Текст книги "Книги крови. I–III"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Может, он даже услышал звуки борьбы, когда Махогани одолел юнца с одурманенным взглядом. Но все казалось таким далеким, а сон – таким обольстительным. Кауфман задремал.

По какой-то причине ему снилась кухня в родительском доме. Мама резала репу и улыбалась, орудуя ножом. А он был таким маленьким во сне и смотрел на ее сияющее лицо, пока она работала. А нож все опускался и поднимался, опускался и поднимался.

И тут Кауфман резко проснулся. Мать исчезла. В вагоне было пусто, подросток куда-то подевался.

Как долго Кауфман дремал? Он не помнил, как поезд останавливался на Западной четвертой улице. Встал, голова была еще тяжелой, и чуть не упал, когда вагон резко качнуло. Кажется, состав набрал приличную скорость. Может, машинист тоже хотел домой, лечь в постель к жене. Поезд мчался сломя голову; и это чертовски пугало.

Окно в двери между вагонами закрывала рулонная штора, которой, насколько помнил Кауфман, раньше не было. Он уже пришел в себя и начал слегка беспокоиться. Возможно, он заснул, и охранник просто не заметил его в вагоне. Возможно, они уже проехали Фар Рокуэй, и теперь поезд торопится туда, где все поезда остаются на ночь.

– Да ну на хер! – громко сказал Кауфман.

Может, пойти вперед и спросить машиниста? Какой же тупой вопрос будет: где я? И в такой час не велика ли вероятность, что вместо ответа он получит поток отборного мата?

А потом поезд начал тормозить.

Станция. Да, станция. Поезд выкатился из тоннеля, его окатило грязным светом на Западной четвертой улице. Никаких остановок Кауфман не пропустил. Так куда подевался мальчик?

То ли он плюнул на предупреждение не ходить между вагонами во время движения, то ли отправился в кабину машиниста. Может, стоит сейчас на коленях между его ног, подумал Кауфман, поджав губы. Ничего необычного. Это же был Дворец наслаждений, в конце концов, и каждый имел право на немного любви во мраке.

Кауфман пожал плечами про себя. Почему его вообще так волновало, куда подевался этот пацан?

Двери закрылись. На поезд никто не сел. Он отошел от станции, лампы в вагоне замерцали, словно для набора скорости из них выжали все электричество.

Кауфман почувствовал, как на него снова накатила сонливость, но неожиданный страх потеряться поддал адреналина в систему, и конечности закололо от нервической энергии.

Обострились все чувства.

Даже несмотря на стук и грохот колес он услышал звук рвущейся ткани из соседнего вагона. Кто-то срывал с себя рубашку?

Кауфман поднялся, схватившись за поручень для равновесия.

Окно в двери было полностью закрыто, но Кауфман уставился на него, нахмурившись, словно ожидая, что сейчас у него появится рентгеновское зрение. Вагон качался. Поезд опять набирал скорость.

Снова что-то порвалось.

Там кого-то насиловали?

Лишь из слабого вуайеристического желания Кауфман пошел по раскачивающемуся вагону к тамбуру, надеясь, что в шторе есть прорезь или дырка. Он так сосредоточился на окне, что не заметил, как ступает по кровавым каплям. Пока…

…не поскользнулся. Посмотрел вниз. Желудок отреагировал на кровь быстрее мозга, и ветчина вместе с цельнозерновым хлебом сразу подступили к горлу. Кровь. Кауфман несколько раз судорожно вдохнул несвежего воздуха и отвернулся – снова уставился на окно.

Но в голове крутилось только одно: кровь. И ничто не могло заставить это слово исчезнуть.

До двери осталась от силы пара метров. Он должен был посмотреть. На ботинке виднелась кровь, тонкий красный след вел в соседний вагон, но Кауфман все равно должен был посмотреть.

Должен был.

Он сделал еще два шага вперед, осмотрел занавес, ища в нем хоть какой-то изъян: даже выдернутой из полотна нити хватило бы. Нашел крохотную дырочку. Кауфман приник к ней.

