Текст книги "Беседы за чаем"
Автор книги: Клапка Джером Джером
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Джером К. Джером
Беседы за чаем
I
– Некоторые из этих писем очень милы, – с улыбкой сказала светская дама. – Но я бы не стала такие писать.
– Хотел бы я увидеть ваше любовное письмо, – вставил малоизвестный поэт.
– Я вам очень признательна за эти слова, – ответила светская дама. – Мне бы и в голову не пришло, что у вас может возникнуть такое желание.
– Именно его я всегда лелеял, – возразил малоизвестный поэт. – Но вы никогда меня не понимали.
– Я уверена, сборник избранных любовных писем продавался бы очень хорошо, – вставила выпускница Гертона, – если бы они были написаны одной рукой, но разным людям в разные периоды жизни. В письмах к одному человеку без повторов не обойтись.
– Или от разных поклонников одной даме, – предложил философ. – Это любопытно, наблюдать реакцию различных характеров, подверженных воздействию неизменного фактора. Возможно, эти письма прольют свет на весьма спорный вопрос: достоинства, которые украшают нашу возлюбленную, ее собственные или нами же ей и приписываемые. Будет ли один обращаться к этой женщине «Моя королева!», а другой «Милая девчушка!» – или для всех ее кавалеров она будет оставаться самой собой?
– Вы можете предпринять такую попытку, отобрав, разумеется, самые интересные письма, – обратился я к светской даме.
– Этим можно навлечь на себя массу неприятностей, или вы так не думаете? – ответила светская дама. – Те, чьи письма не попадут в сборник, никогда меня не простят. Такое всегда случается с людьми, которых забываешь пригласить на похороны – они усматривают в этом осознанное стремление отнестись к ним свысока.
– Первое любовное письмо я написал в шестнадцать лет, – мечтательно вздохнул малоизвестный поэт. – Ее звали Моника. Я не встречал столь неземной красоты. Я написал письмо и запечатал в конверт, но долго не мог решить, как ей его отдать – то ли сунуть в руку, когда мы будем проходить мимо, а это обычно случалось по четвергам, во второй половине дня, то ли дождаться воскресенья.
– Тут двух мнений быть не может, – рассеянно пробормотала выпускница Гертона. – Наилучший момент на выходе из церкви. Там всегда такая толчея. А кроме того, у всех при себе молитвенник… ох, извините меня.
– Необходимость принимать решение отпала сама собой, – продолжил малоизвестный поэт. – В четверг на ее месте сидела толстая рыжеволосая девица, которая на мой вопросительный взгляд ответила идиотским смешком, а в воскресенье я напрасно искал ее на скамьях Ипатия-Хаус. Потом я узнал, что в прошлую среду ее неожиданно отослали домой. Похоже, печалился об этом не я один. Письмо я оставил там, куда сразу и положил, в нижнем ящике стола, и со временем забыл о нем. Годы спустя я действительно влюбился и сел за стол, чтобы написать девушке письмо, которое очаровало бы ее. Мне хотелось вплести в него любовь всех столетий. Закончив послание и перечитав его, я остался доволен собой. Потом, собираясь запечатать, совершенно случайно вывернул на пол содержимое нижнего ящика, и из него выпало другое любовное письмо, написанное мною семь лет назад. Исключительно из любопытства я вскрыл его. Теперь я нашел в нем куда больше выразительности, искренности и художественной простоты.
– В конце концов, что может сказать мужчина женщине помимо того, что любит ее? – задал философ риторический вопрос. – Все остальное – образное развернутое описание, сравнимое с «Полным и обстоятельным отчетом нашего специального корреспондента», высосанным из трехстрочной телеграммы информационного агентства Рейтер.
Малоизвестный поэт с ним не согласился:
– Следуя вашей логике, «Ромео и Джульетту» можно свести к трагедии из двух строк:
– Слова о том, что тебя любят, – только начало теоремы, – заметила выпускница Гертона. – Можно сказать, всего лишь постановка задачи.
