Текст книги "Волчица"

Автор книги: Клеменс Хаусман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Свен утратил прежнее добродушие; какая-то нотка раздражения или обиды звучала в его презрительном голосе. Еще бы: Белой Шубке было брошено такое чудовищное обвинение! Но Христиан был слишком глубоко огорчен, чтобы обидеться.

– Ты говоришь обо всем этом, как о бабушкиных сказках; но если бы ты видел доказательства, которые видел я, ты бы по крайней мере задумался, а может, согласился бы их проверить.

– Ну и хорошо, – сказал Свен со смешком, в котором слышалась легкая издевка, – проверь их! Я не стану возражать, если ты будешь держать свои подозрения при себе. А теперь, Христиан, дай мне слово молчать, и довольно нам здесь мерзнуть.

Христиан не произнес ни слова.

Свен снова положил руки на плечи брата, тщетно пытаясь разглядеть в темноте его лицо.

– Мы ведь еще ни разу не ссорились, Христиан?

– Я никогда и не думал ссориться, – ответил тот, впервые осознав, что его властный брат порой давал для этого повод.

– Так знай, – твердо произнес Свен, – если ты скажешь кому-нибудь другому о Белой Шубке то, что сказал мне сегодня вечером, мы уж точно поссоримся.

Он произнес эти слова как ультиматум, резко повернулся и снова вошел в дом. Христиан, еще более испуганный и несчастный, чем прежде, побрел за ним.

– Начался сильный снегопад. Ни единого огонька не видно.

Глаза Белой Шубки незаметно скользнули по Христиану и, ярко блеснув, остановились на Свене.

– И никакого сигнала? – спросила она. – Ты не слышал звука рожка?

– Я ничего не видел и не слышал. Но, как бы то ни было, этот снегопад волей-неволей задержит тебя здесь.

Она красиво улыбнулась в знак благодарности. И сердце Христиана сжалось в свинцовой смертельной тоске, когда он заметил, какой огонь зажгла ее улыбка в глазах Свена.

В ту ночь, пока остальные спали, Христиан, самый усталый из всех, до полуночи бодрствовал у дверей комнаты для гостей. Ни единого звука, пусть самого слабого, не доносилось изнутри. Может ли старое поверье о полуночном превращении быть правдой? Что там, по ту сторону двери – женщина или зверь? Христиан отдал бы свою правую руку, чтобы узнать. Он машинально сжал дверную ручку и тихонько потянул дверь на себя, хотя и полагал, что изнутри она заперта на засов. Дверь поддалась; он стоял на пороге; резкий порыв ветра обдал его холодом. Окно было открыто; комната была пуста.

На душе у Христиана стало легче. Он мог теперь позволить себе заснуть.

Утром, когда обнаружилось отсутствие Белой Шубки, все были удивлены и озадачены. Христиан хранил молчание. Он знал, что она сбежала до полуночи, но никому об этом не рассказал; а Свен, хотя и был сильно огорчен, едва ли желал слышать о страхах Христиана.

Старший брат один присоединился к медвежьей охоте; Христиан нашел предлог остаться. Свен, будучи не в духе, выказал свое презрение, даже не попытавшись его отговорить.

Весь тот день и еще много дней спустя Христиан ни на шаг не отходил от дома. Один только Свен замечал, как он ухитрялся это проделывать – и пребывал в явном раздражении. Между собой они не упоминали имя Белой Шубки, хотя оно не раз звучало в общих разговорах домашних. Маленький Рол почти каждый день спрашивал, когда же придет Белая Шубка, эта красивая Белая Шубка, чей поцелуй был как прикосновение снежинки. И если Свен отвечал, Христиан видел, что огонь в его глазах, зажженный улыбкой Белой Шубки, еще не угас.

Маленький Рол! Озорной, веселый, светловолосый маленький Рол! Настал день, когда его ножки перешагнули через порог, и он никогда больше не вернулся; когда навсегда смолкли его болтовня и смех; когда слезы горя были выплаканы глазами, которые никогда больше не увидят его кудрявую головку – ни живую, ни мертвую.

