Текст книги "Досужие размышления досужего человека"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Джером К. Джером
ДОСУЖИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ДОСУЖЕГО ЧЕЛОВЕКА

Этот скромный труд с благодарностью и любовью посвящается дорогому и возлюбленному другу, который делил со мной удачи и несчастья,

другу, который стал моим самым верным товарищем, хотя в начале нашего знакомства нередко имел со мной разногласия,

другу, который никогда не доставляет мне беспокойства в отместку, хотя я частенько заставляю его вспыхивать,

другу, к которому женская половина моего семейства подчеркнуто равнодушна, а моя собака относится с подозрением, но который тем не менее день за днем становится мне все ближе и в ответ окружает меня все более плотной атмосферой дружеской любви,

другу, который никогда не напоминает мне о моих недостатках, никогда не просит в долг и никогда не говорит о себе,

собеседнику в часы досуга, утешителю в горестях, наперснику радостей и надежд —

моей старой испытанной трубке.

Предисловие

Поскольку двое друзей, которым я показал эту книгу в рукописи, отметили, что она не так уж плоха, а некоторые из родственников пообещали ее купить, если она когда-нибудь увидит свет, я чувствую себя не вправе долее тянуть с публикацией. Если бы не, так сказать, желание публики, я, возможно, не решился бы предложить скромные плоды моих «праздных размышлений» в качестве пищи для ума всего англоговорящего мира. В наше время читатели хотят, чтобы книга делала их лучше, наставляла и облагораживала. Эта книга не облагородит даже корову. По чести, я не могу рекомендовать этот труд для какой бы то ни было полезной цели. Единственное, что я могу предложить: когда устанете читать лучшие шедевры, откройте ее на полчасика – и вы увидите разницу.

Досужие размышления досужего человека

О праздности

Вот уж этот предмет, могу сказать без преувеличения, я знаю до тонкостей. Джентльмен, купавший меня в младые годы в фонтане премудрости за девять гиней в семестр – ничего сверху! – говаривал, что никогда не видел мальчика, способного сделать так мало за столь большой срок; и помнится, моя бедная бабушка, наставляя меня в использовании молитвенника, как-то заметила, что вряд ли я когда-либо сделаю что-то, чего мне делать не следовало бы, поскольку нисколько не сомневалась, что я оставлю недоделанным все, что мне следовало бы сделать.

Боюсь, я наполовину не оправдал пророчество славной старушки. Господи спаси! Несмотря на леность, я сделал так много из того, что не должен был делать. Однако я полностью оправдал ее предсказание в той части, которая касалась небрежения тем, чем пренебрегать не следовало. Праздность всегда была моей сильной стороной, что, впрочем, нельзя поставить мне в заслугу – таков мой дар, которым обладают немногие. На свете хватает лентяев и лодырей, но настоящий бездельник встречается редко. Бездельник не тот, кто слоняется, держа руки в карманах. Напротив, его самая удивительная особенность в том, что он всегда безумно занят.

Невозможно от души наслаждаться бездельем, если не обременен делами. Какая радость от ничегонеделания, если и заняться нечем? В таком случае потеря времени становится всего лишь работой, причем самой утомительной из всех возможных. Праздность, как и поцелуи, сладка, лишь когда предаешься ей украдкой.

Много лет назад, во времена моей молодости, я сильно захворал, хотя мне самому казалось, что я всего лишь жутко простудился. Однако, надо полагать, дело было худо, ибо, по словам доктора, мне следовало бы обратиться к нему месяц назад, и если бы хворь (в чем бы она ни заключалась) продлилась еще неделю, то он бы не ручался за последствия. Невероятно, но сколько я знаю докторов, по какому поводу к ним ни обратись, всегда выходит, что еще бы один день промедления, и больному уже ничем не помочь. Наш знаток медицины, философ и друг, словно герой мелодрамы, всегда появляется на сцене в самый последний момент – не иначе как по воле провидения.