– Или аргумент поэта, – пробормотала старая дева.
– А самое интересное – в доказательстве, – добавила выпускница Гертона. – Почему он меня любит?
– Однажды я спросила об этом одного мужчину, – подала голос светская дама. – Так он ответил: потому что ничего не может с этим поделать. Так уж вышло. Вроде бы глупый ответ – нечто подобное всегда говорит горничная, если разбивает твой любимый заварочный чайник. И однако, полагаю, здравомыслия в нем ничуть не меньше, чем в любом другом.
– Даже больше, – прокомментировал философ. – Это единственно возможное объяснение.
– Мне бы хотелось, – заговорил малоизвестный поэт, – чтобы один человек мог задать этот вопрос другому, не опасаясь, что тот сочтет себя оскорбленным. Меня часто так и подмывает это сделать. Почему мужчины женятся на грубых, прыщавых девицах с пробивающимися усиками? Почему прекрасные богатые невесты выходят замуж за толстогубых недомерков, которые еще и бьют их? Откуда берутся старые холостяки, такие умные, обходительные, добросердечные? И почему так много милых и веселых старых дев?
– Я думаю, – начала старая дева, – причина, возможно… – Но тут она замолчала.
– Прошу вас, продолжайте, – попросил ее философ. – Мне крайне интересно ваше мнение.
– Это пустяк, знаете ли, – ответила старая дева. – Я забыла.
– Если бы человек мог рассчитывать на правдивые ответы, – вздохнул малоизвестный поэт, – каким потоком света они залили бы потаенную сторону жизни!
– А мне представляется, что любовь, пожалуй, выставлена напоказ, как ничто другое, – не согласился с ним философ. – Эта тема слишком уж вульгаризирована. Каждый год тысячи пьес и романов, стихотворений и эссе срывают покровы с Храма Любви, вытаскивают ее обнаженной на площадь, чтобы ухмыляющаяся толпа могла поглазеть на нее. В миллионе рассказов, как юмористических, так и серьезных, с ней обходятся более-менее грубо, более или менее невежественно, ее хлещут и высмеивают, над ней глумятся. Ей не оставлено ни толики самоуважения. Она – центральная фигура любого фарса, в каждом мюзик-холле все танцы и песни о ней, ее освистывают с галерей, над ней смеются в партере. Она – ведущая тема всех юмористических журналов. Мог бы какой другой бог, даже Мумбо-Юмбо, при таком отношении сохранить уважение своей паствы? Все термины, обозначающие нежность, превращены в бойкие словечки, каждая ласка передразнивает нас со щитов для рекламных объявлений. Всякое слово любви, произнесенное нами, рождает сотню пародий. Любая ситуация заранее испорчена для нас каким-нибудь американским юмористом.
– Я видел достаточно много пародий «Гамлета», но пьеса по-прежнему мне интересна, – не согласился с его точкой зрения малоизвестный поэт. – Я помню пеший экскурсионный тур по Баварии. Кое-где на обочинах там стоят отвратительные распятия, которые поворачиваются с помощью специальных механических устройств. Так вот, для крестьян, проходящих мимо, Христос на них по-прежнему прекрасен. Принизить можно лишь то, что уже ничтожно.
– Патриотизм – великая добродетель, – заметил философ, – но ура-патриоты низвели его до объекта насмешек.
– Наоборот, – вновь возразил малоизвестный поэт, – они научили нас отличать истину от фальши. То же самое и с любовью. Чем больше она подвергается унижениям, чем сильнее высмеивается, чем чаще используется на потребу толпе, тем меньше все это отражается на ней – я люблю любовь, как признавался Гейне, ради любви.
– Нужно, чтобы любовь рождалась в нас или мы приобретаем ее, потому что такова мода? – спросила выпускница Гертона. – Мы должны принять решение любить, как мальчишки принимают решение научиться курить, потому что все это делают, а мы предпочитаем не отличаться от других?
– Абсолютное большинство мужчин и женщин не способно любить, – изрек малоизвестный поэт. – Для большей их части это всего лишь животная страсть, для остальных – легкая привязанность.