В последний раз его видели в сумерках: мальчик закапризничал, поспорил о чем-то со старой Треллой и убежал, прихватив своего щенка. Позже, когда отсутствие Рола начало вызывать тревогу, щенок приполз обратно в усадьбу – испуганный, скулящий и визжащий, жалкий и тупой комок ужаса, лишенный разума и мужества и неспособный помочь в отчаянных поисках.

Рола так и не нашли, и никаких следов от него не осталось. Никто не знал, где он погиб; как он погиб, знали только благодаря страшной догадке – его сожрал дикий зверь.

Христиан услышал высказанное вслух предположение о волке и понял все с внезапной и ужасающей ясностью. Он знал, что это был за волк. Он решился рассказать о том, что ему было известно. Но Свен увидел, как брат вздрогнул, силясь произнести роковые слова, побледнев и едва шевеля губами; догадавшись о его намерении, он оттащил Христиана в сторону и с трудом заставил замолчать – властной хваткой, гневным взглядом и кратким тихим шепотом.

Итак, Христиан по-прежнему питал неразумные подозрения в отношении Белой Шубки; по мнению Свена, это было свидетельством пагубного упорства ума, не желавшего внимать никаким доводам и увещеваниям. Очевидная попытка превратить чувства горя и тоски в ненависть и страх перед прекрасной незнакомкой была неприемлема, и Свен ей воспротивился. И снова Христиан уступил гневным речам и воле своего брата и, вопреки себе, согласился молчать.

Он раскаялся в этом еще до того, как новая луна, первая в этом году, пошла на ущерб. Белая Шубка вернулась и вошла с улыбкой, будто была уверена, что ей окажут самый радушный и добрый прием; и, по правде говоря, только один человек снова увидел ее прекрасное лицо и странное белое одеяние без малейшей радости. Свен сиял от восторга, а лицо Христиана стало недвижным и бледным, как смерть. Он дал брату слово хранить молчание, но не думал, что она осмелится прийти снова. Молчать лицом к лицу с этим существом было невозможно, немыслимо. И он, не помня себя, воскликнул:

– Где же Рол?

Ни единый мускул не дрогнул на лице Белой Шубки. Она все слышала, но оставалась спокойной и безмятежной. Свен угрожающе сверкнул глазами на брата. Некоторые женщины прослезились, услышав имя бедного ребенка, но никто не встревожился, когда оно было внезапно произнесено: мысль о Роле возникла сама собой. Где же он, маленький Рол, который прижимался к незнакомке, целовал ее и с тех пор так ждал ее, и каждый день спрашивал о ней?

Христиан молча вышел. Оставалось только одно, и медлить было нельзя. Ужас пересилил в нем всякое любопытство: ему не к чему было выслушивать гладкие объяснения Белой Шубки, улыбчивые извинения за странный и невежливый уход и непринужденный рассказ об обстоятельствах ее возвращения; незачем было наблюдать за красавицей, когда ей поведают печальную историю маленького Рола.

Самый быстрый бегун в округе начал свой самый трудный забег. Чуть меньше трех лиг и обратно: он рассчитывал покрыть это расстояние за два часа, хотя ночь была безлунной и дорога нелегкой. Он рванулся навстречу неподвижному холодному воздуху, и тот ринулся ему в лицо, как ветер. Тускло освещенный дом ушел за холмы позади, и новые заснеженные холмы стали подниматься перед ним над темным горизонтом, проносясь мимо вместе с застывшим воздухом и снова уходя в небытие. Он не обращал никакого внимания на ориентиры, даже когда последние признаки тропы исчезли под глубоким снегом. Вся его воля была направлена на то, чтобы достичь цели с неслыханной быстротой; к ней мчался он, не раздумывая, ведомый инстинктом и напряжением физических сил.

А праздный мозг пассивно, бездеятельно перебирал осколки видений и звуков прошлого: Рол, плачущий, смеющийся, играющий, свернувшийся в объятиях этого кошмарного существа; Тир – о, Тир! – белые клыки в черной пасти; женщины, плакавшие над глупым щенком, ставшим таким драгоценным от последнего прикосновения ребенка; следы, тянущиеся от соснового леса до двери; улыбающееся лицо, обрамленное мехами, красота столь женственная и улыбка – улыбка – и лицо Свена.