Словом, я сильно занемог и был отправлен в Бакстон на месяц со строгим наказом все это время совсем ничего не делать. «Вам нужен отдых, – сказал мне доктор. – Полный покой».

Я предвкушал восхитительно проведенное время. Доктор верно распознал мой недуг, думал я, а воображение уже рисовало заманчивую картину: четыре недели сладкого ничегонеделания, лишь слегка приправленного нездоровьем – не болезнь, а так, недомогание, позволяющее немного пострадать и придающее жизни поэтичность. Я буду просыпаться поздно, потягивать горячий шоколад и выходить к завтраку в тапочках и халате. Буду полеживать в гамаке в саду и читать сентиментальные романы с печальным концом, пока книга не выпадет из ослабевшей руки, а я откинусь на спину, мечтательно глядя в глубокую синеву небосвода, где плывут белые паруса растрепанных облаков, и слушая радостное щебетанье птиц и тихий шелест деревьев. А если не будет сил выходить из дома, то буду сидеть, обложенный подушками, у открытого окна на первом этаже, и хорошенькие девушки, проходя мимо, будут вздыхать, завидев меня, такого изможденного и привлекательного.

А два раза в день меня будут возить на коляске к водам. Ах, эти воды! Тогда я о них ничего не знал, и сама идея выглядела чрезвычайно заманчиво. «На воды» звучало весьма фешенебельно, напоминало о старых добрых временах, и я думал, что мне это понравится. О, как жестоко я ошибался! Мое мнение резко изменилось после трех или четырех утренних поездок. По словам Сэма Уэллера, воды Бакстона пахнут горячим утюгом, что едва ли передает их тошнотворность. Если и есть средство, способное быстро поставить на ноги больного, так это необходимость пить по стакану воды каждый день до успешного излечения. Я пил ее шесть дней подряд и чуть не умер, а потом догадался запивать воду стаканом крепкого бренди, и мне полегчало. В дальнейшем различные медицинские светила поставили меня в известность, что алкоголь наверняка полностью нейтрализовал действие содержащегося в воде железа, и я очень рад, что мне повезло найти нужное средство.

Впрочем, «воды» были лишь маленькой частью пытки, которой я подвергался в тот незабываемый месяц, без сомнения, худший месяц в моей жизни. Большую часть его я провел в точности, как предписал доктор: ничего не делал, только слонялся по дому и саду да выезжал на два часа в день в инвалидном кресле. Поездка вносила некоторое разнообразие в монотонность режима, ибо вызывает куда больше эмоций (особенно если вы не привыкли к этому захватывающему занятию), чем кажется со стороны. Стороннему наблюдателю не понять ощущения опасности, не отпускающего седока ни на минуту: ему все время кажется, что его средство передвижения вот-вот опрокинется, и этот страх вспыхивает с новой силой при виде канавы или свежевымощенного участка дороги. Несчастному мнится, будто любая встречная повозка грозит его переехать, а на каждом спуске или подъеме чудится, что слабые руки повелителя его судьбы вдруг выпустят коляску.

Впрочем, через некоторое время даже это развлечение потеряло остроту, и совершенно невыносимая скука овладела мной, сводя с ума. Умом я не слишком крепок и решил не подвергать его излишним испытаниям. Таким образом, примерно на двадцатое утро, я встал рано, плотно позавтракал и направился прямиком в Хейфилд – оживленный и приятный городок, раскинувшийся в прелестной долине у подножия горы Киндер-Скаут. По дороге мне встретились две хорошенькие женщины. Во всяком случае, в те времена они были хорошенькими: одна прошла мимо меня на мосту и, кажется, улыбнулась, а другая стояла на пороге дома, осыпая бесчисленными и безответными поцелуями лицо краснощекого младенца. Теперь-то уж много лет миновало, и красотки наверняка потеряли тонкость талии и мягкость характера.

