Текст книги "Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида"

Автор книги: Кирилл Бенедиктов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Рейхсфюрер не позволит… – начал Хирт, но Гегель поднял палец, и доктор замолчал.

– Что вы скажете, если РСХА начнет проверку деятельности Аненербе? Обычную, бухгалтерскую, у нас ведь тоже есть бухгалтеры. Как насчет небольшого аудита, а, доктор? Я вполне могу вам это устроить. И устрою, клянусь Богом!

– Делайте, что хотите, – сказал Хирт безучастно. – Вы меня не слышите. Я не отказываюсь выполнить вашу просьбу, я просто не могу это сделать, потому что вы не готовы поверить…

– Экий же вы зануда, доктор, – вздохнул Гегель, подошел к стальному ящику и приготовился вырвать из трансформатора кабель.

– Не смейте!

Крик Хирта был похож на визг раненого зайца.

– Это уникальный экземпляр! Вы не можете погубить его!

– Это почему же? Вы же сами сказали – «делайте, что хотите».

Оберштурмбаннфюрер рванул кабель на себя. Заискрило, пахнуло паленой резиной. Трансформатор взвыл на низкой ноте и вдруг заглох.

– Крышка как открывается? – буднично спросил Гегель.

Хирт был похож на соляной столб. Ждать от него вразумительного ответа явно не приходилось.

Оберштурмбаннфюрер обошел ящик, приглядываясь. Крышка откидывалась двумя мощными пружинами, для чего следовало отжать вверх два стальных рычажка. Гегель примерился и положил руки на рычаги.

– Ну, доктор? – спросил он, оглянувшись через плечо. – Не передумали?

– Пожалуйста, – умоляюще прошептал Хирт. – Не делайте этого!

Гегель щелкнул рычажками.

Стеклянная крышка откинулась.

Контрразведчику физически ощутил ползущий изнутри холод. Раздалось неприятное шипение – изморозь, что покрывала внутренние стенки ящика, таяла на глазах. Седая борода легионера почернела за несколько мгновений.

«Сколько же там было градусов?» – подумал Гегель, но доктора спрашивать не стал.

– Что вы наделали, – тихо пробормотал Хирт. – Столько трудов, столько трудов…

– Сами виноваты, доктор. Надо быть посговорчивей.

Эрвин не мог оторвать взгляда от римлянина. Тот оттаивал так стремительно, будто жарился на горячей сковороде. Преодолевая отвращение, Гегель сунул в ящик руку и вздрогнул – его металлические стенки действительно излучали тепло.

– Вы включили аварийную систему разморозки, – безучастно сообщил Хирт. – Теперь процесс пойдет очень быстро.

– Надеюсь, этот древний итальянец действительно для вас что-то значил, – сказал Гегель. – Ненавижу тратить силы впустую.

– Хорошо, – Хирт опустил голову, ссутулил плечи и, спотыкаясь, словно незрячий, пошел к стоявшему у стены креслу. – Считайте, вы своего добились. Я расскажу вам все, что вы хотели узнать.

– Вот это другой разговор, доктор. Я внимательно вас слушаю…

Странный звук, раздавшийся за спиной Гегеля, заставил его обернуться.

Легионер смотрел на него широко открытыми глазами.

– Черт, – пробормотал Гегель. – Как это возможно?

Римлянин, в котором минуту назад жизни было не больше, чем в куске замороженной трески, пытался сесть в своем ящике. Руки с черными потрескавшимися ногтями хватались за стальные стенки.

Глаза, в которых не было радужки – одни огромные расширенные зрачки – с безумной тоской смотрели на оберштурмбаннфюрера.

– In Silva Nigra, – проговорил хриплый, надтреснутый голос. – In sacra Silva Nigra…[2]2
  В Черном Лесу… в проклятом Черном Лесу… (лат.)


[Закрыть]

– Он живой? – крикнул Гегель.

Хирт часто закивал головой.

– Я же говорил вам – это самый удачный наш экземпляр.