– Свен, Свен, о, Свен, брат мой!

Гневный смех Свена звучал в его ушах в ветре бега; презрение Свена пронзало его вернее и больнее, чем обжигающий холод у горла. Но даже мысль о том, как возросли бы гнев и презрение брата, узнай Свен о его замысле, не могла остановить Христиана.

Свен был скептиком. Его полное недоверие к рассказу Христиана о волчьих следах было основано на рациональном скептицизме. Его разум отказывался признать возможность материального воплощения сверхъестественного. Свену казалось невероятным, что живой зверь мог быть каким-либо иным, кроме как осязаемо звериным – с лапами, острыми зубами и мохнатой шкурой; и тем более нелепо было считать, что созданный по образу и подобию Божию человек – двуногий, свободно владеющий руками, наделенный разумными глазами, речью и смехом – может превратиться в зверя. Дикие и странные легенды, в которые Свен верил в детстве, он считал теперь построенными на искаженных фактах, приукрашенных воображением и приправленных суевериями. Он сумел логически объяснить даже загадочные зовы у двери, напрасно выманившие его из дома: то была злонамеренная шутка какого-нибудь ловкого пройдохи, утаившего ключ к разгадке.

Младшему брату жизнь представлялась духовной тайной, сокрытой от ясного понимания густотой плоти. Он знал, что его собственное тело связано со сложными и противоборствующими силами, составляющими единую душу, и ему не казалось невероятным, что многоразличные проявления одного духовного начала могут находить свое выражение в самых разнообразных формах. Ему также было нетрудно поверить, что – как чистая вода смывает всю природную нечистоту – вода освященная и ставшая святой способна очистить Божий мир от сверхъестественного зла. И потому он с невиданной быстротой мчался в темной неподвижной ночи через пустынные, заснеженные холмы – мчался к далекой церкви, где в чаше святой воды у дверей было спасение. Его вера была тверда, как вера святых, творивших чудеса в минувшие века, проста, как помысел ребенка, и сильна, как воля мужчины.

Его не хватились в эти часы, каждая секунда которых была до предела наполнена для него чрезвычайным напряжением мышц, сухожилий и нервов. Тем временем в усадьбе текли веселые минуты, озаренные непривычно оживленными разговорами и взглядами: изящество и красота вернувшейся незнакомки пробудили добрые и гостеприимные чувства обитателей, вылившиеся в самые сердечные приветствия.

Но Свен был нетерпелив и серьезен, и в его манере чувствовалось нечто большее, чем учтивая вежливость хозяина. Первое впечатление, очаровавшее его и жившее с тех пор в памяти, усилилось теперь в присутствии девушки. Свен, не знавший равных среди мужчин, видел в прекрасной Белой Шубке дух высокий и смелый, подобный его собственному, и тело крепкое и сильное, что могло бы сравняться с ним, обладай оно мужской мощью. И хорошо, что ее гладкая белая кожа не бугрилась мускулами, как могучее тело Свена! Любовь, на которую был способен этот откровенный себялюбец, была вызвана пылким восхищением несравненной незнакомкой. Да, в страсти его было больше восхищения, чем любви, и потому Свен не ведал нерешительности, деликатной осторожности и сомнений влюбленного. Он откровенно и смело добивался благосклонности Белой Шубки взглядами, интонациями и вольным обращением, исходившим из естественной непринужденности, а не из умения, приобретенного практикой.

За этой женщиной и нельзя было ухаживать иначе. Она осталась бы глуха к нежному шепоту и вздохам; но ее глаза вспыхивали, когда она слышала о каком-нибудь отважном подвиге; ее быстрая рука сочувственно опускалась тогда к топору и крепко сжимала рукоятку. Это движение снова и снова разжигало восхищение Свена; он ждал его, старался вызвать и весь сиял, когда у него получалось. Восхитительно прекрасным было ее запястье, тонкое и крепкое, как сталь, и вся ее гладкая стройная рука, такая стремительная и твердая, готовая причинить мгновенную смерть.

