Текст книги "Из последних сил (СИ)"

Автор книги: Кирилл Кудряшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Услышав в ответ «Да» он отключился, даже не прощаясь и, не раздеваясь, лег на кровать. В голове было пусто. Уже сутки прошли с момента заключения сделки с Фелпсом, время неумолимо бежит вперед, а никакого прогресса в деле не намечается.

Дверь распахнулась без стука, заставив Шрама вскочить и потянуться к карману брюк, в котором так и лежал пистолет. Но на пороге возник всего лишь Крайнов, правда возбужденный и с горящими глазами.

– Шрам! Мне только что ребята из полиции звонили. Второе отделение, это неподалеку отсюда! К ним парень какой-то прибежал. Говорит, что у него девушку похитили!

– Ну, а мы тут причем?

– По его словам, похитили ее в первомайском сквере, возле фонтана… Никто не видел, как ее увели, потому что несколько минут люди были заняты только фонтаном, который неожиданно стал бить во все стороны! Кто-то изменил форму труб! В одно мгновение, понимаешь?

– Как давно? – выдохнул Шрам.

– Минут 30 назад… Чистое совпадение, у меня в этом отделении просто давний знакомый работает, служили вместе, я его и попросил пробить по своим каналам нашего Витю. И как раз, когда мы с ним говорили, парень этот в отделение прибежал. Просто повезло!

– Так! Работаем! Едем к твоему другу! Позвони ему, пусть этого героя никуда не отпускает и сдаст на руки нам. Поехали, Стас, поехали…

* * *

Судя по дорожным указателям, машина Вити подъезжала к Тальменке. Пейзаж все так же не менялся, горы не торопились появиться вдалеке, и Виола, будучи не слишком сильна в географии, вообще начала сомневаться, что Алтай – он такой, как на фотографиях: гористый и изрезанный бурными речушками. Если где-то впереди горы, так не пора ли пейзажу уже начать немного подниматься?

На протяжении последнего часа Витя говорил беспрерывно – спокойным и ровным голосом, но этот тон не мог скрыть его тоски. Виола молчала. Почти не задавала наводящих вопросов, она просто слушала его исповедь, понимая, что Витя говорит обо всем этом впервые в жизни. И чем больше она узнавала о нем, тем страшнее ей становилось…

Не за себя. За него.

– Моим первым заказом был бизнесмен по прозвищу Гранит. Я, прежде чем свои услуги его конкуренту предложить, долго следил за ними обоими. Купил подслушивающие устройства, подносил их к окнам, записывал, изучал… Было страшно. Не в том смысле страшно, что попадусь, а в том смысле, что я впервые убью человека. Что я всерьез собираюсь сделать это! Не в драке, когда на меня напали, а я защищаюсь, не в состоянии аффекта, а хладнокровно, вдумчиво, заранее все распланировав.

Я все продумал. Узнал внутренние разногласия в их организации… Хотя, какая там организация! Банда! Это они себя бизнесменами называть любят, мол, бандой мы в 90-е были, а сейчас – организация, компания, структура… Узнал, что Горбун копает под Гранита, а тот об этом догадывается и подумывает от него избавиться. Подал Горбуну эту информацию под нужным соусом… Знаешь, я бы лучше Горбуна убил. Он такой скользкий, противный человек… Трусливый и потому опасный. В общем-то, я мог к Граниту прийти, просто вломиться к нему на дачу, где я его сжег, показать, что я умею, и сказать, что хочу работать на него. Но не факт, что у него бы сразу заказы для меня нашлись, а мне 5 миллионов срочно нужны были, надина меланома разрасталась и операция требовалась не через месяц, не через неделю, а вчера. Поэтому так все и сложилось…

Горбуна я не боялся. Была мысль, что после исполнения заказа он попытается меня кинуть, но раз увидевшись с ним, я понял: не рискнет. Слишком он за свою жизнь боится. Неприятный человек… Горбунов его фамилия. В определенных кругах его, конечно, зовут Горбуном. Как он бесится из-за этого! Как пытается подчеркнуть собственную важность и серьезность… Ты бы видела, как он со мной разговаривал! Большой босс, серьезный такой, крутой, каждое слово – как кирпич. А сам, вижу, трясется от страха, что я – казачок, засланный Гранитом, чтобы проверить его лояльность. И хочется на ступеньку выше подняться, и боязно, как бы его на пару метров ниже поверхности земли не опустили.