Разум отказался принять то, что за этой дверью увидели его глаза, отверг зрелище как нелепое, как нечто из сна. Рассудок говорил, что это не может быть реальным, но плоть все знала наверняка. Тело сковало от ужаса. Глаза Кауфмана не мигали, не могли скрыть ужасающую сцену за шторой. Поезд грохотал, а Леон все стоял у двери, и кровь отливала от его конечностей, а мозг метался в отсутствии кислорода. Перед глазами засверкали яркие вспышки света, скрыв бойню в соседнем вагоне.

А потом Кауфман потерял сознание.

Он лежал без сознания, когда поезд добрался до Джей-Стрит. Не слышал объявления машиниста о том, что все пассажиры, следующие дальше, должны пересесть на другой состав. Ведь если бы Кауфман услышал его, то усомнился бы в смысле таких действий. Никто не высаживал всех пассажиров на Джей-Стрит; линия шла на Мотт-Авеню через ипподром «Акведук», мимо аэропорта Кеннеди. Только, конечно, он уже все знал. Истина висела в соседнем вагоне. Она самодовольно улыбалась из-за окровавленного кольчужного фартука.

Это был Полночный поезд с мясом.

В глубоком обмороке времени не чувствуешь. Могли пройти секунды или часы, когда Кауфман открыл глаза, а его разум вновь заработал.

Он лежал под сидением, распростершись вдоль вибрирующей стены, скрытый от посторонних глаз. Судьба пока была на его стороне: каким-то образом раскачивающийся поезд закинул его бесчувственное тело с глаз долой.

Кауфман подумал об ужасе во втором вагоне и сглотнул подступившую рвоту. Он был один. Где бы не находился охранник (возможно, его убили), звать на помощь Кауфман не собирался. А машинист? Лежал мертвым в кабине? Может, поезд прямо сейчас мчался по какому-то неизвестному тоннелю, тоннелю без единой станции, прямо навстречу собственному разрушению?

И если даже впереди поезд не ждала катастрофа, оставался Мясник, который все еще разделывал людей, и отделяла его от Кауфмана лишь хлипкая дверь.

Куда бы он ни поворачивался, на двери было только одно слово: Смерть.

Шум оглушал, особенно человека, лежащего на полу. У Кауфмана тряслись зубы, а лицо онемело от вибрации; даже череп болел.

Постепенно он почувствовал, как сила проникает в усталые конечности. Осторожно растянул пальцы и сжал кулаки, чтобы возобновить циркуляцию крови.

И когда вернулись ощущения, вслед за ними снова пришла тошнота. Кауфман по-прежнему видел ужасающую жестокость, творившуюся в соседнем вагоне. Разумеется, раньше он смотрел на фотографии убийств, но сейчас все было по-другому. Он находился в одном поезде с Подземным мясником, чудовищем, которое подвешивало своих жертв, безволосых и обнаженных, за ноги к поручням.

Как быстро убийца откроет эту дверь и зарежет его самого? Кауфман был уверен, что если его не прикончит маньяк, то уж ожидание точно.

Он услышал, как за дверью кто-то двигается.

Инстинкт взял над ним верх. Кауфман забился еще дальше под сидение и свернулся крохотным калачиком, повернув мертвенно-бледное лицо к стене. Потом закрыл голову руками и зажмурился так крепко, как ребенок в ужасе перед монстром под кроватью.

Дверь, шурша, скользнула в сторону. Щелкнула. От рельсов взметнулся порыв ветра. Такого сильного запаха Кауфман еще никогда не чувствовал; и стало гораздо холоднее. Что-то первобытное ощущалось в воздухе, враждебное и непонятное. От этого аромата Кауфмана начала бить дрожь.

Дверь закрылась. Щелкнула.

Мясник был уже рядом, Кауфман знал об этом. Возможно, маньяк стоял буквально в нескольких сантиметрах.

Может, прямо сейчас он смотрел в спину Кауфмана? Прямо сейчас с ножом в руке наклонялся, чтобы вытащить Леона из укрытия, выковырять, как улитку из панциря?

Ничего не произошло. Он не чувствовал дыхания на своей шее. Позвоночник ему не перерезали.

Просто рядом с головой Кауфмана послышался стук ботинок; а потом он затих вдали.

Кауфман не дышал, пока в груди не стало больно, а потом громко, с хрипом выдохнул.