Желая ощутить прикосновение этих рук, смелый любовник действовал с неприкрытой прямотой. Он предложил ей послушать местные охотничьи песни; во время пения припева полагалось держаться за руки. И его великолепный голос начал выводить строфы, а когда люди подхватили припев, Свен завладел ее руками и даже в этом легком касании ощутил, как и мечтал, скрытую силу и энергию, истекавшую из кончиков пальцев, а после песня воспламенила ее, и голос вырвался из нее ритмичной волной и ясно зазвучал на вершине последних нот.

Потом она пела одна. Для контраста или из гордости за свой голос, способный передавать переливы настроений, она выбрала грустный напев, который плыл в минорном ключе, печальный, как погребальное завывание ветра:

 
Дай же мне уйти!
Пургой не закрути!
Заметены пути.
 

 
Голос средь равнин,
В нем лишь страх один:
«Где уснет мой сын?»
 

 
На снежной груди.
Не бойся, клади!
Вся ночь впереди.
 

 
«Ты слезы утри!
На звезды смотри —
Свой страх усмири».
 

 
Пойдем, детка, прочь!
Пусть смерть несет ночь,
Здесь дню не помочь.
 

 
Чуть теплится жизнь,
Ее не держись
И ввысь устремись.
 

 
Себя побори —
Воздвигнут цари
Тебе алтари.
 

 
Пусть сны их темны,
Но люди должны
Забыть, что грешны.
 

 
Моя, не твоя,
Звезд ярких семья!
Лишь смерть – не моя[1]1
  Пер. Е. Янко.


[Закрыть].
 

Старая Трелла, пошатываясь, вышла из своего угла, дрожа больше обычного от пробудившихся воспоминаний. Она уставилась потускневшим взором на певицу, а затем склонила голову, ловя полуоглохшим ухом каждую ноту. Когда песня была допета, Трелла ощупью пробралась вперед и пробормотала резким и прерывистым старческим голосом:

– Так она пела, моя Тора, моя последняя и самая яркая звездочка. Какая она, та, чей голос похож на голос моей покойной Торы? У нее голубые глаза?

– Голубые, как небо.

– Как и у моей Торы! У нее светлые волосы, заплетенные в косы до пояса?

– О да, – ответила сама Белая Шубка и, сжимая протянутые руки старухи в своих, поднесла их к своим локонам, чтобы прикосновение подтвердило слова.

– Как у моей умершей Торы, – повторила старуха, и ее дрожащие руки легли на покрытые мехом плечи, и она наклонилась вперед и поцеловала гладкое и светлое, приподнятое вверх лицо, а Белая Шубка, ничуть не противясь, приняла ласку и ответила на нее.

Такими увидел их Христиан, когда вошел в дом.

На мгновение он замер. После беззвездной темноты, ледяного ночного воздуха и яростной и молчаливой двухчасовой гонки, он был потрясен, вдруг оказавшись в тепле, среди света и веселого гула голосов. Внезапная и нежданная тоска охватила его. Впервые Христиан допустил, что может быть побежден коварством и дерзостью Белой Шубки; а что если, почувствовав приближение неотвратимой смерти и очутившись в безвыходном положении, она тотчас превратится в кровожадного зверя и наконец утолит свой свирепый голод? Он с ужасом и жалостью смотрел на мирных, беспомощных людей, которые не ведали угрозы, нависшей над их покоем и безопасностью. Жуткое существо среди них, сокрытое под покровом женской красоты, пребывало в центре внимания. К нему, как зачарованная, нежно приникла старая Трелла, самая хилая и слабая из всех. В одно мгновение может явиться чудовищный ужас – страшная, смертельная опасность, выпущенная на свободу и загнанная в угол в окружении девушек, женщин и беспечных безоружных мужчин, существо столь отвратительное и чудовищное, что один взгляд на него способен расплавить мозг или обратить сердце в мертвый камень.

И он, единственный из всех, был к этому готов!

