Текст книги "Матросы Наркомпроса"
Автор книги: Кирилл Голованов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Ученик Майдан! Выйти из строя! – скомандовал Радько.
Димка подошел к нему с уставным докладом точно так, как учили на школьном дворе.
– Почитайте, Митя, еще раз строевой устав, – посоветовал ему военрук. – И тогда наверняка запомните, что в строю честь не отдают.
Димка думал, что этого разговора никто не слышал, но, оказалось, ошибся. Помкомвзвода Бархатов был внимателен и глухотой не страдал.
– Ну как, «Митя»? Изучил строевой устав? – смеялся Лека и по привычке провел рукой, поправляя отсутствующую прическу.
– Это мне за фасонную стрижку, – догадался Майдан.
Вызов был принят, но дуэль не состоялась. Дело в том, что в комнате больше не оставалось пыли. Жанна отложила тряпку и вмешалась в беседу гостей.
– Не надоели еще солдафонские воспоминания? – спросила она у Бархатова. – Где стихи? Обещал – давай сюда!
Но пропаганда произведений нового поэта оказалась не таким уж простым делом. Лека Бархатов попробовал спеть песню, но у него не было слуха, а остальные ребята забыли слова.
– Звездочки с небес явно не хватаете! – ехидничала Жанна.
– Сюда бы Аркашку Гасилова, – пожалел Антон. – У него хорошо получается. Даже военруку понравилось.
– Есть у нас во взводе такой «гогочка», – снисходительно объяснил Бархатов. – Доверху набит морскими стихами.
– Почему же тогда он не здесь? – спросила Жанна.
– Лека пробовал уговорить, – улыбнулся Раймонд. – Ничего не получилось. Гасилов утверждает, что эти стихи не для девчонок.
– Вот как? – сверкнула глазами Жанна. – Очень жаль, что не уговорил. Никогда бы не поверила, что у младших командиров вашего класса такой куриный авторитет.
Димкин тренер в секции бокса назвал бы такую реплику ударом ниже пояса. Лека Бархатов с этой минуты стал думать только о том, под каким предлогом откланяться. Но Раймонд Тырва и не подумал принимать реплику на свой счет. Наоборот, он так улыбнулся, что Жанна вздрогнула.
Чтобы разрядить атмосферу, Антон вспомнил, как однажды Гасилов притащил в класс газету, где писали о спецшколе, и читал ее с выражением, как морские стихи:
– «Было весело и оживленно. Но уже чувствовалась некоторая, если можно так выразиться, выправка…»
– А теперь покажи свою выправку, – сказал тогда Аркашке Лека Бархатов и скомандовал: – Смирно! Напра‑ву!
Гасилов закачался, как на шарнирах, немного подумал и, смешно щелкнув каблуками, повернулся в обратную сторону.
– Эх ты, сено-солома! – сказал Бархатов и дал ему домашнее задание отработать повороты на месте…
– Издевательство и самодурство, – объявила Жанна, посмотрев на пунцового Леку. Она уже завелась и не могла остановиться. – Теперь ясно, почему к тебе так относятся подчиненные.
Тырва опять улыбнулся. Жанна была готова растерзать его за такую улыбку.
– Чего пристала к человеку? – вступился Антон. – Все было правильно. Зато сейчас Гасилов сдал зачет по строевой подготовке и допущен в парадный расчет.
– Аркашка обещал познакомить меня со своим знакомым поэтом, – вставил слово Майдан.
– Обязательно познакомься, – одобрила Жанна. – Хорошо бы выяснить, почему не всем доступны его морские стихи.
На обратном пути Бархатов старался оторваться от попутчиков. Ему хотелось вернуться и поговорить с Жанной без свидетелей. Но из этого ровно ничего не получилось.
– Нельзя отставать – побьют, – ласково посоветовал ему Раймонд. Тырва улыбался, но в тоне его Леке почудилось что-то такое… В общем, Бархатов передумал. Он ничего не терял. С Жанной можно было поговорить в любой другой день. А Димка понял Раймонда по-своему.
– Уже побили, – возразил Майдан. – Чего уж тут махать кулаками.
