Текст книги "Окончательный диагноз"

Автор книги: Кит МакКарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Я хотел с тобой поговорить.

Подобные беседы зачастую становятся началом блистательных юридических карьер, подумал Питер и с расслабленной уверенностью продолжил потягивать портвейн.

– О чем вы хотите поговорить? – осведомился он, предварительно похвалив вино.

– Насколько я понимаю, ты… встречаешься с некой особой по фамилии Уортон. Беверли Уортон.

Ошарашенный этим вопросом, Питер онемел, что было ему совершенно несвойственно, и отреагировал с запозданием:

– Что?

– Насколько я знаю, она офицер полиции.

Питер нахмурился, и портвейн вдруг показался ему недостаточно качественным.

– К чему это? – Он прекрасно знал Бенедикта и поэтому ничуть не удивился, когда тот без тени смущения ответил:

– Брось ее. Она тебе не пара.

Питер Андерсон уже давно был адвокатом и прекрасно знал, что подобные взгляды довольно широко распространены в высших эшелонах юриспруденции.

– Спасибо за совет, Бенедикт, – со вздохом ответил он. – Но, полагаю, я сам разберусь. – Он попытался было встать, но Бенедикт не дал ему это сделать.

– Сядь! – рявкнул он.

Несколько удивившись такому повороту событий, Питер тем не менее сел, и лишь на его лице возникло изумленное выражение.

– Я говорю это не из снобизма, Питер, – более мягко пояснил Бенедикт. – Речь идет о твоей карьере.

– Правда?

Бенедикт наклонился вперед с заговорщицким видом:

– Я не имею ни малейшего представления о ее интеллекте, воспитании и привычках. Я ничего об этом не знаю и знать не хочу. Однако я знаю, что она замешана в одной неприятной истории, связанной с судебной ошибкой…

– Она рассказывала мне об этом.

– …а другая столь же неприятная история происходит в данный момент.

– Дело Пендреда? Вы о нем?

Бенедикт кивнул:

– До меня дошли слухи от высших полицейских чинов, что во всем виноват Мартин Пендред, а она стала орудием, приведшим к судебной ошибке, несправедливому заключению и, между прочим, к смерти его брата-близнеца. – Он поднял стакан. – Я не хочу, чтобы твое имя фигурировало в связи с этим, а шумиха уже начинает подниматься. Это недопустимо для кандидата в сотрудники лорда-канцлера, – добавил он с легкой улыбкой.

Питер Андерсон тоже ответил ему улыбкой, но она была скорее циничной, чем искренней.

– А если она права? Что если Мелькиор Пендред действительно был виновен?

Бенедикт покачал головой:

– Вряд ли. А ты как думаешь?

Питер был вынужден согласиться и признать, что его тоже тревожат непредвиденные последствия последнего убийства.

– Но я люблю Беверли, – добавил он. Улыбка Бенедикта стала еще шире.

– Конечно, Питер. Я в этом не сомневаюсь. – Он допил портвейн. – Но этого недостаточно.

– Чем я вам могу помочь, Елена?

Елена редко обращалась к своему врачу. Как она убеждала себя, из-за того, что редко болеет, – и отчасти это соответствовало действительности, – но в основном это объяснялось ее нежеланием нарушать приватность собственной жизни, вмешательство в которую было неизбежно при медицинском осмотре. Не меньшее раздражение у нее вызывала и та поразительная легкость, с которой врачи называют своих пациентов по имени, словно они друзья детства, регулярно проводящие время друг с другом. Эта молодая женщина, на пару лет младше Елены, была всего лишь ее знакомой, о которой Елена не знала ничего, кроме внешности и имени.

На мгновение Елене показалось, что охватившая ее неловкость практически непереносима. А потом она вдруг невероятно просто и естественно ответила:

– Я нащупала уплотнение.

У доктора Каролины Аккерман были большие сочувствующие глаза и молодое лицо, которое, впрочем, говорило не столько о неопытности, сколько о воодушевлении и уверенности. Что-то в докторе Аккерман убеждало ее пациентов, что благодаря своей юности она может с безопасностью для себя взвалить на плечи их болячки, а тот факт, что она совсем недавно получила диплом, свидетельствовал о том, что она владеет самыми современными методами лечения.

– Уплотнение в области груди?

Елена кивнула.

