Ламберт, – гласила первая страница, – родился в Чикаго (штат Иллинойс) 11 января 1973 года. Славу ему принесли картины, исполненные причудливого символизма и гротеска, однако его первые работы никак не позволяли предугадать последующий взлет его таланта. Хотя они были достаточно профессиональны и свидетельствовали о глубоком проникновении в тему, их нельзя назвать выдающимися. Период гротеска в его творчестве начался после того, как ему исполнилось пятьдесят лет, причем его талант развивался не постепенно, а достиг расцвета буквально за один день, словно художник работал в этом направлении тайно и не показывал картин в новой манере до тех пор, пока полностью не удовлетворился тем, что создал. Однако никаких фактических подтверждений подобной гипотезы не найдено; наоборот, существуют данные, свидетельствующие, что она не…»

Максвелл бросил читать, открыл книгу на цветных репродукциях, быстро перелистал образчики раннего творчества художника. И вдруг на какой-то странице картины стали совсем иными – тематика, колорит и даже, подумал Максвелл, сама манера. Перед ним словно были произведения двух художников: один давал выход интеллектуальной потребности в упорядоченном самовыражении, а другой был весь захвачен, поглощен, одержим каким-то потрясшим его переживанием, от которого пытался освободиться, перенеся его на холст.

Скупая, темная, грозная красота рвалась со страницы, и Максвеллу показалось, что в сумрачной тишине читальни он слышит шорох черных крыльев. Немыслимые существа взмывали над немыслимым ландшафтом, и все же Максвеллу почудилось, что и этот ландшафт, и эти существа не были простой фантазией, прихотливой причудой намеренно затуманенного сознания, а четко укладывались в рамки какой-то неслыханной гармонии, опирающейся на логику и мироощущение, чуждые всему тому, с чем ему приходилось сталкиваться до сих пор. Форма, цвет, подход к теме и ее интерпретация не были просто искажением человеческих представлений; наоборот, зритель немедленно проникался убеждением, что они были вполне реалистическим воспроизведением чего-то, что лежит за пределами человеческих представлений. «Причудливый символизм и гротеск», – говорилось в предисловии… Может быть, сказал себе Максвелл, но в таком случае символизм этот возник в результате и на основе самого тщательного изучения натуры.

Он открыл следующую репродукцию и вновь увидел такой же полнейший уход от всего человеческого – иные существа в иной ситуации на фоне иного ландшафта, но несущие в себе столь же ошеломляющее ощущение реальности; нет, все это не было плодом воображения художника, все это он когда– то видел, а теперь изгонял из сознания и памяти. Вот так, подумал Максвелл, человек яростно намыливает руки куском едкого и грубого мыла и снова, и снова трет их, пытаясь с помощью физических средств избавиться от следов психической травмы. Возможно, художник созерцал эту сцену не непосредственно, а через зрительный аппарат давно исчезнувшей и никому теперь не известной расы.

Максвелл сидел, завороженно глядя на страницу книги, не в силах оторваться от нее, захваченный в плен жуткой и зловещей красотой, скрытым и ужасным смыслом, которого он не мог постичь. Краб сказал, что время было неизвестно его расе, что этот универсальный фактор никак не воздействовал на культуру его планеты, а вот здесь, в этих цветных репродукциях, крылось что-то неизвестное людям, не грезившееся им даже во сне.

Максвелл протянул руку, чтобы закрыть книгу, но вдруг заколебался, словно по какой-то причине книгу закрывать не следовало, словно ему почему-то было необходимо еще пристальнее вглядеться в репродукцию.

И в этот момент он осознал, что в ней прячется нечто загадочное, ускользающее и притягательное.

Он положил руки на колени и продолжал смотреть на репродукцию, потом медленно перевернул страницу и, взглянув на третью репродукцию, внезапно поймал то, что раньше от него ускользало, – особые мазки создавали эффект неуловимого движения, туманной нечеткости, словно мгновение назад здесь что-то мерцало и сразу же исчезло, оставаясь за гранью зрения, но где-то совсем рядом.

Приоткрыв рот, Максвелл вглядывался в загадочное мерцание – разумеется, это был оптический обман, рожденный виртуозным мастерством художника. Но пусть даже оптический обман – все равно он был томительно знаком тому, кто побывал на хрустальной планете и видел ее призрачных обитателей.

И глубокая тишина сумрачной читальни зазвенела вопросом, на который не было ответа: откуда Альберт Ламберт мог узнать про обитателей хрустальной планеты?