Текст книги "Шпионаж и любовь"

Автор книги: Клэр Малли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

После вторжения нацистов Анджей вступил в «Черную бригаду», единственное моторизованное подразделение Польши. После очередной самоубийственной атаки на войска вермахта Анджея нашли живым, но преисполненным ярости – его протез застрял под гусеницей взорванного танка. «Мне не нужен доктор, проклятый идиот, – кричал он на офицера, который его обнаружил, – мне нужен кузнец» [34]. Помимо раздробленного протеза, он был невредим. Анджей получил чин лейтенанта и орден «Виртути милитари», высшую польскую воинскую награду, а потом его подразделение попало в плен. Пока Кристина в Лондоне добивалась поступления на службу в британскую разведку, Анджей каким-то образом раздобыл «опель» – машину того типа, что пользовался спросом у офицеров вермахта, и возглавил операцию по освобождению своей бригады. Они снова вступили в бой и, наконец, ушли в Венгрию, где, в соответствии с положениями Женевской конвенции, были посажены за колючую проволоку, в лагерь, уже забитый грузовиками, легковыми автомобилями и людьми.

Согласно международному законодательству, интернирование должно было длиться до конца войны, но, как позднее написал один польский офицер, «авторы Конвенции не… принимали во внимание польский темперамент, непокорный и неспособный выносить утрату свободы, а также массовое расположение к полякам со стороны их [венгерских] тюремщиков» [35]. Через два дня Анджей выехал из лагеря на том же самом «опеле», снял форму, спрятал ее в машине и превратился в обычного пешехода на улицах Будапешта [36]. Свыше тридцати пяти тысяч поляков «сбежали» из лагерей для интернированных в Венгрии, но лишь немногие задержались в столице. В то время мужчины призывного возраста без формы должны были иметь при себе медицинский сертификат об их негодности к военной службе, однако Анджею достаточно было приподнять брючину и показать деревянный протез, а потом поинтересоваться: какой же он с этим вот офицер?

Кристина совсем недолго пробыла в Будапеште, когда ее пригласили в кафе «Флорис», где собирались журналисты и шпионы. Анджей рассказывал военные истории в курительной комнате, в окружении целой компании. «Открылась дверь, и вошла девушка, – вспоминал он. – Я замер и уставился на нее. Она была стройной, загорелой, с темными волосами и глазами. От нее исходило ощущение жизненной силы» [37]. Их представили, и Кристина напомнила Анджею, что он не закончил рассказывать историю. «Не часто предоставляется шанс поговорить с человеком, который сражался в “Черной бригаде”», – льстиво заметила она, не упоминая, что несколько дней назад прибыла из Лондона [38]. Тем вечером было рассказано немало отличных историй, и Анджею было приятно смотреть в темные глаза Кристины, в которых «блестели слезы» [39]. Потом они поговорили наедине, и она объяснила ему ситуацию. Анджей спросил, почему Великобритания оставила Польшу, несмотря на прежние гарантии. Кристина заявила, что все сложно, и предложила обсудить это в частной обстановке на следующий вечер. «Приглашаю тебя на ужин», – улыбнулась она [40].

В 1940 году в Будапеште редкостью для женщины, даже прекрасной патриотичной польки, готовой рисковать жизнью ради отечества, было пригласить мужчину для встречи наедине. Храбрая и хрупкая, полная очарования и решительности, Кристина казалась Анджею идеальной женщиной, если не считать того, что она была замужем. Тем не менее он вынужден был пропустить назначенную дату.

Покинув лагерь для интернированных, Анджей за несколько дней устроил бегство остальных боевых товарищей из своей бригады. Он планировал вместе

с ними пробираться через Ближний Восток во Францию, чтобы там вступить в польскую армию. Однако командир «Черной бригады» генерал Мачек приказал Анджею остаться в Будапеште и организовать «извлечение» как можно большего количества польских солдат и офицеров. Ему потребовалось не много времени, чтобы приобрести славу «Алого Первоцвета» Польши[32]32
  Это прозвище позволяло ассоциировать Анджея с отважным Лесли Говардом, известным как Первоцвет он предстал на экране пятью годами раньше, а во время Второй мировой войны появился в новой версии «Первоцвет Смит» в 1941 г. Сам Говард служил в разведке союзников вплоть до гибели, когда самолет, на котором он летел, был сбит неприятелем в 1943 г.


