Текст книги "Таинство"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

XV

1

Уилл знал, что спит. Все это ему снилось, хотя он и лежал в своей кровати, и это вроде бы была его комната (он слышал голос матери, доносившийся откуда-то снизу). Доказательства? Его мать не говорила – она пела. Пела по-французски грубоватым, но приятным голосом. Сущая нелепица. Его мать ненавидит звук собственного поющего голоса. Она лишь беззвучно двигала губами, когда в церкви пели псалмы. Но было и еще одно доказательство, более убедительное. Свет, проникавший сквозь неплотно сдвинутые шторы, был такого цвета, какого он не видел прежде: сиреневый с золотистым блеском, от которого все, на что он падал, начинало подрагивать, словно пело на языке света собственную песню. А там, куда свет не попадал, царили полная неподвижность и тени какого-то таинственного оттенка.

– Очень странные сны, – сказал кто-то.

Он сел в кровати.

– Кто здесь?

– Правда? Сны внутри снов. Они всегда самые странные.

Уилл вгляделся в темноту в изножье кровати, откуда шел голос. Прищурился, чтобы разглядеть говорившего. На нем было что-то рыжее.

«Может, шуба, – подумал Уилл. – Остроконечная шапка?»

– Но я думаю, это похоже на русские матрешки, – продолжал человек в шубе. – Ты знаешь, о чем я говорю? Они делают одну куклу в другой, одну в другой. Ну, ты-то, конечно, знаешь. Человек с таким жизненным опытом. Столько всего повидал. Что до меня, то я не выходил за пределы вересковой пустоши площадью пять квадратных миль. – Он помолчал, пережевывая что-то. – Извини, что чавкаю, но я чертовски голоден… Так о чем я говорил?

– О матрешках.

– Ах, да. Матрешки. Ты понимаешь мою метафору? Эти сны похожи на матрешек. Они сидят один в другом. – Он умолк и пожевал еще. – Но вот в чем фокус. Это действует в двух направлениях…

– Кто вы? – спросил Уилл.

– Не прерывай меня. Думаю, тут есть натяжка, но представь, что мы существуем в некоем параллельном мире, в котором я переписал все законы физики…

– Я хочу видеть, с кем говорю, – гнул свое Уилл.

– Ни с кем ты не говоришь. Тебе это снится. Я переписал все законы физики, и любая матрешка помещается в другую, невзирая на размеры.

– Это глупо.

– Кого ты называешь глупым? – возмутился незнакомец и в гневе вышел из тени.

Это не был человек в шубе или остроконечной шапке – это был лис. Снящийся ему лис с блестящим мехом, длинными усами и черными глазами, которые сверкали, словно черные звезды на изящной длинномордой голове. Лис легко стоял на задних лапах, подушечки передних были слегка вытянуты, напоминая короткие пальцы.

– Ну, теперь ты видишь меня, – сказал лис.

Уилл заметил единственное свидетельство того, что это существо когда-то было диким зверем: брызги крови на белом треугольничке на груди.

– Не волнуйся, – сказал лис, опустив глаза на кровавые пятна. – Я уже поел. Ты ведь наверняка помнишь Томаса.

Томаса…

…труп в траве со съеденными гениталиями…

– Только не будь таким нетерпимым, – с упреком сказал лис. – Мы делаем то, что должны делать. Если ты находишь пищу, ты ее ешь. И начинаешь с самых лакомых частей. Нет, вы только посмотрите на него. Поверь, у тебя во рту побывает немало пипок – это время не за горами. – И снова смех. – Вот в чем прелесть круговорота вещей, понимаешь? Я говорю с юнцом, а слушает меня мужчина. И это наводит на мысль: уж не видел ли ты эти сны на самом деле много лет назад? Разве это не головоломка? Видел ли ты в одиннадцать лет сны, в которых я рассказывал о мужчине, каким ты со временем станешь? О мужчине, который когда-нибудь будет лежать в коме и видеть сны о том, как ты спишь в своей кровати и видишь сон о лисе? – Он пожал плечами. – И так далее? Ты следишь за ходом моих мыслей?

– Нет.

– Это всего лишь домыслы. Твой отец, вероятно, был бы не прочь порассуждать на эту тему с лисом, и не думаю, что все это улеглось бы в его систему взглядов. Что ж… это его проблема.