На миг, не больше, он застыл в нерешительности, терзаемый угрызениями совести – но ничто не могло заставить его отказаться от задуманного.

Один? Нет, Тир тоже знает. И он подошел к своему бессловесному союзнику и начал расстегивать ошейник пса.

Мысль столь вневременна, что с тех пор, как он вошел в дом, прошло всего несколько секунд; но в эти несколько секунд такими же молниеносными были импульсы других, такими же быстрыми и уверенными были их движения. Зоркий взгляд Свена метнулся к Христиану, и каждую клеточку его тела ожгло предчувствие опасности. Догадываясь, но еще не до конца веря, что Христиан собирается спустить Тира с цепи, он бросился к нему, настороженный, гневный и полный решимости пресечь злобные замыслы обезумевшего брата.

За спиной Свена вскочила Белая Шубка – с лицом белым, как ее меха, и глазами, ставшими свирепыми и дикими. Она кинулась через всю комнату к двери, запахивая свое длинное одеяние.

– Слушайте! – выдохнула она. – Сигнальный рожок! Слышите? Я должна уйти!

С этими словами она ухватилась за дверной засов. На одно драгоценное мгновение Христиан замешкался над наполовину расстегнутым ошейником – ведь, если женское тело не превратится в звериное, челюсти Тира вместе с Белой Шубкой разорвут в клочья и его мужскую честь. Потом он услышал ее голос и обернулся – слишком поздно.

Когда она потянула дверь, он прыгнул вперед, схватив свою флягу, но Свен бросился между ними и встал на пути, как стена. С невероятным усилием Христиану удалось высвободить руку, и в порыве чистейшего отчаяния он замахнулся, но дверь за ней уже захлопнулась и фляга от удара разлетелась на мелкие осколки. Свен ослабил хватку, и тогда Христиан обвел глазами изумленные и недоумевающие лица и издал хриплый нечленораздельный крик:

– Боже, помоги нам всем! Она – оборотень.

– Лжец, трус! – закричал Свен.

Его руки со смертоносной силой вцепились в горло брата, словно пытаясь затолкать обратно в глотку Христиана произнесенные слова. Тщетно Христиан отбивался – Свен приподнял его и отшвырнул прочь. Он был так взбешен, что подскочил к неподвижно лежащему брату и стал пинать его ногами, пока мать не встала между ними, стыдя обоих. Свен отошел, но остался неподалеку, стискивая зубы, хмуря брови и сжимая кулаки: он готов был вновь заставить брата замолчать, но ошеломленный Христиан лишь с трудом поднялся, пошатываясь. При виде молчания и покорности брата гнев Свена перешел в презрение к человеку, которого оказалось так легко запугать и подчинить голой силой.

– Он сошел с ума! – бросил Свен и отвернулся, не заметив болезненный упрек во взгляде матери, ибо слова его открыто выразили ее тайный страх.

Христиан был слишком измучен и даже не пытался возражать. Тяжелое дыхание с всхлипами вырывалось из его груди, руки и ноги словно обвисли в бессилии. Потерпев неудачу, он оцепенел от горя и отчаяния. К тому же, он испытывал страшное унижение после ссоры и схватки с братом на глазах у всех и глубоко страдал от его несправедливого и высказанного вслух обвинения. Он понимал, что Свен стремился успокоить испуганных и возбужденных домочадцев и потому положился частью на свою властность, частью же на ложное объяснение, отнюдь не думая о чувствах брата. Жестокость своего близнеца он всецело приписывал влиянию зловещего существа, которое вызвало их первую в жизни ссору. Но самым ужасным было другое: существо это так непоправимо разрушило их союз, что Свен сделался слеп и глух к любым доводам, отвергал любое вмешательство и позволял себе все, что угодно.

Страх и бесконечная растерянность омрачали душу Христиана. Бремя, которое не с кем было разделить, казалось непосильным; предчувствие неимоверного бедствия, вызванное его ужасным открытием, обрушилось на него, сокрушая всякую надежду противостоять надвигающейся судьбе.