На обратном пути мне попался старик, дробящий камни, и от этого зрелища так нестерпимо захотелось поработать руками, что я предложил стаканчик за право занять его место. Участливый старик позволил мне поразвлечься. Я набросился на камни со всей силой, скопившейся за три недели, и за полчаса сделал больше, чем тот успел бы за целый день, но он был на меня не в обиде.

Сорвавшись однажды, я с головой ушел в разгульный образ жизни, совершая по утрам долгие прогулки, а по вечерам слушая музыку в павильоне. Однако дни все равно тянулись слишком медленно, и я искренне обрадовался, когда последний из них подошел к концу и карета помчала меня из пораженного подагрой и чахоткой Бакстона в Лондон, где жизнь сурова и приходится работать. Вечером мы проезжали через Хендон, и при виде яркого зарева над громадным городом потеплело на душе. Когда наконец мой кеб выехал с вокзала Сент-Панкрас на улицы Лондона, знакомый шум и гам, нахлынувший со всех сторон неудержимым потоком, звучал в ушах сладкой музыкой, по которой я давно соскучился.

Этот месяц ничегонеделания пришелся мне не по душе. Я люблю бездельничать, вместо того чтобы заниматься делом, а не тогда, когда и заняться больше нечем. Такой уж у меня скверный характер. Лучшее время постоять у камина, подсчитывая в уме долги, – это когда конторка завалена письмами, требующими немедленного ответа. Дольше всего я наслаждаюсь ужином, когда меня ждет трудная работа. А если по какой-то причине нужно встать утром пораньше, то именно в этот день я люблю понежиться в постели еще полчасика.

Ах, как восхитительно перевернуться на другой бок и закрыть глаза «всего на пять минут»! Интересно, есть ли на свете хоть один человек, который добровольно встает по утрам? Не считая героев нравоучительных рассказов для детей, разумеется.

Некоторые совершенно не в силах подняться с постели вовремя. Если им нужно вставать в восемь, они непременно будут лежать до половины девятого. А если обстоятельства изменятся и можно будет встать в полдевятого, они проспят до девяти. Эти люди подобны тому государственному мужу, о котором говорили, что он всегда приходит ровно на полчаса позже. Они всячески пытаются с этим бороться: покупают будильники (искусные приспособления, которые срабатывают не в тот момент, когда нужно, и будят не того, кого нужно); просят служанку постучать в дверь и разбудить их, а когда служанка стучит в дверь, они ворчат в ответ: «Встаю!» – и вновь сладко засыпают. Я знал одного господина, который принимал по утрам холодную ванну, но это не помогало, поскольку после ванны он поскорее ложился обратно в постель, чтобы согреться.

Лично я мог бы спокойно не ложиться в кровать, если бы мне удалось с нее встать. Для меня самый трудный момент – оторвать голову от подушки, и никакие благие намерения накануне вечером не в силах облегчить задачу. Даром потратив весь вечер, я говорю себе, что сегодня работать уже не буду, зато завтра утром встану пораньше, и я полон решимости так и сделать – в тот момент. Утром, однако, решимость моя оказывается значительно поколеблена, и я думаю, что лучше бы мне было не ложиться вовсе. А кроме того, поднявшись с постели, надо ведь еще и одеться, и чем дольше думаешь об этом испытании, тем больше хочется отложить его.

Кровать – такая странная вещь: мы распрямляем усталые конечности и тихо погружаемся в покой и тишину, точно в могиле. Как пел старина Гуд[1]1
  Томас Гуд (Thomas Hood, 1799–1845) – британский юморист и поэт. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]: «О ты, кровать, в желанном сне ты рай земной даруешь мне!» Ты словно добрая нянюшка для нас, капризных мальчиков и девочек. Умных и глупых, послушных и озорных, ты всех нас обнимаешь материнским объятием, унимая наши слезы. И сильный муж, обремененный заботами, и страждущий больной, и девушка, рыдающая по неверному возлюбленному, – все мы точно дети склоняем голову на ее белую грудь, и она ласково убаюкивает нас.

