Текст книги "Со мною в ад"

Автор книги: Кирилл Войнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Он помолчал секунду-другую.

– Может, дней десять назад… Вот как случилось это, с тех пор мы не виделись. А почему вы спрашиваете?

– А когда случилось «это» – в ту ночь он у вас ночевал, здесь?

– Да, да, – быстро закивал он головой, – здесь спал, здесь.

– Когда это он спал здесь, черт возьми?! – раздался вдруг позади резкий женский голос, и тут же из-за спины Дудова появилась сама обладательница «музыкального» голоса – толстая, расплывшаяся, с редкими волосами, забранными на затылке в жалкий пучок. Я понял: она все время стояла в тени и подслушивала.

– Здесь он спал, у нас! – еще раз настойчиво повторил Дудов, размахивая пустым ведром – таким образом он, вероятно, хотел предупредить половину, чтобы не болтала лишнего.

– Да как же он спал здесь, когда я его не видела? А я где в это время была?

– Я же тебе говорил – он спал здесь! – Дудов обернулся к жене и зло сверкнул на нее глазами. Потом снова зыркнул на меня.

– А что вам нужно?

– Ничего, – ответил я как мог равнодушно. – Только об этом я и хотел спросить. До свиданья.

И пошел обратно по еле освещенной дорожке к калитке, ведущей на улицу. Дудов сначала шел за мной следом, будто хотел продолжить разговор и уверить меня, что сказал правду, но, увидев мое к нему равнодушие и безразличие, постоял и повернул назад.

С самого утра день захромал. Собственно, даже не с утра, а с ночи. В полтретьего я проснулся от дикой головной боли, и, пока сообразил, что болит зуб, а не голова, было уже три. Проснувшись окончательно, выпил седалгин, стал уверять себя по методу йоги, что «у меня ничего не болит», и попробовал заснуть снова. Мне это удалось, когда уже светало. Встал я, конечно же, поздно, попробовал прогнать металлический вкус во рту горячим кофе, кое-как побрился – и чуть не опоздал на работу.

Мой стол по-прежнему был стерильно чист. Я вообще никогда не веду записей во время допроса, только потом, после ухода обвиняемого или свидетеля, отмечаю в блокноте имена и фамилии людей, о которых только что шла речь, какие-то шероховатости и отсутствие логики в показаниях, которые нужно будет иметь в виду во время следующего допроса.

Да, Гено Томанов идеально подготовил себе алиби. Без сучка и задоринки. Правда и то, что теоретически «железное» алиби всегда внушает подозрение следователю-профессионалу: обдумывая преступление и готовясь совершить его, будущий вор или убийца обдумывает и способ, с помощью которого он сможет выскользнуть из цепких рук правосудия. Это, как правило, целая серия ответов на вопросы, которые ему могут быть заданы, – с его точки зрения, логичные и правдоподобные ответы, доказывающие его «невиновность». Но с другой стороны, опять же теоретически, нет ничего более естественного, нежели готовность действительно ни в чем не виновного человека, на которого по какому-то роковому стечению обстоятельств пало подозрение, точно, логично, исчерпывающе ответить на все вопросы и доказать этим свою непричастность к преступлению.

Ответы Гено Томанова выглядели логично, точно и правдоподобно. Вопреки своей профессиональной бдительности и недоверчивости я был склонен принять их за истину – тем более что в этот момент не располагал никакими другими показаниями, данными и фактами, которые можно было бы сопоставить с ними или противопоставить им. Вообще на первом допросе действуешь обычно почти вслепую, на ощупь, он служит, скорее всего, для знакомства с подозреваемым, получения максимальной информации о нем, составления его, так сказать, социально-психологического портрета. Таково общее правило, обязательное для каждого следователя.