В общем, Гранит был моим первым. Несчастный случай! Закурил в постели, сгорел. Хорошо сгорел, никаких улик не осталось… Горбун заплатил, не торгуясь! Надя спросила меня, откуда деньги, но я не сказал… Она тогда уже хорошо знала, что я могу, и мы не раз обсуждали с ней, где я, используя свой дар, мог бы достать деньги. Самое простое – взять и ограбить банк. Я ведь могу взломать любой сейф, меня никакой замок не остановит. Я мог бы просто войти в хранилище любого банка, взять и вынести кусок стены… Это тяжело, но я могу! И Надя в принципе не была против воровства. Она у меня честная была… честная и добрая, в отличие от меня, но понимала: честно ей денег на операцию не заработать. Но сумма крупная, поэтому мы боялись. Я боялся. Ограбление банка, особенно такое, как я могу – с выносом куска стены, с сейфом, улетающим в небо, привлекло бы очень много внимания. Наверняка полиция стала бы проверять людей, у которых раньше денег не было, а тут вдруг взяли и появились. А тут – мы такие, с операцией за 5 миллионов. Поэтому я искал другие способы… Дурак! Сразу надо было забивать на все! Грабить центральное отделение «Сбербанка» и исчезать вместе с Надей. А что на операцию неожиданно деньги нашлись, так то какой-то анонимный меценат щедрое пожертвование сделал.

Я же делал потом… Вот типа и нам сделали!

Я все эти годы с этим жил. С мыслью, что не будь я так осторожен, меланому удалили бы раньше, и кто знает, чем бы это обернулось! Может быть Надя победила бы болезнь… Но я искал другие способы заработка.

В общем, против ограбления она возражала только из соображений нашей безопасности. Что вычислят и найдут, может быть по номерам банкнот – мало ли, как такие дела делаются. Но против убийства она бы возражала категорически, я ее знаю. И не важно, что убил я далеко не безгрешного человека, что на его совести смертей с избытком… Нельзя и все… Поэтому я так и не говорил ей, чем занимаюсь, откуда приношу деньги и почему живу под чужим именем.

Она догадывалась, наверное… Она умная была, очень умная. Но деньги брала. Смотрела на меня так грустно и с упреком, но брала… А я приносил и приносил. Сначала – небольшие заказы, тысяч по пятьсот. Потом – вышел на Шрама, денег стало больше…

После первой операции мы думали, что самое страшное позади. Надя потеряла глаз, вынуждена была теперь жить с протезом вместо него, но она была жива, а это было главным.

В общем, полгода мы думали, что все будет хорошо, что рак побежден и больше не вернется. Делали регулярные обследования, анализы… И через полгода я уже готовился завязать со своей работой и уехать вместе с Надей на Карибы, как изначально и планировал. Ограбить банк и исчезнуть. Навсегда! Шуму бы мое ограбление наделало много, но и наплевать! Не нашли бы нас, никогда не нашли! С моими способностями и с большими деньгами – никогда бы не нашли.

Но через полгода после первой операции у Нади нашли опухоль в шейном лимфоузле. Эта дрянь, которая сожрала ее правый глаз, успела метастазировать…

Лимфоузел удалили уже в России, операция не сложная, больших денег и поездки в Израиль не требует. Назначали курс химиотерапии. А это такой ад, какого и злейшему врагу не пожелаешь. Три дня – сама химиотерапия, потом неделя отдыха… Хотя какой это отдых? Волосы начали выпадать уже на второй неделе. Слабость, постоянная рвота. Врачи говорили, что с этим помогут справиться лекарства, специальные противорвотные таблетки, которые назначают вместе с химией. Ничерта они не помогают. Надю тошнило непрерывно… Даже вспоминать не хочу этот месяц. И все последующие курсы лечения – тоже.