Ожившее и одушевленное тело… Конечно же, он живой…

– Заперты, – бормотал между тем человек в ящике, – заперты лесами и болотами, попавшие в западню… они были перебиты теми, кого прежде убивали, как скот, так что жизнь их и смерть зависели от гнева или от сострадания варваров…

– Он рассказывает о гибели своего легиона, – пояснил Хирт. – Римляне попали в засаду…

– Я учился в университете и знаю латынь, – перебил его Гегель.

– Посреди поля белели скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины, или оказывали сопротивление… были здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвожденные к древесным стволам… Стояли жертвенники, у которых варвары принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий…

– Что случилось с тобой? – крикнул Хирт по-латыни. – Что случилось с тобой, легионер?

Римлянин продолжал вылезать из ящика, но это получалось у него плохо – мышцы не слушались, руки беспомощно скользили по гладкому металлу. Но он по-прежнему не отрывал взгляда от Гегеля и продолжал монотонно бубнить:

– Вар и его полководцы приняли печальное, но продиктованное необходимостью решение заколоться собственными мечами из страха перед тем, что их живыми возьмут в плен или что они погибнут от руки ненавистных врагов… Когда это стало известно, то все перестали обороняться, даже те, кто еще имел для этого достаточно сил. Одни последовали примеру своего вождя, а другие, бросив свое оружие, дали себя убить первому попавшемуся врагу, так как никто, даже если бы он этого хотел, не мог подумать о бегстве…

Рука его подогнулась и он тяжело упал в ящик, стукнувшись затылком о металл.

– Имя! – заорал Хирт, подскакивая к ящику. – Твое имя, легионер!

– Мое имя Виктор, – глухо донеслось из ящика. – Виктор… Меня принесли убили на жертвеннике. Принесли в жертву. Я не хотел умирать…

– Проклятье! – Хирт в ярости ударил кулаком по стенке ящика. – Вы все испортили, Гегель!

Оберштурмбаннфюрер подошел и заглянул в ящик. С лицом римлянина происходили странные вещи. Оно растекалось на глазах, как будто бы плавился лед. Дернулась и отвисла челюсть, демонстрируя почерневшие зубы. Из легких легионера вырвалось странное шипение. Пальцы, только что мертвой хваткой вцепившиеся в край ящика, безвольно разжались – белые кости проткнули расползавшуюся, как гнилое тряпье, кожу.

– Он уходит! – прыгающим голосом проговорил Хирт. – Уходит! Это вы во всем виноваты!

Гегель не ответил. Он стоял и смотрел, как тело легионера Виктора превращается в бесформенную кучу стремительно разлагающейся плоти.

Глава вторая
Птица-синица

Подмосковье, июль 1942 года

– Лев Николаевич, вы должны остановить войну.

Кто-то огромный и невидимый шептал эти слова на ухо Гумилеву. Темное облако, из которого исходил шепот, пронизывали багровые прожилки, похожие на вены с огненной кровью.

Гумилев шагнул в это облако, ожидая, что сейчас его лицо обожгут пылающие нити, но за клубящейся завесой была только пустота. Он почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть, дернулся… и проснулся.

Фосфоресцирующие стрелки часов показывали половину четвертого утра. На улице было еще темно, но небесная ладья солнечного бога Ра уже взмывала в небо над Уралом. В Норильсклаге начинался очередной рабочий день. «Как там Томаш?» – некстати подумал Лев, и понял, что больше уже не заснет.

Последние две недели он пытался возвести стену между своей нынешней жизнью и недавними, столь свежими лагерными воспоминаниями, и порой ему казалось, что ему это удается. Однако три года, проведенные в лагере, были слишком тяжелым грузом, чтобы сбросить его с плеч в одно мгновение. Даже если это и получилось бы, шрамы на плечах от впивавшихся в тело лямок зажили бы еще не скоро.

Лагерь в его голове был как подкожный нарыв: незаметный для окружающих, он постоянно ныл, болел, а еще невыносимо чесался, так что хотелось уже разодрать его, а лучше – вырезать остро отточенным скальпелем.