Махогани даже расстроился, что спящий вышел на Западной четвертой. Он-то надеялся на еще одну работу сегодня ночью, чтобы хоть чем-то заняться, пока они спускаются. Но нет: мужчина исчез. Впрочем, потенциальная жертва здоровой не выглядела, подумал он, похоже, это был анемичный еврей-бухгалтер. Такое мясо качественным не назовешь. Махогани прошел по всему вагону к кабине машиниста. Там он и проведет остаток поездки.

«Боже, – подумал Кауфман, – он хочет убить машиниста».

Он услышал, как открылась дверь. Потом раздался голос Мясника, низкий и грубый.

– Привет.

– Привет.

Они знали друг друга.

– Все сделал?

– Все.

Кауфмана шокировал столь банальный разговор. Все сделал? Что это вообще значит?

Дальнейшие слова потонули в грохоте, когда поезд преодолел особенно шумный участок пути.

Кауфман больше не мог сопротивляться. Он осторожно распрямился и посмотрел через плечо в сторону кабины. Видел он только ноги Мясника, а еще основание двери. Ему хотелось вновь увидеть лицо монстра.

Послышался смех.

Кауфман просчитал риски: математика паники. Если он останется на месте, то рано или поздно Мясник его увидит и превратит в фарш. С другой стороны, если вылезти из укрытия, его могут заметить и кинуться вдогонку. Что лучше: бездействие и смерть в ловушке, или же побег и встреча с создателем где-то посередине вагона?

Кауфман удивился собственному мужеству: он решил двигаться.

Невероятно медленно он выполз из-под сидения, поминутно оглядываясь на спину Мясника. Выбравшись, пополз к двери. Каждое движение казалось Кауфману пыткой, но Мясник, похоже, был слишком увлечен беседой и не поворачивался.

Кауфман добрался до двери. Начал вставать, одновременно готовясь к тому, что его ждет во втором вагоне. Схватился за ручку и сдвинул дверь в сторону.

Звук от рельсов сразу стал громче, и в лицо ударила волна влажного воздуха, пахнущего, кажется, исключительно землей. Разумеется, Мясник сейчас все услышит или учует. Разумеется, повернется и…

Но нет. Кауфман протиснулся в щель и попал в кровавую камеру.

От облегчения он стал беспечным. Не защелкнул дверь за собой и от качки вагона та начала открываться.

Махогани высунул голову из кабины и посмотрел в сторону вагона.

– Это еще что за херня? – спросил машинист.

– Да дверь плохо закрыл. Вот и все.

Кауфман слышал, как Мясник подходит к нему. Он сжался у стены, превратился в шар ужаса, неожиданно осознав, как же забиты сейчас его кишки. Дверь закрыли с другой стороны, и шаги снова удалились прочь.

В безопасности, по крайней мере, дыхание можно перевести.

Кауфман открыл глаза, набираясь решимости взглянуть на резню в вагоне.

Но избежать ее было нельзя.

Она заполнила все его чувства: запах внутренностей, вид тел, жидкость на полу под пальцами, скрип ремней, растягивающихся под весом тел, даже воздух казался соленым на вкус от крови. Кауфман остался один на один с абсолютной смертью в вагоне, который мчался сквозь тьму.

Но тошнота уже прошла. Не осталось ничего, кроме обыкновенного отвращения. Кауфман вдруг понял, что смотрит на трупы с каким-то любопытством.

Тело, висящее ближе всех, принадлежало прыщавому подростку из первого вагона. Оно висело вверх ногами, покачиваясь в ритм поезда, одновременно с тремя остальными тушами в непристойном danse macabre. Его руки свободно болтались в плечевых суставах, где мясник сделал надрезы глубиной сантиметров в пять, чтобы тела висели аккуратнее.

Каждая часть анатомии мертвого подростка гипнотически покачивалась. Из открытого рта свисал язык. Голова болталась на перерезанной шее. Из раны на ней и вскрытой яремной вены до сих пор толчками вытекала кровь, падая в черное ведро. Во всем этом чувствовалось какое-то изящество: знак хорошо сделанной работы.

