Текст книги "Увидеть Хозяина"

Автор книги: Кирилл Мошков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

На второй час, когда дорога вдруг пошла круто вниз по почти открытому месту, Дик вдруг предупреждающе свистнул сверху, и мы залегли вдоль тропы. Дик вполголоса сказал сзади:

– На шоссе внизу патруль.

Ланселот буднично сказал – то ли ругнулся, то ли просто констатировал факт:

– Слуги сатаны.

Нельзя сказать, что эти два слова не произвели на меня впечатления. Я смотрел на то, как Ланселот, приникнув к камням, глядит вниз.

– Я могу взглянуть? – спросил я его.

– Не очень высовывайся, – тихо ответил он. – Посмотри.

Я приподнял голову, осторожно выглядывая между стеблями редкой жесткой травы.

Да, внизу было шоссе: раньше я не выделял эту полосу деревьев, явно высаженных искусственно, среди той растительности, что виднелась внизу, под обрывом. Дорога была, вероятнее всего, покрыта не асфальтом, потому что ее полоса практически не выделялась в густой траве; зато выделялось то странное, черное, округлое, похожее на мыльницу, что бесшумно двигалось в сотнях метров от нас, приближаясь сзади – если считать направление «вперед» тем направлением, в котором мы спускались. Видимо, машина?

– Чьи-чьи слуги? – как можно небрежнее переспросил я.

Ланселот повернул голову ко мне.

– Хозяина Цитадели. – Теперь я понял, что оба этих слова здесь пишут с большой буквы. – Некоторые считают его Диаволом, или Сатаной. Неверующие тоже его так иногда называют, но общепринятое его имя – Хозяин. Вероятно, у него есть и личное имя, или имена. Видишь ли, те, кто имеют возможность эти имена узнать, об этом обычно уже никому не рассказывают.

Я смотрел на черную, тяжелую каплю на травяном шоссе внизу. Она уже почти поравнялась с нами.

– Он человек? – осторожно спросил я.

Ланселот опять повернул голову ко мне. Видно было, что он удивлен моей неосведомленностью, но сейчас как раз напоминает сам себе, что я – дикарь, пришелец из далекого прошлого, который ничего ни о чем не знает.

– Нет, он не человек, – терпеливо объяснил разведчик. – Он – Хозяин.

Он некоторое время смотрел вниз. Капля удалялась вперед – туда, где за скалистым отрогом обрывистой стены тяжелой тучей угадывалась громада Цитадели.

– Ну, вроде бы, нас не заметили… Он – последний из Хозяев, по счастью, – сказал Ланселот наконец. – Когда их было много, люди не устояли бы. По счастью, мы с ними разминулись. Он остался один еще тогда, когда на Земле твои и мои предки носили шкуры и делали каменные топоры.

Ланселот замолчал и больше – до самого низа – ничего не говорил о Хозяине, против которого мы должны были идти.

Когда спуск закончился, была уже половина одиннадцатого утра. Есть хотелось зверски. Пить тоже: на пятерых у нас было чуть больше литра воды, и вода эта кончилась еще на середине спуска. Ноги (во всяком случае, лично у меня) дрожали и при неверном шаге подгибались: идти четыре часа подряд, почти без отдыха, да еще почти все время то круто вниз, на полусогнутых, то, наоборот, круто вверх, временами даже цепляясь руками за камни и стволы хилых деревьев, было ничуть не проще, чем вчера – бежать по сырой лесной тропе. Мы некоторое время полежали, блаженно переводя дух, в небольшой рощице странных желтолиственных полукустов-полудеревьев с синей корой узловатых, блестящих стволов, которая скрывала начало (а для нас – конец) приведшей нас сюда тропы. Наконец, даже неприхотливый и молчаливый Ланселот подмигнул Дику:

– Ты обещал харчевню. Далеко это?

– Миль семь, – невозмутимо отозвался камераман.

Все мы разочарованно застонали.

