Текст книги "Книги крови. I–III"
Автор книги: Клайв Баркер
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
– Боюсь, с финансовой точки зрения все предельно понятно, и если мыслить цифрами, как Хаммерсмит, то подобную простую арифметику невозможно опровергнуть. «Элизиум» стареет. Мы все стареем. Скрипим. Чувствуем возраст в суставах: инстинкт велит нам лечь и умереть.
Умереть: голос мелодраматично затих – тоскливый шепот.
– Откуда вы знаете?
– Я много лет был попечителем театра и после ухода считал своим долгом – как бы выразиться? – держать руку на пульсе. В наше время трудно вообразить триумф, который видела эта сцена…
Его речь прервалась, он погрузился в воспоминания. Это казалось искренним, а не наигранным.
И снова деловой тон:
– Театр скоро прикажет долго жить, мистер Кэллоуэй. Вы будете присутствовать при отправлении обряда, хотя это произойдет не по вашей вине. Я посчитал нужным вас… предупредить.
– Спасибо. Я это ценю. Скажите, вы сами были актером?
– Отчего вы так решили?
– Из-за голоса.
– Излишне высокопарный, знаю. Боюсь, это мое проклятье. Не могу и чашку кофе попросить, не показавшись Лиром в грозу.
Он от всей души рассмеялся над собой. Кэллоуэй начал оттаивать. Возможно, у этого малого и архаичный вид – пожалуй, даже слегка абсурдный – но непосредственность манер захватила воображение Кэллоуэя. Личфилд не стеснялся своей любви к театру, в отличие от многих в профессии – людей, которые ставят подмостки только на второе место, продав душу кино.
– Признаюсь, я баловался актерским ремеслом, – доверительно сообщил Личфилд, – но, боюсь, мне просто не хватает для него выдержки. Вот моя жена…
Жена? Кэллоуэя удивило, что у Личфилда есть хоть какая-то гетеросексуальная жилка.
– Моя жена Констанция несколько раз играла здесь, и должен сказать, с большим успехом. Разумеется, до войны.
– Жаль, что театр закроют.
– Это так. Но, боюсь, чуда в последнем акте не произойдет. Через шесть недель «Элизиум» превратится в груду щебня, и на этом поставят точку. Я просто хотел, чтобы вы знали, что финальная постановка привлекает не только низменный коммерческий интерес. Считайте нас ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.
Искреннее чувство в простых словах. Кэллоуэя тронула забота этого человека – и слегка покоробила. Его собственные амбиции, для которых этот театр был только промежуточным этапом, предстали в невыгодном свете. Личфилд продолжил:
– Нам бы хотелось видеть, что театр закончил свои дни достойно и умер хорошей смертью.
– Чертовски жаль.
– Для сожалений уже слишком поздно. Напрасно мы променяли Диониса на Аполлона.
– Что?
– Продались бухгалтерам, юристам, таким как мистер Хаммерсмит, чья душа, если она у него вообще есть, должна быть размером с мой ноготь и серой, как вошь. Мы должны были храбростью походить на наших персонажей. Мы должны были служить поэзии и жить под звездами.
Кэллоуэй не узнавал аллюзий, но понял общую суть и уважал эту точку зрения.
Торжественную атмосферу, как пластмассовый нож, разрезал голос Дианы из-за кулис слева.
– Терри? Ты здесь?
Очарование нарушилось: Кэллоуэй и не замечал, каким гипнотическим было присутствие Личфилда, пока между ними не встал чужой голос. Речи Личфилда укачивали, как знакомые руки. Тот подступил к краю сцены и заговорщицки прошептал:
– И последнее, Теренс…
– Да?
– Ваша Виола. Ей не хватает, простите меня за прямоту, определенных качеств, необходимых для роли.
Кэллоуэй смешался.
– Знаю, – продолжил Личфилд. – В подобных материях преданность идет прежде честности.
– Нет, – ответил Кэллоуэй. – Вы правы. Но зато она популярна.
– Когда-то популярна была и травля медведей, Теренс.
Под полями шляпы расплылась лучезарная улыбка, повиснув в тени, как ухмылка чеширского кота.
– Я всего лишь шучу, – сказал Личфилд, шепот которого перерос в смешок, – и медведи бывают очаровательны.
– Вот ты где, Терри.