[Закрыть].

Вскоре Анджей подготовил успешный побег, воспользовавшись различными связями по обе стороны границы. Дальний родственник взял на себя львиную долю бумажной работы, без которой невозможно осуществить бегство[33]33
  Пэдди Ли Фермор позднее писал, что Кристина и Анджей принадлежали одному классу польского общества, «определяемому беглой французской речью и широкой сетью кузенов». См.: Spectator, The One-Legged Parachutist (01.01.1989).


[Закрыть]. Анджей и его друзья – князь Марцин Любомирский и его жена, руководившие Кавалерийским офицерским училищем в Груджеже, установили контакты в лагерях для интернированных, построили маршруты через горы – через Чехословакию и Венгрию на юго-восток, в Югославию. Вчетвером они вели машины, которые перевозили людей на сотни миль через границы. Это была выматывающая работа. Большой «спасательный автомобиль» Анджея, старый «шевроле», не имел внутреннего обогрева, его часто приходилось выкапывать из-под снега при морозе ниже двадцати градусов, подкладывать одеяла под колеса для сцепления. Не раз он обращался за помощью к местным крестьянам, которые лошадьми вытаскивали машину из снежных заносов.

Даже в погожий день, при малой загруженности дороги и отсутствии снега, требовалось не менее четырех часов, чтобы проехать от Белграда до Будапешта, зимой путь туда и обратно занимал целый день или ночь.

Сначала Анджей и его кузина руководили операциями из отеля «Метрополь», где порой на полу номера спало не менее десяти человек. Как-то раз, после возвращения из рейса через границу, Анджей застал в отеле венгерских полицейских, которые пришли арестовать его. Хотя венгры сочувствовали полякам и старались не замечать их деятельности, они обязаны были задержать человека, освобождающего офицеров из лагерей для интернированных. На допросе Анджей продемонстрировал свою деревянную ногу, положив ее на стол. Его отпустили, но деревянное алиби постепенно становилось малоубедительным; становилось ясно, что команде нужен более безопасный адрес. Ором Утца – улица Радости – отлично подходила. Днем тихая, ночью она служила центром квартала красных фонарей Будапешта, и ночные перемещения, появление и исчезновение покрытой грязью машины не привлекало внимания. Отсюда Анджей организовал транзит сотен интернированных из лагерей, беженцев и уцелевших военных.

В тот день, когда Кристина пригласила его на ужин, Анджей должен был незаметно перевезти группу через границу. Его друг по телефону передал ей извинения кузена, и когда Анджей вернулся на следующий день, усталый и замерзший, она сама позвонила ему. Они договорились встретиться у Дуная, возле изящного Ланц-Хид, или Цепного моста [41]. Было ветрено и холодно, Кристина куталась в свое полупальто с капюшоном, защищавшим волосы от снега. В серебристо-синем вечернем сумраке Анджей смотрел, как она идет по мощеной набережной вдоль реки, «как она ходила в хорошем настроении… словно пританцовывая, полная грации» [42]. Когда Кристина забралась в его машину, ни один из них еще не знал, что это начало долгих отношений, однако Анджей почувствовал «яркую искру», пролетевшую между ними [43].

Тем вечером они ужинали в кафе «Ханльи», романтическом прибежище художников и писателей, расположенном в центре парка на берегу Дуная, неподалеку от квартиры Кристины[34]34
  Кафе «Ханльи» принадлежало и находилось в управлении отца известного венгерского кулинарного критика Эгона Ронаи.