Свен все это время тайком наблюдал за братом, и каждый раз, когда поворачивался к нему, видел глаза Христиана, глядевшие со странным выражением беспомощного отчаяния, в достаточной мере смущавшим разъяренного воина. «Он похож на побитую собаку!» – сказал себе Свен, собирая все свое презрение, чтобы заглушить угрызения совести. Невольно он задумался об истощенном состоянии Христиана. Тяжелое прерывистое дыхание и вялая неподвижность конечностей, без сомнения, свидетельствовали о необычном и длительном физическом напряжении. Христиан где-то бродил почти два часа; но почему, вернувшись, он открыто набросился на Белую Шубку?

Внезапно осколки фляги подсказали Свену ответ. Он догадался обо всем и удивленно уставился на брата. В эту минуту он позабыл, что Христиан строил козни против Белой Шубки и заслуживал насмешек и негодования; все это было вытеснено из памяти изумлением и восхищением перед подвигом быстроты и выносливости. Охваченный любопытством, он готов был проявить великодушие и открыто протянуть Христиану руку примирения; но подавленность и печальный пристальный взгляд брата заставили Свена искать оправданий и вспомнить о возмутительном оскорблении, нанесенном Белой Шубке.

Его порыв прошел, а после другие соображения побудили его промолчать. И наконец Свену пришла на ум забавная мысль: интересно, как умудрится Христиан рассказать о своем триумфе, не объясняя всю смехотворную глупость собственного замысла?

Но Свен ждал напрасно. Христиан так и не решился на горделивое признание, которое сделало бы его подвиг достоянием этого и будущих поколений.

В тот вечер Свен и его мать долго и допоздна беседовали, все больше убеждаясь в своих подозрениях. Да, Христиан утратил рассудок – и причина была очевидна. Свен объявил матери, что любит Белую Шубку; затем он предположил, что несчастный брат, близнец по рождению, и в страсти оказался близнецом; ревность и отчаяние превратили любовь Христиана в ненависть, разум не выдержал и развилось безумие, глубокое и опасное в своей злобе и вероломстве.

Так рассуждал Свен, убеждая самого себя уверенными словами. Так он впоследствии убеждал других, высказывавших сомнения относительно Белой Шубки. Он решительно вставал на ее защиту и оправдывал ее поспешное бегство, не признаваясь самому себе, что не может найти объяснения ее поступка.

Но прошло совсем немного времени, и Свен утратил покой, ибо обитатели усадьбы были потрясены новым ужасом. Трелла исчезла, и кончина ее была окружена тайной. Однажды, в ясный солнечный день, она выползла из дома, собираясь навестить прикованную к постели кумушку, жившую за еловой рощей. В последний раз Треллу видели под деревьями, где она ждала свою спутницу – та побежала назад за забытым подарком. Поднялась тревога, и все мужчины бросились на поиски. Клюку Треллы нашли в кустах всего в нескольких шагах от тропинки, но не обнаружили ни отпечатков ног, ни кровавых пятен; непонятно было, как встретила она смерть, поскольку сильный ветер, сдувавший с ветвей снег, скрыл все следы произошедшей трагедии.

Усадьбу охватила паника, и никто не осмелился продолжать поиски в одиночку. Явную опасность можно было предотвратить; но как бороться с этой коварной Смертью, что бродила невидимо средь бела дня и одинаково настигала и озорного ребенка, и престарелую женщину, которая вот-вот должна была лечь в тихую могилу?

– Она поцеловала Рола! Она поцеловала Треллу! – снова и снова раздавался бешеный крик Христиана.

Наконец Свен оттащил его от остальных, хотя Христиан, в агонии горя и отчаяния, и обвинял себя во всеуслышание в случившемся. Это ясно показывало, что Свен вполне обоснованно предполагал сумасшествие, если только странный вид Христиана и дикие, бессвязные слова могли служить достаточным свидетельством безумия.

Однако с тех пор Свену, несмотря на все его красноречие и положение в доме, никак не удавалось отвести подозрения от Белой Шубки. Он снова сумел заставить Христиана замолчать, и никто не требовал от него доказательств невиновности девушки. Но Свен хорошо понимал значение того, что больше не слышал ее имени, прежде звучавшего так часто – люди избегали произносить его вслух, позволяя себе разве что еле различимые шепоты.