– Мы говорим о любви, как о чем-то известном и определенном, – указал философ. – В конце концов, нет никакой разницы в высказываниях «человек любит» или «он рисует» и «он играет на скрипке». Во всех случаях слова эти не имеют значения, пока мы не засвидетельствовали их соответствие действительности. Однако у того, кто слушает дискуссию на сей предмет, может сложиться впечатление, что нет никакой разницы между любовью Данте и рядового члена нашего общества, между любовью Клеопатры и Жорж Санд.
– Это всегдашняя беда бедной Сьюзен, – вздохнула светская дама. – Она не может убедить себя, что Джим ее любит. Это особенно печально, потому что – и я в этом уверена – он предан ей всей душой, по-своему. Но он не может делать всего того, что она от него хочет; она так романтична. Он пытался. Ходил на все эти пьесы в стихах и сам пробовал писать. Но не обладал должным талантом, и получалось плохо. Он мог влететь в комнату и упасть перед ней на колени, не заметив собачки, а потому, вместо того чтобы излить все, что накопилось на сердце, ему приходилось начинать с: «Я очень об этом сожалею! Надеюсь, я не причинил вреда бедняжке?» И кто после этого будет выслушивать признания в любви?
– Молоденькие девушки такие глупые! – пожала плечами старая дева. – Они бегут за тем, что блестит, и замечают золото, лишь когда уже слишком поздно. Поначалу у них есть только глаза, но не сердце.
– Я знал девушку, – поделился я, – точнее, молодую женщину, которая вылечилась от глупости гомеопатическим методом. Ее главная проблема заключалась в том, что муж перестал быть ее возлюбленным.
– Мне кажется, это так печально, – вздохнула старая дева. – Иногда в этом вина женщины, иногда – мужчины, гораздо чаще – их обоих. Маленькие знаки внимания, нежные слова, всякие пустячки, которые столько значат для влюбленных… не очень уж много усилий требуется для того, чтобы не забывать о них и потом, а ведь они так украшают семейную жизнь.
– Линия здравого смысла – вот на что все это нанизано, – сказал я. – И секрет жизни заключается в том, чтобы не отклоняться от этой линии слишком уж далеко, все равно в какую сторону. Он был ее самым преданным поклонником, чувствовал себя счастливым, только когда видел ее, но не прошло и года после свадьбы, как она обнаружила, к полному своему изумлению, что теперь ему очень неплохо и вдали от ее юбок, более того, он прилагает немалые усилия для того, чтобы завоевать внимание других женщин. После полудня он чуть ли не каждый день уходил в клуб, часто гулял в одиночестве, запирался в кабинете. Дело зашло так далеко, что однажды он высказал пожелание оставить ее на неделю, чтобы поехать на рыбалку с другими мужчинами. Она никогда не жаловалась – во всяком случае, ему.
– Тут она сглупила, – высказала свое мнение выпускница Гертона. – Молчание в подобных ситуациях – ошибка. Другая сторона не знает, что с тобой происходит, а ты сама, поскольку напряжение накапливается и не находит выхода, становишься все более раздражительной.
– Она поделилась своими бедами с подругой, – уточнил я.
– Я очень не люблю тех, кто так поступает, – отчеканила светская дама. – Эмили никогда не говорила с Джорджем, она приходила ко мне, чтобы пожаловаться на него, как будто я несу за него ответственность. А я даже не его мать. После того как она заканчивала, являлся Джордж, и мне предстояло выслушивать все то же самое, только с его позиции. В конце концов я от этого так устала, что решила поставить точку.
– И как вам это удалось? – спросила старая дева, вроде бы очень заинтересовавшись рецептом.
– Я знала, что Джордж придет в тот день, – объяснила светская дама, – и убедила Эмили подождать в зимнем саду. Она думала, что я собираюсь дать Джорджу дельный совет; вместо этого я принялась ему сочувствовать и поощряла говорить предельно откровенно, что он и сделал. Эмили это настолько взбесило, что она выскочила из зимнего сада и высказала Джорджу все, что о нем думала. Я оставила их выяснять отношения. Им это понравилось. И я довольна тем, что теперь они прекрасно обходятся без меня.