[Закрыть]. Было слишком холодно есть под деревьями, и они сидели у окна, занавешенного тяжелыми шторами; Анджей пил местное вино и рассуждал о войне, политике и предательстве британцев. Кристина пила воду и слушала. Анджей был словно воплощение самого духа польского Сопротивления, каким она его себе представляла: отважный, дерзкий, но плохо информированный. Города и деревни по всей Польше были заклеены нацистскими плакатами с изображением матери с мертвым ребенком на руках на фоне горящего города. Ниже было написано: «Англия, это твоя работа!» Кристина объясняла, что такая пропаганда – первый шаг к согласию с оккупацией. Затем она нарушила все правила и рассказала Анджею о своей миссии. Он пришел в ужас, но это произвело на него сильное впечатление[35]35
  В Варшаве через месяц после вторжения двух женщин застрелили лишь за то, что они сорвали антибританский плакат, но террор был направлен на то, чтобы воспрепятствовать любым формам сопротивления в городе. См.: Terry Charman, Hugh Dalton, Poland and SOE, 1940-42’, in Mark Seaman (ed.), Special Operations Executive: A New Instrument of War (2006),
  p. 66.


[Закрыть].

После ужина Кристина и Анджей отправились в ее крошечную квартирку и расстались лишь на следующее утро. «Все было волшебно, прекрасно и забавно», – вспоминал Анджей [44]. Желтый ситец в цветочек на окнах, кофе, который приготовила Кристина и который они оставили остывать, удивительная прямота, которую он нашел обезоруживающей, даже диван, не слишком большой для двоих. Учитывая характер их работы, они договорились все держать в тайне, так что когда пришла горничная с завтраком на подносе,

Анджей спрятался в шкафу. Это походило на водевильную сцену, но и в этом была привлекательность.

Если Кристина когда-то испытывала католические угрызения совести, она научилась эффективно справляться с чувством вины, изменяя мужу. Хотя Ежи оставался во Франции, пытаясь найти способ послужить своей стране, она и Анджей ежедневно рисковали попасть в гестапо и быть казненными. Как никогда раньше, Кристина ощущала драгоценность жизни, и она не желала тратить отпущенное ей время попусту. В течение следующих недель, когда Анджей не был занят делами, они использовали любой момент для свиданий. Если было морозно, они укрывались в ее квартире, выходя только в кафе или прогуляться под стеклянным сводом центрального рынка, полного зимних товаров. Когда время пошло к весне и появились первые сезонные цветы, они ставили их в больших ведрах на галерее. Но если зимнее солнце было достаточно ярким, они отправлялись на прогулку по узким улицам и дворам Старого города, прислушиваясь к голосам иволги в ветвях дерева над Рыбацким бастионом или разглядывая объявления о сдаче в аренду недорогих комнат, заведений портного или скорняка, висевшие на балконах. Если был бензин, они пересекали один из семи мостов через Дунай и ехали дальше, к Хармаш-атареги, большому, поросшему кустарником холму на том берегу, где находится Буда. На вершине они останавливались в загородной гостинице и смотрели на панораму города. Они наблюдали за тем, как угасали огни, Анджей заказывал кофе и ледяной «барак», венгерский абрикосовый бренди. Потом они обнимались, согревая друг друга, и она называла его своим котом, а он ее котенком. Оба кота были бродячими, но яростно патриотичными, и их взаимная страсть как будто отражала пламенную любовь к стране, тайный источник их силы и гордости.

К концу февраля 1940 года, к своему нарастающему раздражению, Кристина так и не смогла пересечь границу и отправиться в Польшу. Проблема возникла с самой неожиданной стороны. Британский отчет деликатно описывает ситуацию: «поляки были довольно трудными» [45]. Польское подполье начало самоорганизацию, но появилось несметное количество ключевых групп, каждая со своей политической ориентацией, со своими связями, соперничающих друг с другом, а разведка базировалась не только в Варшаве, Будапеште, Бухаресте и Белграде, но и в Афинах, Стамбуле, Каире и Стокгольме. В основной группе сопротивления, представлявшей польское правительство в изгнании, испытывали по поводу Кристины понятные опасения: любительница, «на оплате у англичан», как она с горечью писала, будет зависима от чужой власти [46]. Если Кристина считала, что, поставив свою жизнь в опасное положение, она, наконец, будет принята и оценена соотечественниками, то она ошибалась. Вместо этого она очутилась в знакомом положении между польским патриотом и чужаком, только на этот раз «чужая» означало «британский агент». Трения между разными группами усиливались, тайная польская сеть в Будапеште предупреждала ее, что «любое действие в Польше, не согласованное с нами, будет считаться вражеским» [47]. Хотя Кристина пыталась смягчить картину этого напряжения в отчетах в Секцию Д, оценки ее перспектив в офисе становились все более прохладными.