Жаркий, прогретый солнцем июль не мог растопить темный кусок льда, вмороженный в сердце жестокими метелями Таймыра. Когда зиму за зимой ты живешь там, где минус шестьдесят, в ласковое лето и васильковые поля над сонной рекой верится с трудом.

Если бы Гумилев попал в любимую им среднеазиатскую пустыню с резкими перепадами между дневным зноем и ночным холодком, шок был бы не так велик. Но тут, в разомлевшем от июльской жары Подмосковье, можно было выйти ночью на террасу в одних трусах – и долго стоять, ощущая голой кожей теплый ветерок. И чувствовать себя сбежавшим из замерзшего ада грешником. Кого там Данте помещал в последний круг своей преисподней, в ледяное озеро Коцит? Предателей?

Он, Лев Гумилев, вроде бы никого не предал. Ему предложили свободу, не требуя ничего взамен – и он согласился. А кто бы отказался на его месте?

И все же покоя в душе не было. «Не требуя ничего взамен» – лукавство, самообман. «Вы должны остановить войну, Лев Николаевич» – вот что от него потребовали, и вот на что он ответил согласием, хотя и знал, что это невозможно. «Вы должны поднять гору Эверест!» «Вы должны превратиться в голубя и взлететь на колокольню Ивана Великого!» Есть, товарищ капитан! Разрешите выполнять, товарищ капитан?

Впрочем, товарищ капитан и сам не знал, каким образом бывший ЗК Норильсклага будет выполнять поставленную перед ним задачу. Всю дорогу до Москвы Лев пытался разговорить его, но капитан Шибанов лишь отшучивался и переводил беседу на другую тему. На аэродроме они расстались: Шибанов сдал Льва низенькому полному кавказцу, потевшему в мешковатом траурного цвета костюме, сел на мотоцикл и укатил, обдав на прощанье синим бензиновым выхлопом. Кавказец Льву представляться не стал, молча махнул пухлой ладонью в сторону автомобиля – садись, мол.

В недрах черного ЗИС-101 со шторками на окнах пахло табаком и офицерским одеколоном. С обоих боков Льва стиснули молчаливые мужики в штатском, но с лицами прапорщиков. Обстановка явно не располагала к разговорам, и Гумилев счел за лучшее воздержаться от вопросов.

Ехали долго. У Льва затекли зажатые штатскими руки. Наконец, машина остановилась, и траурный кавказец, сидевший впереди, обернулся к Гумилеву.

– Сейчас с тобой говорить будут, – сказал он с сильным акцентом. – Отвечай четко, только по делу и только правду. Если будешь юлить…

Он скорчил брезгливую гримасу и замолчал. Прапорщики синхронно открыли дверцы и вылезли из машины. В салоне ЗИСа сразу стало просторно.

Гумилева привезли на какую-то дачу. Высокие сосны качались в неправдоподобно голубом небе – он уже и забыл, что у неба бывает такой цвет. В траве стрекотали кузнечики, в кустах тенькали жизнерадостные пичужки. Сама дача была двухэтажной, в псевдоклассическом стиле, с тяжелым фронтоном и узкими, похожими на бойницы окнами. К дому вела посыпанная крупным гравием дорожка. Кавказец, на ходу снимая брезгливо-высокомерную маску и быстро натягивая почтительно-угодливую, мелкими шажками засеменил по ней к дверям. Льву он напоминал похоронного агента из прошлых времен.

– Пошел, – равнодушно сказал Гумилеву один из прапорщиков.

На крыльце показался человек – плотный, с крупной головой с большими залысинами, в круглых очках на хищном мясистом носу. Лев узнал его сразу же – это был Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел. «Похоронный агент» подскочил, начал что-то объяснять – Берия отстранил его ленивым жестом руки.

Гумилев шел к нему навстречу, с интересом разглядывая сильное, похожее на римские скульптурные портреты времен Империи, лицо. Не дойдя пяти шагов, он остановился и по лагерной привычке убрал руки за спину.

– Гумилев? – спросил Берия.