А уж если ты отворачиваешься, не желая нас утешить, вот тогда наша участь незавидна. Как долго тянутся минуты, когда не спится! О, как ужасны ночи, когда мы ворочаемся с боку на бок, страдая от лихорадки и боли, будто живые в мире мертвых, и вперяем взор в темные часы, медлительно текущие между нами и светом дня. Но еще более ужасны ночи, когда мы сидим у постели больного, временами вздрагивая от треска поленьев в камине, и тиканье часов кажется стуком молота, разбивающего порученную нашему попечению жизнь.

Впрочем, довольно о кроватях и спальнях. Я провел в них слишком много времени даже для бездельника. Лучше пойдем покурим. Курение точно такая же напрасная трата времени, но выглядит не столь предосудительно. Для нас, бездельников, табак – настоящий дар небес. Невозможно себе представить, что делали на службе государственные чиновники до того, как сэр Уолтер[2]2
  Уолтер Рэли (1552–1618) – английский авантюрист; впервые привез в Англию табак и картофель.


[Закрыть] нашел им занятие. На мой взгляд, воинственность молодых людей в Средние века целиком объясняется отсутствием успокоительной травы. Работать им не приходилось, а курить они не могли и в результате вечно ссорились и воевали. Если по какой-то невероятной случайности везде царил мир, то молодые люди развязывали смертоносные междоусобицы с соседями, а если и это оставляло им слишком много свободного времени, то его занимали спорами о том, чья возлюбленная прекраснее, и обе стороны выставляли такие железные аргументы, как секиры, булавы и прочее. В те времена вопросы вкуса решались быстро. В XII веке охваченный любовью юноша не отшатывался назад, глядя в глаза своей возлюбленной, и не говорил ей, что ее красота разит наповал. Нет, он выходил на улицу и доказывал это на деле. Если ему встречался прохожий и он проламывал ему голову – я имею в виду, что голову проломили прохожему, – то красота девушки считалась доказанной. А если прохожий проламывал голову – не свою, разумеется, а того первого юноши, который был прохожим для второго юноши, – то есть если он проломил ему голову, то его девушка – не та, которую любил тот юноша, а девушка того юноши, который… В общем, если А проломил голову Б, то возлюбленная А – красавица; а если Б проломил голову А, тогда возлюбленная А не красавица, а красавица – возлюбленная Б. Вот такой у них был способ художественной критики.

В наши дни мы раскуриваем трубочку и позволяем девушкам применять тот же способ самостоятельно.

И они с этим отлично справляются. Теперь девушки получили возможность делать за нас все: работать врачами, адвокатами, художниками; управлять театрами, заниматься мошенничеством и редактировать газеты. Я уже предвкушаю то время, когда нам, мужчинам, не придется делать ничего, кроме как нежиться в постели до полудня, читать два романа в день и наслаждаться послеобеденным чаепитием в исключительно мужской компании, не утруждая свой ум более сложными предметами, чем последний фасон брюк, или спорами о том, из чего сшито пальто мистера Джонса и подходит ли оно ему. Ах, какие восхитительные перспективы для бездельников!

© Перевод О. Василенко

О влюбленности

Разумеется, вам знакомо это чувство! А если нет, то вы с ним еще познакомитесь. Любовь подобна кори: все мы должны ею переболеть. И, подобно кори, мы подхватываем ее лишь однажды, о втором разе можно не беспокоиться. Тот, кто переболел этой болезнью, может отправляться в самые опасные места и вытворять самые безумные глупости без всяких последствий для себя. Он может устроить пикник в тенистом лесу, бродить по заросшим лесным коридорам и долго сидеть на мшистых камнях, наблюдая закат. Тихий домик в деревне пугает его ничуть не более, чем шумное общество в клубе. Он может присоединиться к семейному путешествию вниз по Рейну. Он даже способен проводить в последний путь к алтарю навсегда уходящего друга. Он не теряет голову, кружась в завораживающем вальсе, а от последующей передышки в темноте зимнего сада не схватит ничего тяжелее насморка. Он не боится гулять по цветущим аллеям, залитым лунным светом, или выкурить трубочку в тростнике на закате. Он может ловко перелезть через забор, незаметно пробраться сквозь живую изгородь и пройти по скользкой тропинке, не упав. Лучистые глаза не ослепят его, и, слушая голоса сирен, он невозмутимо продолжает свой путь. Он сжимает в ладонях белые пальчики, но их деликатное прикосновение не пронзает его током.