Однако Кристина не сидела без дела. Иногда она присоединялась к Анджею в его рейдах, но в основном она занималась своими планами по распространению антигерманской пропаганды в Польше. В январе 1940 года Секция Д прислала Бэзила Дэвидсона, молодого журналиста от «Экономиста» и лондонской «Ивнинг Стандарт»; он приехал в Будапешт поездом через Югославию с большим запасом взрывчатки в синей пластиковой сумке. Его работа заключалась в том, чтобы создать официальное новостное агентство, способное поставлять сообщения Министерства информации местным газетам, а также чтобы запустить подпольную печать. К сожалению, как он сам позднее прямо признавался: «Я понятия не имел, как все это делать» [48]. Почувствовав нужный момент, Кристина не только забрала взрывчатку для хранения в своей квартире, но и начала осуществлять план по формированию радио «Станция Свобода», вещавшей новости союзников и их пропаганду на Польшу из Венгрии. «Я буквально увлекся “Мадам Маршан” и хотел увидеть, как она будет действовать дальше», – написано в одном из отчетов в Секцию Д, хотя потом следует более практическое соображение, что если бы дела пошли скверно, это могло «добавить некоторую незаслуженную репутацию нашей собственной деятельности» [49].

В феврале Питер Уилкинсон, бывший член Британской военной миссии в Польше, прибыл в Будапешт с партией револьверов, которые, по словам Дэвидсона, были слишком тяжелые и массивные, чтобы ими пользоваться, и в любом случае требовались боеприпасы, достать которые на месте было совершенно невозможно. Дэвидсон предложил бросить оружие в Дунай. Уилкинсон переключил внимание на перспективы пропагандистской работы и потому захотел встретиться с Кристиной, но даже его присутствие не могло преодолеть возражения поляков против ее схемы работы радио. Первая встреча Уилкинсона и Кристины задала тон их будущим отношениям: коротким, отстраненным и профессионально разочаровывающим. Он был одним из немногих мужчин, на которых она не смогла произвести впечатление.

Уилкинсон был человеком проницательным и хотя признал потенциал Кристины в качестве агента, счел ее очарование помехой в этой работе, а также не одобрял то, что назвал отсутствием личной морали. Не добившись ничего существенного и сославшись на «холод центрально-европейского ветра и снегопад хлопьями», который делал Будапешт «совершенно невыносимым», Уилкинсон уехал [50].

В середине марта новые неожиданные обстоятельства оказали влияние на Кристину: «ее привлекательность стала причиной некоторых осложнений в Будапеште» – отмечено в отчете Секции Д [51]. Проблемы начались, когда польский журналист и разведчик Йозеф Радзиминский, все еще влюбленный, но получивший очередной отказ, угрожал застрелиться в ее квартире – причем выстрелить «в свои гениталии»; Уилкинсон докладывал об этом с откровенным отвращением [52]. В последний момент Радзиминскому не хватило нервов, он слегка задел выстрелом ногу, но, согласно Уилкинсону, «эта неудача сделала его еще более настойчивым» [53]. Вернув возможность ходить, Радзиминский бросился с моста Элизабеты – выяснилось, что Дунай к тому времени был наполовину замерзшим. В результате он не утонул, а сломал вторую, на тот момент целую ногу. «Он преуспел лишь в том, что ранил себя и не был арестован», – коротко доложили в британскую разведку, откуда пришел ответ телеграммой, что этот инцидент является серьезной угрозой безопасности [54]. Суждение самой Кристины о Радзиминском было еще суровее: «он доказал свою несостоятельность и был уволен», больше она ничего о нем не сказала[36]36
  Возможно, в начале 1940 г. Радзиминский был любовником Кристины, поскольку он допоздна задерживался в ее квартире и видели, как он целует ее в губы, и это было «как бы нечто само собой разумеющееся», как отметил ревнивый польский офицер Владимир Ледоховский. Если так, вероятно, жесткое замечание Кристины о Радзиминском можно прочитать на двух уровнях. Она чувствовала ответственность перед ним. Однако в июле 1940 г. она предложила, чтобы Секция Д связалась с ним во Франции, где, как она поняла, он решил «остаться и роботать». Кристина писала: «У него есть определенные “недостатки”, но он энергичный и храбрый». Военная администрация не была в этом уверена. «[Я] не уверен, что он может быть хоть чем-то полезен, – написал один из сотрудников после собеседования с Радзиминским. – В целом я считаю его бесполезным и ненадежным, предлагаю избавиться от него немедленно или по крайней мере интернировать его». TNA, HS9/1224/6 (15.5.1940).