И, может быть, все сложилось бы весьма благополучно для Гено Томанова, если бы уже на этом первом допросе я не уловил как минимум две трещинки, две еле заметные прогалинки. Одну из них я почувствовал, даже не успев сразу как следует сообразить, в чем дело, – в подсознании осталось лишь надсадное ощущение какого-то беспокойства – как от соринки, незаметно залетевшей в глаз. Во всяком случае, я инстинктивно насторожился – и даже предпринял легкую атаку. Когда он в ответ на мой вопрос дважды сообщил, что не ночевал дома после несчастья, я спросил его, где же, у кого он был, и, вопреки своим правилам, демонстративно записал названные им имя, фамилию и адрес. Это значило, что я непременно проверю его данные. И тут он испугался. Нарочно прервав допрос, я ни на минуту не сомневался – сейчас он побежит искать приятеля, чтобы заранее предупредить его. Дудов ответил мне, как они договорились, но он не ожидал меня дома и не поставил в известность жену. Итак, Гено Томанов солгал мне. А если он солгал в одном, то все его алиби уже вызывает сомнение, значит, надо как следует прощупать его и проверить.

Собственно, и времени для этого много не понадобилось. Очень мне облегчили дело показания Зорки: вылезли на свет Божий и любовница, и ее зловещая мамаша, и семейные распри, и заявление о разводе – как говорится, классические мотивы для совершения преступления со стороны Гено. Очень любопытно выглядит и приход мамаши именно в тот вечер, после которого случилось несчастье, и эта бутылка с металлической крышкой, и то, что мать оставалась некоторое время одна в комнате, пока Невена выбегала с плачем во двор, а Гено ее успокаивал. Все эти обстоятельства требовали особого внимания и выяснения – именно так я и записал у себя в блокноте. Там же я отметил: «Две машины, две квартиры, дачный участок в Симеоново». Это помимо любовницы и ее матери. Так постепенно складывался морально-психологический портрет вышеупомянутого Гено. Раздумывая над сутью его характера, манеры поведения, отношения к миру и людям, я довольно четко определил для себя, что в нем идет от сельского малого, сравнительно недавно ставшего горожанином. Я, разумеется, не претендую на универсальность моих выводов и обобщений – и в селе и в городе есть люди благородные, бескорыстные и есть негодяи и хапуги, но все же мне лично довелось довольно часто сталкиваться с определенным типом бывших сельчан, в результате чего в моем воображении сложился некий стереотип новоиспеченного горожанина, который я сейчас попытаюсь описать. Прежде всего он приносит с собой в город бешеную, порой внушающую страх энергию. Причем вначале он кажется пугливым, неуверенным в себе, берется за любую работу, потом осматривается, прислушивается, укрепляется как следует на стартовой площадке – и пускает в ход локти, когти, расталкивает всех вокруг и без зазрения совести «дует» вперед, строит квартиру, дачу, покупает машину – пусть не всегда новой марки, пусть подержанную, зато заграничную, с пластмассовым тигром сзади, глядишь – и вот уже этот горожанин в первом поколении занимает самые ответственные должности, представляет страну за рубежом…

Несмотря на то что Зорка уверяла меня, что Гено Томанов хотя и жадный, и развратный, но трусоват и на рискованные шаги не отважится, я все же определил его как человека с наводящей страх энергией, из тех, что способны на все. Именно так – на все.

Через пятнадцать минут я сидел напротив Кислого, глядел на его «кислую» физиономию и докладывал свои соображения по делу. Разумеется, ни о каких теориях касательно новоиспеченных горожан речи быть не могло – потому что сам Кислый каждую свободную субботу или воскресенье норовит рвануть в село проведать своих стариков родителей и возвращается оттуда с какой-нибудь дыней или банкой варенья в багажнике. Но, честно говоря, я считаю его одним из немногих исключений из моей теории.

Он сидел передо мной чисто выбритый, модно одетый, моложавый и свежий – все было бы идеально, если бы не его вечно недовольная чем-то физиономия! Пока я говорил, он слушал меня, не перебивая, слегка облокотившись на стол, ничего, разумеется, не записывая (стол его был идеально чист, никаких папок и дел, одна лишь пузатая вазочка из черного лакированного дерева, полная идеально отточенных карандашей), но на лице его было такое выражение, будто все мною сказанное совсем не нравится ему или просто не производит никакого впечатления. Поэтому для меня некоторой неожиданностью явились его слова одобрения:

– Как исходная позиция – неплохо, совсем неплохо, даже хорошо!