За подростком висели трупы двух молодых белых женщин и смуглого мужчины. Кауфман склонил голову набок, чтобы посмотреть им в лица. Те казались отрешенными. Одна из девушек оказалась настоящей красавицей. Мужчина, кажется, был пуэрториканцем. Всех наголо обрили. В воздухе до сих пор стоял едкий запах от стрижки. Кауфман, поднялся, опираясь на стену, и в этот момент тело одной из женщин развернулось, показав ему спину.

К такому ужасу Кауфман был не готов.

Спину рассекли от шеи до ягодиц, мышцы срезали, обнажив поблескивающий позвоночник. Это было блестящим доказательством умений Мясника. Они висели тут, обритые, обескровленные, разрезанные туши люди, распотрошенные, как рыбы, готовые для еды.

Кауфман чуть не улыбнулся, глядя на это совершенство ужаса. Он чувствовал, как безумие пульсирует в основании черепа, искушая забвением, обещая пустое равнодушие ко всему миру.

Его затрясло, он ничего не мог с собой поделать. Почувствовал, как в голосовых связках зарождается крик. Это было невыносимо, и все же любой звук означал, что скоро он присоединится к тем, кто сейчас висел перед ним.

– На хер, – сказал он куда громче, чем хотел, потом оттолкнулся от стены и пошел по вагону между качающихся тел, заметив аккуратно сложенную одежду, лежащую на сидениях рядом со своими владельцами. Пол под ногами был липким от желчи. Даже прикрыв глаза, оставив лишь узкие щелки, Кауфман прекрасно видел кровь в ведрах: она была густой, дурманила, в ней вращались спекшиеся частички.

Он уже прошел мимо подростка, уже видел дверь, ведущую в третий вагон. Надо было лишь пробежать через эту полосу зверств. Кауфман направился вперед, стараясь не обращать внимания на ужас вокруг, сконцентрировался на двери, которая вела обратно, к нормальному миру.

Он уже миновал первую женщину. Еще пара метров, говорил себе Кауфман, шагов десять, не больше, а может, и меньше, если идти уверенно.

А потом лампы погасли.

– Боже, – воскликнул Кауфман и тут же потерял равновесие, когда поезд качнуло.

В полной темноте он попытался за что-нибудь зацепиться и в панике обнял труп рядом. Он не успел ничего сделать, только почувствовал, как руки погружаются в чуть теплую плоть, как пальцы хватаются за обнаженные мускулы, за разрез на спине мертвеца, как касаются позвоночника. Кауфман прижался щекой к обнаженной плоти бедра.

Он закричал; и тут же вспыхнул свет.

И когда вокруг стало светло, когда умер звук, из первого вагона послышался топот ног Мясника, он спешил к двери.

Кауфман отпустил тело. Его лицо было заляпано кровью. Он чувствовал ее на щеке, как боевую раскраску.

От крика в голове у Кауфмана прояснилось, и он вдруг почувствовал, что у него откуда-то появились силы. Не будет никакого преследования по поезду; не будет трусости, не теперь. Будет примитивная схватка двух человек, лицом к лицу. И он не мог придумать ни одного трюка – ни одного, – которым мог бы победить противника. Остался лишь вопрос выживания, простой и ясный.

Забренчала ручка двери.

Кауфман осмотрелся в поисках оружия, спокойно и расчетливо. Его взгляд упал на кучу одежды рядом с телом пуэрториканца. Там лежал нож, прямо между кольцами со стразами и цепями из фальшивого золота. Безупречно чистое оружие с длинным лезвием, возможно, при жизни мертвец им гордился. Пройдя мимо мускулистого тела, Кауфман взял нож. Тот прекрасно сидел в руке; от него, на самом деле, захватывало дух.

Дверь открылась, и показалось лицо Мясника.

Кауфман впервые взглянул на Махогани. Тот не был особенно страшным, обычный лысеющий и толстый мужик за пятьдесят. Тяжелое лицо, глубоко посаженные глаза. Довольно маленький ротик с изящными губами. Практически женский.

Махогани не мог понять, откуда в вагоне взялся этот человек, но сразу уяснил, что это еще один недочет, еще один признак его усиливающейся некомпетентности. Этого потрепанного урода надо прикончить прямо сейчас. В конце концов, до конца линии осталась миля или две. Нужно прирезать коротышку, подвесить вверх ногами, пока поезд не прибыл в пункт назначения.