– Так точно, товарищ… – тут Лев запнулся, потому что ЗК не имел права произносить это слово. С другой стороны, обращаться к Берия «гражданин начальник» тоже было довольно глупо. В конце концов, решив, что с сегодняшнего утра он уже свободный человек, Лев продолжил:

– Товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия усмехнулся, оценив происходившую в собеседнике внутреннюю борьбу.

– Это хорошо.

Непонятно только, что хорошо. Что Гумилев? Что не побоялся и назвал его «товарищем»?

– Знаешь, зачем тебя из лагеря вытащили?

Опять ловушка. Что тут ответишь? «Никак нет?» Ну и отправляйся обратно. «Так точно!» Ну, доложи, в таком случае.

– В общих чертах, товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия сморщился, а похоронный агент сделал страшные глаза. Видимо, именно это он и имел в виду, когда предупреждал, чтобы Гумилев не смел юлить.

Лев решил исправить ошибку.

– Товарищ капитан сказал, что я должен остановить войну. Но не уточнил, каким образом.

Берия расхохотался.

– А ты ждал, что он тебе тут же все расскажет? Артист!

Гумилев терпеливо ждал, когда иссякнет приступ начальственного веселья. Берия отсмеялся, снял очки, протер их мягкой тряпочкой и водрузил назад.

– Ты знаешь что-нибудь о предметах, изображающих различных зверей? Предметах, изготовленных из металла, похожего на серебро?

К такому вопросу Лев был готов.

– Я нашел один такой предмет в Туркестане. Это была фигурка попугая.

Глаза-маслины за круглыми стеклышками цепко прищурились.

– У него были какие-нибудь особые свойства, у этого Попугая?

– Да, товарищ народный комиссар. Когда я носил его с собой, я мог понимать любые языки и свободно говорил на них.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Его отобрали у меня при аресте. Это было семь лет назад.

Берия опять досадливо поморщился.

– Что ты знаешь о других похожих предметах?

– Ничего, товарищ народный комиссар.

– Ничего?

В вопросе явно слышалась угроза. Лев понял, что вновь допустил ошибку.

– Почти ничего. Я, конечно, заинтересовался свойствами предмета и стал искать в источниках сведения о подобных артефактах. Кое-что я нашел, но это легенды… сказки.

– Что за легенды? – Берия смотрел на него, не отрываясь.

– У меркитов… это такой народ монгольского корня… есть легенда, что Чингисхану помогал Железный Волк, зашитый в подкладку его шапки. Якобы этот Волк делал своего хозяина непобедимым в бою. Но меркиты ненавидят Чингисхана, ведь он истребил их племя почти до последнего человека. Может быть, это просто попытка оправдать собственное поражение…

– Если бы он действительно истребил их до последнего человека, – в голосе Берии появилась непонятная задумчивость, – то сказки рассказывать было бы некому.

– Кое-кто все же уцелел. Потомки меркитов смешались с калмыками…

– С калмыками? – взгляд наркома стал жестким. – Ты ничего не путаешь?

– Тотемное животное калмыков – волк, – ответил Гумилев. – Но два клана, ведущие свое происхождение от меркитов, никогда не поклонялись волку.

– И где сейчас этот Железный Волк?

– Видимо, похоронен вместе с Чингисханом. Гробницу ищут много веков, но она слишком хорошо спрятана. Говорят, Чингисхан приказал убить всех, кто строил усыпальницу, а саму ее повелел засыпать землей. Потом специальный отряд воинов порубил и заколол тех, кто расправился со строителями. Третий отряд расстрелял мечников из луков. Лучников отравили на обратном пути. Что случилось с отравителями, не знает никто; тайна могилы Чингисхана скрыта надежно.

Берия одобрительно покивал.

– Предусмотрительный был человек. Это все, что тебе удалось узнать?

– Нет, – поколебавшись, ответил Лев. – Я нашел упоминания о существовании древнего манускрипта, озаглавленного «О владельцах артефакций и Царстве Божием», авторство которого приписывают чуть ли не Блаженному Августину. В этом трактате почти наверняка имеются истории о волшебных предметах. К сожалению, он недоступен, так как хранится в библиотеке Ватикана.