ГЛАВА 8. БРЮХО ДОЛОЙ!
Набухшие тучи, без устали сеявшие над городом мелкую, по-осеннему нудную морось, вдруг потемнели еще больше и разрешились отборной крупчаткой. После конца уроков снег уже падал обильно, остервенело, подхваченный норд-вестом, хлестал по щекам Димки Майдана, набивался в щель между воротом шинели и фланелевым слюнявчиком, который отчего-то именовался галстуком.
В строю парадного расчета Димку поставили рядом с Аркашкой Гасиловым. Аркашка с удовольствием сделал шаг влево. Он обрадовался однокласснику. К счастью, в строю не до разговоров, но после конца тренировки им вместе ехать домой на трамвае. Гасилов, конечно, будет любопытничать, спрашивать, отчего Майдана вдруг перевели сюда из оркестра. А объяснять не хотелось. Да и не поймет Гасилов.
А все случилось потому, что Димке разрешили принести трубу домой. Каждый вечер, окончив уроки, он снимал инструмент с гвоздя, натирал суконкой, намазанной, по словам тети Клаши, «какой-то зеленой гадостью». Но паста ГОИ чистила отлично, и в бледно-желтой латуни отражалась удовлетворенная физиономия музыканта. Она то съеживалась, то распухала до габаритов Антоши Донченко. Совсем как в павильоне кривых зеркал из «Табора», то есть Таврического сада.
Налюбовавшись трубой, Майдан вынимал ноты и по всем правилам начинал дышать диафрагмой. Соседи никак не могли взять в толк, кому нужны эти отрывистые дребезжащие звуки. Они не понимали, что без баритона нет и мелодии, хлопали дверьми и громко выражались на кухне. Тетя Клаша пыталась им объяснить, что Димка просто готовит домашние задания. Школа у него теперь не простая – специальная, и чему же удивляться, что Димочка и уроки учит не как все. Впрочем, тетя Клаша задерживалась на работе и являлась домой в самом конце музыкального антракта.
Димка никогда не предполагал, что ему угрожает беда именно со стороны тети Клаши. Вчера она пришла с работы и отправилась на кухню хлопотать насчет ужина, а Димка дудел еще с четверть часа. Не успел он повесить инструмент на место, как дверь с треском распахнулась. Труба сорвалась с гвоздя и шмякнулась об угол.
Когда Федор Петрович пришел домой после вечерней смены, он осмотрел трубу и покачал головой. Инструмент оказался испорченным, и сегодня школьный оркестр играл уже без Димки. На набережной гремел «Колонный марш». Майдан издали видел, как синеют у музыкантов лица, как снег облепил панцирем их неподвижные фигуры и скатывался каплями по тусклой меди надетых через плечо труб. Этот марш официально имел только мелодию. Но для удобства запоминания кто-то придумал шуточные нехитрые слова. Они звучали в ушах у Димки с каждым тактом:
И баб-ки нет,
И мам-ки нет,
И не-ко-го боять-ся…
«При-хо-ди ко мне до-мой…» – ревели медные трубы. Ритм дергал тело, как за веревочки, и ноги, разом взлетая на одинаковую высоту, с хлюпом чавкали в снежной кашице…
Под марш двигались отдельными шеренгами по двадцать четыре человека в ряду.
– Брюхо долой! – пытался перекричать оркестр военрук. – Следи за грудью четвертого…
«Брюхо» – это значит линия строя изогнулась дугой. И очередная шеренга, все двадцать четыре пегие, припудренные крупкой фигуры, изо всех сил старалась равняться.
«Брюхо долой! – Майдан думал о брюхе совсем в другом смысле. – Что, если придется платить за трубу?»
Холод ручейком бежал по спине. Шинель, туго подпоясанная лакированным ремнем, не слишком грела. Крупнозернистая колючая мука вихрилась в воздухе, с размаху стегала Неву. Вода вспухала ледяной квашней и неуклюже ворочалась у мостовых быков.
Оркестр все время наяривал «Колонный марш». Другого просто не успели выучить.