На одном из листочков с голубым обрезом была сделана соответствующая запись. На столе доктора Аккерман лежала целая стопка таких листочков, сброшюрованных при помощи зеленой проволочной скрепки, и Елена всегда недоумевала, как можно доверить всю медицинскую историю ее жизни столь ненадежному вместилищу.

– С какой стороны?

– Слева.

– Когда вы его заметили?

– Пару дней тому назад.

– Есть какие-нибудь выделения из соска?

– Нет, ничего, – покачав головой, ответила Елена.

– Уплотнение мягкое или болезненное?

– Нет, не болезненное.

Доктор Аккерман была слишком увлечена записями, чтобы во время разговора смотреть на пациентку. И лишь собрав необходимые сведения, она снова подняла голову. На ее лице было написано не столько сочувствие, сколько нежная забота, словно она понимала, с какой осторожностью ей предстоит действовать.

– Больше нигде нет уплотнений или затвердений?

– Нет. Кажется, нет.

– Под мышкой? На другой груди?

Отрицательные ответы Елены, похоже, несколько успокоили доктора Аккерман.

– Хорошо, – промолвила она, снова что-то записывая. Закончив, она принялась просматривать написанное ранее. Елена почувствовала, что в ее жизни копается какой-то абсолютно неизвестный ей человек.

– Вы принимаете противозачаточные.

Елена не уловила вопросительной интонации и поэтому не стала отвечать на это заявление.

– Месячные регулярные?

– Обычно да.

– Вы не похудели за последнее время?

– К сожалению, нет. – Эта шутка, которую доктор Аккерман уже неоднократно слышала раньше, заставила раздвинуться ее губы в слабой улыбке и издать легкий смешок. Если Елена и начала несколько расслабляться, то этот процесс был резко прерван реакцией собеседницы.

– Какие-нибудь неприятные ощущения, боли?

Елена покачала головой.

Переведя этот последний ответ в вербальную форму и записав его, доктор Аккерман подняла голову, широко улыбнулась и заметила:

– А теперь мне надо вас осмотреть.

Она встала из-за стола и подошла к кушетке, окруженной раздвижной занавеской. Она придержала занавеску, дожидаясь, когда Елена войдет в это псевдоприватное пространство, и промолвила профессиональным, чуть ли не скучающим голосом:

– Снимите, пожалуйста, блузку и бюстгальтер и присядьте на кушетку.

Елена сжалась, чувствуя, как ее обуревают противоречивые желания подчиниться и взбунтоваться, и, отогнав все свои страхи, начала раздеваться. Она прекрасно понимала, что скрывается за большинством вопросов, и то, что она отвечала на них отрицательно, внушало ей некоторую надежду, однако факт оставался фактом – и она, и доктор Аккерман продолжали опасаться, что это может оказаться раковой опухолью.

С другой стороны светло-зеленой занавески, оттуда, где находился свободный и настоящий мир, в котором Елена еще недавно не боялась умереть от рака, донесся интеллигентный голос доктора Аккерман. В отсутствие лица он звучал по-детски тревожно.

– Вы давно не делали мазков.

Елена ничего не ответила, возможно пропустив мимо ушей последнее замечание.

– Думаю, мы воспользуемся вашим присутствием, чтобы сделать это. – Это прозвучало уже гораздо решительнее, чем просто предложение. На лице Елены отразилось отвращение. Ее обостренная потребность в сохранении в тайне своей интимной жизни плохо сочеталась с процедурами, необходимыми для получения мазка из шейки матки.

Занавеска отползла в сторону, и перед ней появилась улыбавшаяся доктор Аккерман. Впрочем, ее улыбка показалась Елене такой же пластикатовой, как и занавеска, на фоне которой она теперь стояла.

– Готовы?

Обследование оказалось не таким невыносимым, как ожидала Елена; так ампутация одного пальца вместо двух воспринимается как нечто более предпочтительное. Осмотр начался с ее груди, и, как ни странно, это оказалось самой неприятной его частью. Процедура сочетала в себе черты вуайеризма и эксгибиционизма: нахмурившаяся доктор Аккерман стояла перед ней, а Елена, как было велено, сидела на кушетке, сначала выпрямив спину и уперев руки в бедра, а затем подняв их вверх, словно пытаясь достать потолок.