Махогани вошел во второй вагон.

– Ты же спал, – сказал он, узнав Кауфмана. – Я тебя видел.

Кауфман ничего не ответил.

– Надо было тебе сойти с поезда. И что ты тут пытался сделать? Спрятаться от меня?

Кауфман по-прежнему молчал.

Махогани схватил за рукоятку секач, висевший на потертом кожаном поясе. Тот был грязным от крови, как и кольчужный фартук, молоток и пила.

– А теперь мне придется тебя прикончить.

Кауфман поднял нож. Тот выглядел довольно скромно на фоне мясницкого снаряжения.

– На хер, – сказал Кауфман.

Махогани только ухмыльнулся, глядя на нелепые попытки коротышки защититься.

– Ты не должен был видеть всего этого: это не для таких, как ты, – сказал он, делая шаг навстречу Кауфману. – Это секрет.

«О, тип-то из боговдохновенных, так что ли? – подумал Кауфман. – Это многое объясняет».

– На хер, – снова повторил он.

Мясник нахмурился. Ему не нравилось равнодушие, с которым коротышка относился к его работе, к его репутации.

– Нам всем когда-нибудь придется умереть, – сказал Махогани. – Лично тебе стоит порадоваться: тебя не сожгут, как всех остальных. Я смогу тебя использовать. Скормить Отцам.

Кауфман ответил ухмылкой. Его уже не пугал этот жирный неуклюжий верзила.

Мясник отстегнул секач с пояса, взмахнул им, сказав:

– Такой грязный еврейчик, как ты, должен быть благодарен, что пригодился хотя бы так: ты – мясо, и на большее не способен.

Без всякого предупреждения Махогани нанес удар. Секач рассек воздух, но Кауфман успел отойти. Нож разрезал рукав его пальто и вонзился в голень пуэрториканца. Он почти разрубил ее, а под весом тела разрез раскрылся еще больше. Показавшееся мясо походило на превосходный стейк, сочный и аппетитный.

Мясник принялся вытаскивать секач из раны, и в этот момент Кауфман набросился на противника. Он целился ножом в глаз, но просчитался и вонзил лезвие в шею. Пробил ее, и кончик орудия, плеснув кровью, показался с другой стороны. Прямо насквозь. Одним ударом. Насквозь.

Махогани почувствовал сталь в шее так, как будто подавился, словно куриная косточка попала ему в горло. Он как-то глупо, вполсилы кашлянул. На губах показалась кровь, окрасила их, словно женская помада. Секач со звоном упал на пол.

Кауфман вытащил нож. Из двух отверстий ударили алые струи.

Махогани упал на колени, не сводя глаз с ножа, который его убил. Коротышка как-то отстраненно смотрел на него. Потом что-то сказал, но уши Махогани были глухи к словам, словно он нырнул под воду.

А потом ослеп. Уже тоскуя по чувствам, Махогани понял: ни видеть, ни слышать ему больше не придется. Это была смерть: она пришла за ним.

Ладони все еще ощущали ткань брюк, горячие потеки на коже. Его жизнь, казалось, балансировала на цыпочках, а пальцы словно хватались за это последнее чувство… но потом тело рухнуло, а его руки, жизнь и священный долг распластались под грузом серой плоти.

Мясник умер.

Кауфман тяжело дышал, хватая ртом затхлый воздух, вцепился в ременную петлю, чтобы не упасть. От слез ему было не видно бойню, посреди которой он стоял. Прошло время; он не знал, как долго; не мог вырваться из победной грезы.

А потом поезд начал сбрасывать скорость. Кауфман почувствовал и услышал, как пошли в ход тормоза. Висящие тела дернулись вперед, когда мчавшийся поезд замедлился, колеса визжали на рельсах, потевших слизью.

Кауфмана разобрало любопытство.

Может, поезд въехал в подземную бойню Мясника, украшенную плотью, которую тот собрал за свою карьеру? А смеющийся машинист, столь равнодушный к резне, что он сделает, когда поезд остановится? Но все это были чисто теоретические вопросы. Сейчас Кауфман мог выйти навстречу чему угодно. Надо просто ждать и наблюдать.