Он поглядел на меня, привычно скривился и продолжил:

– Но только как исходная позиция… А знаешь, этот Гено Томанов интересный тип… И его семейные отношения, и вся ситуация вокруг… Любопытно… А с женой его, которая осталась жива, ты еще не беседовал?

– Врачи не разрешают. Она еще не в состоянии. Но, во всяком случае, ее жизнь вне опасности…

– Во всяком случае – не спеши с выводами и заключениями. Предубежденность, сам знаешь, вредна в нашем деле. Начнешь копать в одном месте – и пропустишь другие варианты. Ну, скажем, то обстоятельство, что мать его приятельницы некоторое время оставалась одна в комнате – это в некотором роде настораживает. Хотя и на это едва ли можно так уж серьезно полагаться как на вариант…

– А почему? Почему нельзя полагаться? – вырвалось у меня (признаться, одна из моих версий как раз основывалась на этом).

– Нельзя, и все! – ответил Кислый с самым кислым из всех возможных выражений лица.

– И все-таки мне непонятно, – с обидой пробормотал я. Мое самолюбие было задето.

Кислый поднялся, сложил руки на груди и отошел к окну.

– Хорошо. Сейчас я спрошу тебя кое о чем, ты ответь мне по логике – и все встанет на место… Значит, так. Старуха пришла к Томановым не тайно, не скрываясь, не ожидая, когда в доме никого не будет. Наоборот – все говорит о том, что она специально пришла тогда, когда и Гено и жена его были дома. Для чего она сделала так? Для того, чтобы вызвать семейный скандал и сделать дальнейшую совместную жизнь Гено и Невены невозможной. Зачем тогда ей таскать с собой отраву? Как ты себе это представляешь? Вот она приходит туда с бутылкой паратиона и говорит супругам: пожалуйста, выйдите на минутку, я тут должна кое-что проделать без вас, – супруги послушно выходят, и она выливает яд в бутылку с маслом – так, что ли? И потом – откуда у нее паратион? Она ведь горожанка…

– Ну, допустим… – энтузиазма у меня поубавилось.

– Что – допустим? – спросил он, не поворачиваясь.

– Допустим – вы правы… Но тогда откуда же все-таки взялся этот паратион?

– Вот именно! – великодушно откликнулся Кислый, мгновенно позабыв о моей самонадеянности. – Такой яд не валяется где ни попадя. Для хранения таких препаратов имеется специальная инструкция. Где, откуда и кто его взял?

Кислый вернулся на свое место, снова слегка облокотился о стол и задумался.

– Знаешь, что мы можем сделать? Давай разошлем по стране нашим коллегам фотографии Гено Томанова и этой мамаши – как ее зовут?

– Панова. Велика Панова. А дочка ее Тони.

Мне уже не надо было заглядывать в свой блокнот – всех действующих лиц драмы я знал наизусть.

– Так вот – разошлем их фото, и пусть наши люди по возможности проверят, где и при каких обстоятельствах употребляют этот состав, а потом попытаемся выяснить, давал ли кто-либо этим двоим или одному из них паратион, и если давал, то кто, где и когда… Хотя и на это я не очень-то надеюсь.

Он помолчал несколько секунд.

– Ну, вот так. А теперь действуй.

Это означало, что пора идти. Я встал, кивнул головой на прощанье и направился к двери.

– И еще, – услышал я сзади и обернулся. – К нам прислали тут на стажировку одного парня из школы. Зовут Тодор Чинков. Пусть практикуется у вас, войдет в курс. А ты можешь использовать его в этом деле, будет тебе помощник.

Я еще раз кивнул, соглашаясь, – и вышел.

И вот сейчас мне предстоит увидеться с самым важным, можно даже сказать – бесценным свидетелем, как выразился бы Кислый. Это единственный человек, который видел и знает все происшедшее изнутри, и речь идет не только о фактах и реальных обстоятельствах, но и об атмосфере и психологической основе разыгравшейся драмы. Я очень ждал этой встречи, рассчитывая приобрести союзника и помощника, и, как только доктор Ташев наконец-то согласился принять меня, я буквально ринулся в больницу, чувствуя, как от волнения все у меня напряглось и замерло внутри.