– В моем случае все вышло иначе, – продолжил я. – Ее подруга объяснила ему, что происходит. Указала, что его пренебрежение и безразличие медленно влияли на чувства жены по отношению к нему. Он это оспорил. «Возлюбленный и муж – это не одно и то же, – заявил он. – Ситуация совершенно иная. Ты бегаешь за кем-то для того, чтобы поймать. Но, когда добыча поймана, суетиться уже незачем. Ты спокойно сидишь рядом. Тебе больше не нужно кричать и махать носовым платком, чтобы привлечь к себе внимание».
Их общая подруга смотрела на проблему иначе: «Ты должен удерживать обретенное, или оно может ускользнуть от тебя. Определенными поступками и поведением тебе удалось завоевать расположение милой девушки; и почему ты думаешь, что ее отношение к тебе не изменится, если ты покажешь себя совсем в ином свете?»
«Ты говоришь мне, что я, став ее мужем, должен вести себя точно так же, как вел, будучи ее ухажером?»
«Именно, – ответила подруга. – Почему нет?»
«Мне кажется, это неправильно», – пробурчал он.
«А ты попробуй и посмотри, что из этого выйдет», – предложила подруга.
«Хорошо, я попробую», – согласился он, пошел домой и принялся выполнять обещанное.
– Он опоздал? – спросила старая дева. – Или отношения вновь наладились?
– В следующем месяце, – ответил я, – они не разлучались двадцать четыре часа в сутки. А потом уже жена предложила, как поэт в комической опере Гилберта «Терпение», что неплохо бы хотя бы иногда проводить вторую половину дня по отдельности.
Муж крутился вокруг нее по утрам, когда она одевалась. В тот самый момент, когда она укладывала волосы, страстно целовал, и прическа разваливалась. За едой держал ее за руку под столом и настаивал на том, чтобы самому кормить ее. До свадьбы он раз или два проделывал такое на пикнике, а после свадьбы она с упреком напомнила ему об этом, потому что теперь за завтраком он всегда сидел на другом конце стола, читая газету или письма. Весь день он не отходил от нее. Она не могла почитать книгу; вместо этого он читал ей вслух, обычно поэмы Браунинга или переведенные на английский стихи Гёте. Чтение вслух не входило в число его достоинств, но в те недели и месяцы, когда он за ней ухаживал, она благосклонно воспринимала такие его попытки, о чем напомнил ей уже он. И, полагал он, раз уж они начали эту игру, она должна принимать в ней активное участие. Если он должен дурачиться, то и ей, само собой, положено вести себя глупо. Как он объяснил, отныне и навеки они должны превратиться во влюбленных, и у нее не нашлось никаких логических аргументов, чтобы умерить его пыл. Если она писала письмо, он вырывал его из ее дивных ручек и начинал целовать – разумеется, при этом размазывал чернила. Если он не сидел у ее ног, подавая иголки и булавки, то устраивался на подлокотнике кресла и иногда сваливался на нее. Если она шла в магазин, он сопровождал ее и в ателье напоминал слона, попавшего в посудную лавку. В обществе он не замечал никого, кроме нее, и обижался, если она разговаривала с кем-то еще. Впрочем, в этот месяц в свет они выходили редко, потому что большинство приглашений он отклонял от лица их обоих, напоминая ей, что не так уж и давно она ставила вечер, проведенный с ним наедине, несравненно выше всех иных развлечений. Он называл ее нелепыми прозвищами, разговаривал с ней на детском языке; по десять раз на дню ей приходилась заново причесываться. В конце месяца, как я и упомянул ранее, она предложила небольшой перерыв в проявлении любви.
– Окажись я на ее месте, – прокомментировала выпускница Гертона, – то предложила бы разъехаться на какое-то время. И ненавидела бы его до конца жизни.