– Равнение на вышку Академии художеств, – надрывался хрипом военрук. – Ботинок не жалей! Разобьете – новые выдадим.
Рядом с Димкой маршировал Гасилов. Он ничего не жалел. У Аркашки есть и отец и мать. Его ждал дома обед. Аркашка никогда не задумывался над тем, сколько дней осталось до получки…
«Сколько стоит труба баритон?» – сверлила Майдана неотвязная мысль, а руки и ноги его двигались под музыку совершенно автоматически.
Два месяца спецшкола ежедневно выходила на строевую подготовку. После уроков ходили во взводном строю, несмотря на слякоть и непогоду.
– Бегом, шагом марш! – скомандовал однажды математик Святогоров.
– Отставить! – услышал его команду вездесущий военрук.
– Я хотел дать ребятам возможность согреться, – объяснил Михаил Тихонович. Он тоже теперь был одет в командирскую двубортную шинель. На продолговатой голове вытянулась седлом фуражка с «крабом».
– Понятно, – улыбнулся Радько. – А я хотел обратить ваше внимание на то, что ученики одновременно и бегом и шагом следовать не могут.
В строю захихикали. Военрук вскинул глаза. Смех как обрезало.
– Командуйте! – предложил Радько командиру взвода.
Легко было сказать. Святогоров старался изо всех сил. Тридцать учеников послушно равнялись, замирали, маневрировали вперед, назад и в стороны. Михаил Тихонович особенно гордился умением сохранять у учеников сухую обувь. Стоило ему объявить, какое плечо вперед, как направление движения менялось, и лужа оставалась в стороне. Взвод как раз правым плечом вперед огибал свежий сугроб, когда математик снова заметил проверяющего военрука.
– Смирно! Равнение налево! – закричал осмелевший Святогоров и, приложив к козырьку руку, направился к Радько.
– Михаил Тихонович! – вдруг неофициально спросил военрук. – Почему взвод равняется на сугроб?
Математик отшатнулся и только тут обратил внимание на подопечных. Буквально выполняя его команды, ученики описывали спираль вокруг сугроба.
– Прямо! – спохватился Святогоров. И снова, оказалось, невпопад.
Взвод дружно двинулся на снег и с методичностью робота растоптал сугроб каблуками.
Естественно, в парадный расчет преподавателей не включали. Среди них умели командовать только командир роты Оль да еще Рионов. Билли Бонс маршировал удивительно легко для своей массивной фигуры.
– Вот это мужчина! – услышал однажды Димка мелодичный возглас с тротуара. Борис Гаврилович горделиво вскинул голову, мельком «запеленговал» автора реплики, но «швартоваться» на сей раз не стал. Димке это было понятно: Билли Бонс шел в строю. Он всегда подчеркивал, что «строй – святое место».
Константин Васильевич Радько прилагал немало усилий, чтобы и остальные учителя стали похожими на Билли Бонса. Димка узнал об этом случайно. Еще до катастрофы с трубой он задержался в спецшколе до позднего вечера. Когда капельмейстер отпустил оркестр по домам, ребята услышали, как наверху, в актовом зале, бухают тяжелые шаги.
– Кто там грохочет?
Майдан осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Все двадцать пять учителей, библиотекарша, врачиха выстроились в зале двумя шеренгами. Капитан 3-го ранга Радько по очереди вызывал их из строя. Учителя отдавали честь и начинали уставной доклад. Словом, все было так, как на обычных занятиях по строевой подготовке.
Это были те еще занятия. Доктор Подачина, красивая черноволосая женщина, вертелась и подмазывала губы. А строгий военрук как будто ничего не замечал. Впрочем, чего взять с докторицы? Но и мужчины недалеко ушли. Физик Дормидонтов мешковато вышел из строя и направился к военруку прогулочным шагом. На лице у Павла Феофановича застыла снисходительная усмешка, какая бывает у взрослых, играющих в ладушки. Учителя смеялись. Военрук смеялся тоже. Однако заставил Дормидонтова подойти с докладом еще раз.