Перед самым входом в приемный покой остановилась машина «Скорой помощи», два санитара быстро вытащили оттуда носилки и бегом устремились вовнутрь – я едва успел различить мертвенно-прозрачное белое лицо юноши, с носилок капала кровь…

Кабинет доктора Ташева на девятом этаже был пуст. Я в некотором недоумении присел у круглого столика в углу и только принялся оглядываться, как дверь отворилась и вошел хозяин кабинета. Нам доводилось встречаться по разным поводам, связанным с моей службой, и я снова поразился полному несоответствию облика Ташева традиционному представлению о знаменитости: доктор был невелик ростом, скорее полноват, несмотря на молодость, его круглое добродушное лицо выражало готовность к общению, расположенность к беседе. Он был похож на учителя младших классов. Мы поздоровались за руку.

– Как она? – почему-то тихо спросил я.

– Налаживается, – и улыбнулся ободряюще.

– Как вы полагаете – я могу поговорить с ней… наконец?

– Не знаю… Мне казалось, что уже можно, но… кое-что переменилось. Боюсь, что на сегодня ей будет многовато. Только что ее посетил муж.

– Кто-о? – Я не мог скрыть неприятного удивления.

– Муж ее, этот Гено Томанов.

– Ох, не надо было его пускать! – вырвалось у меня.

– Да, вы правы, не надо было, но он настаивал… ходил тут ко мне каждый день, умолял, упрашивал, даже плакал. Ну что делать? И потом, никто мне не запрещал пускать его, верно? Откуда мне было знать, что не надо? Это я уж сам подумал потом, как бы не навредить больной лишними волнениями.

– Да, это ошибка… Моя ошибка, я должен был предупредить вас… А сколько времени он находился там?

– Я разрешил ему побыть минут пять, не больше.

– А в палате есть еще кто-нибудь? Сестра или нянечка?

– Нет, с ней в палате только одна бабуся старенькая… Мне и в голову не могло прийти, что вы будете возражать…

– Да, неприятно, неприятно… – ворчал я себе под нос, злясь в основном на себя. Как же это я не сообразил? Что могло быть проще – велеть доктору никого не пускать к больной! И почему я этого не сделал? Понадеялся, что доктор Ташев, опытнейший врач, сам догадается сделать это, и вот надо же – поддался на уговоры. А ведь именно его-то, Гено, и нельзя было допускать ни при каких обстоятельствах! Он ведь не случайно домогался разрешения у доктора на свидание с Невеной – и вовсе не из любви и тревоги за нее! У него была, скорее всего, только одна цель – разнюхать, подозревает ли что-то жертва, а если да, то постараться разубедить ее или даже внушить, что он ни в чем не виноват… Увы, приходится признать, что источник, на который я так надеялся, замутнен…

– Все-таки я бы хотел обменяться с ней буквально несколькими словами, – уныло попросил я доктора, почти не надеясь на положительный ответ.

– Но только несколькими, – строго ответил Ташев, еле заметно улыбнувшись.

Он повел меня по коридору, больные здоровались с ним, он отвечал, иногда останавливался и тихо спрашивал о чем-то встречного. Мимо провезли на каталке худенького небритого старичка в пижаме – видно, на процедуру. Одеяло, укрывавшее ноги старичка, слегка сползло; Ташев заботливо подтянул одеяло, подоткнул с двух сторон и строго поглядел на сестру – это бы следовало сделать ей. Мы пошли дальше и остановились у последней палаты. Ташев тихонько открыл дверь.

Две кровати. На одной лежит старушка с острым белым носом и впадиной беззубого рта. Вторая кровать, очевидно, Невены. Но Невены на ней нет, кровать пуста.

Ташев удивлен, даже слегка обескуражен.