Затем начался осмотр ее правой груди, что заставило Елену попытаться возразить:

– Но…

– Мне надо осмотреть обе, – оборвала ее доктор Аккерман. – Проверить, насколько они симметричны. – Эта реакция явно была ожидаемой для нее.

Обследование осуществлялось кончиками пальцев обеих рук, и в процессе его Елене опять-таки пришлось сменить несколько поз. Процедура была полностью лишена каких бы то ни было намеков на сексуальность – они ни разу не встретились глазами и не произнесли ни слова. Обследование правой груди завершилось беглым осмотром подмышки.

Затем все то же самое повторилось с левой грудью, за исключением того, что именно в ней находилось уплотнение. Нащупав его, доктор Аккерман проявила первые признаки интереса – ее руки, двигавшиеся равномерно и почти автоматически, внезапно остановились, как гончие, напавшие на след. По ее лицу пробежала легкая тень, но Елена, наблюдавшая за ней во все глаза, успела ее заметить.

Уплотнение находилось в верхней внешней части груди. Она не могла оставить его в покое с того самого дня, когда впервые обнаружила, и периодически, изменяя своему деланому безразличию, непроизвольно тянулась пальцами к груди. В последний раз она ощупывала уплотнение утром, когда одевалась, стараясь разубедить себя в том, что по сравнению с предыдущим разом оно стало немного больше.

Доктор Аккерман просто не могла от него оторваться. Она его сжимала, натягивала над ним кожу, перекатывала из стороны в сторону. «Она что, считает, что я из мрамора?» – подумала Елена. Наконец Аккерман надоела эта игра, и она довольно быстро закончила осмотр.

– Ну вот, – промолвила она, снова улыбаясь, правда, как показалось Елене, искренности в ней не было ни на йоту. – Теперь можете одеваться.

Елена послушно последовала указанию, так и не задав вопроса, который рвался из ее груди.

– А теперь давайте возьмем мазок… – продолжила доктор Аккерман.

Елена заколебалась, не желая подвергаться этой процедуре и в то же время понимая, что она совершенно необходима. Она представила себе, как отреагирует Джон, если узнает, что она отказалась от проведения этого жизненно важного исследования.

– Да, давайте, – со вздохом ответила она.

– Они потеряли его, сэр.

Казалось бы, это была простейшая фраза, но Гомер, судя по всему, не сразу осознал ее смысл, потому что он трижды произнес: «Что? Что? Что?» С каждым следующим вопросом голос его повышался в соответствии с гармоническими интервалами и соответственно становился все громче и громче.

– Они потеряли его, сэр, – повторил Райт и неосмотрительно добавил: – Пендреда.

Гомер разъярился до белого каления, затмив своим гневом вспышку сверхновой.

– Я догадываюсь, о ком ты говоришь, идиот! – заорал он.

Райт, прижимавший трубку к уху плечом, отдернул голову от такого звукового удара, и трубка упала. Поэтому он пропустил продолжение этой увертюры – насыщенную драматизмом часть, главная тема которой начиналась с нарастающего крещендо, но в которой, к сожалению, отсутствовал более спокойный подголосок, необходимый для создания контраста.

Иными словами, Райт получил поистине королевскую взбучку, которой был крайне недоволен, поскольку лично он никак не был связан с полицейскими, осуществлявшими слежку и упустившими подозреваемого. Чувство несправедливости усугублялось тем, что он в девять вечера все еще находился на работе, а Гомер уже три часа как был дома.

– На поиски брошены все возможные силы.

– Да уж надеюсь, – раздраженно заметил Гомер и вновь вернулся к основной теме. – Как вы могли его потерять, Райт? По-моему, он вполне корпулентный и заметный мужчина.

«Я его не терял. Его упустили другие». Но стоило ему только начать:

– Это было во время дежурства Кули и Ноймана… – как Гомер тут же оборвал его:

– Не надо взваливать свою вину на других, сержант. Вы отвечали за слежку.

Неужто? Райт не мог припомнить, чтобы кто-нибудь ему это поручал. Он и вправду составил график дежурств, но этот график был одобрен Гомером.

Но прежде чем Райт успел открыть рот, Гомер продолжил:

– Где вы его потеряли?

– В «Колоколе», сэр. Наверное, он улизнул через заднюю дверь или еще как-нибудь…

Это дало Гомеру новый повод для возмущения.