Затрещало в динамиках. Раздался голос машиниста:

– Мы на месте. Лучше займи свое место.

Займи место? Это что еще значило?

Поезд уже полз, как улитка. За окнами царила непроглядная тьма. Свет в вагоне замерцал, потух. И больше не загорелся.

Кауфман стоял в полной темноте.

– Мы поедем назад через полчаса, – пояснили по громкой связи, словно станцию объявили.

Состав остановился. Звук колес, ощущение скорости, к которым уже привык Кауфман, вдруг исчезли. Слышалось только шуршание в динамиках. И по-прежнему было ничего не видно.

А потом – шипение. Открылись двери. В вагон повеяло смрадом, причем настолько едким, что Кауфман поспешно закрыл лицо ладонью.

Он стоял в тишине, прижав руку ко рту. Кажется, так прошла вечность. Ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего никому не скажу.

А потом за окном замерцал свет, превратив дверную раму в тонкий контур, постепенно становясь все ярче. Скоро тьма в вагоне отступила настолько, что Кауфман разглядел помятое тело Мясника у своих ног и землистые куски мяса со всех сторон.

Из тьмы снаружи поезда послышался шепот, скопище звуков, словно стрекот жуков. В туннеле, шаркая навстречу вагону, показались человеческие существа. Кауфман уже мог разглядеть их фигуры. Кто-то нес факелы, горевшие мертвенным бронзовым светом. Звук, скорее всего, был от их ног, ступавших по влажной земле, или незнакомцы щелкали языками, а может и то, и другое.

Кауфман уже не был таким наивным, как час назад. Разве могли оставаться хоть какие-то сомнения в намерениях этих тварей, идущих из мрака к поезду? Мясник убивал женщин и мужчин, заготавливал мясо для этих каннибалов; они шли, словно прозвучал сигнал к обеду, чтобы поесть в вагоне-ресторане.

Кауфман подобрал выроненный Мясником тесак. Шум от приближения тварей становился громче с каждой секундой. Кауфман отступил прочь от дверей, но тут же выяснил, что и с другой стороны вагона они были открыты, и оттуда тоже доносился шорох приближения.

Кауфман прижался к сидению, хотел залезть под него, когда около двери показалась рука, тонкая, хрупкая, почти прозрачная.

Он не мог отвести от нее взгляд. И это был не ужас, который поразил его тогда, у окна. Он просто хотел все увидеть.

Тварь вошла в вагон. Из-за факелов позади ее лицо скрывалось в тени, но фигуру можно было разглядеть достаточно отчетливо.

И в ней не было ничего примечательного.

Две руки и две ноги, как у Кауфмана; голова вполне обычной формы. Тело маленькое, взбираясь в вагон, существо явно запыхалось. Оно казалось скорее старцем, чем психопатом; целые поколения каннибалов из книг не смогли подготовить Кауфмана к столь болезненной беззащитности.

Позади первого создания из тьмы выступали все новые, шаркая к поезду. Они подходили к каждой двери.

Кауфман попал в ловушку. Он взвесил в руке тесак, ощущая его баланс, готовясь к битве с этими древними монстрами. Кто-то принес в вагон факел, и тот осветил лица существ.

Они оказались совершенно лысыми. Серая кожа их лиц плотно обтягивала череп, сверкая от напряжения. На ней виднелись следы разложения и болезней, а местами мускулы и вовсе истлели до черного гноя, обнажая кости на скулах или висках. Некоторые твари были голыми, как младенцы, на их рыхлых сифилитических телах с трудом можно было разглядеть признаки пола. Женские груди были почти неузнаваемыми, больше походили на кожаные мешки, свисающие с торса, а гениталии словно высохли.

Но еще хуже выглядели те, кто носил на себе одежду. Кауфман скоро понял, что ткань, гниющая на плечах или узлом завязанная на поясе, была сделана из человеческой кожи. Причем не одной, а десятка или даже больше, они были как попало набросаны друг на друга, словно жалкие трофеи.

Первые из этой гротескной очереди уже добрались до трупов, возложив худые ладони на куски мяса, поводя вниз-вверх по обритой плоти так, словно прикосновения доставляли им чувственное наслаждение. Языки танцевали во ртах, на мясо капала слюна. Глаза монстров мельтешили туда-сюда от голода и предвкушения.