Надя осунулась вся, угасла. Знаешь, как страшно было видеть ее такой? Я же к другой сестре привык, к живой, веселой несмотря ни на что. Она почти сдалась. Время от времени проскальзывали мысли и слова о самоубийстве. Она не хотела, чтобы кто-то видел ее такой, и разуверилась в том, что сможет победить рак. А она всегда побеждала! Она никогда не сдавалась…

Помню, как она воспряла после моих слов о том, что если она продержится еще две недели на химии – победа за нами! Потому, что такой ад не выдержит никто, и обосновавшаяся у нее в теле болезнь – тоже. Но я ошибался… Химиотерапия закончилась, следов опухоли больше не было видно. Еще полгода.

Потом – снова лимфоузел. Снова операция. Снова курс химии… Снова мы думаем, что на этот раз – все. Я время от времени беру заказы у Горбунова, учусь устраивать несчастные случаи, учусь убивать… Учусь очень успешно. К концу первого года работы наемным убийцей я перестал бояться. Зачерствел, наверное… Да и убивать приходилось убийц и подлецов. Я усвоил, что любой, кто имеет дела с Горбуновым – подлец. Да и я, пожалуй, тоже.

За два года, что я работал на Горбунова, у меня было шесть заказов, считая и самый первый. Больше таких сумм он мне не предлагал, максимум, кажется, тысяч 800… Тогда Горбунову кто-то совсем уж круто перешел дорогу, разозлил его и оскорбил. И мне он поручил не просто убить, а убить жестоко, в назидание другим. Тогда я и попробовал струну и с тех пор всегда носил ее с собой как средство устрашения. Струна возле шеи действует куда эффектнее, чем левитирующая мебель.

Я откладывал деньги, убеждал себя, что вот сейчас, еще один курс лечения, и все! Совершу то самое дерзкое ограбление банка, о котором думал с тех пор, как обнаружил в себе дар телекинетика, и мы уезжаем на Карибы, навсегда!

Но тут у Нади нашли очередную опухоль – проклятая меланома, уже давно уничтоженная, продолжала давать метастазы. На сей раз она проросла в брюшную полость. Врачи назначили лучевую терапию – пытались выжечь эту дрянь. Потом – добивали ее химией, но все, что смогли сделать – это замедлить ее рост.

Снова требовалась операция. Снова за рубежом. Надю соглашались взять клиники в Израиле, Германии и США. Говорили, что случай – тяжелый, но они готовы ее оперировать. Уверяли, что с высокой долей вероятности удалят опухоль и уничтожат все ее метастазы, предотвратив появление новых образований.

А знаешь, что сказали нам здесь, в России? И когда впервые обнаружили меланому, и когда нашли новую опухоль после всех перенесенных курсов химиотерапии? Мне посоветовали скрасить последние месяцы жизни сестры. Исполнить ее заветные желания или, как вариант, улететь в теплые края. В Турцию, в Тайланд, на Карибы… В общем, в какое-нибудь райское и теплое место. Не для лечения, нет. Избыток солнца вообще считается вредным для онкологических больных. Но когда у тебя УЖЕ меланома сетчатки, плавно разрастающаяся на все ткани глаза, то порцией ультрафиолета меньше, порцией ультрафиолета больше – не все ли равно? Зато умрешь ты счастливой.

Здесь лечить Надю никто не собирался. У нас хорошие врачи. У нас неплохая техническая база. У нас в стране есть все, чтобы спасать смертельно больных людей! Все, кроме законодательства. Если ты – главврач больницы, то твой ночной кошмар – это рост смертности в твоем заведении. Выросла смертность – значит хреновая у тебя больница, значит паршивый из тебя руководитель. Значит – урежут финансирование. Поэтому никто не берется оперировать тяжелых больных. Никто не возьмет к себе в больницу умирающего! А вдруг операция не будет успешной? Вдруг больной умрет? Все показатели – к черту. Главное – статистика.

А главврачи – тоже люди, причем, люди, в общем-то, хорошие. Они понимают: возьмешь на лечение смертельно больного и не справишься – в следующий раз не сможешь взять на лечение того, кого еще можно спасти. Потому что финансирование! Потому что показатели!