Лис подошел к кровати, нашел место, где свет золотил его мех.

– Удивляюсь я тебе, – сказал он, внимательно разглядывая Уилла. – На труса ты не похож.

– Я не был трусом. Я бы сам передал ему книгу, вот только ноги…

– Я говорю не с мальчишкой, каким ты был, – сказал лис, строго глядя на него. – Я говорю с мужчиной, каким ты стал.

– Я не мужчина, – слабо возразил Уилл. – Пока еще.

– Да прекрати бога ради. Не утомляй меня. Ты прекрасно знаешь, что ты взрослый человек. Не можешь же ты вечно цепляться за прошлое. Поначалу это может казаться удобным, но рано или поздно это тебя прикончит. Пора проснуться, дорогой друг.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Господи Иисусе, до чего ты упрям! – резко сказал лис, забывая о манерах. – Не знаю, куда тебя заведет твоя ностальгия. Значение имеет только будущее.

Он приблизился к Уиллу, и теперь они смотрели в глаза друг другу.

– Ты меня слышишь?! – крикнул он.

Из пасти у него воняло, и зловоние напомнило Уиллу о том, что сожрал лис, каким довольным он выглядел, семеня прочь от тела Симеона. Он знал, что все это сон, но страх от этого не становился меньше. Если лис заявился на запах той малости, что была у Уилла между ног, то он так просто не сдастся, но шансов на победу маловато. Истечь кровью в собственной кровати, пока лис будет жрать его живьем…

– О господи, – сказал лис. – Я понимаю, что принуждение ничего не даст.

Он отошел от кровати на пару шагов и потянул носом.

– Позволь, я расскажу тебе анекдот. Впрочем, разрешения не нужно, я тебе расскажу его в любом случае. Как-то раз я встретил собаку, она лежала на моей охотничьей территории. Обычно я не вожусь с домашними животными, но тут мы разговорились, как это бывает иногда с людьми, и она сказала: «Господин Лис (так она меня называла: Господин Лис), иногда я думаю, что мы, собаки, совершили ужасную ошибку, доверившись им». Он имел в виду ваш вид, мой друг. Я спросил: «Почему? Тебе не приходится питаться отходами, как мне, и спать под дождем». Она ответила, что с точки зрения мироздания это не важно. «Ну-ну», – рассмеялся я. То есть я подумал, с каких это пор собак интересует мироздание. Но нужно отдать должное этому псу, он и в самом деле был в некотором роде мыслителем.

«Мы сделали наш выбор, – сказал он. – Мы охотились для них, охраняли их стада, сторожили их выродков. Господь знает, мы помогли им построить цивилизацию. А ради чего?» Я сказал, что не знаю, что это за пределами моего понимания. «Потому что, – сказал он, – мы думали, будто они знают, как вести дела. Как наполнить мир мясом и цветами».

«Цветами? – спросил я. (Собачье притворство я могу выносить только до определенных пределов.) – Не говори ерунды. Мясо – да. Ты хотел, чтобы они кормили тебя мясом, но с каких это пор собак интересует запах цветущей вишни?»

Ну, собака, услышав это, этак высокомерно на меня посмотрела и сказала, что наш разговор окончен. Встала и потрусила прочь.

Теперь лис вернулся в изножье кровати Уилла.

– Ты понял, о чем речь? – спросил он.

– Вроде того.

– Просыпайся, Уилл. За окном мир, которому нужна помощь. Сделай это ради собак, если уж на то пошло. Только просыпайся. Передай это человеку, который есть в тебе. Скажи ему, чтоб проснулся. А если ты этого не сделаешь, – Господин Лис склонился над спинкой кровати и прищурил горящие глаза, – я вернусь посреди ночи и отгрызу твои нежные части. Ты меня понял? Я вернусь, и это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки.

Его пасть приоткрылась. Уилл ощутил запах дыхания.

– Ты меня понял?

– Да, – сказал он, стараясь не смотреть на лиса. – Да! Да!

Да!

– Уилл.

– Да! Да!

– Уилл, у тебя ночной кошмар. Проснись. Проснись.

Открыв глаза, он увидел, что лежит на кровати у себя в комнате, вот только Господина Лиса нет, как нет и невероятного света. Вместо них он увидел человека рядом с кроватью – доктора Джонсон, которая и разбудила его, встряхнув. У двери с гораздо менее сочувственным выражением лица стояла мать.