Из-за занавеса появилась Диана – как обычно, одетая слишком пышно. В воздухе явственно повис неприятный конфликт. Но Личфилд уже уходил в фальшивую перспективу живых изгородей, в сторону задника.
– Вот я где, – сказал Терри.
– С кем ты разговаривал?
Но Личфилд ушел – так же быстро и тихо, как появился.
Диана его даже не видела.
– А, просто с ангелом, – ответил Кэллоуэй.
Первая костюмная репетиция, учитывая обстоятельства, оказалась не так плоха, как ожидал Кэллоуэй: она была неизмеримо хуже. Реквизит лежал не на месте, все забывали реплики, на сцену выходили не вовремя; комическая сцена выглядела непродуманной и вымученной; актеры либо безнадежно переигрывали, либо не играли всерьез. Эта «Двенадцатая ночь» продлилась как будто целый год. На половине третьего акта Кэллоуэй бросил взгляд на часы и осознал, что к этому времени уже закончилась бы полноценная постановка «Макбета» (с антрактом).
Он сидел в партере, спрятав лицо в ладонях и окидывая внутренним взглядом фронт работ, которые ему еще предстояло выполнить, чтобы довести постановку до ума. Не в первый раз на этом спектакле, столкнувшись с проблемами кастинга, он чувствовал себя беспомощным. Реплики можно вызубрить, за реквизитом – проследить, входы репетировать, пока они не отпечатаются в памяти. Но плохой актер – это плохой актер. Можно прихорашивать и оттачивать спектакль до самого судного дня, но Кэллоуэй не сделает из дерьма конфетку в случае Дианы Дюваль.
С истинным акробатическим мастерством она умудрялась обойти все важные моменты, упустить все возможности тронуть аудиторию, растерять все нюансы, которые мог требовать драматург. Ее игра была героической в масштабах своей никчемности, свела всю тонкую работу с характерами, над которой так долго трудился Кэллоуэй, к однотонному писку. Эта Виола была бревном из мыльной оперы – не более человечной, чем живая изгородь на сцене, и такая же зеленая.
Критики ее сожрут.
Хуже того, будет разочарован Личфилд. К немалому удивлению Кэллоуэя, впечатление, произведенные Личфилдом, не ослабевало; он не мог забыть его актерскую подачу, его позы, его риторику. Они тронули его больше, чем Кэллоуэй был готов признать, и от мысли о том, что лебединой песней любимого «Элизиума»
Личфилда станет вот эта «Двенадцатая ночь», с этой Виолой, он испытывал смятение и стыд. Похоже на какую-то неблагодарность.
Его часто предупреждали о бремени режиссера – задолго до того, как он ушел в профессию всерьез. Его дорогой покойный гуру в Актерском центре, Уэллбелавд (обладатель стеклянного глаза), с самого начала говорил Кэллоуэю:
– Режиссер – самое одинокое создание на земле. Он знает, что в спектакле хорошо и что плохо – или должен знать, если чего-то стоит, – и носит это знание с собой, продолжая улыбаться.
В то время это казалось не так уж сложно.
– В этой работе главное – не успех, – говаривал Уэллбелавд. – Главное – не сесть в лужу.
Хороший совет, как оказалось. Он до сих пор ясно видел, как Уэллбелавд преподносит эту мудрость на блюдечке – лысина блестит, живой глаз сияет циничной радостью. Ни один человек на свете, думал тогда Кэллоуэй, не любит театр с такой страстью, как его учитель, и уж точно ни один человек не громил лицемерие театра с таким пылом.
Когда они закончили чертов прогон, разбор полетов и ушли в ночь – хмурые и взаимно обиженные – был уже почти час. Сегодня Кэллоуэю не хотелось быть в их компании – ни пить допоздна у кого-нибудь в квартире, ни притворно расхваливать друг друга. Над ним висело пасмурное облако, и ни вино, ни женщины, ни песни его не развеют. Он через силу заставлял себя смотреть в лицо Диане. Замечания, которые он ей делал перед всей остальной труппой, были едкими. Впрочем, не то чтобы это помогло.
В фойе он встретил Талулу, все еще бодрую, несмотря на то, что старушке уже давно пора было ложиться.
– Сегодня запираете вы? – спросил он – больше для того, чтобы сказать хоть что-нибудь, а не из настоящего интереса.