– Точно больше ничего не можешь мне рассказать? – прищурился Берия. – А про карту?

– Карту, которую я нашел вместе с Попугаем? Она была зашифрована, и я не смог подобрать ключа к тайнописи.

Нарком презрительно фыркнул.

– Но хоть какое место было изображено на этой карте, ты понял?

Гумилев внезапно обнаружил, что вспотел – не от жары, в тени сосен было прохладно – а от физического ощущения жестокой силы, исходившей от собеседника.

– Мне кажется, это было Закавказье. Южный берег Каспия, Арарат, возможно, северный Иран.

Где-то в глубине дома зазвонил телефон.

– Ладно, – сказал нарком, поворачиваясь к похоронному агенту. – Рафаэль, отвезешь товарища Гумилева на базу. Выдать ему одежду и накормить.

И, не дожидаясь ответа, исчез в дверях.

– Пойдемте, Лев Николаевич, – перемена в поведении похоронного агента была поразительной. Он стал улыбчив, любезен и доброжелателен. – Сейчас я отвезу вас в одно чудесное местечко.

Дальше ехали уже без прапорщиков, которых агент отпустил слабым манием руки. Доверие к Гумилеву возросло настолько, что были подняты шторки на окнах машины, и Лев смог полюбоваться пролетающими за стеклом пейзажами. Лес, речка, распаханное поле, снова лес, пологие, поросшие люпином холмы, блестящая гладь озера, полуразрушенная церквушка, покосившиеся заборы, старые, вросшие в землю домики… ЗИС проехал по раздолбанному бомбежкой, но починенному на скорую руку мосту – под колесами грохотали плохо закрепленные доски. Кроме этого моста, ни одного знака, свидетельствующего о том, что страна ведет тяжелейшую, смертельную войну, Гумилев не увидел.

С бетонки свернули на уходящую в поля грунтовку. Грунтовка нырнула в лес, попетляла между поросшими ельником холмами, и, наконец, уперлась в крашенные зеленой краской ворота с большими красными звездами.

Шофер дал гудок. Появился красноармеец с винтовкой, подошел к машине, отдал честь. Внимательно изучил протянутые документы, заглянул в салон и долго рассматривал Гумилева. Потом широко улыбнулся и снова козырнул.

– Проезжайте, товарищ полковник!

«Кто ж тут из нас полковник? – подумал Лев. Сам он был, что называется, „рядовой необученный“. Шофер вряд ли тянул выше сержанта. Оставался только похоронный агент, которого Берия назвал Рафаэлем.

Ворота раскрылись, и ЗИС медленно вкатился на территорию базы.

Официально база именовалась „С-212“. Буква „С“ означала „специальная“, однако весь личный состав называл базу не иначе, как „Синица“ или „Синичка“. Здесь действительно было много этих птах, они весело сновали по кустам и то и дело задорно перекликались друг с другом: „ци-фи“, „ци-ци-фи“. Пара синиц обитала неподалеку от домика, в котором поселили Гумилева. По утрам они слетали к открытой форточке, и деловито стучали клювиками по фанерной дощечке кормушки. Это была придумка Василия: по вечерам он крошил туда столовский хлеб, не доеденный за ужином. В комнату птицы не залетали – боялись, но по карнизу расхаживали, как по тротуару. Василий предполагал, что это муж и жена, и называл их Иван и Марья.

Когда Гумилев, разомлевший от сытного ужина (щи с косточкой, гречневая каша с луком, компот – последний раз он ел так три года назад), получил у лысого каптенармуса комплект новенькой военной формы и яловые сапоги и перешагнул порог своего нового жилища, ему показалось, что он попал в сказку. Домик был одноэтажный, на четыре комнаты, с большой открытой террасой, откуда открывался вид на тихую реку, над которой нависали купы плакучих ив. Комнаты были одинаковые, в каждой стояли четыре панцирные кровати, четыре же прикроватные тумбочки и один платяной шкаф. Умывальники находились во дворе, под раскидистой липой. Восемь „мойдодыров“ над жестяными раковинами, при каждом – брусок хозяйственного мыла и кусок пемзы.