– Что это за сны тебе снились? – спросила доктор Джонсон, прижимая ладонь к его лбу. – Не помнишь?

Уилл покачал головой.

– Да, дружок, у тебя сумасшедшая температура. Неудивительно, что ты видишь странные сны. Ну ничего, поправишься.

Доктор вытащила из саквояжа бланк рецепта и что-то на нем черкнула.

– Он должен оставаться в кровати, – сказала она, вставая. – Три дня минимум.

2

На этот раз Уилл не стал противиться предписаниям врача, потому что был настолько слаб, что не смог бы покинуть дом, даже если б захотел. А он не хотел. Теперь, когда Джекоб оставил его, у него не было причин куда-то идти. Хотелось одного: засунуть голову под подушку и закрыться от мира. А если он задохнется там, под подушкой, что с того? Цели в жизни у него теперь не было, если не считать прием таблеток, обмены колкостями с родителями и сны о Господине Лисе.

Ситуация представлялась мрачной, когда он проснулся, но два-три часа спустя она стала еще мрачнее: заявились двое полицейских – у них имелись к нему вопросы. Один был в форме. Он сел в углу спальни и стал прихлебывать чай из кружки, поданной Аделью. Другой – усталого вида человек, от которого исходил затхлый запах пота, – сел на край кровати Уилла. Он представился как детектив Фаради и сразу стал донимать Уилла вопросами.

– Прежде чем отвечать, сынок, прошу тебя хорошенько подумать. Проще говоря, мне не нужна ложь или выдумки. Это не игрушки, сынок. Погибли пять человек.

Этого Уилл не знал.

– Вы хотите сказать… что их убили?

– Я хочу сказать, что их жестоко убила женщина, которая была с похитившим тебя мужчиной.

Уилл хотел сказать, что его никто не похищал, что он пошел сам, потому что хотел. Но придержал язык и позволил Фаради продолжать.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, о чем он тебе говорил, все, что делал, даже если он требовал, чтобы ты сохранил это в тайне. Даже если… если кое о чем из того, что он сказал или сделал, говорить нелегко.

Фаради понизил голос, словно чтобы заверить Уилла, что сохранит услышанное в тайне. Несколько секунд Уилл колебался, но потом сказал, что ответит на любой вопрос.

Именно это он и делал в течение следующего часа с четвертью, а Фаради и констебль записывали то, что он рассказывал. Уилл знал: часть того, что он говорит, может (чтобы не сказать больше) показаться странным, а кое-что, в особенности рассказ о сжигании мотыльков, может выставить его в плохом свете. Но он все равно рассказывал, зная в глубине души, что эти серые людишки, что бы он им ни говорил, все равно не найдут Джекоба и Розу. Он не знал, где живут Стип или Макги или куда они направились. Одно только знал наверняка, об одном переживал: его с ними не было.

Два дня спустя состоялся еще один допрос. На этот раз пришедший к нему человек хотел поговорить о некоторых историях, рассказанных Уиллом детективу Фаради, в особенности его интересовала история Томаса, живого или мертвого. Допрашивавшего звали Парсонс, но он попросил Уилла называть его Тим, что Уилл упорно отказывался делать. Полицейский все время ходил вокруг да около, желая узнать, как именно Джекоб к нему прикасался. Уилл ничего не скрывал. Он рассказал, что, когда они поднимались по склону и Джекоб положил на него руку, он почувствовал прилив сил. Потом он пояснил, что позднее, в роще, прикасался уже не Джекоб к нему, а он к Джекобу.

– И тогда ты почувствовал, что находишься в шкуре Джекоба?

– Я знал, что это не по-настоящему, – сказал Уилл. – Мне это снилось, хотя я и не спал.

– Видение, – сказал Парсонс, обращаясь отчасти к самому себе.

Уиллу понравилось слово.

– Да, – подтвердил он, – это было видение.

Парсонс записал что-то в блокнот.

– Вам нужно подняться туда и посмотреть, – сказал Уилл.

– Думаешь, у меня тоже может возникнуть видение?