Шли дни, но суеверные страхи, которые так презирал Свен, не рассеивались. Он был зол и встревожен; он страстно желал, чтобы Белая Шубка появилась вновь и одной своей яркой и благословенной красотой вернула себе расположение домочадцев. Правда, Свен сомневался, что неизбежный холодный прием ускользнет от ее внимания; он также ясно понимал, что Христиан может взбунтоваться, и страшился какой-нибудь неожиданной выходки брата.

Некоторое время разногласия близнецов выливались со стороны Свена в суровое безразличие, со стороны Христиана – в тяжелое подавленное молчание. Христиан не переставал с тревогой наблюдать за братом, испытывая укоры совести и дурные предчувствия. Вдобавок, отчужденность Свена невыносимо тяготила его, а мысли об их жестоком разрыве причиняли ему непрестанные мучения. Старший брат, самодостаточный и высокомерный, едва ли сознавал, как сильно терзала Христиана его враждебность. Подобная глубина и сила привязанности были ему неведомы. Преданное раболепие брата лишь укрепляло его власть, и нынешнее упорное сопротивление Христиана его разуму и воле Свен расценивал как злой умысел, если не откровенное безумие.

Его крайне раздражала постоянная слежка Христиана, чреватая досадными и опасными последствиями. Стремясь усыпить подозрения брата, Свен счел разумным заключить мир. Не было ничего легче: немного доброты, несколько мелких знаков внимания, капелька прежней братской властности – и Христиан откликнулся с благодарной радостью, которая могла бы тронуть Свена, если бы он ее правильно понял, но вместо этого лишь усилила его затаенное презрение к брату.

Уловка оказалась настолько удачной, что в один прекрасный день, ближе к вечеру, когда Свен передал Христиану просьбу срочно прибыть в отдаленную деревню, брат ничуть не заподозрил неладное. Когда же выяснилось, что никто Христиана не вызывал, он преспокойно отправился обратно, предполагая лишь ошибку или недопонимание. И только когда Христиан увидел долину, и усадьбу, и заснеженные холмы вокруг, казавшиеся в ночи серыми, живое воспоминание о том, как он прошел по следам ужаса до самой двери родного дома, пробудило в нем сильный страх, а с ним и смутные подозрения.

Он крепче сжал медвежье копье, служившее ему посохом. Все чувства были настороже, каждый мускул напряжен; возбуждение подстегивало его, осторожность сдерживала, и вместе они направляли его быстрые и бесшумные шаги Он сознавал, что развязка уже близка.

Когда он приблизился к внешним воротам, какая-то легкая тень зашевелилась и исчезла – словно серый снег взметнулся и пришел в движение. Тень потемнее осталась и повернулась лицом к Христиану, и кровь его заледенела в предельном отчаянии.

Перед ним стоял Свен, а исчезнувшая тень, конечно же, была Белой Шубкой.

Они были вместе – стояли совсем рядом. Быть может, Свен сжимал ее в тесных объятиях, и губы их встретились?

Ночь выдалась безлунная, но при свете звезд он разглядел раскрасневшееся и ликующее лицо Свена. Румянец еще не сошел, хотя выражение этого лица быстро изменилось, когда Свен встретился глазами с братом.

«Если Христиан все узнал, – думал Свен, – как справиться с одной из его безумных вспышек? Решительностью? Безразличием?» Не зная, что предпринять, он напустил на себя гордый вид.

– Белая Шубка? – хриплым и задыхающимся голосом спросил Христиан.

– Ну и что?

Интонация Свена подразумевала готовность к самым решительным действиям.

– Ты ее целовал?

Слова Христиана поразили Свена, как прямой удар молнии, ошеломили его своей чистейшей безрассудной смелостью.

Свен покраснел еще сильнее и все же слегка улыбнулся: успех был неоспорим. Если бы между ним и Христианом и в самом деле, как он воображал, существовало соперничество, торжествующая дерзость, написанная на его лице, неминуемо вызвала бы ревнивую ярость.