– Я запираю всегда, – ответила она. Ей было хорошо за семьдесят: слишком пожилая для работы в кассе, но слишком упрямая, чтобы так просто уйти. Впрочем, теперь это все равно только гипотетические проблемы, верно? Кэллоуэю стала интересно, как она отреагирует, когда услышит новость о закрытии. Наверняка это разобьет ее хрупкое сердечко. Кажется, Хаммерсмит говорил, что Талула в этом театре чуть ли не с пятнадцати лет?
– Ну, спокойной ночи, Талула.
Она чуть кивнула ему, как всегда. Потом вдруг взяла Кэллоуэя за руку.
– Да?
– Мистер Личфилд… – начала она.
– Что с мистером Личфилдом?
– Ему не понравилась репетиция.
– Он сегодня приходил?
– Ну конечно, – ответила она, словно надо быть дураком, чтобы сомневаться, – конечно, приходил.
– Я его не видел.
– Ну… это неважно. Он остался недоволен.
Кэллоуэй попытался изобразить равнодушие:
– Что поделать.
– Ваш спектакль ему очень дорог.
– Я это понимаю, – сказал Кэллоуэй, избегая обвиняющего взгляда Талулы. Он и без ее разочарованного голоса в ушах не сможет сегодня уснуть.
Кэллоуэй высвободил руку и направился к двери. Талула не пыталась его остановить. Только сказала:
– Видели бы вы Констанцию.
Констанция? Где он слышал это имя? Ну конечно, жена Личфилда.
– Она была чудесной Виолой.
Он слишком устал для того, чтобы восхищаться покойными актрисами; она же покойная, верно? Личфилд говорил, что она умерла, да?
– Чудесной, – повторила Талула.
– Спокойной ночи, Талула. До завтра.
Старуха не ответила. Если ее обидели его резкие манеры, так тому и быть. Он оставил ее наедине с жалобами и вышел на улицу.
Стоял конец ноября, было уже холодно. В ночном воздухе не чувствовалось свежести, только запах асфальта – так пахло новое дорожное покрытие – и песок, поднимаемый ветром. Кэллоуэй поднял воротник куртки и поторопился к сомнительному убежищу гостиницы «Мерфи».
Талула в фойе отвернулась от холода и тьмы внешнего мира и зашаркала в храм грез. Теперь он пах усталостью, воздухом, тяжелым от трудов и возраста, – как ее собственное тело. Пришло время позволить естественным процессам взять свое, незачем тянуть дольше отведенного срока. Это относится как к зданиям, так и к людям. Но «Элизиум» должен умереть так же, как жил, – славно.
Она с уважением отодвинула красный занавес, который закрывал портреты в коридоре, ведущем из фойе в партер. Бэрримор, Ирвинг – великие имена и великие актеры. Возможно, картины были грязноватыми и выцветшими, зато воспоминания – ясными и освежающими, как ключевая вода. И гордость театра – последний в череде, портрет Констанции Личфилд. Лик сверхъестественной красоты; скулы, по которым плачет анатом.
Конечно, для Личфилда она была слишком молода, и в этом часть трагедии. Свенгали-Личфилд, человек вдвое старше ее, мог дать блистательной красавице все, чего она желала: славу, деньги, общество. Все, кроме самого нужного дара – самой жизни.
Она умерла, когда ей не исполнилось и двадцати, от рака груди. Ушла так внезапно, что в это до сих пор было трудно поверить.
На глаза Талулы навернулись слезы, когда она вспомнила утраченный и отнятый у человечества гений. Сколько бы ролей Констанция оживила своим исполнением, пощади ее рок. Клеопатра, Гедда, Розалинда, Электра…
Но этому не суждено было случиться. Она ушла – угасла, как свеча на ветру, – и для тех, кто остался, жизнь обернулась медленным и безрадостным путешествием по холодной пустыни. Теперь по утрам, когда разгорался очередной рассвет, Талула иногда поворачивалась на другой бок и молилась о том, чтобы умереть во сне.
Она уже почти ничего не видела от слез, по щекам текли ручьи. И – о боже, позади нее кто-то был; наверное, вернулся за чем-нибудь мистер Кэллоуэй, а она здесь распустила нюни, ведет себя как глупая старушонка, за которую он ее и принимал. Такой молодой человек – что он знал о боли за прожитые годы, глубоком страдании невозвратимой потери? Сам он столкнется с этим нескоро. Раньше, чем думает, но все же.