– Но скоро будет автобус, – добавил Лестер.

– Откуда ты знаешь? – спросил его я.

Дик постучал пальцем по нагрудному карману куртки, где он держал свой «блокнот».

– Утром посмотрел в сети расписание, – объяснил он. – Это место, где мы сейчас, где выход с тропы – а это единственная тропа на Красный Обрыв в этих местах – называется Комариная Роща…

– Комаров что-то не слышно, – вставил Святослав.

– Это потому что осень, – невозмутимо отозвался Лестер. – Так вот Комариную Рощу автобус, который ходит по Дороге 22 от Терминала до Локомо, проходит в десять сорок пять. Остановка по требованию. В расписании указано, что ходит он только с 21 октября по 21 апреля, а летом нужно добираться на попутках или на извозчике.

Я засмеялся от неожиданности: извозчики в век супертехнологий?

– Это же Периферия, – объяснил Дик, которого, похоже, моя неосведомленность даже забавляла. – Бедные миры.

– Сам ты «бедный». Не бедные, а развивающиеся, – лениво поправил Ланселот. Чувствовалось, что говорить что-то подобное ему в жизни приходилось нередко.

– Короче говоря, через семь минут будет автобус, – заключил Дик. – Пойдем, выйдем к шоссе. Если будет патруль – в кювете пересидим. Хотя так поздно днем они обычно не показываются.

Я умолчу о том, как мы объясняли Святославу и Като, почему этот приближающийся предмет – не зверь, не демон, и не влеком никакими невидимыми лошадьми. Сошлись мы на том, что нам виднее и что за нами князь и самурай готовы лезть куда угодно. Я не показывал вида, что лично мне вид этого транспортного средства тоже странен. Конечно, при слове «автобус» я не ожидал увидеть здесь, на Новой Голубой Земле, привычный по Союзу «пазик» или знакомый по Югославии «мерседес». Но вот это черное, округлое, как бутылка, и при этом мягко изгибающееся на поворотах, словно живое тело – хотя я отчетливо видел вполне знакомые колеса под днищем, только не четыре и не восемь, а шесть – это и есть автобус? Впрочем, когда оно приблизилось, я признался сам себе, что сходство есть. Он был размером с двойной «Икарус», только овальный в сечении, и, опять же, на шести колесах. Только вот у него не было окон, но я решил на этом не зацикливаться и вслед за голосовавшим у обочины Диком спокойно вошел внутрь, когда нам под ноги выдвинулось что-то вроде трапа.

Ага! Внутри-то окна были! Односторонняя прозрачность, сказал я сам себе. Были и вполне удобные сиденья. Мы сели на свободные – вся задняя половина была свободна.

Святослав и Като сели к окнам, напряженно сжимая рукояти скрытых от любопытных глаз мечей. Я сидел рядом с князем, Ланселот – передо мной – возле сына самурая. Дик сел справа, через проход от меня.

Автобус двинулся. Внутри было слышно только негромкое урчание двигателя у нас под ногами, да ощущалось легкое покачивание.

Впереди сидели другие пассажиры – человек пятнадцать.

Все они сидели к нам спиной, и слава Богу. Наверное, мы выглядели для них столь же странно, как они – для меня.

Среди них были чернокожие, завернутые в какие-то длинные одежды, поверх которых у всех были надеты коричневые кожаные куртки.

Было человека три белых, одетых примерно как Ланселот, но попроще – такого, я бы сказал, фермерского вида.

Было несколько женщин, у которых головы были покрыты одинаковыми полосатыми платками, похожими на талесы в синагоге.

А еще был кондуктор – почему-то я сразу угадал должность этого бледного азиата с ярко-рыжими волосами, одетого в своеобразную синюю униформу, который, едва автобус отъехал от остановки и набрал ход, встал и двинулся в нашу сторону.

– Эх, беда, денег-то у вас нету, – пробормотал справа Дик Лестер. – А, ладно, я заплачу, у меня есть.