В конце концов, один из них увидел Кауфмана.

Остановился, не сводя с него взгляда. На его лице появилось замешательство, превратив в пародию на удивление.

– Ты, – сказало существо. Голос его был также слаб, как и губы, с которых он сорвался.

Кауфман поднял тесак, прикидывая шансы. Внутрь вагона набились уже около тридцати тварей, еще больше толпилось снаружи. Но они выглядели такими слабыми, были безоружными, сплошные кожа да кости.

Монстр вновь заговорил, причем довольно артикулировано, когда пришел в себя, его речь, казалось, принадлежала некогда культурному и даже очаровательному человеку.

– Ты пришел за другим, да?

Оно взглянуло на тело Махогани. И явно быстро все поняло.

– Он все равно был старым, – его слезящиеся глаза вновь обратились к Кауфману, пристально следя за ним.

– Пошел на хер, – ответил тот.

Существо попыталось усмехнуться, но, похоже, забыло, как это делается, в результате получилась гримаса, обнажившая полный набор зубов, подпиленных до остроты.

– Теперь ты должен делать это для нас, – продолжило оно, зверски ухмыляясь. – Мы не выживем без еды.

Существо похлопало рукой по заднице трупа. Кауфман понятия не имел, как ему ответить. Только с отвращением смотрел, как ногти монстра проникают между ягодицами, ощупывая выпуклости нежной плоти.

– Нас это отвращает так же, как и тебя, – сказало существо. – Но мы вынуждены есть мясо, иначе умрем. Бог свидетель, я не чувствую никакого аппетита.

Несмотря на эти слова с губ твари капала слюна.

Кауфман наконец обрел голос. Тот был тихим, но скорее от потрясения, чем от страха.

– Кто вы? – Он вспомнил бородача из кафе. – Результат какого-то эксперимента?

– Мы – Отцы города, – ответило существо. – Его матери, дочери и сыновья. Строители, законодатели. Мы создали этот город.

– Нью-Йорк? – спросил Кауфман. Дворец удовольствий?

– Еще до того, как ты родился, до того, как хоть кто-то родился.

Пока существо говорило, его пальцы забрались под кожу разделанного трупа, срывая тонкий эластичный слой сочных мускулов. Позади Кауфмана другие монстры вынули мертвецов из петель, также сладострастно гладя мягкие груди и отрубы плоти. Они начали быстро сдирать мясо с тел.

– Ты принесешь нам еще, – сказал Отец, – еще больше мяса. Другой был слаб.

Кауфман воззрился на него, не веря своим ушам:

– Я? Кормить вас? Вы за кого меня принимаете?

– Ты должен это сделать для нас и для тех, кто древнее нас. Для тех, кто родился, когда еще даже мысли об этом городе не существовало, когда Америка была лишь пустыней и лесами.

Существо махнуло хрупкой рукой куда-то за пределы вагона.

Взгляд Кауфмана последовал за указующим пальцем во мрак. Там, снаружи поезда, действительно было что-то, чего он раньше не увидел; что-то, больше любого человека.

Монстры расступились, пропуская Кауфмана, чтобы тот мог рассмотреть существо, стоящее снаружи, но он не сдвинулся с места.

– Иди, – сказал Отец.

Кауфман подумал о городе, который так любил. Неужели перед ним сейчас действительно стояли его прародители, его философы, создатели? Приходилось в это верить. Возможно, там, наверху были люди – политики, бюрократы, полицейские, – которые знали об этой ужасной тайне, и вся свою жизнь они посвятили тому, чтобы уберечь этих чудовищ, накормить их, как дикари скармливают агнцев своим богам. Во всем ритуале чувствовалась какая-то ужасающая близость. Он отзывался чем-то знакомым – но не в сознании Кауфмана, а где-то в глубинных, древних слоях его личности.

Ноги, уже не подчиняясь разуму, а инстинкту преклонения, двинулись вперед. Кауфман прошел по коридору из тел и сошел с поезда.