– Только за то, что он старался пойти вам навстречу? – удивился я.
– За то, что он показал мне, какой же я дурой была, требуя от него проявлений любви, – ответила выпускница Гертона.
– Люди зачастую превращаются в посмешище, если заставлять их следовать данному слову, – указал философ.
– Особенно женщины, – пробормотал малоизвестный поэт.
– Даже любопытно, а так ли много различий между мужчинами и женщинами? – подхватил тему философ. – Может, в большинстве своем отличия эти – продукт цивилизации, а не проявление природы, результат профессиональной подготовки, а не инстинкты?
– Отрицая борьбу мужского и женского, вы убьете половину поэзии! – вскричал малоизвестный поэт.
– Поэзия служит человеку, а не человек – поэзии, – возразил философ. – Я склонен думать, что борьба, о которой вы говорите, нечто надуманное и поэты сыграли в этом немалую роль. Точно так же газеты являются пропагандистами войны. Она дает им возможность о чем-то писать и напрямую связана с увеличением тиража. Чтобы проверить истинные намерения природы, куда эффективнее изучать братьев наших меньших. А там мы не видим фундаментальных вариаций; разница очень даже незначительная.
– Я совершенно с вами согласна, – кивнула выпускница Гертона. – Мужчина, научившийся хитрить, быстро понял, как, используя грубую силу, превратить женщину в рабыню. А во всем остальном женщина, несомненно, выше его.
– С точки зрения женщины, равенство полов неизбежно означает верховенство женщины, – констатировал я.
– Это очень любопытно, – добавил философ. – Как вы только что отметили, женщина не способна рассуждать логически.
– А мужчины способны? – пожелала знать выпускница Гертона.
– Если брать их в целом – да, – ответил малоизвестный поэт.
II
– От чего страдает женщина, так это от избытка комплиментов, – заметил философ. – Они кружат ей голову.
– То есть вы допускаете, что голова у женщины есть? – полюбопытствовала выпускница Гертона.
– Согласно моей версии, – ответил философ, – природа наделила женщину головой. А вот воздыхатели всегда представляли женщину безмозглой.
– Почему у умной девушки обязательно прямые волосы? – спросила светская дама.
– Потому что она их не завивает, – ответила выпускница Гертона, на мой взгляд, резковато.
– Я как-то об этом не подумала, – прошептала светская дама.
– Надо бы отметить в свете нашей дискуссии, – я решился внести свою лепту, – что мы практически ничего не слышим о женах высокоинтеллектуальных мужчин. А если слышим, как в случае Карлейлей, [2]2
Речь идет о Томасе Карлейле и Джейн Уэлш Карлейль, одном из самых знаменитых и несчастливых литературных семейных союзов.
[Закрыть]то лучше бы и не слышать вовсе.
– Когда я был моложе, – вмешался малоизвестный поэт, – я много думал о семейной жизни. Моя жена, говорил я себе, будет женщиной умной. И однако, что удивительно, ни одна из девушек, в которых я влюблялся, не отличалась высоким интеллектом – присутствующие, понятно, не в счет.
– И как так вышло, что в самом наисерьезнейшем поступке нашей жизни – создании семьи, важные аргументы никогда не рассматриваются всерьез? – вздохнул философ. – Ямочка на подбородке позволяет девушке заполучить лучшего из мужей, тогда как добродетели и ума зачастую не хватает, чтобы найти самого плохонького.
– Я думаю, тому есть простое объяснение, – ответил малоизвестный поэт. – Супружество считается естественной частью нашей жизни, а потому в выборе второй половины мы руководствуемся инстинктами. Супружество – попытка прикрыть цветами риторики тот факт, что речь идет о животной стороне нашей личности. Мужчину тянут к семейной жизни первобытные желания, женщину – врожденное стремление стать матерью.
Тонкие белые руки старой девы тревожно задвигались на коленях.