Вот они и живут, выбирая: кого спасать, а кому посоветовать умереть красиво. Не представляю, если честно, каково им…

Поэтому если у тебя обнаруживают рак, причем рак запущенный, тяжелый – это приговор. Все, лети умирать в теплые страны. Лети в Тайланд, чтобы увидеть море, ведь на том свете только и делают, что говорят о море. Мы тебе сочувствуем, мысленно мы с тобой. Но главное – не умирай здесь.

Единственным шансом на спасение остаются ведущие мировые клиники. Они – берутся за тяжелые случаи. Берутся, искренне пытаясь спасти тебе жизнь. Но делают это не бесплатно, а за очень большие деньги.

И тогда я понял, что работая на Горбунова, я не смогу заработать достаточно для того, чтобы спасти Наде жизнь. Не тот уровень. Нужны были куда большие гонорары…

И обрывков сведений, собранных еще когда я планировал заказ Гранита, я знал, что Гранит работал на какого-то большого человека в Москве. Что вся новосибирская организация, управление которой теперь унаследовал Горбунов – часть крупной преступной структуры, в огромных масштабах занимающейся наркотиками и оружием, центр которой, естественно, в Москве. Мне нужен был выход на того, кто стоит у руля всего этого. Ведь наверняка ему тоже время от времени нужно устранять конкурентов и просто неугодных людей.

Вскоре я узнал его имя. Его зовут Шрам, и о нем среди его подчиненных принято говорить чуть ли не шепотом. Это большой человек. Большой, важный и очень опасный. Например, Горубнов, который хоть и работал на него, и воцарился в Новосибирске с его позволения и с его помощью, безумно его боялся. Я зауважал и возненавидел Шрама еще до того, как впервые его увидел.

Да, вот такое вот сочетание чувств. И уважение, и ненависть. Он действительно страшный человек, обладающий огромной властью и способный ради этой власти на любую подлость. Способный на все. Пусть это прозвучит пафосно, но именно из-за таких как он, гибнут люди по всему миру. Я – убийца, но в сравнении с ним я – безгрешен. От передозировки наркотиков, поставленных Шрамом, погибали тысячи людей по всему миру. Еще тысячи, если не десятки тысяч, умирали и еще умрут от пуль, выпущенных из оружия, завезенного Шрамом и его людьми. От отравления водкой, сделанной на техническом спирте, от поддельных лекарств, завезенных в страну через него. За все это я его возненавидел. Но в то же время Шрама нельзя и не уважать. Он – сильный человек. Волевой, несгибаемый, уверенный и в себе. И по-своему – честный. Нет в нем той шакальей жилки, что есть в Горбунове и ему подобных…

Я попросил Горбунова договориться с ним о встрече, составить мне протекцию. Ну, как попросил… Просто сказал. Просто поставил его перед фактом, что хочу встретиться со Шрамом. И полетел в Москву… Не под своим именем, конечно. У меня на тот момент уже был, скажем так, псевдоним. Счастливая случайность, я однажды в автобусе увидел парня, очень похожего на меня. Не сказать, что он – моя копия, но похож, реально похож. Парень оказался пустым местом по жизни, безработным, бесперспективным. И мы договорились: он отдает мне свой паспорт, а я каждый месяц выкладываю ему сумму, достаточную для безбедной жизни. Потом, правда, пришлось еще немножко добавить. Ну, как, немножко… Я ему машину купил… И квартиру. Ну, квартиру – скорее его родителям. Хорошие они люди, захотелось помочь.

Я, кстати, много кому помог. Ты не думай, что я такой жестокий эгоист, замаравший руки по локоть кровью только ради жизни своей сестры. Когда я на Шрама стал работать – денег стало больше. Там заказы другие и суммы другие… На надино лечение хватало с избытком и многое я стал откладывать на будущее. Хотя, если честно, когда после удаления метастазов из живота, через год обнаружили сразу две опухоли – в легких и в области таза, в том, что это будущее у Нади есть, я начал сомневаться. Да и она тоже…

Но в общем, на лечение хватало с избытком, и я иногда, видя проходящие в Интернете сборы на лечение, жертвовал достаточно крупные суммы. По миллиону, а однажды – даже два с небольшим… Деньги у меня были, неугодных Шраму людей в мире хватало, вот я и пытался смертями одних спасать жизнь другим. Четыре раза я пожертвования делал. Всех четверых, кстати, успешно прооперировали. Я следил за их судьбой, созванивался с ними… Никаких метастазов, никаких новых образований. А у Нади – раз за разом все новые и новые опухоли.