Когда очередь дошла до Святогорова, не выдержал бы ни один зритель. Михаил Тихонович одновременно с правой ногой старательно выбрасывал вперед правую же руку. Затем аналогичным порядком – обе левые конечности. Вся его напряженная фигура напоминала ветряную мельницу, Димка забыл об осторожности и заржал в полный голос. Все учителя обернулись.
– Кто там подсматривает? – рассердился Радько.
Майдану пришлось кубарем скатиться с третьего этажа. На следующий день на уроке математики командир взвода смотрел на него как-то не так.
«Неужели узнал?» – похолодел Майдан. С тех пор он старался не попадаться Михаилу Тихоновичу на глаза. И уж тем более невозможно было рассказать ему о выволочке от капельмейстера и о том, что военрук пообещал: «Разберусь и накажу!»
Сразу разбираться Радько не стал. Предстояла зачетная проверка строевой подготовки школы. На плацу появился генерал-майор береговой службы. Суровый и властный, он ходил меж застывших шеренг, и каждое слово его было окончательным.
Рядом с Майданом, справа и слева, спереди и сзади, вытянулись в струнку товарищи, и можно было догадаться, как неистово, вразброд трепетали у них сердца.
Наконец Радько вызвал вперед оркестр и вывел батальон со школьного двора.
– Эс, та-та! Зс, та-та! – выводили альты под мерные вздохи барабана.
– Ножку, бровку, головку! – задорно крикнул военрук.
И от этой совсем неуставной команды шире развернулись плечи, ходуном заходила земля и пятьсот хромовых ботинок на едином дыхании впечатались в мостовую. Батальон маршировал по набережной, а прохожие замерли на обочинах, как будто отдавая честь. Первая шеренга с никелированными дудками на груди равнялась на командира. Белые перчатки одновременно вздымались и опадали гребнем штормовой волны. Будто по набережной шла крепко сколоченная воинская часть. Только плоский бант над левым ухом да красные якорьки накрест на рукавах шинелей отличались от формы военных моряков. Но в строю это было совсем незаметно.
На площади перестроились по-парадному, по двадцать четыре в ряд. Капитан 3-го ранга Радько сам стал во главе батальона и скомандовал к торжественному маршу.
На душе у Майдана было муторно, но марш как на крыльях нес его вперед. В этот момент он особенно ясно почувствовал, что означает чувство локтя. Рядом шагал Аркашка Гасилов, впереди – Раймонд и Антон. Тырва с силой бил по асфальту тяжелыми каблуками. Упорные ноги его почти без подсечки падали на мостовую, и видно было, как прочно они стоят на земле.
Радько шел один перед фронтом первой шеренги. Флотский строевой шаг будто прибавлял ему роста. Подтянутый, изящный, он вел за собой батальон и с каждым взмахом руки показывал за спиной кулак. Ладонь военрука, сжимаясь и разжимаясь, как бы стискивала мальчишек плечом к плечу, а четкий такт марша вел их вперед.
На мостовой перед генералом остались валяться три оторванных каблука. Наверное, каблуки убедили инспектора: Ленинградская военно-морская спецшкола, единственная среди семи только что организованных спецшкол, была допущена к Ноябрьскому параду в составе полного батальона. Фотографии строевого смотра попали в печать, и прозвище «матросы Наркомпроса» распространилось по городу. Раймонд Тырва впервые услышал его от старого знакомца Петьки Шлыкова, с которым они вместе писали письмо наркому.
– Дурак, – сказал Раймонд, нисколько не обидевшись. – На твоем месте надо не горло драть, а сидеть над учебниками. Если исправишь «посы», военрук обещал тебя принять прямо в девятый класс.
Шлыков моментально заткнулся и посмотрел на Райку круглыми глазами. Ведь тогда, не пройдя по конкурсу, он наговорил Тырве много всяких обидных слов и никак не предполагал, что бывший одноклассник станет говорить о нем со спецшкольным начальством.
Святогоров вместе с другими учителями наблюдал зачетную проверку с тротуара. Когда строй распустили и все стали разбирать груду портфелей, Михаил Тихонович положил руку на Димкино плечо.
– Попроси мать завтра зайти ко мне, – сказал командир взвода.