– Наверно, в туалет пошла…

А у меня в душе натянулась и неприятно задрожала какая-то струна – страха ли, предощущения…

– Она уже в состоянии встать? – спросил я, не скрывая волнения.

– Разумеется! – резко ответил Ташев, и мне показалось, что он пытается убедить в этом не меня, а себя в первую очередь.

Некоторое время мы тупо глядели на идеально застеленную кровать Невены, на кулек с недозрелыми черешнями, из которого на тумбочку просыпались несколько ягод.

Вдруг старушка, лежавшая на другой кровати, раскрыла свой беззубый рот:

– Она ушла…

– Что-о??? – как ужаленный закричал Ташев. – Куда ушла?!

Старушка испуганно поглядела на доктора, казалось, нос у нее еще больше заострился.

– Домой ушла, – прошамкала она, натянув одеяло до подбородка. – Заштелила кровать, пришешалась и ушла… Шкажала – до швиданья…

Ташев пулей вылетел из палаты. Я за ним.

– Захариева! – крикнул он так громко, как не положено кричать в больнице. – Сестра Захариева!!!

Двери почти всех палат приоткрылись, в проемах показались удивленные лица больных. В глубине коридора я увидел невысокую ладную фигурку молоденькой сестрички в белом халате и кокетливо надетом колпаке. В руках у нее была бутылка с каким-то лекарством.

Ташев буквально набросился на нее:

– Где Томанова?

– Какая Томанова? – оторопела сестричка и едва не выронила бутылку.

– Как какая? С отравлением, из двадцать четвертой палаты!!! Где она?!

– Не кричите на меня, пожалуйста, доктор Ташев! – вдруг резко прервала его девушка. – Томанова в палате, я только что была у нее.

– Когда – только что?!

– Ну, минут десять назад… У нее был посетитель, и, как только он вышел, я дала ей лекарство.

– Мужчина ушел один?

– Конечно, один. С кем же он может уйти?

– Откуда я знаю с кем, но ее – понимаешь ты! – ее нет на месте!

– Ну как же нет? Там она, там, доктор.

Ташев вырвал у нее из рук бутылку. Мне показалось, он вот-вот с досады швырнет бутылку на пол.

– Ну, если она там – иди, найди ее! Ну, иди же, что ты стоишь?! – И он буквально подтолкнул девушку.

Та, не очень торопясь, подошла к палате, заглянула вовнутрь – я не заметил на ее лице особого удивления. Ташев смотрел на нее напряженно, с тревогой – и явным чувством вины. В самом конце коридора помещался туалет и душевая. Сестра, единственный из нас спокойный человек, подошла к двери в туалет – никого. Она потянула на себя дверь душа – дверь была закрыта. Мимо нас в это время проходила еще одна сестра, крупная женщина средних лет с суровым лицом, в руках у нее был поднос с лекарствами.

– Сестра Колчева, вы не знаете, почему закрыта душевая? Кто моется там в это время?

Сестра Колчева с удивлением глянула на коллегу, пожала плечами и пошла дальше. Вокруг нас уже собралась группа больных, привлеченная криками Ташева. Захариева подергала закрытую дверь душевой, постучала.

И тогда я рванулся вперед. Что меня толкнуло? Какое-то тревожное чувство возможной катастрофы? Я резко отстранил Захариеву, схватился за ручку и с силой налег на дверь. Она была явно закрыта изнутри не на ключ, а на задвижку. Я стукнул кулаком по двери и еще сильнее уперся в нее плечом. Задвижка отскочила, дверь слегка поддалась. Но открыть ее мешало что-то мягкое, тяжелое. Я еще раз нажал на дверь, «мягкое» отодвинулось, и мы ринулись вовнутрь.

Здесь было светло, окно открыто настежь, а на полу лежала она. Бледное продолговатое лицо с высоко поднятыми скулами, тонкий правильный нос, побелевшие губы, черные дуги бровей над большими мягкими веками и длинными ресницами, уложенными на щеки будто на подушки, разметавшиеся темно-русые волосы, а на тонкой шее – обрывок пояска от халата. Какая красивая женщина…

– Господи, ты зачем делаешь такие глупости, Невена, ты что?! – запричитала сестричка; присев на корточки, она схватила голову больной и прижала к своей груди.