[Закрыть] [55]. Такого рода публичность могла привести к сокращению британского разведывательного присутствия в Будапеште, а кроме того, это привлекало внимание к тому, чем занимаются в городе многочисленные «иностранные корреспонденты». В сочетании с враждебностью поляков к британским агентам в Венгрии этого хватало Секции Д, чтобы наконец одобрить очевидно самоубийственную миссию Кристины в оккупированной Польше [56].

«Ну! Ваши поляки не слишком много сделали!» – так генерал Айронсайд, тогда начальник Генерального штаба, упрекнул Эдриана Картона де Виара, когда тот наконец вернулся в Лондон после нацистской оккупации Варшавы. Картон де Виар, ставший свидетелем решимости и отваги польских военных и гражданских лиц во время сентябрьской кампании, счел замечание генерала преждевременным. Отчасти потому, что поляки так никогда и не сдались. Зная это, он спокойно ответил: «Давайте посмотрим, что сделают другие, сэр».

4. Польское сопротивление

«Ветер рассекал, как меч, лес, равнину и горы», – несколько мелодраматично написал близкий друг и еще один британский агент об условиях первого путешествия Кристины в оккупированную Польшу с целью британской пропаганды в феврале 1940 года. «Птицы замерзали на ветвях деревьев, под которыми они спали… кровь на снегу отмечала проход голодных волчьих стай» [1]. На самом деле Кристине на пути не встречались ни замерзшие птицы, ни голодные волки, однако она столкнулась с чем-то более тревожным – она впервые увидела человеческую цену войны.

В Будапеште Кристина познакомила Анджея с журналистами, дипломатами и – после увольнения Радзиминского – представила его Британской секретной службе. Анджей не говорил по-английски, но был «единственным, кому я могла бы доверять», – сообщила Кристина своим боссам из Секции Д, когда они спросили, кого бы она рекомендовала на замену слишком влюбчивому агенту [2]. Со своей стороны, Анджей свел Кристину с Янеком Марушажем, звездой польской довоенной олимпийской команды лыжников, а теперь горным курьером польского военного атташе, оказавшегося в изгнании[37]37
  Ян Марушаж был бесстрашным горнолыжником, но его младший брат Станислав был более известен, как чемпион Польши в лыжном спорте. См.: Stanislaw Marusarz, On the Skiramps of Poland, and the World (1974).


[Закрыть]. По прежним годам на лыжных курортах Кристина немного знала Яна, а теперь попросила его взять ее с собой в следующий переход в Словакию через Татры – горы, достигавшие двухкилометровой высоты, и через хорошо охраняемую польскую границу – в Закопане, на оккупированную территорию. Сначала Ян подумал, что она шутит, потом решил, что она сошла с ума. Дело было не только в войне, но и в жесточайшей зиме с морозами до тридцати градусов в горах и снегом до четырех метров глубиной, порой накрывавшим целиком крестьянские хижины. На пути не было лыжни, не было вообще никакой дороги и спуску в сторону Польши предшествовал занимающий несколько дней подъем по другую сторону границы – с поддельными документами, припасами, маленьким походным примусом и лыжами. Ян уверял, что даже для него такое путешествие почти невозможно, он сомневался, что Кристина вообще способна его пережить. Анджей поддерживал его, убеждая Кристину по крайней мере отложить переход до весны, но «такова была сила ее уверенности», писал он позже, что через несколько часов Ян согласился взять ее в следующий раз, так как его темп в любом случае будет ниже из-за того, что ему придется сопровождать через границу некое важное лицо [3].