Меньше всего это было похоже на казарму да и вообще на военный объект – скорее, на бывший пионерлагерь, приспособленный для нужд армии.

На базе были и настоящие казармы, но они располагались с другой стороны от дороги, ближе к лесу. Там же находилось и стрельбище, откуда постоянно доносились выстрелы. А здесь, у реки, атмосфера была какой-то вызывающе штатской – как будто ЗК Гумилева вывезли за город для поправки здоровья. Кормили на убой, спать давали сколько хочешь (ужин в восемь, завтрак в семь – одиннадцать часов можно дрыхнуть), литературу, список которой он, осмелев, передал коменданту, привезли к вечеру следующего дня – все книги были со штемпелем „Библиотека им. В.И. Ленина“. В домике, рассчитанном на шестнадцать человек, они жили вдвоем – Лев да Василий, которого привезли за два дня до него. Василий был мужик хитрющий, из тех, что не пропадут нигде – ни на фронте, ни на зоне. Среднего роста, жилистый, ухватистый, со смеющимися зелеными глазами на обманчиво простоватом лице.

Ко Льву он сразу же проникся симпатией, а когда увидел стопку библиотечных книг – то еще и уважением. То, что Гумилева привезли сюда прямо из лагеря, Василия явно не смущало – мало ли что может случиться с человеком по жизни.

– Слышь, Николаич, – сказал он Льву в первый же день знакомства, – у меня подход простой – главное, чтоб человек не был гнида. Я вижу, ты там с блатными пообтесался, ухваточки кой-какие от них перенял, но это все пустое. У нас на фронте тоже таких хватало с присыпочкой. Другое важно: что у тебя внутри. А внутри ты путевый мужик, я чую.

Разговор, разумеется, происходил не за чашкой чая – по случаю прибытия нового жильца Василий выставил литровую бутыль мутноватого картофельного самогона. Закусывали салом и огурцами. На вопрос – откуда такая роскошь? – Василий неопределенно махнул рукой.

– Там, за рекой, бабка одна гонит.

– И кабанчика держит? – подмигнул Лев.

– Нет, сало я у повара в карты выиграл…

Посидели душевно. Василий рассказывал про фронт, про то, как гибли один за другим батальоны на Ржевском выступе, как, захлебываясь в собственной крови, стояла до последнего наша пехота, по которой прямой наводкой лупила немецкая артиллерия… Льву про лагерь говорить не хотелось, и он отвечал рассказами из древней и средневековой истории – про подвиг трехсот спартанцев у Фермопил, про то, как двести всадников Кортеса разметали стотысячную толпу ацтекских воинов при Отумбе, про истребление цвета французского рыцарства в битве у Креси. Василий слушал, не перебивая, цокал языком, глядел уважительно.

– Да, умели воевать деды, – сказал он, когда Лев дошел до подвига батареи Раевского в Бородинском сражении. – И сейчас есть не хуже – взять хотя бы нашего взводного, Витю Хвастова. Ранили его, а патроны у него кончились. Так он десяток фрицев положил – штыком и голыми руками. Они его издаля расстреляли, из шмайсеров…

– Как монголы Евпатия Коловрата, – пробормотал Лев. – Это у нас такой богатырь был на Руси, в одиночку против целого войска бился. Тогда монголы камнеметные машины выкатили, и огромными глыбами его забросали…

– Вот! – Василий разлил остатки самогона по стаканам, смел со стола щетинистые шкурки от сала и со вздохом вытащил откуда-то припрятанный огурец. – Я и говорю, Николаич – есть что-то в нашем народе, чего ни в каких других народах нету. Ну, может, у спартанцев твоих еще было, и все. У фрицев, конечно, техника и умение – этого не отнять. Но вот хрен тебе они нас одолеют! Кишка тонка!

– Спорить не буду, – сказал Гумилев, чувствуя, что язык уже не слушается его. – Русский народ… он сейчас не в той фазе… чтобы его победить… Пассионарное напряжение…

– О, Николаич! – Василий разломил огурец и протянул ему половину. – Ты закусывай лучше. А то сейчас у нас разговор начинается уже не про историю, а про электрику.