А знаешь, сколько у нас мошенников, собирающих деньги якобы на лечение смертельно больным детям? Ублюдки… Я одного вычислил, пришел к нему домой… Кажется, у Паланника такая фраза была: «Если ты делаешь что-то за деньги – совершенно не хочется заниматься этим же бесплатно!» Ее, кстати, тоже произносил герой, способный убить человека, не отрывая попу от дивана. Я ее хорошо запомнил, она меня часто удерживала от кровопролития. Часто, но не всегда. Я дважды убивал не по заказу. Не за деньги, не думая о том, что их смерть поможет вылечить Надю или кого-то еще. Один раз – как раз тот случай. Как всегда, «случайность», глупая, нелепая смерть. Человек хотел новую бутыль с водой на кулер установить, но споткнулся, бутыль уронил, а она треснула и вылилась! И вот ведь не повезло-то, вылилась прямо на стоявший на полу тройник. А бедняга как раз в разлившуюся воду упал… Трагическая случайность, несчастный случай, стечение обстоятельств!

Но что-то я отвлекся. Я же тебе про Шрама рассказывать начал. Я сразу решил, что перед ним не стану разыгрывать комедию про суперкрутого киллера. Я вошел к нему в кабинет и сразу, с порога, поднял в воздух всю мебель, какая мне в поле зрения попалась. Такое, согласись, кого хочешь впечатлит. Да какое там, «впечатлит» – в шок повергнет. Когда я перед тем уродом, что деньги на операцию несуществующему ребенку собирал, заставил полетать 19-литровую бутыль воды, он так на задницу и сел посреди кухни. Прощения просил, клялся, что все собранные деньги вернет и потом уйдет в монастырь.

А Шрам, увидев, как по кабинету кругами летает стул, просто встал, пожал мне руку и сказал: «Можешь звать меня Шрамом и обращаться на «ты». У меня для тебя найдется работа. А сейчас – поставь, пожалуйста, на место мой бар и я налью тебе выпить. Коньяк или виски?»

Не то, чтобы он не испугался или не удивился. Я по его глазам видел, что впечатление я на него произвел, и немаленькое. Ему было страшно, это чувствовалось. Он не мог не понимать, что он в тот момент был в моей власти, что я мог бы его этим самым баром просто в пол вдавить, даже пальцем не шевельнув. Но он моментально просчитал ситуацию. Он понял, что я не убивать его пришел, и не угрожать ему. Что я не демонстрирую силу, а просто показываю, что умею. Что я пришел заключить сделку, продать свои услуги тому, кто готов за них платить. И он понял это за секунды и тут же стал развивать ситуацию в свою пользу. И мы два года работали вместе, как рабочий и его наниматель, пока каждого такая роль устраивала.

Этим и отличается сильный человек от слабого, а умный – от глупого. Столкнувшись с чем-то пугающим, сильный человек ищет способы это использовать, а если пугающее направлено против него – ищет способы эту силу побороть или просто выйти из-под удара. А слабый – просто падает на попу и стонет. Я таких видел, и немало…

– А я – сильная? – впервые за время витиной исповеди вставила Виола, вспомнив себя, когда возле ее шеи замерла струна. Вспомнив свои слезы, свою панику…

– Ты? Да, конечно.

– Что-то не похоже…

– Еще как похоже. Когда я достал струну, ты все сделала правильно. Повела себя единственно возможным способом. Ты поняла, что сделать ты ничего в данный момент не можешь, и ты стала подстраиваться под текущую ситуацию, чтобы свести к минимуму возможный ущерб. Ты как раз попыталась выйти из-под удара, и вывести из-под него своих друзей. Так и надо. Бросаться с палкой на льва – не признак силы или храбрости, это как раз признак глупости.