– Нет, – сказал Уилл. – Но вы найдете там птиц, если их не съели… лисы или еще кто…

Он увидел настороженный взгляд Парсонса. Нет, не пойдет он на тот холм, чтобы искать мертвых птиц. Ни сегодня и никогда. Пусть он смотрит понимающими глазами и говорит ласковым голосом, но ему не нужна правда. Почему? Да потому что он боится. То же самое можно сказать и о Фаради. И о констебле. Обо всех.

На следующий день доктор объявила, что он может вставать и ходить по дому. Сидя перед телевизором, Уилл смотрел репортаж об убийствах в Бернт-Йарли. Репортер стоял на улице перед мясной лавкой Доннели. Отовсюду сюда приехали любопытные, им даже плохая погода нипочем – так хочется увидеть место, где пролилось столько крови.

– На обледенелые улицы этой деревушки, – говорил репортер, – за последние четыре дня съехалось больше гостей, чем побывало летом за полстолетия.

– И чем скорее они разъедутся по домам, – сказала Адель, появляясь из кухни (она несла Уиллу поднос с овощным супом, сыром и сэндвичами с кетчупом), – тем скорее мы вернемся к нормальной жизни.

Она поставила поднос на колени Уилла, предупредив, что суп очень горячий.

– Извращенцы какие-то, – заметила она, глядя, как репортер берет интервью у одного из приезжих. – Приехать сюда, чтобы посмотреть такой ужас. Неужели люди потеряли понятие о благопристойности?

С этими словами она удалилась на кухню, где пекла пирог с говядиной и почками. Уилл продолжал смотреть телевизор, надеясь, что скажут что-нибудь о нем, но прямой репортаж из деревни закончился и ведущий сообщил, что по всей Европе ведутся поиски Джекоба и Розы. Есть свидетельства, что пара, подходящая под описание, имеет отношение к совершенным за пять лет преступлениям в Роттердаме и Милане, а последнее сообщение пришло из Северной Франции, где Роза Макги была замешана в убийстве трех человек, включая и совсем юную девушку.

Уилл знал, что стыдно испытывать удовольствие (а он его испытывал), когда слышишь о таких преступлениях. Он научился у Джекоба не скрывать правду, но теперь не скрывал ее только перед одним человеком: перед собой. А что было правдой? Даже если Роза и Джекоб окажутся самой преступной парой в истории, он не жалел, что их пути пересеклись. Они связывали его с чем-то большим, чем та жизнь, которую он вел, и он будет хранить память о них, как о даре Божьем.

Из всех людей, которые с ним говорили, пока он выздоравливал, одна мать, как это ни удивительно, прекрасно понимала, что он чувствует. Словами она это никак не выражала – ее контакты с ним были краткими и деловыми. Но в выражении глаз (которые до этого времени были затуманены безразличием) теперь появились живость и внимание. Она больше не смотрела не него невидящим взглядом, как прежде. Мать пристально его изучала (несколько раз Уилл ловил ее на этом, когда она думала, что он не смотрит), и в глазах ее появлялось что-то необычное. Он знал, что это. Фаради и Парсонс боялись тайн, о которых он говорил. А мать боялась его.

– Как бы все это не вызвало у нее плохие воспоминания, – сказал ему отец. – Дела шли прекрасно, и вдруг это.

Он вызвал Уилла к себе в кабинет, чтобы перемолвиться с ним парой слов. Однако разговор, как всегда, перешел в монолог.

– Все это, безусловно, абсолютно иррационально, но у твоей матери есть очевидное средиземноморское свойство.

До этого момента он лишь раз взглянул на Уилла – смотрел в окно на дождь со снегом, погрузившись в свои мысли.

«Как Господин Лис», – подумал Уилл и мысленно улыбнулся.

– Но ей кажется, будто каким-то образом… ах, не знаю… смерть последовала за нами и сюда.

Он вертел в пальцах карандаш, но на этих словах швырнул его на безукоризненно прибранный стол.

– Такая глупость, – фыркнул он. – Но она смотрит на тебя и…

– Она винит меня.

– Нет-нет, – сказал Хьюго. – Не винит. Связывает. Вот в чем дело. Ты понимаешь? Она видит эти… связи. – Он покачал головой, его рот кривился. – Это у нее рано или поздно пройдет. Но пока нам придется терпеть. Одному Богу известно…

Наконец он повернулся в кожаном кресле и посмотрел на Уилла между кипами бумаг.

– А ты постарайся ее не раздражать.