Нет, этот недуг не поражает нас дважды. Купидон не тратит вторую стрелу на единожды пронзенное сердце. Служанки любви остаются нашими подругами навсегда: наши двери всегда открыты для уважения, восхищения и привязанности, а вот их повелительница, совершая свое путешествие, наносит всего один визит и удаляется навечно. Мы испытываем нежные чувства, обожаем, питаем слабость, но никогда уже больше не любим. Сердце подобно фейерверку, что взмывает ввысь лишь один раз. Как метеор, оно вспыхивает на мгновение и озаряет сиянием весь мир, а затем мрак обыденности поглощает пламя и сгоревшие останки падают обратно, где тихо дотлевают, никем не замеченные и никому не нужные. Лишь однажды, вырвавшись на волю, мы осмеливаемся повторить подвиг могучего Прометея, который взобрался на Олимп и похитил божественный огонь с колесницы Феба. Счастливы те, кто успевает вернуться на землю, пока огонь не погас, и разжечь от него земные алтари. Чистейшее пламя любви не может долго гореть в той зловонной атмосфере, которой мы дышим, но прежде чем оно задохнется, мы можем разжечь этим факелом уютный очаг привязанности.

В конце концов, в холодном закутке нашего мира тепло привязанности гораздо нужнее, чем горящий дух любви. Любовь должна быть священным огнем в каком-нибудь величественном храме, где в полумраке обширного зала звучит орган небесных сфер. А привязанность будет ярко гореть, когда белое пламя любви уже угасло. Огонек привязанности можно подпитывать каждый день и разжигать сильнее при приближении зимних холодов. В старости мужчины и женщины могут сидеть возле него, взявшись за руки, в окружении детей; другу и соседу найдется место в уголке у очага, и даже четвероногие любимцы могут погреть лохматые хвосты и когтистые лапки у огня.

Так давайте же щедро подсыпать угли доброты в этот огонь. Бросайте в него нежные слова, ободряющие прикосновения, внимание и участие. Раздувайте его шутками, терпением и снисходительностью. И тогда даже в самую сильную бурю и проливной дождь ваш очаг будет ярко гореть, согревая вас теплом, а лица собравшихся вокруг него будут сиять, несмотря на тучи за окном.

Дорогие мои Эдвин и Анжелина[3]3
  Эдвин и Анжелина – герои баллады Оливера Голдсмита. На русский язык переведена В.А. Жуковским под названием «Пустынник».


[Закрыть], боюсь, вы слишком многого ждете от любви. Вы думаете, что ваши сердечки способны питать ее пылкую, всепоглощающую страсть всю вашу долгую жизнь. Ах, юность! Не стоит слишком полагаться на мерцающий огонек. Он будет потихоньку гаснуть день ото дня, и его невозможно разжечь вновь. Полные гнева и разочарования, будете вы наблюдать, как он умирает у вас на глазах, и каждому из вас будет казаться, что это другой охладел. Эдвин с горечью заметит, что Анжелина больше не выбегает встречать его у ворот, улыбаясь и смущенно краснея; его простуда больше не заставляет ее плакать, бросаться ему на шею и говорить, что не сможет жить без него. В лучшем случае Анжелина посоветует принять микстуру, причем в ее тоне ясно слышится не столько участие, сколько раздражение от его непрекращающегося кашля.

А бедная Анжелина, в свою очередь, молча проливает горькие слезы оттого, что Эдвин перестал носить ее старый платочек в нагрудном кармане жилета.