– Спасибо! – улыбнулась Виола. – А скажи честно, что бы ты сделал, поведи я себя по-другому? Если бы я ударилась в истерику, села бы, как ты сказал, на попу, и заявила бы, что никуда я не пойду, можешь убивать меня прямо здесь?

– Не знаю… Теперь – не знаю.

– Но я-то тебя не про теперь спрашиваю, а про тот момент возле фонтана.

– Тогда я бы, наверное, сделал то, что говорил. С сожалением, но сделал бы. Надо держать слово…

Виолу передернуло.

– Держать слово? Поверь, бывают такие моменты, когда тот, кому ты что-то пообещал, будет совсем не против, если ты передумаешь! И уж точно никогда не упрекнет тебя в малодушии.

– Слово ты даешь прежде всего себе, а не кому-то. И перед собой нужно держать ответ. И вообще, давай не будем об этом, пожалуйста. Я тогда, и я сейчас – два разных человека. И мое отношение к тебе тогда и сейчас – тоже отличается очень сильно. Поэтому мне тяжело отвечать на такие вопросы. Что было, то было, верно?

– Да. Что было, то было… – вздохнула Виола.

– Но ты, главное, знай: слово я держу всегда. Я обещал тебе, что не обижу и никому обидеть не позволю, значит так и будет.

– Это хорошо… Но, прости, я тебя отвлекла. Ты рассказывал про Надю…

– Да я, в общем-то, основное уже рассказал. Финал ты, я думаю, уже и сама представляешь. С первого же заказа, взятого у Шрама, я отвез Надю в Америку, в Бостон. Она провела там три месяца, за время которых ей сделали еще один курс химиотерапии, операцию и снова химию. Врач, делавшая операцию, проводила нас до аэропорта, на прощанье обняв Надю и сказав, что теперь все точно позади. Мы плакали. Все трое. Я, Надя, и доктор…

Но мы уже хорошо знали, как это «все», которое позади, снова врывается в твою жизнь.

Надя ожила, снова стала общаться с друзьями, поговаривала, что теперь наконец-то заново поступит в институт и начнет новую жизнь! Ей тогда было 35. Из них 15 лет она пыталась выжить в этом жестоком мире, и 2 с небольшим года боролась с меланомой. Она и жизни-то нормальной не видела… В тот год, после бостонской операции, мы стали путешествовать. Я хотел посмотреть на мир и, прежде всего, показать его Наде. Отблагодарить ее за все то, что она сделала для меня за эти 15 лет, пока я не встал на ноги и не начал зарабатывать деньги сам. Пусть и таким путем. Пусть и только благодаря моему дару, без которого я как был, так и оставался никем, но все же…

Кипр, Пхукет, Вьетнам… Я тогда понял, как это здорово: ни о чем не беспокоиться, а просто жить! Мы жили не в самых лучших отелях, чтобы не привлекать внимания, но когда вокруг тебя горы и море, вся эта мишура: сервис, напитки, отели, кажется такой мелочью! Мы несколько раз засыпали на пляже, под шум волн! Проваливаешься в сон и слышишь, как рядом шумит море… Не улица за окном, а море, понимаешь? И кажется, что ничего тебе больше в жизни не надо, только чтобы море шумело, а близкий человек – рядом, жива, здорова и весела.

Где-то в голове жили мысли о губительном ультрафиолете, о повышении рисков метастазов, но… Когда я видел счастливую улыбку Нади, попивающей кокосовый сок на пляже – мысли улетучивались сами собой.

После Вьетнама Надя сказала, что больше не примет от меня денег, заработанных кровью. Я не говорил, откуда приношу домой сумки с наличностью, но мои случавшиеся раз в месяц полеты в Москву, два моих паспорта, новая машина – все это не могло не наводить ее на мысли. Она знала о моих способностях и предполагала, КАК именно я могу зарабатывать деньги с их помощью. Она сказала мне: «Давай слетаем в Париж, а когда вернемся – ты завяжешь с тем делом, которым занимался последние два года. И мы наладим нашу жизнь! Простую жизнь простых людей!»