– Не трогай! – крикнул я – сработала профессиональная привычка криминалиста, будь она неладна.

– Но ведь она жива! – Девушка уже терла виски Невене и похлопывала ее по бескровным щекам. Она лучше моего разбиралась в том, перейдена ли хрупкая грань между двумя мирами, или человек еще по эту сторону и нуждается в срочной помощи.

– Ну-ка, помогите! – Будто услышав мои мысли, доктор Ташев уже поднимал Невену. Ему подсобляла Захариева, на зов прибежали еще сестры и нянечки, у двери в коридоре уже стояла каталка, Невену положили и быстро повезли куда-то.

Я остался один. Створки окна были широко раскрыты – может быть, она хотела броситься вниз (с девятого этажа…), но в последний момент испугалась. За дверью валялся низкий деревянный стульчик, пропитанный влагой, над дверью проходила труба парового отопления, и на ней я увидел обрывок того самого пояска от больничного халата. Счастье великое, что поясок был сшит не из сплошного куска материи, а из двух половинок, и шов не выдержал тяжести тела Невены.

Я вышел из душевой, миновал весь коридор, где еще толпились больные (сестры безуспешно пытались загнать их в палаты), и в кабинете Ташева быстро набрал нужный мне номер.

– Попросите к телефону Томанова.

– Его нет, – прозвучал краткий ответ.

– Когда будет?

– Не знаю, – еще резче ответили мне, и я понял – сейчас на том конце положат трубку.

– Это говорят из министерства! – тоном, не допускающим возражений, заявил я – и подействовало.

– Он… Он звонил и сказал, что ему разрешили не приходить сегодня… У него есть причины… Может быть, какое-то задание. – Коллега явно пытался защитить прогульщика, но я избавил его от необходимости врать дальше.

– Благодарю! – и положил трубку.

Я позвонил начальнику оперативной группы и дал подробное задание сегодня же до вечера обнаружить Гено Томанова и доставить его ко мне. Дома, на работе, у Данчо в автосервисе – где угодно! Кажется, меня поняли.

Его привели в шесть тридцать. Нашли именно у Данчо. Я ждал в кабинете.

– Что случилось? – спросил он, едва переступив порог. Судя по выражению его лица и голоса, он был встревожен и, пожалуй, даже испуган.

– А? Ничего не случилось. Садитесь.

Я старался успокоиться, но давалось это мне с трудом. Во-первых, я был твердо убежден, что поступок Невены был безусловно связан с его утренним посещением, и раздражение, накипавшее во мне с каждой минутой, готово было в любую секунду прорваться наружу. Ну а во-вторых, почему я должен ради этого типа сидеть здесь допоздна, у меня были гораздо более приятные перспективы провести вечер…

– Я не понимаю, товарищ следователь, сколько раз вы будете вызывать меня? – тут же перешел в наступление Гено, подбодренный моим спокойным тоном. – Если вы думаете, что у меня кроме этого нет дел, то вы очень ошибаетесь. По-моему, я рассказал вам все подробно, и вам должно быть яснее ясного…

– Вот тут наши представления о вещах расходятся, – прервал я его. – Нам, наоборот, кажется, что в ваших показаниях, да и в вашем поведении тоже, очень много неясного, и это мы сейчас, с вашей помощью конечно, попытаемся прояснить.

– Опять?

– Да, опять!

На этот раз я вынул блокнот из ящика и положил его перед собой. Маневр удался – Гено со страхом посмотрел на блокнот, потом на меня.

– Но вы садитесь, садитесь! – настойчиво напомнил я ему. – Итак: во время наших с вами прежних встреч вы ни словом не обмолвились о ваших интимных отношениях с Антоанетой Пановой…

Он помедлил.

– А вы меня об этом не спрашивали… И потом, я думаю, это не ваше дело – вмешиваться в интимные отношения людей…

– В принципе вы правы, но в этом конкретном случае вопрос приобретает особый смысл.

Он снова помолчал, глядя куда-то в сторону.