– Почему мы стремимся найти объяснение всему самому прекрасному в этой жизни? – заговорила она с не свойственным ей пылом. – Застенчивый юноша, такой скромный, такой трепетный, благоговеющий, будто в храме какого-то таинственного святого; юная дева, зачарованно блуждающая среди грез! Они думают только друг о друге и ни о чем больше.
– Прослеживая путь горной речушки к ее источнику, важно не нарушить музыку, которой она радует нас, протекая по долине, – указал философ. – Тайный закон нашего существования питает каждый листок нашей жизни, точно так же, как сок растекается по всему дереву. Полупрозрачный лепесток, созревающий фрукт – всего лишь изменяющаяся наружная форма.
– Терпеть не могу докапываться до сути! – воскликнула светская дама. – Бедный дорогой папан это так любил. Объяснял нам воспроизводство устриц, когда мы наслаждались ими. После этого бедная маман не могла заставить себя к ним прикоснуться. За десертом начинал спорить с дядей Полом, какая кровь более предпочтительна для виноградных вин, свиньи или бычка. За год до того как Эмили вышла замуж, я это хорошо помню, умер ее любимый пони. Ни о ком она так не скорбела ни до, ни после. Она спросила пап а н, не позволит ли он похоронить бедняжку в саду. Ей хотелось изредка приходить на его могилу и поплакать на ней. Пап а н принял ее желание близко к сердцу, погладил ее по головке. «Конечно, дорогая моя, мы похороним его за новой клубничной грядкой». В этот самый момент к нам подошел старик Пардоу, наш главный садовник, снял шляпу и высказал свое предложение: «Я как раз собирался спросить мисс Эмили, не позволит ли она похоронить бедняжку под персиковым деревом. В последнее время они почему-то не очень хорошо плодоносят».
Он хотел как лучше, даже добавил, что поставит там могильный камень, но к тому времени бедную Эмили уже не волновало, где именно похоронят умершее животное, и мы ушли, оставив отца и садовника выбирать место для могилы. Я сейчас не скажу, чем закончилась эта история, однако следующие два года мы обе не ели ни клубники, ни нектаринов.
– Всему свое время, – согласился философ. – С влюбленным, прославляющим в стихах дивные алые щечки своей возлюбленной, мы не обсуждаем цвет крови и ее циркуляцию. Однако тема интересная.
– Мы, мужчины и женщины, – продолжил малоизвестный поэт, – любимцы природы, ее надежда, те, для кого она пошла на жертву, отказавшись от многих своих убеждений, говоря себе, что она старомодная. Природа позволила нам уйти от нее в странную школу, где смеются над всеми ее представлениями. Там мы обучились новым, необычным идеям, которые ставят это добрую даму в тупик. И однако, вернувшись домой, любопытно заметить, сколь мало в некоторых особенно важных аспектах жизни мы отличаемся от других ее детей, которые никогда не уходили от нее. Наш словарный запас стал более объемным и продуманным, но при столкновении лицом к лицу с реалиями существования он становится ненужным. Цепляясь за жизнь, стоя рядом с мертвым, мы по-прежнему срываемся на крик. Наши желания стали более сложными; банкет из десяти блюд, со всеми составляющими, заменил пригоршню ягод и орехов, собранных без особого труда; забитый бычок и масса хлопот вместо обеда из трав и ленивого времяпрепровождения. Так ли высоко поднялись мы над нашим меньшим братом, который, проглотив сочного червячка, устраивается на ближайшем сучке и, не страдая несварением желудка, начинает возносить хвалу Господу? Квадратная кирпичная коробка, по которой мы передвигаемся, наступая при каждом шаге на дерево, завешанная тряпками и полосами цветной бумаги, заставленная всякой ерундой из расплавленного кремния и обожженной глины, заменила не требующую никаких затрат, привычную пещеру. Мы одеваемся в шкуры животных, вместо того чтобы позволить нашей коже приспосабливаться к естественным условиям. Мы обвешиваемся вещичками из камня и металла, но под всем этим остаемся все теми же маленькими двуногими животными, сражающимися с остальными за жизнь и пропитание. Весной под каждой зеленой изгородью мы можем увидеть в развитии те самые романтические отношения, которые так нам знакомы: первое закипание крови, пристальный взгляд, чудесное открытие второй половины, ухаживание, отказ, надежду, кокетство, отчаяние, удовлетворение, соперничество, ненависть, ревность, любовь, горечь, победу и смерть. Наши комедии, наши трагедии разыгрываются на каждой травинке. Это тоже мы, только в шерсти и перьях.