– Я не верю своим ушам! Ты что, хочешь сказать, что вы просто сидели перед пабом и ждали?! Даже сержант Зануда из компьютерной игры справился бы с этим заданием лучше!

– Да, сэр…

– Вы проверили его дом? Больницу? Другие пабы по соседству?

– Да, сэр.

– И?..

– Ничего.

Гомер выдохнул с такой силой, словно он был быком с разгоряченными яйцами, увидевшим соперника.

– Понятно.

Райт прекрасно расслышал подтекст его реплики и утешался лишь тем, что слышит это уже далеко не в первый раз.

Следующая фраза Гомера донеслась из телефонной трубки, как из преисподней:

– Ты представляешь, что скажет суперинтендант Колл, когда узнает об этом? – Вопрос прозвучал так, словно он был задан уже проклятой душой.

Райт попытался найти верную интонацию:

– Думаю, да, сэр.

– Вот и прекрасно, – ответил Гомер. Он прошипел это очень тихо, что свидетельствовало о крайней степени гнева. – Одному Богу известно, что он скажет, если сегодня произойдет еще одно убийство, – добавил он безнадежным тоном.

Когда Уилмс узнал об аресте Мартина Пендреда, это не вызвало у него ни удивления, ни сожаления. Он всегда считал, что близнецы Пендреды ничем не отличаются друг от друга – ни по виду, ни по темпераменту, и если один из них оказался убийцей, то и второй наверняка тоже убийца, точно так же как некоторые суки приносят щенков, которые не поддаются воспитанию. Выйдя в отставку, Уилмс устроился работать в охранную компанию, именно там-то он и познакомился со злыми собаками – не с теми, которых можно выдрессировать, а потом использовать, а с теми, которые дрессировке не поддаются. Они были настолько злобными и неуправляемыми, что с ними можно было поступить одним-единственным способом. Приблизительно то же самое Уилмс думал о братьях Пендредах.

Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили иные костюмы и говорили на иных языках. Поэтому его ничуть не удивляло, что подобные им живут с ним по соседству.

Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.

Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.

Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.

Был вторник – день, вполне подходивший для рыбы с картошкой – пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию – привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».

Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.

Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.

Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.

Ни на что хорошее она не надеялась.

– Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.

«Что бы это могло значить?» – подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.

– А что думаете вы?

Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.

– Не могу сказать точно…

«Но?»

– …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.

Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.

– То есть?

Аккерман ответила не сразу. «Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!»

– Это может быть рак, – неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: – Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.

«И все же рак».

В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:

– И что будет дальше?

– Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.

– Завтра? – Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.

Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.

– Я постараюсь.

И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.

– Джон? Джон?

Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося – он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.

– Исаак! Рад тебя видеть!

Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.

– И я рад тебя видеть, Джон, – откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. – Здравствуй, Уилсон, – произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.

– Здравствуй, Исаак, – с такой же светской улыбкой ответил Милрой.

– Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? – продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.

– Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, – ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.

– Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.

Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.

– Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, – состроив гримасу, огрызнулся Милрой.

– Пригубляют на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, – опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.

Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.

– Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, – произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.

– Может, пойдем выпьем? – спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. – Вот и хорошо.

И вслед за Блументалем он двинулся по дорожке к небольшому, но, судя по всему, уютному бару, расположенному в переулке прямо напротив входа в медицинскую школу. Блументаль заказал две пинты лучшего горького пива и отнес их к маленькому угловому столику, за которым устроился Айзенменгер. Паб состоял из одной небольшой комнаты, стены которой были украшены рисунками лошадей и скачек восемнадцатого-девятнадцатого веков. По-видимому, его основными посетителями были студенты-медики, медсестры и прочий медицинский персонал.

– Кажется, я уловил какую-то напряженность между тобой и доктором Милроем?

Блументаль рассмеялся. У него был большой привлекательный рот, а его смешливые глаза выдавали природное добродушие. Его улыбка, обнажавшая ряд прекрасных, симметрично расположенных зубов, вызывала у дантистов сердцебиение; казалось, они уходят в бесконечность, и Айзенменгер даже подозревал, что они соединяются где-то в основании черепа и обнимаются своими эмалированными ручонками.

– Ну, я думаю, ты не хуже меня знаешь, что между диагностами и судмедэкспертами всегда существовало соперничество.

Несмотря на то что отделения судебно-медицинской и диагностической патологии тесно связаны между собой, они были разделены в Западной Королевской больнице, что неизбежно приводило к конкуренции между ними.