– Талли, – сказал кто-то.
Она знала, кто это. Ричард Уолден Личфилд. Она обернулась, он стоял не дальше чем в двух метрах от нее, такой же импозантный, каким она всегда его помнила. Теперь он должен быть на двадцать лет старше ее, но возраст не пригнул его к земле. Ей стало стыдно своих слез.
– Талли, – сказал он с теплом. – Я знаю, уже поздно, но мне показалось, тебе бы хотелось поздороваться.
– Здравствуйте?
Слезы высохли, и теперь она увидела спутника Личфилда, почтительно стоявшего в одном-двух метрах за его спиной. Фигура выступила из тени Личфилда, и Талула узнала блестящую красоту скул так же легко, как собственное отражение. Время разлетелось вдребезги, смысл покинул мир. Желанные лица вдруг вернулись, чтобы заполнить пустые ночи и подарить новую надежду уставшей жизни. Почему бы не верить свидетельству собственных глаз?
Это Констанция, непревзойденная Констанция держала Личфилда под руку и степенно кивнула, приветствуя Талулу.
Дорогая мертвая Констанция.
Репетицию назначили на девять тридцать следующего утра. Диана Дюваль задержалась на свои традиционные полчаса. Выглядела она так, словно не сомкнула глаз всю ночь.
– Простите за опоздание, – сказала она, и ее открытые гласные поплыли по проходу к сцене.
Кэллоуэй был не в настроении для обожания.
– У нас завтра премьера, – сорвался он, – и все ждут только тебя.
– О, правда? – вскинула она ресницы, пытаясь поразить его в самое сердце. Было еще слишком рано, и ее краса упала на бесплодную землю.
– Ладно, с самого начала, – объявил Кэллоуэй. – И пожалуйста, держите под рукой текст и ручки. У меня здесь список правок, и я хочу, чтобы мы разучили их к обеду. Райан, ты получил суфлерский экземпляр?
Последовал торопливый обмен репликами помрежа с ассистентом, потом Райан, извиняясь, ответил, что нет.
– Ну так принеси его. И не хочу слышать никаких жалоб – для этого уже слишком поздно. Вчерашний прогон был не выступлением, а поминками. Паузы длятся целую вечность, никто не знает своего места. Я буду резать, и это понравится не всем.
Вернее, никому. Несмотря на предупреждение, были жалобы, споры, компромиссы, кислые мины и ропот оскорблений. Кэллоуэй лучше бы висел на трапеции, держась за нее лишь пальцами ног, чем вел четырнадцать нервных людей по пьесе, которую две трети из них не понимали, а оставшиеся ни во что ни ставили. Все нервы наизнанку.
Это еще полбеды – вдобавок он шкурой чувствовал шкурой, что за ним постоянно наблюдают, хотя зал был пуст от галерки до первых рядов. Возможно, у Личфилда где-нибудь секретное отверстие, думал он, потом выкинул эту мысль из головы как первый признак назревающей паранойи.
Наконец – обед.
Кэллоуэй знал, где найдет Диану, и был готов к сцене, которая сейчас произойдет. Обвинения, слезы, утешения, снова слезы, примирения. Стандартный формат.
Он постучал в дверь звезды.
– Кто там?
Она уже плакала – или говорила, не отрываясь от бокала чего-нибудь успокоительного.
– Это я.
– А.
– Можно войти?
– Да.
У нее была бутылка водки – хорошей водки – и стакан. Но слез пока не было.
– Я никчемная, да? – спросила она, едва он успел закрыть дверь. Ее глаза вымаливали опровержение.
– Не глупи, – уклонился от ответа он.
– Никогда не понимала Шекспира, – поджала она губки, будто виноват в этом был сам бард. – Все эти заумные слова.
На горизонте назревала буря, Кэллоуэй прекрасно ее видел.
– Ничего, – соврал он, положив руку ей на плечи, – тебе просто нужно время.
Ее лицо помрачнело.
– Премьера завтра, – сказала она уныло. Спорить было трудно. – Меня разорвут, да?
Ему хотелось сказать «нет», но на него нашел приступ честности.