У Майдана екнуло сердце. Сбывались самые худшие его предположения. Но как бы Димка ни был обижен на тетю Клашу, все равно он не в силах был заявить о том, что матери у него нет.
– Передам, – сдержанно кивнул Майдан и поспешил отойти. Он отказался идти знакомиться с поэтом Борисом Смоленским, хотя сам договаривался с Аркашкой заранее. Сегодня Димке было не до стихов.
– Давай пожуем, – Гасилов показал на ближайшую булочную.
– Не хочу перебивать аппетит, – не поддержал компанию Майдан и заторопился домой.
А Гасилов не устоял. В булочной продавались слойки. Они были теплые и пышные, с сахаром и ванилью. Слойки просто таяли во рту.
– Товарищ ученик! – рявкнули у него над ухом.
Гасилов едва не подавился. Только теперь он заметил старшего политрука Петровского и поспешно отдал честь.
– Вы что? – спросил Политура. Тон его не предвещал ничего хорошего. – Вы что, очень проголодался?
– Очень! – признался Аркадий. – Здесь такие слойки вкусные.
– Вы мне голову не морочь, – окончательно рассердился старший политрук. Он старательно отрабатывал уважительные местоимения. – Посмотри на свою шинель!
Гасилов скосил глаза: мохнатый ворс на груди запорошило сдобными крошками.
– Я вам на всю катушку размотаю! – гремел на весь Большой проспект Политура.
Аркаша стоял перед ним навытяжку, растерянно зажав в руке недоеденную слойку. Около них стали останавливаться прохожие. Они с живейшим интересом узнавали о том, что именно в таких шинелях матросы штурмовали Зимний, что Гасилов в своей грязной форме похож на булочника, недостоин блюсти славные традиции и заслуживает строгого наказания. Прохожие с осуждением глядели на мальчишку, как будто на нем не то что обсыпанной шинели, а уже вообще ничего не было.
Аппетит у Аркашки отшибло начисто. В конце концов Петровский выдохся и объявил взыскание. Но не «на всю катушку», а всего лишь замечание за безобразное отношение к форменному обмундированию и недопустимое поведение на улице.
Едва Аркашка с отвращением выбросил сдобу в урну для окурков, как вновь был возвращен на лобное место. Аркашка снова встал перед Политурой и слушал лекцию о том, что хлеб – это не просто еда, хлеб – это труд человеческий. Гасилов и сам понимал, что бросать хлеб нехорошо. Но куда же было девать слойку, которая и так стала поперек горла? Прежнее наказание Петровский отменил как явно недостаточное.
– Есть два наряда вне очереди, – повторил Аркашка деревянным языком и поскорее убрался от свидетелей своего позора.
Доцент Артяев, рассказывая на уроке об условных рефлексах, почему-то все упирал на павловских подопытных собачонок. Теперь Аркашка вполне мог дополнить военврача. За какие-либо пять минут у него на всю жизнь выработалось стойкое отвращение к «принятию пищи на улице». Рефлекс действовал в форме и без формы и, что самое ужасное, распространялся даже на мороженое.
ГЛАВА 9. РАССЫЛЬНЫЙ ДИРЕКТОРА
За два месяца, которые прошли с начала занятий, помощник командира взвода Алексей Бархатов не мог припомнить случая, когда Геннадий Ковров проявил бы недовольство или вступил в спор. Ковров не походил и на безответных, робких мальчишек, которые угождают из слабости. На уроках физкультуры он лучше других делал «склопку» и отваживался крутить на турнике «солнце», что, как известно, требует крепких мускулов и ловкости.
Но ловкость была ему совсем ни к чему. На уроках Ковров никогда не поднимал руку. Учителя вначале думали, что он из отстающих. Однако у доски Геннадий отвечал кратко и всегда по существу. Ковров держался особняком, и никто не знал, что он про себя думает.