– Неужто? И все дело только в этом?

Блументаль снова рассмеялся, однако на этот раз это был довольно короткий и менее добродушный смешок.

– Возможно, не только, – вздохнул он. – Знаешь, ты оказался не в лучшем отделении.

Айзенменгер пожал плечами:

– Я там всего на несколько месяцев.

– Да-да, бедная Вики, – откликнулся Блументаль.

Айзенменгер уже было собрался отхлебнуть пива, но сказанное Блументалем было настолько многозначительным, что он остановился.

– Что ты имеешь в виду?

Блументаль пожал плечами и сделал глоток из своей кружки.

– Ну давай, Исаак, продолжай, раз уж начал.

Девушка за стойкой уронила стакан. Она была юной и очень красивой – возможно, студентка или медсестра, – и Айзенменгер задумался, сочтет ли хозяин ее привлекательную внешность достаточной компенсацией за понесенный убыток.

– На самом деле я ничего точно не знаю, Джон; у меня нет конкретных фактов для выдвижения обвинения.

– Но?.. – не унимался Айзенменгер.

Блументаль с театрально-заговорщицким видом склонился ближе. Он не стал оглядываться по сторонам, чтобы убедиться в том, что его никто не подслушивает, но это был единственный штамп, которым он пренебрег.

– Я же говорю, что ничего не знаю, так… только слухи.

– Ну тогда расскажи мне о слухах.

– Ну, во-первых, в последнее время на отделении резко увеличилось количество медицинских ошибок.

– Допущенных Викторией?

Блументаль снова пожал плечами.

– Откуда я знаю. – И прежде чем Айзенменгер успел подвергнуть это сомнению, поспешно продолжил: – А потом у них там какие-то таинственные отношения между начмедом и Уилсоном Милроем.

– Какое отношение они имеют к Виктории?

Блументаль, как утка, нырнул в свое пиво.

– Милый мой, ты что, не знаешь? Начмед Джеффри Бене-Джонс ее муж.

– Понятно.

– Начмед и Милрой не слишком ладят между собой, впрочем, Милрой и профессор тоже не в восторге друг от друга.

– А хоть к кому-то Милрой испытывает симпатию?

Блументаль снова рассмеялся:

– Если и испытывает, я с этим человеком не знаком. – Он допил пиво. – Что касается доброго профессора Пиринджера, я могу тебе подробно рассказать о причинах его особой ненависти. Его место должен был занять Милрой. И насколько я знаю, ему даже сообщили об этом. Но то были лживые сирены, обманывающие нас по неведомым причинам.

Назначение профессоров в медицинской школе являлось крайне коварной процедурой. Потенциальным претендентам сулили золотые горы и заверяли, что именно они являются желанными кандидатами. Таким образом составлялся качественный список кандидатов, что повышало репутацию учебного заведения.

– Надо было быть умнее.

– Надо было, – согласился Блументаль. – Но его это повергло в полное отчаяние. Он пятнадцать лет состоял доцентом, а через два года должен был достичь пенсионного возраста. К тому же, насколько я понимаю, он более десяти лет не получал премиальных. И ему нужна была эта должность для увеличения пенсии.

Очередная банальная история. Премиальные начислялись фондом за достижения в области административной и исследовательской деятельности, а также за преподавательскую деятельность и аудит – эти надбавки учитывались при определении размера пенсии.

– Пиринджер отомстил ему за это, – продолжил Блументаль, – и назначил своим заместителем Алисон фон Герке. Ах как вкусно! Еще по одной?

– Я принесу.

– И именно с этим конфликтом связана патологическая неприязнь доктора Милроя к Амру Шахину, – добавил Блументаль, когда Айзенменгер вернулся.

– Да, я уже обратил на это внимание. А чем доктор Шахин заслужил такую неприязнь Милроя?

– Он – ставленник Пиринджера. Фактически его прихвостень. – Блументаль вновь перешел на заговорщицкий тон. – Говорят, их отношения выходят за рамки чисто служебных. – Блументаль пошевелил бровями и продемонстрировал все свои безупречные зубы.

– А Пиринжер женат?

– Мой дорогой Джон, Адам Пиринджер слишком себя любит, чтобы позволить кому-нибудь заявлять право собственности на себя.