– Это все в прошлом… Уже два года, как я уладил семейные отношения и больше такими делами не занимаюсь.

– А заявление о разводе? Тоже входит в понятие – «уладить семейные отношения»?

На этот раз его молчание было особенно долгим.

– Не было этого, – произнес он медленно и тихо. В голосе его была некоторая неуверенность.

– Это не так трудно установить! – отпарировал я, пристально глядя на него.

– Такого заявления нет, – повторил Томанов, выдержав все же мой взгляд.

А я так и не успел проверить – есть ли заявление, поверил Зорке…

– Четырнадцатого числа этого месяца, вечером, – продолжал я, быстро перейдя на другую тему, – то есть за день до… несчастья, у вас были гости. Кто к вам приходил?

– Никто к нам не приходил! Никаких гостей у нас не было! – выкрикнул Томанов довольно нагло, но тут же поправился: – Человека, который врывается в дом, когда его не зовут и не желают видеть, нельзя назвать гостем!

– Хорошо, назовем его посетителем, – согласился я, чем снова немало удивил его. – Так кто же вас посетил?

– Не помню! – так же резко ответил он, явно пытаясь выиграть время.

– Я напомню вам – посетила вас мать вашей любовницы Велика Панова. Зачем она приходила?

– Откуда мне знать зачем? У нее вообще не все в порядке с чердаком, и я понятия не имею, что ей нужно было!

– А может, ее послала дочь?

– Я сказал вам, что с ее дочерью у меня давно все кончено! У меня есть жена…

– Так ведь и жена ваша стала участницей последующего инцидента.

– Это… это ложь! – выкрикнул Гено, однако я видел ясно – он нервничает и отвечает, лишь бы что-нибудь сказать.

– Я не советую употреблять это слово… особенно вам! – вскипел я, но быстро овладел собой. – Потому что мне придется снова задать вам вопрос – где вы ночевали после случившегося. И попрошу вас не лгать и не говорить мне, что вы ночевали у кассира Дудова! Лучше скажите правду!

Я положил руку на блокнот и увидел, как его крупная фигура обмякла и буквально осела вниз. И тогда я задал ему главный вопрос, ради которого и потребовал его сюда.

– Мне нужна правда, слышите? Только правда – о чем вы говорили с женой, когда пришли к ней в больницу? Не торопитесь с ответом, подумайте хорошо. Вспомните все слова, сказанные вами и ею, все подробности, все детали – как протекала встреча.

Мне показалось, что он стал похож на проколотую шину, из которой выпустили весь воздух, он тяжело сидел на стуле, плечи опущены, голова повернута к окну – как же быстро переходит он от самоуверенной наглости к трусоватой попытке тянуть время и изображать из себя несчастненького, терзаемого извергом-следователем.

– О чем говорили… Ни о чем особенно не говорили, – тихо и рассеянно забормотал он. – Жена обрадовалась, когда увидела меня, хотела встать, руки протянула… Я сел на кровать, нагнулся, она обняла меня… Я принес ей черешню… Как это все случилось, спрашиваю, откуда все это и зачем? А она не отвечает, где, говорит, Димка и Монче, живы ли? Ну что я ей могу сказать… Я знаю, говорит, все, все знаю – и смотрит мне прямо в глаза. Ну, говорю, раз знаешь, что же делать, раз так вышло. Теперь тебе надо выздороветь, и опять спросил, откуда она могла… А она стала белая, как полотно, повернулась к стене и с головой одеялом укрылась. Я спрашиваю, привезти ли ребенка и что дальше делать, а она не отвечает. Лежит так и дрожит под одеялом, похоже, плачет… Я говорю, успокойся, прошу тебя… Вот, думаю, сейчас войдет Ташев, увидит, что она разволновалась, и, скорее всего, больше не пустит меня сюда. Но пришел не Ташев, а сестра, стала ругаться и гнать меня. Потом открыла одеяло и стала выговаривать Венче, что это за фокусы такие, говорит, потом стала пульс ей мерить, а Венче не поворачивается, так и лежит лицом к стене…

Он замолчал, вытащил из кармана большой носовой платок, утер им лысину и шею над воротником.