Лека Бархатов, составляя список очередного наряда дежурной службы, подумал, что кандидатура Коврова больше всех подходит для поста рассыльного у директора. Дежурство у директорского кабинета считалось почетным, но все открещивались от него как только могли. Григорий Мымрин прошлый раз целую антимонию развел, стал интересоваться, почему именно его, раз он уже отстоял дневальным по гальюну. Бархатов, конечно, пререканий не допустил, но кому охота каждый раз объяснять, что да почему. Должность младшего командира исполнять непросто. Ребята никак не хотели признать за одноклассником права на безоговорочные приказания. Лека понимал, что это право надо завоевать. Назначив Коврова в наряд рассыльным, помкомвзвода был убежден, что тот промолчит и не будет подрывать его авторитет.
Геннадий выслушал приказание и сказал: «Есть!» У Бархатова отлегло от сердца, потому что пост у директорского кабинета был очень опасным. Сам Уфимцев был суров, разговаривал, не разжимая тонких прямых губ, отчего подчеркивались шипящие согласные. Ученик Гасилов был снят с рассыльных только за то, что не смог Уфимцеву представиться. Рассыльный при виде директора растерялся и стал заикаться.
– Отставить! Еще раз! – приказал Сергей Петрович.
Гасилов вышел из кабинета, набрался сил и попробовал все сначала. Ничего не получилось. Грозные борозды на челе директора замораживали рассыльного. Язык у Аркашки приклеился к нёбу.
Гена Ковров, конечно, знал, что почетная вахта ничего не приносит человеку, кроме неприятностей, но не возражал.
– Тебе больше всех нужно? – выразил общее удивление Зубарик – Мымрин.
– Не мне, так кому-то другому заступать, – пожал плечами Ковров. – Какая разница.
– Правильно! Так должен поступать каждый ученик, – поддержал Геннадия помощник командира взвода.
Ковров только взглянул на Леку и так усмехнулся, что у того сразу пропало желание пояснять его действия.
Рассыльный у кабинета директора вполне заменял вывеску «Без доклада не входить». Ковров заступил на пост за полтора часа до начала занятий, когда в школе еще было безлюдно. Директор приходил на работу рано, и Генка издалека услышал его шаги, тяжелые и гулкие, как поступь каменного командора.
Походка директора развеселила Геннадия. Надо же было такую придумать!
Сергей Петрович увидел у дверей своего кабинета сияющую физиономию и остолбенел. Поэтому Коврову не представило труда доложить директору, что он рассыльный и готов приступить к обязанностям. Уфимцев рассердился, но придраться было не к чему. Пока Геннадий получил первое распоряжение вызвать помощника директора по хозяйственной части Берту Львовну Цируль.
– В одном из классов мной обнаружена галоша, – сурово заявил директор.
– Одна галоша? – ничуть не удивилась Цируль. – Там должна быть пара.
– Рваная галоша валялась за печкой, – нахмурился Уфимцев. – Доложите, как вы контролируете чистоту учебных помещений?
– Галошу, надеюсь, не выбросили? – невозмутимо парировала Берта Львовна. – И скажите, я вас прошу, как объяснить это малярам?
– Черт знает что, – взорвался директор. – Вам указывают на грязь! При чем здесь маляры?
– Спецобувь, – с великолепным апломбом пояснила заведующая хозяйством. – И давайте спокойно, я вас прошу. Не будут же маляры работать в штиблетах?
Начало дежурства Коврову пришлось по душе. На каком другом месте можно почерпнуть столько полезных сведений? К сожалению, потом дверь кабинета притворили, и голоса стали глуше, но суть все равно можно было уловить. Вообще директор скучать своему рассыльному не давал. Он послал его за военруком, потом за заведующим учебной частью Полиэктовым. Когда в кабинете собралось школьное начальство, Сергей Петрович приказал вызвать историка Макарова. Геннадий мигом взлетел на второй этаж, в учительскую. Физик Дормидонтов, увидя его на пороге, ехидно заулыбался:
– Нуте-с, кто там очередной?
Историк поспешно последовал за рассыльным. Его лицо закаменело, как перед экзаменом. Рассыльный не подозревал, что это и был самый настоящий экзамен, по результатам которого издавался приказ об утверждении в должности.
– Дошла очередь до студентов, – сказал Дормидонтов, когда за Ковровым закрылась дверь.