– Я ничего…

– Ты ничего не делаешь. Я знаю. И когда вся эта трагическая чушь закончится и забудется, она выздоровеет. Но пока она очень чувствительна.

– Я буду внимательнее.

– Да, – сказал Хьюго.

Он снова уставился в хмарь за окном. Полагая, что разговор закончился, Уилл встал.

– Надо бы нам подробнее поговорить о том, что с тобой случилось, – сказал Хьюго.

Рассеянный тон свидетельствовал о том, что он не видит необходимости сделать это немедленно. Уилл подождал.

– Когда поправишься, – сказал Хьюго, – мы поговорим об этом.

3

Этот разговор так никогда и не состоялся. Когда Уилл поправился, никто ни у кого уже не брал интервью, телевизионщики уехали в другой уголок Англии, а вслед за ними исчезли и любители жареного. К Рождеству Бернт-Йарли снова принадлежал самому себе, и короткая минута славы Уилла закончилась. В школе его, конечно, донимали шутками, иногда довольно жестокими, но он, как это ни удивительно, был к ним совершенно равнодушен. А когда всем стало ясно, что прозвища и слухи его не трогают, Уилла оставили в покое.

Единственным источником боли было то, что Фрэнни держалась от него на расстоянии. За все время до Рождества она говорила с ним только раз, да и это был короткий разговор.

– Меня просили передать тебе кое-что, – сказала она.

Уилл поинтересовался кто, но она отказалась назвать имя.

Однако когда Фрэнни передала ему слова, источник сразу стал ясен. Да и сведения эти запоздали: Господин Лис уже посетил его. Уилл знал, что на всю оставшуюся жизнь этот гость будет частью его безумия.

Что касается Шервуда, то он вернулся в школу только на третьей неделе января, но все еще пребывал в подавленном состоянии. В нем словно что-то сломалось, какая-то его часть, которая прежде трансформировала умственную отсталость в своего рода странное врожденное свойство. Он стал бледным и безжизненным. Когда Уилл пытался заговорить с ним, Шервуд замыкался в себе или на глазах у него появлялись слезы. Уилл быстро усвоил этот урок и оставил Шервуда в покое – пусть себе выздоравливает в том темпе, который определила ему природа. Он был рад, что Фрэнни присматривает за мальчишкой. Она яростно бросалась на защиту брата, если кто-то пытался над ним подшутить. Ребята быстро поняли, что с ней лучше не связываться, и оставили их в покое, как и Уилла.

Это медленное восстановление было в некотором роде не менее странным, чем события, ему предшествующие. Когда шумиха улеглась (даже йоркширская пресса забыла об этой истории к началу февраля: сообщать было больше не о чем) и жизнь вернулась в нормальное русло, могло показаться, что ничего важного не произошло. Конечно, время от времени о тех событиях вспоминали (в основном в форме грязных шуток, ходивших по школе), и во многом деревня изменилась (начать с того, что не стало мясника, а по воскресеньям в церкви теперь собиралось больше народа), но за долгие зимние месяцы (а в этом году морозы были лютые) люди либо успели похоронить свою скорбь, либо умерить, разговаривая обо всем за дверями, заваленными сугробами. Когда метели стали тише, со скорбью было покончено и люди готовились начать жизнь с чистого листа.

Двадцать шестого февраля погода изменилась так неожиданно, что это сочли предзнаменованием. В воздухе повис странный аромат, и впервые за девяносто дней ночью не было мороза. Это ненадолго, говорили пессимисты в пабе: если какое-нибудь растение поддастся на обман и высунет нос, то тут же его и лишится. Но следующий день был не менее теплым, а потом и следующий. Небеса неуклонно прояснялись, и к концу первой недели марта над долиной голубело безбрежное небо, в котором резвились птицы. Пессимисты притихли.

Наступила весна – спортивный сезон. Хотя Уилл одиннадцать весен прожил в городе, прожитые весны были лишь слабым подобием того, что он увидел в этом месяце. Скорее даже не увидел, а почувствовал. Его органы чувств переполнялись впечатлениями – нечто похожее он испытал, когда впервые оказался перед зданием Суда, ощущая свое единение с миром. Угнетение нескольких месяцев наконец прошло.