Кондуктор приблизился и нерешительно остановился в нескольких шагах от нас: видимо, оценил нашу разношерстность и живописность. Мечей и Ланселотова пистолета он не видел, но спрятать Лестерову пушку было некуда, и она нахально торчала у него между колен.

– Пять до поворота, – любезно сказал Дик, улыбаясь кондуктору. – Сколько это будет?

Кондуктор не сводил глаз с оружия и молчал. Потом вдруг резко сунул руку под полу своего красивого синего кителя.

Тогда Куниэда с ледяным спокойствием и даже некоторым презрением сказал:

– Ватаси нара сонна кото-ва синай.

Я видел, что кондуктор понял нашего воина. Его рука медленно вернулась к нагрудной сумке, которую он начал было открывать, но тут же остановился и хриплым от испуга голосом сказал на линке:

– Я не знаю, кто вы, господа, но в наших местах нельзя так вот просто ходить с оружием. Куда это вы с оружием, а?

Лестер набрал было воздуха в грудь, но его опередил Куниэда, с прежним выражением холодного презрения сказав:

– Варэварэ ва нандэмо сихоодай, доко-э дэмо юкихоодай да.

Кондуктор несколько секунд смотрел на Като, потом медленно опустил взгляд и окончательно открыл свою сумку.

– Одиннадцать пятьдесят, – тихо сказал он. – По две тридцать с каждого.

– Сколько это в имперских? – спросил Лестер, запуская руку в глубины своей одежды.

– Две марки тридцать пенсов, – покорно ответил кондуктор. – На пять надо делить.

Тут я впервые увидел, как в этом мире выглядят деньги. К моему немалому удивлению, Дик выгреб из внутреннего кармана горсть… монет. Обыкновенных монет. Часть из них явно была серебряная, было и две-три золотых. Я давно уже бросил собирать монеты, но бывший нумизмат во мне вздрогнул. Я впился в монеты взглядом, но подробностей не рассмотрел, кроме того, что на их реверсах были изображены мужские профили.

Дик протянул кондуктору три маленькие толстенькие монетки, никелево-блестящие, но с латунной ярко-желтой рубчатой образующей поверхностью.

– Сдачу возьмите себе, – все так же любезно сказал он.

Кондуктор бросил монетки в сумку и чем-то щелкнул там внутри. Я почувствовал, что Святослав слева от меня снова ухватился под плащом за рукоять меча, которую было выпустил. Кондуктор вытянул из сумки полупрозрачный лепесток с пятью жирными черными кружками на нем и отдал Лестеру. Дик все с той же любезностью кивнул ему:

– Благодарю вас.

Ни слова не говоря, кондуктор стал задом отступать в переднюю часть салона и сел там, вдалеке, боком к нам, то и дело бросая на нас настороженные взгляды.

– Что ты ему сказал? – негромко спросил Ланселот, повернувшись к Като.

– Посоветовал не лезть в наши дела, – отозвался сын самурая. Только сейчас он отпустил рукоять катана, которая торчала у него из-под левой руки.

– Да, мы тут, видно, лихо смотримся, – сказал справа Дик. – Силы Нечистого днем тут не очень сильны. Ночь – их время. Но тут столько всякого… лихого люда… И потом, имперская колониальная полиция… – Он не договорил и махнул рукой.

Я опять не понял ничего, но утешил себя тем, что скоро до всего дойду сам.

Мы останавливались еще дважды. На первой остановке никто не вошел и не вышел, но автобус около минуты стоял открытым, и пассажиры в передней части нервно оглядывались на дверь. Я видел, что рука Ланселота была под курткой, там, где у него висела кобура. Только когда дверь закрылась, он расслабился и вынул руку из-под полы.

Автобус тронулся. Я тихо спросил:

– Ну и что это было?

Ланселот негромко ответил:

– Было и прошло, и слава Богу.