Физик намекал, что приглашенный на беседу Макаров только закончил университет. К Дормидонтову, имевшему немалый стаж и звание учителя средней школы, все еще рассыльного не посылали. И это не было случайностью.
– У меня болит шея, – жаловался в учительской Павел Феофанович. – Хоть на перемены не выходи.
Его собеседник сделал круглые глаза и повел ими в сторону дивана, где молчал старший политрук Петровский. Зачем сюда ходит политический руководитель, никто из учителей не знал. Это казалось им подозрительным. Физик перехватил осторожный взгляд и возмутился.
– Могу повторить где угодно, – желчно добавил Павел Феофанович. – Учащиеся затеяли унизительную игру. Каждый считает своим долгом вывернуть шею в сторону учителя. А вы извольте им отвечать. Но учеников много, а я один…
Петровского явно вызывали на разговор. Но он снова промолчал. Если бы учителя догадывались, что Евгений Николаевич и сам точно не представлял, зачем он сюда ходит! Просто старший политрук никак не мог найти в спецшколе своего места, и Радько посоветовал начать со знакомства с преподавателями.
Петровский понимал, что физик Дормидонтов возмущается не зря. Некоторые ученики придумали ходить на переменах в бескозырках. Они отдавали честь, далеко откидывая руку, едва не задевая локтем отпрянувшего учителя. Почти все по уставу, но на самом деле форменное издевательство.
С другой стороны, язвительный тон Дормидонтова тоже не понравился старшему политруку. Евгений Николаевич так и не успел обдумать странное поведение учителя физики. В учительскую постучался рассыльный. Старшего политрука тоже приглашали к директору.
Преподаватели поняли его уход по-своему.
– В каждой школе свои порядки, – заметил Святогоров. – Как будто мало приказа заведующего гороно, которым мы все уже давно назначены? – Михаил Тихонович тоже чувствовал себя крайне неуютно и уже жалел, что дал согласие преподавать здесь математику.
– Пустое сотрясение воздуха, а не порядки, – прищурил глаза Дормидонтов.
Михаил Тихонович согласно кивнул, а остальные учителя никак не реагировали.
– О чем тут говорить, – махнул рукой Павел Феофанович. – Мне в любой школе будет хорошо.
Физика прервал звонок. Все засобирались в классы. Рассыльный Ковров тоже оставил свой пост и помчался наверх, чтобы успеть занять свое место до прихода преподавателя. Во втором взводе по расписанию значилась литература. Гена едва успел плюхнуться за парту, как в дверь класса просунулась рука с портфелем.
– Смирна-а!.. – заорал дежурный руке.
Но руке было не до команды. Рука укрощала портфель, который захлебывался от томов. Корешки книг торчали выше откинутого за ненадобностью замка. Вслед за портфелем в класс протиснулся упитанный энергичный человечек. Огромный лоб его подавлял остальные черты лица. Если б не вполне земной животик, колобком выпиравший из-под кителя, то преподаватель Марусенко напоминал бы канонизированный фантастами тип марсианина.
Литератор проследовал мимо дежурного к учительскому столу и водрузил на него портфель. Класс замер. Дело в том, что дежурный Димка Майдан заранее расположил ножку стола над дырой прогнившего паркета.
В следующее мгновение стол, не выдержав натиска русской литературы, наклонился, как палуба в шторм, и книги посыпались на пол.
Преподаватель нуждался в помощи. И ученики были готовы ее оказать. Но для этого требовалось нарушить команду «смирно!» и вообще весь ритуал встречи учителя. Портфель с книгами и строевой устав явно мешали друг другу. Каждый раз ученики терпеливо ожидали, пока наглядные пособия и первоисточники выстроятся в стопках на учительском столе. Только после этого «Марусечка» принимал рапорт по всей форме и разрешал сесть.
Дима Майдан был не только дежурным. Подобно Галилею, он выступал в роли исследователя. Простой и наглядный эксперимент по его программе имел целью довести противоречие до абсурда. Однако обескуражить преподавателя ему не удалось. Марусенко лично собрал свои книги. А ритуал остался ритуалом.