Неделю спустя Анджей отвез Яна, его важного гостя, известного под именем Ричард, и Кристину, которая путешествовала как Зофья Анджеевска – фамилию она выбрала в честь любовника, на будапештский Восточный вокзал, откуда поезд шел в сторону польской границы. Переночевав в надежном доме, трое путешественников пересели на поезд в Чехословакию, но прежде чем он достиг первой станции, выпрыгнули на ходу – с тяжелыми деревянными лыжами и палками. Два дня они шли вверх по горам, Кристина из последних сил следовала за Яном, то снимая, то надевая лыжи. Вскоре она привыкла к монотонному ритму регулярного движения и пошла на лыжах уверенно, почти автоматически. Она заметила, что ее спутники чудовищно устали, ушли в себя и экономили силы, словно опасаясь, что лишние усилия похитят тепло их тел. Было так холодно, что становилось больно дышать, пальцы Кристины застывали, на одежде образовывался лед, выбившиеся наружу пряди волос, брови, ресницы и даже почти незаметные волоски на верхней губе тоже покрывались инеем. Ночью они спали одетые, прижавшись друг к другу, в маленьком горном убежище – деревянной хижине, и рано встали, чтобы продолжить путь.

К концу второго дня они добрались до места, известного как Тихая долина (Чиха Долина), по которой веками торговцы, охотники и воры пытались пройти в сторону Закопане. Вечером началась пурга. Ян провел их к хижине, где Кристина и Ричард буквально упали на кровать из сосновых ветвей, совершенно изможденные, и немного пришли в себя только после горячего чая с лимоном, приготовленного Яном. Несколько часов спустя Кристину разбудил не звук ветра, а принесенные им крики людей. Она подняла мужчин, но, когда они открыли двери и в хижину ворвался снежный вихрь, невозможно было ничего разглядеть или понять, откуда доносились крики. Кристина даже себя теперь едва слышала, когда попыталась крикнуть в темноту и пелену пурги, и Яну пришлось физически остановить ее – она хотела пойти за порог, где потерялась бы и замерзла. Ричард помог ему отвести ее внутрь, он пришел в ужас от того, что на них мог наткнуться патруль вермахта.

К утру пурга стихла, небо прояснилось, так что Кристина смогла различить «острые контуры Высоких Татр, напоминавшие белые штрихи на голубой эмали небес» [4]. Они вышли в путь рано, чтобы воспользоваться благоприятной погодой, хотя отличная видимость делала их уязвимыми для пограничных патрулей. На середине последнего восхождения они заметили в снегу два рюкзака. Кристина попыталась найти в них документы, но бумаг там не было. Вскоре они наткнулись на тела: светловолосая девушка и молодой человек. Они лежали возле горной сосны, под которой пытались укрыться, прижавшись друг к другу, держась за руки, словно этот отчаянный жест мог уберечь их от мороза и ветра. «А вот и ваши немцы», – горько сказала Кристина. Она прикрыла лица погибших сосновыми ветками и над их головами начертила крест в снегу. Эта жалкая церемония – все, что она могла для них сделать [5].

Кристину била дрожь, они с Яном и Ричардом продолжали путь молча. Позднее они узнали, что той ночью в горах погибло около тридцати человек, все они пытались выбраться из Польши [6]. Германские патрули нашли много тел, когда весной стаял снег, и следующей зимой командование удвоило число пограничников [7]. И все же, несмотря на тяжелые потери, на протяжении всей войны польские курьеры, в том числе и Кристина, продолжали доставлять через горы в обоих направлениях тайные послания, зашитые в одежду, пакеты взрывчатки, деньги, радиопередатчики и даже микрофильмы.

Во время спуска на лыжах в сторону Закопане Кристина испытала некоторое облегчение. Родители Яна приняли ее, как родную дочь; после ужина она буквально упала и проспала почти сутки. Утром Кристина послала открытку Анджею, чтобы дать ему знать, что благополучно добралась до Польши. И после этого занялась работой. Закопане был единственным городским центром в районе, поэтому его наводнили офицеры вермахта; они, когда не патрулировали в горах, собирались в отеле «Бристоль», где Кристина прежде часто ужинала с первым мужем, Густавом Геттлихом. Тем не менее она тайно встретилась с несколькими старыми друзьями, чтобы заручиться их поддержкой. Среди них были и местные горцы, уже занимавшиеся переправкой через границу людей и денег [8]. Несколько дней спустя, вымыв голову и надев все свежее, она подкрасила губы, упаковала в рюкзак пропагандистские материалы и села на поезд в Варшаву. Ян и Ричард уехали чуть раньше.