– Да. Если только…
– И у меня больше не будет работы, да? Это меня Гарри подговорил, чертов безмозглый еврей: полезно для репутации, говорил. Придаст веса, говорил. Что он понимает? Берет свои десять процентов и бросает меня одну. Это же я буду выглядеть как дура, а не он, да?
При мысли о том, что она будет выглядеть как дура, разразился шторм. В этот раз не легкий дождик – полноценный потоп. Он делал что мог, хоть это и было трудно. Она всхлипывала так громко, что заглушала его перлы мудрости. И тогда он ее поцеловал – как поступил бы любой приличный режиссер, – и (чудеса в решете) это как будто помогло. Он применил эту технику с большим рвением, руки опустились на ее грудь, забрались под блузку, к соскам, дразнили их большим и указательным пальцами.
Сработало как по волшебству. Теперь между тучами проглянуло солнце; она шмыгнула и расстегнула его ремень, позволила жару иссушить остатки дождя. Его пальцы нашли кружевной край ее трусиков, и она вздохнула, когда он исследовал ее – нежно, но не слишком нежно, настойчиво, но не слишком настойчиво. Где-то в процессе она опрокинула бутылку водки, но никто из них не удосужился прерваться и поставить ее назад, так что та лилась с края стола на пол контрапунктом к ее указаниям, его вздохам.
А потом распахнулась эта чертова дверь, между ними ворвался сквозняк и остудил предмет спора.
Кэллоуэй чуть не повернулся, но вовремя вспомнил, что у него расстегнуты штаны, и взамен уставился в зеркало за Дианой, чтобы увидеть, кто ворвался в гримерку. Это был Личфилд. Он смотрел прямо на Кэллоуэя с бесстрастным лицом.
– Простите, надо было постучаться.
Голос у него был гладким, как взбитые сливки, в нем не чувствовалось и тени смущения. Кэллоуэй отодвинулся, застегнул ремень и обернулся к Личфилду, мысленно проклиная свои горящие щеки.
– Да… это было бы вежливо, – сказал он.
– И снова – мои извинения. Я хотел побеседовать с… – его глаза – так глубоко посаженные, что они казались бездонными, – смотрели на Диану, – с вашей звездой.
Кэллоуэй сразу почувствовал, как при этих словах раздулось эго Дианы. Подход его озадачил: Личфилд сменил взгляды на прямо противоположные? Он пришел как раскаявшийся почитатель, чтобы преклонить колена перед величием?
– Я был бы рад побеседовать с дамой наедине, если это возможно, – продолжил мягкий голос.
– Ну, мы пока…
– Конечно, – перебила Диана, – один момент, если позволите?
Она немедленно овладела ситуацией, позабыв про слезы.
– Я подожду снаружи, – сказал Личфилд, выходя.
Не успел он закрыть дверь, как Диана уже сидела перед зеркалом, салфетка в пальцах огибала глаз, чтобы остановить ручеек туши.
– Что ж, – ворковала она, – приятно иметь доброжелателей. Ты его знаешь?
– Его зовут Личфилд, – объяснил Кэллоуэй. – Он был попечителем театра.
– Может, хочет мне что-нибудь предложить.
– Сильно сомневаюсь.
– Ой, не надо портить мне настроение, Теренс, – ощетинилась она. – Ты просто не переносишь, когда внимание обращают на кого-то другого, да?
– Прости.
Она всмотрелась в зеркало.
– Как я выгляжу?
– Отлично.
– Прости насчет этого.
– Этого?
– Ну знаешь.
– А… да.
– Увидимся в пабе, а?
Оказывается, его отпускали – в услугах Кэллоуэя как любовника, так и доверенного лица больше не нуждались.
В прохладном коридоре у гримерки терпеливо ждал Личфилд. Хотя здесь свет был лучше, чем на сцене, и сам он стоял ближе, чем прошлой ночью, из-за широких полей шляпы Кэллоуэй так и не смог толком разглядеть его лицо. Было в нем что-то – какая там мысль все вертелась у него в голове? – что-то искусственное. Плоть на лице Личфильда не двигалась, словно под ней вообще не было взаимосвязанной системы мышц и связок, лицо казалось застывшим, слишком розовым – почти как зарубцевавшийся шрам.
– Она еще не готова, – сказал Кэллоуэй.
– Какая очаровательная женщина, – промурлыкал Личфилд.