– Как ты смеешь спрашивать меня об этом?!

– Свен, о, Свен, я должен знать! Да, ты ее целовал!

Нотки отчаяния и муки в его голосе рассердили Свена, но он неверно истолковал их. Ревность, побуждающая к такой самонадеянности, была для него невыносима.

– Сумасшедший глупец! – сказал он, уже не сдерживаясь. – Найди себе женщину и целуй ее. Оставь мою в покое. Та, которую я хочу целовать, никогда не позволит тебе поцеловать себя.

Только теперь Христиан понял.

– Мне… мне! – воскликнул он. – Целовать Белую Шубку – эту смертоносную тварь! Свен, неужто ты ослеп, обезумел? Я спасу тебя от нее! Спасу от оборотня!

Это обвинение, этот подлый и жалкий способ мести, снова привело Свена в бешенство, и он без долгих колебаний, как давеча в горнице, с ожесточением ринулся на брата.

Смутная тень, скользнувшая вдалеке, подсказала Христиану выход, но он не мог последовать за ней, не одолев сперва брата. Пусть так. Христиан настолько отчаялся, что ему было сейчас не до щепетильности. Слава Богу, он был вооружен, а значит, не уступал Свену.

Держа медвежье копье наперевес, он внезапно поднял руки и сильно ударил своего противника древком, свалив Свена на снег. Несравненный бегун мгновенно отпрыгнул в сторону и помчался вслед за убегающей надеждой.

Свен, поднявшись на ноги, был одновременно поражен и разгневан этим необъяснимым бегством. В глубине души он знал, что его брат не был трусом; едва ли Христиан стал бы уклоняться от поединка только потому, что поражение представлялось неизбежным, а жестокое унижение со стороны мстительного победителя – вероятным. Свен прекрасно понимал бесполезность погони: оставалось проглотить обиду и ждать новой возможности поквитаться с Христианом. Поскольку Белая Шубка побежала вправо, а Христиан влево, он и не подумал, что они могут встретиться.

Христиан же преследовал смутную тень, что промелькнула на гребне холма за усадьбой в тот момент, когда Свен бросился на него. Все надежды он возлагал на случай и быстроту своего бега. Если это действительно была Белая Шубка, она направлялась, вероятно, к открытой равнине; возможно, удастся догнать или опередить ее, если рвануться наперерез и совершить опасный и отчаянный прыжок с отвесного утеса. А дальше… что дальше, Христиан не знал.

Все было уже позади – быстрый, яростный бег и грозивший смертью прыжок. Он остановился в лощине, чтобы перевести дух. Затем стал оглядываться по сторонам: появится ли она? не скрылась ли?

Она появилась.

Она двигалась с плавной, скользящей, бесшумной быстротой, и движения ее не походили ни на ходьбу, ни на бег; ее руки были закутаны в меха, и меха туго обтягивали все ее тело; белые полоски меха, падавшие с капюшона, были завязаны узлом под подбородком; глаза устремлены вдаль. Так приближалась она, пока Христиан не остановил ее ровный, размеренный шаг.

– Шубка!

Она быстро и резко втянула в себя воздух, услышав свое изуродованное имя, и повернулась лицом к брату Свена. Глаза ее сверкнули, верхняя губа приподнялась и обнажила зубы. Произнесенный Христианом обрывок имени, в который он вкладывал какой-то зловещий смысл, предупреждал ее, что перед ней смертельный враг. И все-таки она распустила свои одежды, позволив мехам повиснуть свободно, и кротко произнесла:

– Что нужно тебе от меня?

Тогда Христиан мрачно бросил ей в лицо свое ужасное обвинение:

– Ты поцеловала Рола – и Рол мертв! Ты поцеловала Треллу: она мертва! Ты поцеловала Свена, брата моего, но он не умрет!

И добавил:

– Ты проживешь до полуночи.

На миг ее зубы и глаза снова сверкнули, и правая рука скользнула вниз, к рукоятке топора. Затем, не говоря ни слова, она отпрянула, отскочила в сторону и быстро побежала прочь по снегу.