Не все было потеряно. В его голове осталось множество воспоминаний, и среди них – намеки на то, как следует жить дальше. Много такого, чему никто другой в целом мире не мог его научить, как не смог бы и понять.

Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

А что, если они были последние?

Джекоб в птице. Джекоб в дереве. Джекоб в волке.

Намеки на озарения.

Теперь придется искать их самому. Находить собственные мгновения, когда мир повернется, а он останется на месте и словно будет видеть глазами Господа Бога. А до этого времени он будет заботливым сыном, как просил Хьюго. Он не скажет ни одного слова, которое расстроит мать, ничего такого, что напомнит ей о том, как смерть шла за ними по пятам. Но его сочувствие будет притворным. Он не принадлежит им – даже в самой малости. С этого времени они станут его временными опекунами, от которых он сбежит, как только сможет идти своим путем в этом мире.

4

В Пасхальное воскресенье он сделал то, что откладывал с того самого дня, как погода переменилась к лучшему. Снова проделал тот путь, которым они шли с Джекобом: от Суда к роще, где он убил двух птиц. Здание Суда было предметом болезненного интереса экскурсантов, а потому его отгородили забором. На проводах висели объявления, предупреждавшие нарушителей, что они могут подвергнуться преследованию в судебном порядке.

У Уилла возникло искушение пробраться под забором и осмотреть здание, но день был слишком хорош, и он не хотел проводить его под крышей, а потому начал восхождение. Порывами дул теплый ветер, гнавший вдоль долины белые облачка, не обещавшие дождя. На склонах паслись одуревшие от весны овцы, они без страха смотрели на него и бросались прочь, только если он начинал кричать. Само восхождение оказалось нелегким (ему не хватало руки Джекоба на шее), но каждый раз, когда он останавливался, чтобы оглянуться, горизонт становился шире, холмы уходили вдаль.

Он помнил эту рощу со сверхъестественной ясностью, словно (несмотря на болезнь и усталость) его зрение в ту ночь необыкновенно обострилось. На деревьях стали появляться почки, каждая веточка напоминала нацеленную вверх стрелу. Под ногами сквозь снежный покров пробивалась яркая зелень.

Уилл направился прямо к тому месту, где убил птиц. От них не осталось и следа. Ни единой косточки. Но даже стоя на этом самом месте, он испытал такой прилив томления и печали, что дыхание у него перехватило. Он тогда так гордился тем, что совершил здесь. («Разве это было сделано не ловко? Разве не красиво?») Но теперь его одолевали сомнения. Сжигание мотыльков, чтобы сдержать тьму, было одно дело, но убивать птиц только потому, что тебе это нравится? Сейчас, когда на деревьях набухали почки, под бесконечным небом, этот поступок уже не представлялся ему таким смелым.

Теперь это воспоминание казалось грязным, и он тут же, на этом самом месте, поклялся себе, что больше никогда не станет рассказывать эту историю. После того как Фаради и Парсонс заполнили свои протоколы и забыли о них, можно считать, что ничего этого не было.

Он опустился на корточки, чтобы в последний раз поискать останки убитых птиц, но, еще не успев присесть, понял, что нашел приключение на свою голову. Он почувствовал легкую дрожь в воздухе – вдох – и поднял голову. Уилл увидел, что роща не изменилась ни в чем, кроме одного. Неподалеку он заметил лиса, который внимательно его разглядывал. Он стоял на четырех лапах, как обычная лиса, но что-то в его взгляде вызвало у Уилла подозрение. Он уже видел этот вызывающий взгляд из сомнительной безопасности собственной кровати.

– Уходи! – закричал Уилл.

Но лис смотрел на него, не мигая и не двигаясь с места.

– Ты меня слышишь? – крикнул Уилл как можно громче. – Пошел вон!

То, что мгновенно действовало на овец, не оказывало на лиса никакого эффекта. По крайней мере, на этого лиса.

– Слушай, – сказал Уилл, – одно дело, когда ты приходишь ко мне во сне. Но тут тебе не место. Это реальный мир.

Лис потряс головой, сохраняя иллюзию, будто все происходит в реальности. Любой человек, кроме Уилла, сказал бы, что лис просто прогоняет с уха блоху. Но Уилл-то понимал: лис с ним не согласен.

– Хочешь сказать, что и это мне только снится? – спросил он.