Оба поражаются охлаждению друг в друге и не видят, как переменился каждый из них. Ведь если бы видели, то не страдали бы так, а узрели бы истинную причину – несовершенство человеческой натуры, – и совместными усилиями принялись бы заново строить общий дом на более земном и долговечном фундаменте. Однако мы видим только недостатки других и слепы к своим собственным. Во всем, что случается с нами, мы виним других. Анжелина любила бы Эдвина до скончания веков, если бы только не странные перемены в самом Эдвине. Эдвин обожал бы Анжелину веки вечные, если бы только она оставалась той самой Анжелиной, которую он полюбил вначале.

Час, когда пламя любви потухло, а очаг привязанности еще не зажжен, безрадостен для обоих, и придется вам на ощупь разжигать его в стылом мраке рассвета жизни. Дай вам Бог справиться с этим до того, как день начал клониться к вечеру: многие дрожат у потухших углей, пока не наступит ночь.

А впрочем, что толку читать проповеди? Тот, в чьих жилах пылает юная любовь, не поверит, что его горячая кровь когда-нибудь охладеет и замедлит ток. В двадцать лет юноша абсолютно уверен, что будет любить так же пылко и в шестьдесят. Он не может припомнить ни одного знакомого средних лет или преклонного возраста, кто проявлял бы симптомы столь же безумной влюбленности, но это не мешает ему верить в себя. Что бы там ни было у других, его любовь никогда не умрет. Никто никогда не любил так, как любит он, поэтому опыт всего человечества лично к нему никакого отношения не имеет. Увы, увы! Годам к тридцати и он тоже пополняет ряды скептиков, и в этом нет его вины. Наши страсти, как добродетельные, так и предосудительные, исчезают вместе со стыдливым румянцем. В тридцать лет мы не испытываем ни ненависти, ни горя, ни радости, ни отчаяния в той мере, в какой они охватывали нас в отрочестве. Разочарование не наводит на мысль о самоубийстве, и мы жадно пьем успех не пьянея.

С возрастом мы ко всему относимся спокойнее. В последних актах оперы жизни мало грандиозных пассажей. Честолюбие подбирает менее амбициозные цели. Честь становится более здравомыслящей и удачно приспосабливается к обстоятельствам. А любовь – любовь умирает. «Насмешка над мечтами юных дней» незаметно охватывает сердца, словно убийственные заморозки. Нежные побеги и распускающиеся цветы срезаны и увяли, а от лозы, что когда-то стремилась обвить весь мир, остался лишь засохший пенек.

Я знаю, мои юные друзья, вам все это покажется дикой ересью. К словам человека, оставившего позади любовный пыл юности, начинают прислушиваться не прежде, чем в его волосах появится достаточно седины. Девушки представляют себе сильный пол по романам, написанным слабым полом, и по сравнению с чудовищами, которые притворяются мужчинами на страницах этих жутких произведений, ощипанная птичка Пифагора и демон Франкенштейна вполне сойдут за человеческое существо.

В этих так называемых книгах главного героя восторженно сравнивают с греческим богом, при этом не уточняя, с каким из греческих богов имеет сходство вышеупомянутый джентльмен: то ли с горбатым Вулканом, то ли с двуликим Янусом, а может, с пускающим слюни Силеном, божеством загадочных мистерий. Впрочем, подлостью натуры герой похож на них всех одновременно, и, возможно, именно это и имеется в виду. Однако в отличие от своих классических прототипов этот джентльмен (апатичный женоподобный кретин в возрасте далеко за сорок) лишен каких бы то ни было зачатков мужественности. Зато какие страстные и неистовые чувства питает он к ничем не примечательной девице! О вы, юные Ромео и Леандры, куда вам до умудренного жизнью красавца не первой свежести, который пылает таким огнем, для описания которого каждое существительное требует не менее четырех прилагательных!