Когда Кристина впоследствии рассказывала о своих приключениях, она упоминала, как ехала во время войны из Вены в Краков. Возможно, она не хотела раскрывать точную информацию, но и дар рассказчицы просил выхода, так что в ее воспоминаниях факты смешаны с фантастическими деталями. Заметив, как к ней направляется вооруженный патруль, проверявший пассажиров поезда, она больше всего беспокоилась о пакете с бумагами, который везла с собой. Она быстро обдумала варианты: избавиться от документов, спрыгнуть с поезда на ходу, не дожидаясь досмотра. Но ни то, ни другое нельзя было сделать, не привлекая внимания, а потом двери купе открылись, и вошел офицер в форме гестапо. Кристина бросила на него быстрый, кокетливый и оценивающий, взгляд. Вскоре они уже непринужденно беседовали, и она попросила, не будет ли он настолько любезен, чтобы помочь ей провезти пакет с чаем, купленным на черном рынке для больной матери. За такой пакет чая ее могли расстрелять, но то, что в нем было на самом деле, привело бы ее перед расстрелом в пыточную камеру гестапо.

К счастью, офицер оказался любезен и проявил готовность помочь: он взял у нее пакет, положил его в свой чемодан и вернул перед расставанием на центральном вокзале Варшавы [9]. Кристина благополучно доставила свои документы.

Порядок и оживление на станции создавали ложное представление о том, что ждало ее впереди. Варшавский вокзал не был разрушен нацистскими бомбардировками, поезда шли на восток, переправляя туда войска и боеприпасы, а на запад – в Германию – польских рабочих. Однако за пределами вокзала всего за шесть месяцев столица подверглась невероятным переменам. На прекрасных бульварах в центре города едва ли осталось целое здание. В нескольких кварталах улицы с жилыми домами и общественными строениями были разрушены полностью, булыжники из мостовых выломаны, повсюду в снегу валялись обломки мебели, груды мусора, через которые протянулись расчищенные тропинки к подвалам, где были склады, классы, тайные печатные прессы и жилые комнаты варшавян.

После двадцати лет независимости Польша снова оказалась занята: на западе немцами, на востоке русскими, а Варшава находилась между ними, в так называемой зоне генерал-губернаторства. Повсеместно действовал закон военного времени с наказаниями в виде заключения в концентрационных лагерях или расстрела. В германской зоне граждане обязаны были регистрироваться у нацистских властей, которые устанавливали одну из четырех категорий: этнический немец, немецкий гражданин в трех поколениях, не немец – но и не еврей, еврей. В рамках этих групп людей распределяли по способности к работе и политической лояльности, соответственно выдавали документы и продовольственные карточки, отражающие ценность человека для нацистского режима: немецкий рабочий получал 4 000 калорий в день; не занятый в производстве еврей – меньше 200 калорий или ничего, кроме голода, в гетто, созданном осенью 1940 года. Не хватало бензина, соли, сахара, мяса, одежды и топлива. Очереди за хлебом собирались перед булочными задолго до рассвета. Говядину резервировали для немцев, и любой поляк, которого поймали на покупке или употреблении говядины, подлежал расстрелу. Любые формы сопротивления, в том числе укрытие евреев или обладание беспроводным радиоприемником, наказывались расстрелом. Показательные казни проводились ежедневно. Со временем расстрелы зачастую заменялись повешениями.

Предполагалось, что в Варшаве Кристина смешается с местными и не будет привлекать внимания, пока не установит связи с сопротивлением. Вместо этого, шокированная разрухой и новым режимом, она отправилась прямиком в квартиру матери. Еврейское население города было отделено от остальных граждан почти сразу после прихода немцев, но Стефания по-прежнему жила в пригородном доме, который когда-то делили с ней Кристина и ее брат – по адресу улица Розбрат, 15.