Она хотела в Париж. А я откладывал эту поездку под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами. У меня в голове все время вертелась эта проклятая фраза: «Увидеть Париж и умереть!» Я почему-то не хотел везти туда Надю. Почему-то мне казалось, что эта фраза – пророчество, касающаяся именно ее.

В конце концов, спустя год после бостоноской операции, я в очередной раз отправил Надю на обследования, пообещав ей, что после них мы едем в Париж, а вернувшись – становимся обычными людьми. И никакого телекинеза! Никакой крови! Никаких смертей!

И главное: никакой меланомы в нашей жизни, никакого рака!

Когда Надя забрала результаты обследований, она не позвонила мне. Обычно она звонила… Эти три месяца она ходила в больницу каждый месяц, стабильно и четко. Врачи радовались ей – девушке, которую они отправили умирать. Которой советовали провести последние месяцы жизни в теплых краях, на берегу моря. Они радовались ее улыбкам, со смехом говорили, как она похорошела, как загорела, какими чудесными вскоре станут ее волосы, которые на тот момент уже позволяли уложить прическу, напоминающую каре. Отрастали, помаленьку…

Получив результаты, она всегда звонила мне. Глупо, да? Я возил ее в больницу, но сам оставался в машине. Она так хотела! Говорила, что я и так очень много для нее сделал, и в больницу она должна войти сама, без чьей-то помощи. Вроде как она шла на бой со своей болезнью, и перешагнуть порог больницы должна была сама.

Нас разделяло всего несколько метров, можно было подождать, пока закончится разговор с врачом, а потом выйти и все сказать. Но Надя никогда не ждала… Она звонила мне сразу же, как только врач, взглянув на анализы и снимки, говорила ей результат. Звонила, и голос ее звенел от радости, когда она говорила, что врачи ничего не обнаружили, что она здорова.

А в тот раз – не позвонила. Я не придал этому значения… Прошло всего-то минут двадцать после того, как Надя вышла из машины. Я читал. Ждал ее… Двадцать минут – это же не много, верно? Я даже не думал о том, сколько времени прошло. А когда подумал – решил, что ничего страшного. Врач занят, Надя ждет приема…

Я так думал до тех пор, пока она не открыла дверь и не села в машину. И тогда я все понял по ее лицу. Она повернулась ко мне… Я хорошо помню этот ее взгляд… Надя не носила повязки на своем правом, мертвом глазу. Шутила, что не хочет быть похожа на одноглазого пирата… На самом деле она просто стеснялась своего увечья, не хотела привлекать к себе внимание, поэтому сразу после операции спросила, можно ли поставить ей протез, и насколько он будет похож на настоящий глаз.

А современные протезы – это жуть, если честно. Они правда как настоящие.

Если не присматриваться – можно было и не понять, что ее правый глаз не видит. Он двигался почти синхронно с левым, создавалось даже ощущение, что Надя видит им. Но стоило посмотреть на нее вблизи и сразу становилось неуютно. Ты наверняка видела людей с бельмами? Не видела? А, ну да… Это я по больницам с сестрой намотался, очень многое повидал. И бельма тоже видел… Обычно они у стариков, но бывают и у молодых. Смотришь на человека, а у него одного глаза нет, у него белое пятно вместо зрачка…

Это отвратительно! Я другого слова подобрать не могу. Это настолько неправильно, что вызывает отвращение. Не хочется этого видеть… Как если случайно на трассе аварию страшную видишь. Кровавую аварию, когда удар был такой силы, что людей в машине в мясо перемололо. Едешь мимо и каким бы ты крутым мужиком себя не считал, хочется отвернуться, не видеть этого. Так и с этими белыми глазами.