Милые дамы, как хорошо для нас, старых греховодников, что вы изучаете только книги. Если бы вы умели читать в душах, то знали бы, что в застенчивом лепете юнца больше правды, чем в нашем уверенном красноречии. Любовь юноши проистекает от полноты сердца, тогда как любовь мужчины – чаще результат полного желудка. Разве можно сравнить медлительное течение в зрелом мужчине с мощным фонтаном, бьющим из юного сердца, пробитого небесной стрелой? Если вы хотите отведать любви, пейте из чистой струи, которую льет к вашим ногам юность. Склонитесь к ее волнам, прежде чем она превратится в мутный поток.

Или на самом деле вам нравится эта горечь? Может, свежие, прозрачные воды слишком пресны для вас и вы предпочитаете привкус грязи? Должны ли мы поверить тем, кто говорит, будто лишь ласки рук, испачканных постыдной жизнью, приятны девам?

Именно этому учат нас каждый день желтые страницы. Интересно, задумываются ли дьявольские прислужники хоть на мгновение о том, какое зло они несут, ползая по райскому саду и нашептывая легкомысленным Евам и глупым Адамам, что грех сладок, а пристойность смешна и пошла? Скольких невинных дев превратили они в злобных мегер! Скольким слабым юнцам указали грязную тропку, выдав ее за кратчайший путь к девичьему сердцу! И ведь пишут они вовсе не о том, что бывает в жизни. Говорите правду, и добро само о себе позаботится. Но нет, они рисуют грубыми мазками уродливые картины, увиденные в собственном больном воображении.

Мы хотим видеть женщин не такими, какими они сами рисуют себя в дамских романах: нам нужна не Лорелея, манящая нас к гибели, а добрый ангел, указующий путь к совершенству. Женщины и представить себе не могут, какой они обладают властью творить как добро, так и зло. Мужчина теряет голову от любви в том самом возрасте, когда формируется его характер, и девушка, которую он полюбил, держит в руках его судьбу, направляя ее либо в лучшую, либо в худшую сторону. Мужчина неосознанно становится таким, каким женщина хочет его видеть. Простите мне столь нелюбезные слова, но я должен сказать, что далеко не всегда влияние женщины идет на пользу. Слишком часто ее мир жестко ограничен рамками обыденности. Ее идеальный герой – принц Ничтожество, и, втискивая себя в эти рамки, не один могучий ум, ослепленный любовью, был потерян для жизни, свершений и славы.

А ведь вы, милые дамы, могли бы сделать нас гораздо лучше, если бы только захотели. Именно вы, а не проповедники, способны подтолкнуть этот мир чуть ближе к небесам. Рыцарство не умерло – оно уснуло, не найдя себе применения. Лишь вы можете разбудить его и направить на благородные подвиги. Вы должны быть достойны рыцарского преклонения.

Вы должны быть выше нас. Рыцарь Красного Креста сражался ради Уны[4]4
  Рыцарь Красного Креста и Уна – герои неоконченной поэмы Эдмунда Спенсера «Королева фей».


[Закрыть]: невозможно убить дракона ради напудренной придворной жеманницы. О, прекрасные девы, пусть ваши умы и души будут так же прекрасны, как ваши лица, чтобы рыцари могли заслужить славу подвигами во имя вас!

О женщина, сбрось обманчивую накидку себялюбия, бесстыдства и жеманности! Вновь предстань перед нами королевой в царском одеянии безыскусной чистоты. Тысяча мечей, ныне ржавеющих в постыдном бездействии, вылетят из ножен, чтобы сражаться за твою честь с силами зла. Тысяча сэров Роландов отложат копья, а Страх, Алчность, Сладострастие и Честолюбие падут перед тобой ниц.

В дни, когда любовь наполняла наши сердца, мы были готовы на любой благородный подвиг. Ради нее мы стали бы образцом добродетели. Любовь была нашей религией, за которую мы готовы были умереть. Предмет обожания представлялся нам не обычным человеческим существом, подобным нам, нет, мы преклонялись перед ней, как вассалы перед королевой, мы боготворили ее.