– Да.
– Я вас не виню…
– Эм-м.
– Но она никакая не актриса.
– Вы же не будете вмешиваться, Личфилд? Я вам не позволю.
– И в мыслях не было.
Кэллоуэй даже немного разочаровался в Личфилде, когда увидел, с каким вуайеристским удовольствием тот наблюдает за неловкостью собеседника.
– Я не позволю вам ее расстраивать…
– Мои интересы – ваши интересы, Теренс. Все, чего я хочу, – это успеха спектакля, поверьте мне. Разве могу я в подобных обстоятельствах тревожить вашу ведущую актрису? Я буду кроток аки агнец, Теренс.
– Кем бы вы ни были, – последовал сварливый ответ, – вы не агнец.
На лице Личфилда снова появилась улыбка – кожа вокруг рта лишь едва растянулась для нее.
Кэллоуэй, чувствуя необъяснимую тревогу, удалился в паб, но никак не мог забыть зубы Личфилда, хищным серпом блеснувшие во время этой улыбки.
Диана Дюваль в зеркальной клетке гримерки готовилась сыграть сцену.
– Можете войти, мистер Личфилд, – провозгласила она.
Он был в дверях раньше, чем последний слог его имени сорвался с ее уст.
– Мисс Дюваль, – он отвесил легкий почтительный поклон. Она улыбнулась – какая галантность. – Вы простите меня за мое вторжение?
Диана бросила на него кокетливый взгляд, мужчины всегда от этого таяли.
– Мистер Кэллоуэй… – начал она.
– Очень настойчивый молодой человек, полагаю.
– Да.
– И, похоже, не считает ниже своего достоинства настаивать на авансах своей ведущей актрисе?
Она слегка нахмурилась – там, где встречались выщипанные арки бровей, пролегла танцующая морщинка.
– Боюсь, что так.
– Весьма непрофессионально с его стороны, – заметил Личфилд. – Но прошу меня простить – его пыл объясним.
Она вышла от Личфилда на просцениум, на свет своего зеркала, и обернулась, зная, что так ее волосы выглядят более эффектно.
– Итак, мистер Личфилд, чем могу вам помочь?
– Эта довольно деликатная материя, – сказал Личфилд. – Горькая истина заключается в том, что – как бы мне выразиться? – ваши таланты не идеальны для постановки. Вашему стилю недостает утонченности.
Двухсекундная выверенная пауза. Она шмыгнула, задумалась о его реплике, потом вышла с просцениума к двери. Ей не нравилось, как началась эта сцена. Она ожидала почитателя, а получила критика.
– Убирайтесь! – сказала она голосом твердым, как кремень.
– Мисс Дюваль…
– Вы слышали.
– Вам же самой некомфортно в роли Виолы, верно? – продолжал Личфилд как ни в чем не бывало.
– Не ваше собачье дело, – отрезала она.
– Но это как раз мое дело. Я видел репетиции. Вы пусты, неубедительны. Комедия – плоская, сцена воссоединения, которая должна разбить нам сердце, – тяжеловесна.
– Мне не нужно ваше мнение, благодарю покорно.
– У вас нет стиля…
– Отвалите.
– Нет подачи и нет стиля. Уверен, на телевидении вы само сияние, но театр требует особой правды, души, которой, если честно, вам не хватает.
Сцена накалилась. Диане хотелось его ударить, но она не могла найти подходящий повод. Не могла же она принимать этого поблекшего позера всерьез. Он был скорее из оперетты, чем из мелодрамы, – в этих своих опрятных серых перчатках и опрятном сером галстуке. Тупой желчный педик, что он понимает в актерской игре?
– Убирайтесь, пока я не позвала помощника режиссера, – сказала она, но он встал между ней и дверью.
Сцена изнасилования? Так вот что они играют? Он запал на нее? Упаси Господи.
– Моя жена, – говорил он, – уже играла Виолу…
– Рада за нее.
– …и ей кажется, она бы могла вдохнуть в роль больше жизни, чем вы.
– Премьера завтра, – Диана поняла, что оправдывается. Какого черта она пытается его урезонить? Этот незнакомец врывается к ней в гримерку и разбрасывается такими ужасными заявлениями. Может, потому, что она немного испугалась. От его дыхания – теперь такого близкого – пахло дорогим шоколадом.