– Моя задача – научить вас читать! – объявил литератор еще на первом уроке.
– Читать? – засмеялся Антон Донченко. – Мы как будто уже грамотные…
– Контрольный диктант покажет, насколько это соответствует истине, – спокойно парировал Марусенко. Он предложил Антону встать и назвать свою фамилию.
– Давайте сразу условимся, – сказал литератор, – не нарушать установленный в школе порядок… А все же читать вы еще не умеете!
Ребята зашумели, стали переглядываться.
– Не верите? – спросил Валерий Евсеевич. – Сейчас убедитесь! Кто знает, сколько книг способен прочитать человек в течение всей жизни?
Начался коллективный подсчет. В конце концов все согласились, что в среднем не больше двадцати тысяч томов.
– Это же очень мало! – воскликнул Марусенко. – В библиотеках лежат миллионы томов. Среди них есть книги-бомбы и книги-плевки. Какую из них выбрать? На какую стоит тратить время? Мне хочется, чтобы литература стала для вас лоцией в океане книг. Тогда вы не собьетесь с истинного курса.
Сравнение понравилось, и с тех пор литература была возведена в ранг самых главных «морских» предметов.
Литератор говорил на уроках, как и командовал: распевно, взахлеб. Стоило стать ему посреди класса и, воздев руки, воскликнуть, как издревле полки Игоревы: «О русская земля! Ты уже за холмом!» – время останавливалось. Остальные сорок пять минут урока ребята уже не замечали, что руки учителя жили все время отдельно, на небесах.
Гена Ковров так заслушался «Марусечку», что едва не забыл о своих обязанностях рассыльного. По инструкции все лица дежурной службы должны были выходить из классов за минуту до конца урока, чтобы со звонком на перемену уже быть на своих местах. Хорошо еще, что бдительный Лека Бархатов не допустил беспорядка. Но Лекины старания пропали понапрасну, ибо Уфимцев уехал в гороно, и рассыльный все перемены проторчал у запертой клеенчатой двери. Настоящая работа началась у Коврова после шестого урока. Директор явился мрачнее тучи и снова потребовал к себе Берту Львовну Цируль.
Сергею Петровичу удалось добыть только сто электрических лампочек, хотя требовалось двести пятьдесят две. Вместо трех тонн кровельного железа школе давали только половину. А над душой директора еще висели неоплаченные счета на двадцать пять тысяч рублей.
Берте Львовне нельзя было придумать менее удачный момент, чтобы показать Сергею Петровичу испорченную трубу из школьного оркестра. Рассыльному опять пришлось бегать за военруком и старшим политруком, а затем искать по всей школе капельмейстера и председателя местного комитета Василия Игнатьевича Артяева. В кабинете началось следствие по делу помятой трубы. Каким путем об этом догадался Михаил Тихонович Святогоров, так и осталось неизвестным. Он появился у заветных дверей без всякого приглашения.
– Доложить? – спросил его Гена Ковров.
– Не нужно. Я сам, – сказал Святогоров и потянул на себя массивную филенку. У Сергея Петровича удивленно вскинулись брови.
– Надеюсь, вы не собираетесь решать судьбу ученика без классного руководителя? – услышал Генка Ковров и весь обратился в слух.
– Командира взвода! – поправил из угла старший политрук.
– Тем более, – решительно сказал учитель и сел на стул.
Уфимцев с раздражением переводил взгляд с покореженной трубы на странного, по-граждански развязного педагога. Хотя Сергей Петрович тоже не был настоящим военным, он считал, что в спецшколе все должно быть более официальным.
– Как будем списывать? – спросила Берта Львовна.
– Стоимость инструмента – двести рублей, – вторил в унисон капельмейстер.
– Нельзя потворствовать, – поддерживал председатель месткома. – Так всю спецшколу можно разнести по косточкам.
– А как трудно было выпросить у шефов комплект духовых инструментов, – говорил Константин Васильевич Радько.
«Выгонят или лишат формы», – подумал рассыльный и крепче прижался к двери. Ему было жаль непутевого Димку, который сам накликал беду.