А у Нади – не так… У Нади на первый взгляд с глазами все в порядке. Зеленые глаза, красивые, живые. Движутся, смотря на тебя. А через секунду ты понимаешь, что смотрят они оба, а видит тебя только левый. Правый глаз – мертв. И вроде бы обычный он, все как надо – радужка, зрачок, все как должно быть. Но что-то не так. Разные глаза. Зрачок широкий и какой-то пустой. Мертвый. И через пару секунд тебе уже кажется, что мертвый глаз этот не на тебя смотрит, а сквозь тебя, прямо в душу. И так холодно от этого становится…

Никто этого Наде не говорил никогда, но я со многими ее друзьями разговаривал: у всех такое впечатление было. К этому привыкнуть надо… Заставить себя понять, что глаз мертв, а Надя – жива. Впрочем, это легко… У нее такая улыбка была… Как у тебя почти. Столько же тепла в ней было, вот только жизнерадостности – поменьше.

В общем, когда она из больницы вышла и ко мне в машину села, я внутри весь похолодел. Потому что оба глаза у нее были пустыми и неподвижными, а лицо – белым.

Я все сразу понял. «Где?» – говорю. А она тихо так, шепотом: «В легком. В правом.»

Я на тот момент думал, что ничего страшнее в моей жизни уже не будет. И тут она добавила: «И вторая. Возле яичников!»

Снова Бостон, на сей раз уже мгновенно. Деньги были. В клинике Надю уже знали, доктор та же была… Я Надю когда к ней в клинику привез, они обнялись и расплакались. Обе. Только я не плакал. Не мог. Глаза словно высохли. Осталась только решимость. Я эту опухоль так возненавидел, что решил: любой ценой ее изведу. Куда бы она не проросла – везде найду, любые деньги заплачу, Надю буду поддерживать и уговаривать, ни на секунду ее не оставлю… Но дрянь эту найду и выжгу!

Доктора Сьюзен звали. Знаешь, у нас часто говорят, мол, только в России люди душевные и искренние, только у нас на настоящую любовь способны. А на западе, в прогнившей этой Америке особенно, люди только бабки любят и ничего больше. Это у нас установка такая сверху идет, людям осторожно так мозги промывают. Последняя попытка патриотизм людям привить, придумать, чем мы лучше той же Америки. Да ничем мы не лучше. Что тут люди, что там… Есть и уроды, которые несуществующему ребенку со СПИДом деньги на лекарства собирают, а есть врачи от Бога, как наша Сьюзен. Она Надю так полюбила, так за нее переживала… И Надя ее полюбила в ответ. И я!

Так что чушь это все, про то, что тепла у пендосов не хватает. То есть не так. Есть пендосы, а есть американцы. Как и у нас, есть русские, а есть жители рашки.

В общем, перед операцией я попросил у Сьюзен, чтобы когда она опухоль извлечет, она мне ее отдала. Она ничего не сказала… Все поняла сразу, хотя английский мой – никакой, прямо скажем.

И сразу после операции – отдала. Две стеклянные колбы. В одной – небольшой кусочек легкого. Темная пористая ткань, в которой – кусочек чего-то чуть более темного и чуть более плотного. А во второй – вообще сложно понять что. Кусочек смерти…

Я эти два кусочка сжег тем же вечером. Прямо в номере отеля! Положил их на тарелку, взял баллон лака для волос, поднес зажигалку и таким вот огнеметом поливал их минут пять, пока они не обуглились до неузнаваемости.

Снова курс химиотерапии. Снова у Нади выпали волосы, снова она угасала у меня на глазах… Я, как и обещал, был с ней рядом все время. Только однажды улетел на неделю в Москву, выполнить очередной заказ Шрама. Конспирация – прежде всего, поэтому как Виктор Балабин я прилетел из Бостона в Москву, а оттуда – в Новосибирск. Уже из Новосибирска – как Дмитрий Власов, я улетел в Москву.

Я спрашивал у Сьюзен, каковы ее прогнозы, и можно ли хотя бы в этот раз обойтись без химии. Прогнозов не было. По всем анализам выходило, что в организме Нади не осталось ни следа раковых клеток, но онкология – такая хитрая штука, что мастерски прячется от любых анализов, да и вообще ведет себя непредсказуемо. Поэтому доктор, как и после предыдущей операции, считала, что болезнь побеждена, но гарантий дать не могла. Когда речь заходит о раке – гарантий дать не может никто в целом мире.