– Опорный пункт патруля, – тихонько проворчал Дик справа. – Полагается остановиться и предъявить автобус к досмотру. Они почти никогда не досматривают, но так полагается.

– А если бы досматривали? – спросил я.

– Надо было бы драться, – просто сказал Дик.

На второй остановке вышло несколько женщин в платках, несколько черных в куртках поверх бурнусов и один из белых фермеров – в залихватски надвинутой на лоб ярко-красной шляпе. Вошло двое черных в сизой униформе, с какими-то длинными инструментами или приборами, вроде миноискателей. Они сели на освободившиеся места впереди и тут же заснули, уронив головы на спинки кресел – так, будто не спали перед тем по меньшей мере двое суток.

Я вспоминал, как поначалу вживался в югославские реалии. Первый советский стажер за сорок лет, шутка ли! Все другое: деньги, которые дешевеют дважды в день, так что счетчики в такси отключены; магазины, в которых можно купить все, в том числе то, что ты никогда в жизни не видел и даже не предполагаешь, что это можно купить за деньги; язык на улицах, так непохожий на все, что знаешь… Но так далеко, так космически отчужденно было все здесь – включая этот странный, то ли парфюмерный, то ли машинный запах в этом так называемом автобусе, и эти длинные, гибкие, постоянно изгибающиеся сами по себе в поисках чего-то блестящие удочки-«миноискатели», возвышающиеся над бритыми, потными головами этих спящих – что на секунду мне представилось, что там, позади, домом моим, родным и надежным, была как раз чужая и сердитая Югославия.

Однако красные гипнопилюльки были съедены, от Югославии в кармане осталась только динаровая мелочь и смешное временное удостоверение с мало похожей на меня фотографией, а автобус тем временем подъезжал к Повороту, той остановке, где нам надо было выходить. Было видно, что дорога впереди и впрямь поворачивает почти точно на юг, уходя вправо от раскорячившейся на горизонте темной громады Цитадели – и подальше, подальше от остающихся позади темно-красных круч бесконечного обрыва, стеной стоящего над всей это бескрайней равниной.

Мы вышли на остановке. Длинная, блестящая дырчатая металлическая лавка под куполообразным стеклянным навесом. Внутри глухой стеклянной стены, закрывающей лавку с торца – табличка с надписью этими причудливыми квадратными буквицами, немного напоминающими то ли шрифт иврита, то ли письмо деванагари:

«Дорога 22. Поворот. В период работы маршрута на Терминал и на Локомо остановка обязательна».

– Где же твоя харчевня? – спросил Святослав, оглядываясь.

Дик засмеялся.

– Под землей. Видишь ли, так близко к Красному обрыву обычно не строят: драконы беспокоят.

Так, еще и драконы, подумал я.

– Ну, нечисть из Цитадели строит, конечно – вот мы же останавливались у их поста. Но им вообще никакой закон не писан. А харчевня тут есть, потому что мимо Поворота все ездят – кто на Терминал, кто в Локомо или даже в Лиану. Ну-ка, найди вход сам.

Святослав, прищурив голубые глаза, огляделся. Потом бросил вопросительный взгляд на Като. Как-то само собой получилось, что сын самурая и молодой князь образовали своего рода боевую пару внутри нашего небольшого отряда: хоть от Волыни до Ниппон в их времена не дойти было и в три года, сходство образа жизни сблизило их.

Като движением своего гладкого, не знавшего бритвы подбородка показал прямо перед собой.

Святослав перевел глаза туда, куда ему показали, и усмехнулся:

– Ага, точно, и я так подумал.

Он решительным шагом устремился к кювету, перепрыгнул через него и, стуча подкованными каблуками, ссыпался куда-то по невидимой отсюда лестнице.

Като озабоченно пробормотал:

– Куда же он один…

Сын самурая все еще был бос, но прыгнул через кювет легко, как кошка, и тоже быстро спустился куда-то, только мелькнули его растрепанные черные волосы.