Лев попытался собраться с мыслями – получалось плохо. После трех лет вынужденной трезвости (не считать же чифирь алкоголем) пол-литра самогонки подействовали на него, как прямой хук в челюсть. Перед глазами все плыло.

– Я тебе потом объясню, – выдавил он, наконец. – Фаза… это не электрика… потом, ладно?

И, как сидел, навзничь опрокинулся на кровать, не выпустив из руки половинку огурца.

Беззаботная жизнь, впрочем, продолжалась недолго. Как-то утром, вернувшись из столовой, Лев с Василием обнаружили у себя в домике новых жильцов.

На террасе ожесточенно терла шваброй пол совсем молоденькая девочка в гимнастерке. Увидев подходивших к дому мужчин, она выпрямилась и оперлась на швабру, как Афина Паллада – на копье.

– Безобразие какое! – набросилась она почему-то на Льва. – Живете здесь вдвоем, а грязь развели такую, словно целый полк квартировал! Неужели так сложно раз в день подмести пол?

Гумилев растерянно посмотрел на Василия. Того напор девчушки явно привел в восторг.

– Ты кто такая будешь, пигалица? – спросил он, молодецки подкручивая ус. – И откуда ты такая строгая взялась?

– Я Катя Серебрякова, – не сбавляя оборотов, представилась пигалица. – Сержант медслужбы. А вам, товарищ Теркин, должно быть стыдно! Вы же опытный солдат, могли бы организовать быт получше. И себе, и товарищу Гумилеву!

– Опа, – сказал Василий, – опа, Америка-Европа! Смотри-ка, Николаич, она про нас все знает!

Он склонил голову, будто признавая превосходство сержанта медслужбы, и медленно пошел на нее, как бык на тореадора. На свежевымытых ступеньках террасы он поскользнулся и едва удержал равновесие. Серебрякова захихикала.

– А ведь и впрямь чисто! – удивился Василий. – Хотел я, между делом, швабру у тебя отобрать да по…

Катя перестала смеяться и уперла руки в бока.

– Продолжайте, товарищ старшина. „Да по…“ – что же дальше?

– Да показать, как полы моют! – простецки улыбнулся Теркин. – Но вижу, ты и сама хорошо справляешься. Пойдем, Николаич, пока нас тут к какой-нибудь работе не припахали…

– Идите-идите, – напутствовала их пигалица, – смотрите, ноги вытирайте как следует!

– Ну, все, – вздохнул Василий, открывая дверь, – правильно на флоте говорят: баба на корабле – жди беды…

Он шагнул за порог и остановился, как вкопанный. Лев, заглянувший Василию через плечо, почувствовал, что у него отвисает челюсть.

На кровати у стены лежал, закинув ноги на тумбочку, капитан госбезопасности Александр Шибанов собственной персоной. В руках капитан держал синенький томик Пушкина.

– Здорово, орлы, – сказал он, откладывая книгу и садясь на кровати – панцирная сетка застонала под тяжестью его могучего тела. – С Серебряковой уже познакомились?

– Так точно, – отрапортовал Теркин. – Провели, так сказать, беседу…

– Значит, так, – взглядом, которым наградил Василия капитан, можно было заколачивать бетонные сваи, – балагурить разрешаю, обижать чтобы – ни-ни. За обиду спрошу сам, лично и по всей строгости.

– Да какие из нас обидчики, – хмыкнул Теркин, – нас самих любой шкет обидит.

Капитан предпочел пропустить его иронию мимо ушей. На лице его появилась знакомая Гумилеву золотозубая улыбка.

– Ну что, бойцы, – сказал он, подходя и протягивая Василию широкую ладонь. – Будем работать вместе, вот так причудливо тасуется колода…[3]3
  Внимательный читатель, конечно, заметил, что Шибанов цитирует роман «Мастер и Маргарита», опубликованный лишь двадцать четыре года спустя. Видимо, в НКВД рукопись булгаковского романа прочли гораздо раньше.


[Закрыть]