Уверенная в том, что ее защитят аристократическое имя и католическое крещение, а также свободно говорившая по-немецки, Стефания игнорировала нацистские указы о регистрации евреев. Жизни в гетто она предпочла риск разоблачения, ареста и расстрела. От матери Кристинаузнала, что ее брат Анджей и несколько кузенов сражались с захватчиками и присоединились к одной из групп подпольного Сопротивления из числа тех, которые позднее вольются в Армию Крайову. В ответ Кристина рассказала матери о путешествии через горы, о телах, замерзших в снегу, но ни словом не упомянула о причинах своего возвращения в Польшу. Она оставалась у Стефании два дня, они разговаривали, плакали, смеялись, спорили – Кристина умоляла мать покинуть столицу. На третье утро Стефания настояла на том, чтобы они вместе вышли на улицу и помолились в церкви св. Александра на площади Трех Крестов. Опасаясь, что ее дальнейшее присутствие подвергает мать лишней опасности, Кристина ушла в город.

«Варшава – источник всех наших несчастий, – писал Ганс Франк, суровый генерал-губернатор оккупированных немцами польских территорий. – Она – фокус всех беспорядков, место, из которого распространяется по всей стране недовольство» [10]. Франк, бывший юридический советник Гитлера, был назначен на пост гауляйтера Польши в октябре 1939 года. К началу 1940-го он развернул кампанию жестокого террора против растущего польского сопротивления и населения в целом. По словам Гиммлера, поляков следовало учить «считать до пятисот, писать свое имя и знать, что богоустановленный порядок означает покорность немцам» [11]. Все население жило в постоянном страхе ареста, пытки, высылки или уничтожения. Пристрелить могли по любому поводу – не только за спрятанное оружие, нарушение комендантского часа или торговлю на черном рынке, но и за антинацистские высказывания или за то, что не уступил дорогу солдату вермахта на улице. Вскоре после начала оккупации была введена политика «коллективной ответственности», когда за любое нападение на германского солдата казнили случайных польских граждан. Стандартное соответствие: сто поляков за одного убитого немца, но иногда число казненных было и вчетверо больше этого уровня, а списки с именами убитых вывешивались на улицах [12]. Признаваясь в разговоре с коллегой, что его «миссия» состоит в том, чтобы «покончить с поляками любой ценой», Франк хвастался, что не в состоянии предать гласности имена всех расстрелянных поляков, потому что «лесов Польши не хватит на производство бумаги для этого» [13]. Но польское сопротивление ответило на жестокость нацистов усилением своей деятельности, и вскоре Польша стала статистически самой опасной из оккупированных территорий, и военнослужащие Третьего рейха особенно боялись направления в Варшаву [14].

В отличие от многих оккупированных стран, Польша никогда не имела значительной фракции коллаборационистов, не говоря уже о вожде типа Квислинга. Перед лицом свирепого преследования у поляков оставалось два варианта поведения: абсолютная покорность и тайное сопротивление. В течение месяца после разгрома польской армии подпольная пресса уже располагала двумя еженедельными газетами в столице[38]38
  Первая из них, «Информационный бюллетень», выходила регулярно следующие пять лет и имела тираж свыше 50 000 экземпляров.


[Закрыть]. Власти Третьего рейха сразу взяли все периодические издания под контроль, запретили оптовую закупку бумаги и объявили распространение неподцензурных публикаций преступлением, за которое карали смертью. Ежедневная газета, дайджест новостей Би-би-си, и еще шесть периодических изданий появились в течение следующих двенадцати месяцев, и все они сообщали вести от союзников. К 1941 году хорошо организованная пропаганда сопротивления насчитывала большое число изданий на польском и немецком – последние призваны были деморализовать оккупантов. Некоторые издания были сатирическими, другие представляли собой «черную пропаганду», якобы изготовленную группами политических диссидентов в Германии, причем сделаны были так хорошо, что гестапо активно искало источники таких публикаций в самом Рейхе. Выпускали поддельные карты, фальшивые документы и продуктовые карточки, даже прокламации Третьего рейха; однажды к утру по городу расклеили плакаты с приказом всем немецким гражданским лицам немедленно эвакуироваться – это вызвало хаос на железнодорожных вокзалах [15].