Дик сказал Ланселоту:

– Ну а мы, как люди степенные, прыгать не станем.

И они, перейдя кювет по бетонному мостику прямо позади остановки, направились туда же, где исчезли наши меченосцы. Я поспешил за ними, нащупывая рукоять ножа за спиной. Драконы, думал я. Только этого мне не хватало.

Лестница вела в глубину узкой, перекрытой в конце мощной бетонной плитой щели, над которой по обрезу плиты красовалась яркая, словно флуоресцентная вывеска:

Харчевня Дохлого Гоблина. Входят все. Некоторые выходят.

– Это шутка? – спросил я Ланселота, спускаясь.

– Вероятно, – отозвался разведчик, не оборачиваясь. Я видел, что он освободил доступ к кобуре. Видимо, вывеска ему тоже не понравилась – хотя Лестер никаких сомнений явно не испытывал и, свернув в конце щели куда-то в сторону, исчез. Последовали за ним и мы, пройдя сквозь завесу из колеблющегося воздушного потока, заставившую мои волосы подняться дыбом.

Когда мы уже расселись за обширным деревянным столом, сколоченным из нарочито грубых досок, и погрузились в напитки, купленные щедрым Диком – собственно, в один и тот же напиток, светлое и легкое, слегка водянистое пиво, к которому приобретены были пресные, но ароматные хлебцы и копченое мясо – я спросил Лестера:

– А тебя не настораживает вывеска этого заведения?

В заведении мы были одни, если не считать темнокожего бармена, который в противоположном от нас углу, за обширной, массивной, окованной стальным полосами стойкой, занимался перебиранием и перетиранием развешанных по крючкам над головой пивных кружек.

Дик уставился на меня поверх края кружки.

– Чем она меня может насторожить? Это единственная харчевня до самого Локомо. Я был тут раза четыре. Никогда тут ничего не было. Патрули сюда не заглядывают, потому что им нельзя. Люди, конечно, всякие бывают. Но нас пятеро.

– А почему «дохлый гоблин»?

Дик усмехнулся и снова сделал добрый глоток.

– Чтобы позлить патрулей, внутрь-то им нельзя. Какому же гоблину понравится, что его дохлым дразнят.

Я фыркнул.

– Ну, ты и объяснил. Почему им нельзя внутрь? Почему они – гоблины?

Дик захохотал.

– Извини, я все время забываю, что ты не в курсе. Гоблины они потому, что они гоблины. Ну, увидишь – поймешь, конечно. Гоблины и гоблины, точь-в-точь по сказке: носатые, длинноухие, косоглазые. На самом деле они, конечно, анги.

– Будь неладно это проклятое слово, – вставил Ланселот, жуя мясо.

Я устало выдохнул, надув щеки, что заставило Святослава хихикнуть.

– Ну вы и объясняете. Оказывается, они все-таки не гоблины, хотя у них и косые глаза, а всего-навсего анги. Ох, как много это мне объяснило. Это народ? Раса? Клан? Каста?

Дик и Ланселот переглянулись. Дик поставил кружку.

– Ни то, ни другое, ни третье. Они – анги. Ну, гоблины они, как ты не понимаешь? Нелюди. Нечисть Хозяина. Слуги его, которых он сам, как говорят, и создал. Видишь ли, Хозяин много чем владеет, а хотел бы владеть вообще всем на свете. Чего-чего, а производственных мощностей для изготовления некробиотических слуг, или – если тебе так понятнее – некробиороботов, у него навалом.

– Некробиотических, – произнес Святослав, как бы пробуя слово на вкус. Я понимал, что происходит сейчас у него в голове – примерно то же происходило в голове и у меня. Знание линка было нам дано вместе со знанием значения всех его слов. И теперь каждое новое слово надо было умащивать в голове, притирая его к собственному запасу знаний и представлений, таких непохожих на то, что было привычным и понятным в этом нынешнем мире. – Некро… биотических. Мертвоживущих, так, что ли?