– Знаю, – кивнула светская дама. – Я так часто это слышала. Все это ерунда, я могу вам это доказать.
– Ну разумеется, – ответил философ. – Ведь доказывалось же, что и Нагорная проповедь – ерунда. Причем даже епископом. Ерундой называют и обратную сторону рисунка на ткани, и болтающиеся спутанные концы ниток, которыми вышивает Мудрость.
– В колледже со мной училась некая мисс Эскью, – вмешалась выпускница Гертона. – Она соглашалась со всеми. С Марксом становилась социалисткой, с Карлейлем – сторонницей прогрессивного деспотизма, со Спинозой – материалисткой, с Ньюманом – фанатичкой. Однажды я долго беседовала с ней перед тем, как она покинула колледж, пытаясь ее понять. Интересная была девушка. «Думаю, я могла бы выбрать между ними, – поделилась она со мной, – если бы они могли отвечать друг другу. Но они не могли. Не слушали другого. Повторяли только свое!»
– Ответа нет! – воскликнул философ. – Сердцевина каждого искреннего мнения – истина. Жизнь содержит только вопросы – ответы будут опубликованы в будущем издании.
– Эта молодая женщина относилась к тем, кто хотел знать все, – улыбнулась выпускница Гертона. – Мы смеялись над ней.
– В это я легко могу поверить, – кивнул философ.
– Все это как поход за покупками, – вставила старая дева.
– Поход за покупками? – Глаза выпускницы Гертона широко раскрылись.
Старая дева покраснела:
– Я просто подумала… Звучит, наверное, глупо, но мне в голову почему-то пришла эта идея.
– Вы подумали о трудности выбора? – предположил я.
– Да, – ответила старая дева. – В магазинах так много разного и интересного, что иной раз с правильным выбором возникают проблемы. Во всяком случае, я знаю это по собственному опыту. Случается, так злюсь на себя. Кажусь себе слабоумной, но ничего не могу с собой поделать. Платье, которое сейчас на мне…
– Великолепное платье, – прервала ее светская дама. – Я им просто восхищаюсь. Хотя, должна признаться, думаю, на вас лучше смотрелся бы более темный тон.
– И вы совершенно правы, – ответила старая дева. – Лично я просто его ненавижу. Но вы знаете, как это происходит? Приходишь в магазин, проводишь там все утро, чувствуешь себя такой уставшей и не можешь… – Старая дева резко замолчала. – Простите меня, боюсь, я помешала вам договорить.
– Меня так порадовало сказанное вами, – улыбнулся ей философ. – Знаете, мне представляется, это похоже…
– На что? – спросила выпускница Гертона.
– На то, как многие из нас выбирают свое мнение, – ответил философ. – Просто мы не любим уходить из магазина с пустыми руками. – Тут он повернулся к светской даме: – Но вы собирались объяснить… доказать свою точку зрения.
– По поводу того, что я говорил ерунду, – напомнил ей малоизвестный поэт. – Если, конечно, это вас не утомит.