О, как безумно мы ее боготворили! Как сладко было поклоняться ей! Ах, юноши, наслаждайтесь грезами любви, пока длится этот сладкий сон. Вы слишком рано постигнете истину слов Тома Мура, который сказал, что нет в жизни ничего слаще. Даже когда любовь заставляет вас страдать, эти терзания безумны и романтичны в отличие от скучных мучений обыденного мира. Когда вы потеряли ее и светоч вашей жизни угас, а вселенная полна темного, бесконечного ужаса, даже тогда к вашему отчаянию примешивается капля волшебного очарования.

Ради восторгов любви каждый согласен ступить на этот опасный путь. Ах, как упоительна любовь! Одно воспоминание приводит нас в трепет. Как восхитительно признаться в любви предмету своего обожания, сказать, что вы живете для нее и ради нее готовы умереть! О, как вы бредили в любовной горячке, какой вздор изливался из ваших уст, и, Боже, как жестоко было с ее стороны притворяться, что она не верит вам! А вы так благоговели перед ней! Как вы страдали, обидев ее! И в то же время как сладко выносить ее упреки и молить о прощении, не имея ни малейшего понятия, в чем же состоял ваш проступок. Мир погружался во тьму, когда возлюбленная пренебрегала вами (а маленькая негодница частенько вела себя так, просто чтобы насладиться вашими страданиями), но стоило ей улыбнуться, и солнце вновь сияло с небес. Как вы ревновали всех, кто оказывался рядом с ней! Вы ненавидели любого мужчину, которому она пожала руку, и любую женщину, которой она подарила поцелуй; служанку, что расчесывала ее волосы, мальчишку, чистившего ее туфельки, собачку, которую она носила на руках, – с этим существом приходилось обходиться с особым почтением! Как безумно вам хотелось ее видеть, а когда мечты сбывались, вы стояли столбом, взирая на нее, не в силах вымолвить ни слова. Любой ваш путь в любое время дня и ночи неизменно оканчивался под ее окнами. Вам не хватало храбрости войти, но вы слонялись на углу, поглядывая на окна. Ах, если бы дом охватило пламя! Он застрахован, так что переживать не стоит, зато вы получили бы шанс ворваться внутрь, спасти ее, рискуя жизнью, и получить ужасные ожоги и увечья. Все, что угодно, ради нее! Даже в мелочах служить ей было так сладко. Вы следили за ней преданным собачьим взглядом, предвосхищая ее малейшее желание. С какой гордостью вы бросались исполнить ее поручение! Как восхитительно было ей подчиняться! Что может быть проще, чем посвятить ей всю жизнь и ни на миг не вспомнить о себе! Вы работали без выходных, чтобы поднести скромный дар на ее алтарь, и если она благоволила принять его, то лучшей награды и быть не могло. Как вы дорожили любой вещицей, освященной ее прикосновением, – ее перчаткой, ленточкой, розой, украшавшей ее волосы… Увядшие лепестки той розы и поныне вложены в томик стихов, который вы давным-давно не открывали.

А как прекрасна была ваша богиня, восхитительно прекрасна! Будто ангел небесный, она входила в комнату, и все вокруг меркло, казалось слишком земным и обыденным. Прикосновение к ней было бы святотатством, даже просто смотреть на нее граничило с бесстыдством. Мысль о поцелуе так же невозможна, как распевание насмешливых песенок в соборе. Довольно и того, что вы преклонили колени и робко поднесли к губам изящную ручку.

Ах, эти безумные дни, сумасбродные дни, когда мы были бескорыстны и чисты в помыслах! Наивные дни, когда наши бесхитростные сердца были полны истиной, верой и благоговением! Нас переполняли благородные стремления и благие желания! А теперь мы поумнели и помудрели, мы знаем, что единственное, к чему следует стремиться, – это деньги, мы не верим ни во что, кроме подлости и лжи, и нам нет дела ни до кого, кроме самих себя!

© Перевод О. Василенко