Свет от факелов едва озарял безграничную тьму снаружи. Воздух казался плотным, густым от запаха древней земли. Но Кауфман ничего не чувствовал. Он склонил голову, это было единственное, что он мог сделать, лишь бы снова не упасть в обморок.

Оно было там: предтеча человека. Изначальный американец, чьей родиной эта земля была еще до пассамакоди и шайеннов. И глаза этого создания, если у него были глаза, сейчас смотрели на Кауфмана.

Он задрожал. Застучал зубами.

Услышал звуки собственного тела: пощелкивания, потрескивания, всхлипы.

Существо слегка переместилось во тьме.

Звук от его движения был невероятным. Словно на глазах Кауфмана села гора.

Он поднял глаза на это создание, а потом, не думая, что делает или почему, пал на колени прямо в дерьмо перед Отцом отцов.

Каждый день в жизни Кауфмана вел его к этому моменту, каждая секунду приближала к неисчислимому мгновению священного ужаса.

Если бы в окружающей бездне доставало света, и Кауфман мог все разглядеть, то его почти остывшее сердце, наверное, разорвалось бы. Сейчас же оно бешено колотилось в груди, когда он увидел то, что увидел.

Это был гигант. Без рук или ног. Ни одна его черта не походила на человеческую, ни один орган не имел смысла. Если он на что-то и напоминал, то скорее косяк рыб. Тысячи чудовищных лиц двигались в унисон, ритмически зарождаясь, расцветая и иссыхая. Великан переливался, как перламутровый, но этот цвет был глубже любого из тех, что знал Кауфман или мог назвать.

Ничего больше Кауфман не разглядел, но все равно увидел куда больше, чем желал. В темноте скрывалось еще многое, дрожа, трепеща и извиваясь.

Но Кауфман уже не мог на это смотреть. Он отвернулся, и в этот самый момент что-то, вроде футбольного мяча, вылетело из вагона и прокатилось, замерев прямо перед Отцом.

Кауфман взглянул пристальнее, и понял, что футбольный мяч – это человеческая голова, голова Мясника. С лица уже содрали несколько полосок мяса. Голова лежала, поблескивая от крови, перед своим богом.

Кауфман отвернулся и направился к поезду. Каждая частичка его тела рыдала. Каждая, но только не глаза. Они горели от того, что им открылось, горели так, что слезы в них выкипели.

Внутри твари уже приступили к ужину. Одна выковыривала драгоценный голубой глаз из глазницы. Другая глодала чью-то руку. У ног Кауфмана лежал безголовый труп Мясника, из перегрызенной шеи все еще обильно текла кровь.

Маленький отец, который говорил раньше, встал перед Кауфманом.

– Будешь служить? – тихо и спокойно спросил он, как просят корову последовать за собой.

Кауфман смотрел на тесак, символ должности Мясника. Твари уже уходили из вагона, тащили за собой полусъеденные тела. С собой они уносили и факелы, стремительно возвращалась тьма.

Но прежде чем свет полностью исчез, отец схватил Кауфмана за лицо и развернул его, вынудив посмотреть на свое отражение в грязном окне вагона.

Видно было плохо, но все же Кауфман понял, насколько сильно изменился. Бледнее любого живого человека, весь в грязи и крови.

Отец все еще держал его за голову, засунул ему указательный палец в рот и дальше, в пищевод, царапая горло ногтем. Кауфман давился, но у него не хватило воли обороняться.

– Служить, – сказал монстр, – в тишине.

Кауфман слишком поздно понял, что хочет сделать отец…

Неожиданно он крепко схватил Леона за язык и провернул тот прямо у корня. От боли и шока Кауфман выронил тесак. Попытался крикнуть, но звука не вышло. В горло хлынула кровь, он слышал, как рвется его плоть, и от невыносимой боли забился в конвульсиях.

Потом рука вышла изо рта; алая, покрытая слюной, она оказалась прямо у него перед лицом, и в ней болтался язык, зажатый между большим и указательным пальцами.

Кауфман онемел.

– Служи, – сказал отец и засунул язык себе в рот, начав жевать с видимым удовольствием. Кауфман упал на колени, его вырвало сэндвичем.

Отец, шаркая, удалялся во мрак; остальные древние уже исчезли в своем лабиринте до следующей ночи.