– Она знает роль наизусть.
– Это моя роль. И я ее играю. Я сыграю, даже если буду худшей Виолой в истории театра, понятно?
Диана пыталась сохранить самообладание, но это было трудно. Отчего-то она нервничала. Она страшилась не насилия – но чего-то страшилась.
– Боюсь, я уже обещал эту роль жене.
– Что? – она вытаращила глаза из-за такой наглости.
– И Констанция сыграет эту роль.
Она рассмеялась, услышав имя. Может быть, это все-таки хорошая комедия. Что-нибудь из Шеридана или Уайльда – лукавое, остроумное. Но он говорил так уверенно. Констанция сыграет эту роль – как будто все уже решено.
– Я не собираюсь об этом спорить, приятель, так что если твоя жена хочет сыграть Виолу, то ей, сука, придется играть на улице. Все ясно?
– Она выступит на премьере завтра.
– Ты глухой, тупой или все сразу?
Контроль, говорил ей внутренний голос, ты переигрываешь, ты провалишь сцену. Что бы это ни была за сцена.
Он шагнул к ней, и лампочки зеркала полностью осветили его лицо, до этого скрывавшееся под полями шляпы. Когда Личфилд только вошел, Диана не стала его слишком пристально разглядывать; теперь же увидела глубоко врезавшиеся морщины, вмятины у глаз и рта. Это была не кожа, она не сомневалась. На нем латексные протезы, причем плохо приклеенные. Диану так и подмывало сорвать их и открыть его истинное лицо.
Ну конечно. Вот оно что. Сцена, которую она играет: разоблачение.
– Посмотрим, как ты выглядишь на самом деле, – сказала она, и ее рука метнулась к его щеке раньше, чем Личфилд смог ее остановить, и его улыбка расплылась еще шире. Этого он и хочет, подумала она, но уже было поздно для сожаления или извинений. Пальцы нашли край маски у глазницы и вцепились крепче. Она с силой потянула его на себя.
Тонкий покров латекса отошел, и миру наконец предстал истинный облик Личфилда. Диана хотела отпрянуть, но его рука уже взяла ее за волосы. Ей оставалось только смотреть на это лицо без кожи. Тут и там свернулась пара высохших мышечных волокон, с кожистого мешка на горле свисало что-то вроде бородки, но вся живая ткань давно сгнила. Большая часть лица была просто костью – испятнанной и старой.
– Меня не бальзамировали, – сказал череп. – В отличие от Констанции.
Его слова остались вне понимания Дианы. Она не издала ни звука в знак протеста, что сцена вполне оправдала бы. Она смогла выдавить из себя лишь писк, когда его хватка усилилась, и он запрокинул ей голову назад.
– Рано или поздно мы обязаны сделать выбор, – сказал Личфилд, и дыхание его пахнуло не столько шоколадом, сколько густым тленом, – между служением себе и служением искусству.
Она все еще не понимала.
– Мертвым приходится выбирать аккуратнее, чем живым. Мы не можем попусту сотрясать воздух, простите за выражение, нам нужны лишь чистые наслаждения. Мне кажется, вам не нужно искусство. Ведь так?
Она покачала головой, от всей души надеясь, что он ожидает именно этого ответа.
– Вам нужна жизнь тела, а не жизнь воображения. И вы получите ее.
– Спасибо…
– Если вам так нужно, вы ее получите.
Вдруг его рука, так больно тянувшая Диану за волосы, взяла ее за затылок, Личфилд приблизил ее губы к своим. Она бы закричала, когда в нее впились гниющие уста, но его игра была такой напористой, что захватила дух.
Райан нашел Диану на полу гримерки где-то в два часа дня. Было трудно понять, что произошло. Ни на голове, ни на теле не было заметно никаких следов травмы, но Диана не умерла. Казалось, она находится в коме. Возможно, поскользнулась и ударилась головой. Так или иначе, она выбыла.
До генеральной репетиции оставались считанные часы, а Виола была в карете скорой помощи на пути в отделение интенсивной терапии.
– Чем скорее это место снесут, тем лучше, – сказал Хаммерсмит. Он пил в рабочее время – раньше Кэллоуэй этого за ним не замечал. Бутылка виски стояла на столе рядом с полупустым стаканом.