– Отнюдь, – ответила светская дама, – все очень просто. Дары цивилизации не могут быть никчемным мусором, каким их пытаются представить адвокаты первобытной дикости. Я помню, как дядя Пол привез к нам в дом молодую обезьянку, которую поймал в Африке. Из палок и досок мы соорудили для нее подобие дерева и поставили в оружейной комнате. Получилась отличная имитация того места, на котором ее предки прожили тысячи лет, и первые две ночи обезьянка действительно спала на этом псевдодереве. А на третью ночь эта маленькая дикарка вышвырнула бедного кота из его корзины и улеглась спать на подстилку из гагачьего пуха. К концу третьего месяца, если мы предлагали ей арахис, она выхватывала его из наших рук и швыряла нам в лицо, потому что отдавала предпочтение имбирным пряникам и некрепкому, но очень сладкому чаю, а когда мы хотели увести ее с кухни, чтобы она могла насладиться прогулкой по саду, нам приходилось тащить ее силой, и при этом она страшно ругалась. И я ее очень хорошо понимаю. Я тоже предпочитаю стул, на котором сижу, пусть вы и назовете его деревяшкой, самой удобной глыбе песчаника, какую только можно отыскать в пещере. И я достаточно выродилась, чтобы считать, что в этом платье я смотрюсь очень неплохо – гораздо лучше моих братьев и сестер, которые жили в пещерах. Они бы и не поняли, как его нужно носить.
– Вы бы выглядели очаровательно, – пробормотал я совершенно искренне, – даже…
– Я знаю, что вы собираетесь сказать, – прервала меня светская дама. – Пожалуйста, не надо. Это шокирует, а кроме того, я с вами не соглашусь. Толстая, грубая кожа, спутанные волосы и никакой возможности переодеться – это не для меня.
– Я утверждаю следующее, – гнул свое малоизвестный поэт. – То, что мы называем цивилизацией, дало нам слишком мало, если не считать потворства нашим животным инстинктам. Ваши аргументы только подтверждают мою теорию. Ваши заявления в поддержку цивилизации сводятся к тому, что ей по силам разжечь аппетиты обезьяны. И вам не стоило уходить так далеко. Современный благородный дикарь отказывается от родниковой воды, чтобы прильнуть к бутылке миссионерского джина. Он даже отбросит головной убор из перьев, по крайней мере такой живописный, ради шляпы-цилиндра. А потом придет черед клетчатых брюк и дешевого шампанского. И где тут прогресс? Цивилизация снабжает нас все большей роскошью для тела. В этом я с вами полностью согласен. Но принесла ли она нам реальное улучшение?
– Она дала нам живопись, – указала выпускница Гертона.
– Когда вы говорите «нам», – ответил малоизвестный поэт, – то, как я понимаю, подразумеваете одного человека на полмиллиона, для которого живопись нечто большее, чем слово. Оставляя за скобками бесчисленные орды, которые никогда не слышали этого слова, и сосредоточив внимание на тех нескольких тысячах, разбросанных по Европе и Америке, которые болтают о ней. На скольких людей, по-вашему, искусство действительно оказывает влияние, входит в их жизнь, облагораживает, расширяет кругозор? Понаблюдайте за лицами тех, кто жиденьким потоком струится по милям наших художественных галерей и музеев. Или, разинув рот, с путеводителем в руке, таращится на развалины замка или кафедральный собор; стремится с одержимостью мученика ощутить восторг при взгляде на картины старых мастеров (над которыми, предоставленные самим себе, они бы только посмеялись) или на статуи-обрубки (их, если бы не путеводитель, они бы ошибочно приняли за поврежденные поделки из пригородной чайной). Только один из десяти действительно наслаждается тем, что видит, и он, несомненно, должен быть лучшим из этого десятка. Нерон был истинным ценителем искусства, а в более близкие нам времена Август Сильный из Саксонии, «человек греха», как называл его Карлейль, оставил после себя неопровержимые доказательства того, что он превосходно разбирался и в живописи, и в искусстве вообще. Можно назвать и другие имена, еще более близкие к нам по времени. Вы действительно считаете, что искусство облагораживает и развивает?
– Вы говорите все это ради того, чтобы говорить, – упрекнула его выпускница Гертона.
– Некоторые могут говорить и ради того, чтобы думать, – напомнил ей малоизвестный поэт. – И это тоже надо учитывать. Но, допуская, что искусство служило человечеству в целом, что оно ответственно, как заявлялось, за одну десятую основополагающих ценностей, – и я считаю, что это излишне щедрая оценка, – его влияние на мир в целом остается крайне несущественным.