Зверь даже не опустил голову, просто разглядывал Уилла вполне дружески, пока тот сам искал ответ на свой вопрос. И теперь, размышляя над странным поворотом событий, он вдруг вспомнил кое-что, сказанное Господином Лисом в его бредовых рассуждениях. Как он говорил? Что-то о русских матрешках? Нет, другое. Байку о разговоре с собакой? Нет, и это не то. Его гость говорил что-то еще. Какое-то послание, которое он должен передать. Но какое? Какое?

Лис уже собирался на него плюнуть. Он перестал смотреть на Уилла и принюхивался: не появился ли в воздухе запашок его следующего обеда?

– Постой-ка, – сказал Уилл.

Минуту назад он хотел прогнать лиса. А теперь боялся, что тот убежит по своим делам, прежде чем он разрешит загадку его присутствия здесь.

– Подожди пока уходить. Я вспомню. Дай мне шанс…

Слишком поздно. Лис потерял к нему интерес. Он засеменил прочь, хвост мотался из стороны в сторону.

– Постой, – сказал Уилл и поднялся, чтобы пойти следом. – Я стараюсь вспомнить изо всех сил.

Деревья стояли тесно одно к другому, и он, преследуя лиса, задевал за стволы, ветки хлестали его по лицу. Но ему было все равно. Чем быстрее он бежал, тем чаще билось сердце, а чем чаще оно билось, тем больше прояснялась память…

– Вспомнил! – закричал он. – Эй, подожди-ка меня!

Послание вертелось на кончике языка, но лис двигался быстрее, с удивительной ловкостью петляя между деревьями. И в мгновение ока пришло двойное откровение. Первое: он преследует вовсе не Господина Лиса, а обыкновенную лису, которая бежит от него, спасая свою покусанную блохами шкуру. И второе: послание было призывом пробудиться, пробудиться от снов о лисах, Господи милостивый, нет, пробудиться в мир…

Теперь он бежал с такой скоростью, что деревья сливались. А впереди, где они стояли реже, был уже не холм, а усиливающийся свет, не прошлое, а что-то более мучительное. Он не хотел туда, но уже не мог замедлить бег, а тем более остановить его. Деревья уже не были деревьями, они стали стеной туннеля, по которому он несся – прочь от воспоминаний, прочь из детства.

Из дальнего конца туннеля доносились чьи-то голоса. Он толком не мог разобрать, о чем они говорили, но это слова одобрения, подумал Уилл, словно он – бегун-марафонец, которому говорят, что до финиша рукой подать.

Прежде чем Уилл добежал – прежде чем вернулся в место пробуждения, – он должен был в последний раз обернуться на прошлое. Оторвавшись от яркого света впереди, он повернул голову и через плечо несколько драгоценных секунд вглядывался в мир, который покидает. Он увидел рощу, сверкающую в свете весеннего дня, где каждая почка обещала зазеленеть. И лиса он увидел! Господи, да вот же он, трусит по своим утренним делам. Уилл напряг зрение, вгляделся, зная, что у него осталось лишь несколько мгновений, и глаза подчинились ему: Уилл смотрел туда, откуда пришел, – вдоль склона на деревню. Еще секунда напряженного ожидания – взгляд фиксирует все до мельчайших подробностей. Сверкающая река. Суд, разруха. Крыши домов в деревне, выстроившиеся черепичными террасами. Мост, почта, телефонная будка, из которой он звонил Фрэнни в ту далекую ночь, чтобы сказать, что убегает из дома.

И вот он убегает. В собственную жизнь, где больше никогда не увидит все это, такое прекрасное, такое совершенное…

Они снова звали его из настоящего.

– Вернись, Уилл, – говорил кто-то вполголоса.

«Постойте», – хотел он ответить.

Не зовите меня пока. Дайте мне еще на секунду погрузиться в этот сон. Звон колоколов – кончилась воскресная служба. Я хочу увидеть людей. Их лица, когда они выйдут на солнце. Я хочу увидеть…

Голос зазвучал снова, на этот раз настойчивее:

– Уилл, открой глаза.

Времени у него не оставалось. Он добрался до финишной черты. Яркий свет поглотил прошлое. Река, мост, церковь, дома, холм, деревья и лис исчезли, все исчезло – и глаза, которые это видели, ослабевшие за годы, но такие же голодные до зрелищ, открылись, чтобы увидеть то, что стало.