Гроссбухи были покрыты кольцами от донышка, а рука Хаммерсмита заметно тряслась.
– Какие новости из больницы?
– Она великолепная женщина, – сказал Хаммерсмит, уставившись в стакан. Кэллоуэй мог бы поклясться, что он вот-вот расплачется.
– Хаммерсмит? Как она?
– В коме. Но в стабильном состоянии.
– Уже что-то.
Хаммерсмит уставился на Кэллоуэя, его извергающиеся брови сплелись в гневе:
– Крысеныш, ты ее трахал, да? Да кем ты себя мнишь? Я тебе скажу как есть: Диана Дюваль стоит десятка таких как ты. Десятка!
– Поэтому ты одобрил эту последнюю постановку, Хаммерсмит? Потому что хотел наложить на Диану свои сальные ручонки?
– Тебе не понять. У тебя мозг в штанах, – Хаммерсмита как будто искренне обидело, как Кэллоуэй истолковал его восхищение мисс Дюваль.
– Ну ладно, будь по-твоему. Виолы у нас в любом случае больше нет.
– Поэтому я отменяю спектакль, – сказал Хаммерсмит, растягивая и смакуя момент.
Это было неизбежно. Без Дианы Дюваль не будет «Двенадцатой ночи»; может, оно и к лучшему.
Стук в дверь.
– Кого там еще принесло? – пробормотал Хаммерсмит. – Войдите.
Это был Личфилд. Кэллоуэй чуть ли не обрадовался этому странному лицу в шрамах. Хотя у него было к нему много вопросов: в каком состоянии он оставил Диану, о чем они говорили наедине? Впрочем, эту беседу Кэллоуэй не хотел проводить на глазах у Хаммерсмита. А кроме того, все эти не до конца сформулированные обвинения перечеркнул сам приход Личфилда. Если тот покушался на Диану, по какой бы то ни было причине, то какова вероятность, что он бы вернулся так скоро и с такой широкой улыбкой?
– Вы кто? – рявкнул Хаммерсмит.
– Ричард Уолден Личфилд.
– Понятнее не стало.
– Я был попечителем «Элизиума».
– А.
– Я считал своим долгом…
– Чего надо? – перебил Хаммерсмит, раздраженный хладнокровием Личфилда.
– Я слышал, что постановка под угрозой, – ответил тот невозмутимо.
– Нет никакой угрозы, – сказал Хаммерсмит, позволив себе вздернуть вверх уголок рта, – нет совершенно никакой угрозы, потому что нет спектакля. Его отменили.
– Да? – Личфилд взглянул на Кэллоуэя, спросив: – С вашего согласия?
– Он ничего не решает, у меня одного есть право на отмену, если так велят обстоятельства; это прописано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего дня, повторного открытия не будет.
– Будет, – сказал Личфилд.
– Что? – Хаммерсмит встал за столом, и Кэллоуэй вдруг понял, что никогда раньше не видел его в полный рост. Он оказался настоящим коротышкой.
– Мы сыграем «Двенадцатую ночь», как анонсировано, – промурлыкал Личфилд. – Моя жена великодушно согласилась исполнить роль Виолы вместо мисс Дюваль.
Хаммерсмит рассмеялся – хриплый смех мясника. Впрочем, тут же осекся, когда в кабинет проник аромат лаванды, и вошла Констанция Личфилд, в шелке и мехах. Она выглядела так же совершенно, как в день, когда умерла: от ее вида даже у Хаммерсмита захватило дух и пропал дар речи.
– Наша новая Виола, – объявил Личфилд.
Спустя миг Хаммерсмит нашелся со словами:
– Ее нельзя взять за полдня до премьеры.
– Почему бы и нет? – спросил Кэллоуэй, не сводя глаз с женщины. Личфилду повезло, Констанция отличалась выдающейся красотой. Кэллоуэй боялся даже дышать в ее присутствии, опасаясь, что она улетучится.
Тут она заговорила. Реплики были из первой сцены пятого акта:
Голос был легким и музыкальным, но словно резонировал в ее теле, наполняя каждую фразу потаенной страстью.
И это лицо. Оно было таким живым, ее черты откликались на слова с изысканной экономностью.
Она очаровывала.
– Простите, – сказал Хаммерсмит, – но на этот счет есть правила. Она состоит в «Эквити»?