Девушка за стойкой сражалась с ящиком кассы, который явно не поддавался ее чарам и никак не желал открываться.

– Естественно, и сам профессор Пиринджер мало чем способствует разрешению проблемы.

– То есть?

– Ну, во-первых, его характер. У него великие идеи, и он не хочет выслушивать мнения окружающих.

– И они на него обижаются? Он же не первый профессор, пренебрегающий мнением своих коллег.

Блументаль пожал плечами. На его отделении профессор тоже стер с лица земли нескольких личностей.

– Я не в курсе всех интриг и предательств, происходящих в вашем отделении, но теперь ты понимаешь, почему я упомянул чашу с ядом.

– Думаю, половина академических отделений в нашей стране выглядит точно так же.

Блументаль продемонстрировал противоестественное количество резцов, клыков и коренных зубов.

– И все же это крысиное гнездо кое-чем отличается. Думаю, ты уже слышал об убийстве Дженни Мюир.

Похоже, все вокруг горели желанием сообщить Айзенменгеру либо об исследовательской премии, полученной Викторией, либо об убийстве Дженни Мюир.

– Да, что-то слышал.

– Я занимаюсь этим делом.

Теперь настала очередь улыбаться Айзенменгеру.

– А предыдущими убийствами занимался ты?

– Ты прекрасно знаешь это, Исаак.

Блументаль выдохнул через свой переполненный зубами рот.

– Значит, Мелькиор не имел к ним никакого отношения, – с вызывающим видом заявил он.

– Иными словами, ты считаешь, что виноват Мартин Пендред? – осторожно поинтересовался Айзенменгер.

– Конечно, – беззаботно махнув рукой, откликнулся Блументаль.

– Аналогичный способ?

– Практически. – Блументаль не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Айзенменгера: – Насколько я помню, ты был твердо уверен в том, что это Мелькиор.

Это не вполне соответствовало действительности. Айзенменгер всего-навсего подтвердил, что убийцей может быть Мелькиор, как, впрочем, и его брат Мартин.

– Что означает это твое «практически»? – осведомился он.

Блументаль скорчил рожу и покачал головой из стороны в сторону.

– Все не так просто, – осторожно заметил он и, словно испугавшись нарушить корпоративную этику, тут же добавил: – Есть некоторые отличия.

И уже в который раз Айзенменгер поймал себя на том, что задается вопросом: «Почему люди не могут быть объективными?»

– И тем не менее ты убежден, что это убийство было совершено тем же человеком, что и предыдущие пять? – не столько с целью получения информации, сколько ради забавы спросил Айзенменгер.

– Конечно, – без промедления кивнул Блументаль – он умел работать в команде.

Айзенменгер почувствовал себя заинтригованным. В патологии редко когда удавалось говорить о чем-либо с такой категоричностью.

– Может, ты позволишь мне взглянуть? – спросил он. – По старой дружбе.

Блументаль задумался.

– А почему бы и нет? Думаю, Гомер не будет возражать. В конце концов, чем больше умов, тем меньше вероятность того, что мы что-нибудь упустим.

Упоминание имени Гомера вызвало у Айзенменгера прилив сарказма. Он вспомнил этого назойливого самоуверенного маленького человечка, испытывавшего неприязнь к любому, кто осмеливался ему возражать.

– Завтра бо́льшую часть дня я проведу в суде – очередное убийство наркомана, – а потом буду писать отчеты. Может, вечером? Скажем, в половине шестого?

– Прекрасно. У тебя есть копии моих отчетов?

– Естественно.

– Тогда в пять тридцать.

Они допили пиво. Девушка за стойкой была поглощена интимной беседой с посетителем, который с ног до головы был покрыт татуировками, насколько об этом позволяла судить видимая часть его тела. Блументаль и Айзенменгер вышли на улицу как раз в тот момент, когда мимо паба с включенными сиренами и проблесковыми маячками пролетели две полицейских машины.

– Опаздывают в паб, – заметил Блументаль.

– Или очень хотят писать, – добавил Айзенменгер.

И оба разошлись в разные стороны, погрузившись во тьму, освещенную неоновыми огнями.

Уилмс шел через темное кладбище, держа под мышкой завернутую в газету порцию рыбы с картошкой. Навстречу ему дул свежий ветерок, предвещавший дождь. Впрочем, Уилмса это не пугало, так как до дома ему оставалось не больше пятнадцати минут хода.