Я наблюдал за ним и ждал, ждал, что он скажет еще что-нибудь и я наконец пойму причину отчаянного поступка Невены. Но кое-что я уже уловил. Он проговорился о сестрах. Она сказала, что знает об этом. А на самом деле просто обманом заставила его сказать правду. Да и откуда она могла знать? Хотя такие вести быстро разносятся по городу, даже по стране и больничные сестры или санитарки тоже могли что-то сболтнуть. Во всяком случае, только этим можно объяснить дальнейшее ее поведение. Если, конечно, Томанов не врет.

Я все еще ждал. Он убрал платок, облокотился локтями о колени, сжал голову ладонями и застыл так. Я видел – больше говорить он не собирается. Терпение у меня лопнуло.

– Послушайте, Томанов, вы говорите неправду. У меня есть серьезные основания думать, что вы сказали или сделали больше того, о чем сообщили мне. Я не пугаю вас, но заявляю вам самым серьезным образом, что на этот раз вам это так легко не сойдет.

– Знаю, – вдруг быстро ответил он, и в голосе его прозвучало отчаяние. – Знаю, что у вас есть основания. В перерыв, пока Данчо обедал, я снова побежал в больницу и узнал, что случилось… Теперь опять выходит – я виноват… Но вы поймите меня! – Он вдруг вскочил и в запале приложил руки к сердцу. – Не виноват я! Не виноват! Я все рассказал вам, как было… Но откуда мне знать, почему она это сделала в больнице? И что произошло дома – не знаю! Понимаете – не знаю! Не виноват я! Не виноват! И ты ведь человек – пойми ты это!

Он снова опустился на стул, закрыл лицо руками и заплакал. Да так громко, надрывно.

Я нажал на звонок. Вошел дежурный, отдал честь.

– Проводи этого гражданина к выходу, и пускай идет на все четыре стороны!

Нет-нет, не потому, что я увидел, как большой здоровый мужик плачет. Многие плакали передо мной. Искренне плакали – и лгали. Когда я приказал Качулеву найти этого Гено хоть на дне морском и ждал целый день, пока его приведут, я твердо решил сунуть его за решетку и взять у прокурора разрешение держать его там, пока он не выложит все до капли. Но…

Дежурный с удивлением поглядел на Томанова, который все еще сидел согнувшись и всхлипывал. Дежурный подошел к нему, постоял рядом секунду-другую, потом энергично подхватил его под руку и повел к двери.

Стало совсем тихо. Наверно, одни лишь часовые остались в здании управления. На улице загудела машина. Я выглянул в окно: закрытый грузовик завернул к тюрьме и вперил фары в стальные ворота. Послышался лязг открываемого замка, два огромных крыла медленно растворились, и машина исчезла в темном проеме двора.

Она вошла, заносчиво подняв голову и с презрением глядя на меня. Наверное, первое было ей сделать нелегко – ее прическа фантастических размеров и формы, покрытая весьма толстым слоем лака, весила немало. Да плюс к тому непомерно густой грим – темно-зеленые тени, ярко накрашенные губы, насурьмленные – как в цирке – брови, все это производило впечатление чего-то тяжелого и неестественного и никак не могло скрыть сеть морщин у глаз и рта. Костюм ее – длинный синий жакет и брюки, – правда, был сшит со вкусом и умело прятал оплывшую, бесформенную фигуру.

– Не имеете права! – громко, со злобой выкрикнула она, едва переступив порог моего кабинета.

Я продолжал спокойно сидеть за столом, внимательно читая ее данные: Велика Танева, по мужу Панова, 56 лет, разведена, живет вместе с дочерью, Антоанетой Пановой, 29 лет, в собственной однокомнатной квартире. Образование среднее. Работает товароведом в объединении «Вторсырье». Замкнутая, необщительная, характер тяжелый, ссорится с соседями и сослуживцами, не занимается общественной работой. Обожает свою незамужнюю дочь, единственной целью в жизни считает устройство судьбы дочери…