Дик буднично кивнул.

Святослав торжественно снял шелом, обнажив пшеничного цвета спутанные волосы, заплетенные по сторонам лба и затылка в четыре косички, и медленно перекрестился.

– Так мы, выходит, против Самого идем. Против Нечистого.

– Можно и так сказать, – ответил Лестер. – Хотя он, видишь ли, не Люцифер. Он – не падший ангел. Никто не знает, откуда они, Хозяева, вообще взялись и почему так получилось, что семь-восемь тысяч лет назад из них всех остался только один, который впитал всю их мощь и ярость. Но все совершенно точно знают одно: он – Враг рода человеческого. Он – очень плохой. Он – против нас. Но он не всесилен. Он силен, страшно силен, он коварен, он действует через предательство, ложь, алчность, ненависть – но он не всесилен. Я до сих пор не понимаю, почему избраны были именно мы. Но я знаю, что мы – избраны. Мы идем бросить ему вызов, потому что он совершил какую-то особенно мерзкую гадость. Наверное, к нам присоединится кто-нибудь еще, потому что я не вижу, как мы сможем добраться до него впятером. Но идти надо.

– Идти надо, – подтвердил я. – Мне так и было сказано. Но… некробиотических?

Сын самурая коротко вздохнул, сомкнув на секунду руки в молчаливой молитве.

Ланселот высоко вздел кружку, в последние три долгих глотка опустошая ее, потом со стуком поставил ее на стол и утерся бумажной салфеткой.

– Да, некробиотических, – подтвердил он. – Видал я и таких. И вот что я вам, ребята, скажу. Бить мне приходилось всяких. Но никого мне не было так приятно бить, как эту мерзостную нечисть. И если нас с вами там, в Цитадели, покрошат в капусту, мне одно уже радостно: что я по дороге постараюсь покрошить столько этой нечисти, сколько еще во всю свою жизнь не крошил. И это будет славная охота. Так я надеюсь.

Святослав снова перекрестился, отодвинул шлем в сторону и приник к кружке. Като посмотрел на то, как князь глотает, и тоже взялся за пиво.

– Ну что ж, пусть так и будет, – сказал я, придвигая кружку. – Я бы только одно хотел знать. Дик – охотник, Ланселот – разведчик, про Като и Святослава я вообще не говорю – видно же, бойцы славные. А вот чем могу быть полезен я, с одним ножиком-то?

Дик встал, выгребая из кармана монетки.

– Пойду еще пивка возьму. Ланселот, тебе брать? А тебе? Хорошо, я тогда сразу пять возьму. Ким, не беспокойся. Нас собрали не просто так. Как видно, не просто так тут и ты. Все поймем со временем. Я даже думаю, что гораздо быстрее, чем хотелось бы!

И он направился к стойке, позвякивая монетками в руке. А когда вернулся и стал расставлять кружки по столу, в харчевню Дохлого гоблина вошли, один за другим, топая подкованными ботинками и звякая амуницией, еще пятеро.

Дик как обернулся, так и застыл, нащупывая рукой ствол ружья (оно стояло позади него, между столом и лавкой – так, что, когда Лестер сидел, ствол оказывался у него между колен).

Святослав и Като схватились за мечи. Ланселот полез в кобуру под мышку.

Один я оцепенел.

Ну нет, это были, уж во всяком случае, не гоблины. Они не были ни особенно носаты, ни особенно косоглазы, ни особенно длинноухи. Двое были чернокожи – это да; один был азиат, двое – белые, хотя и смуглые, обросшие неопрятными, клочкастыми бородками. Но зато они были вооружены, и вооружены серьезно; не знаю, как назывались эти устройства у них у руках, но выглядели они пострашнее и посмертоноснее старенького плазмогана Дика. От них, этих пятерых, от их кожаной и брезентовой одежды, от их грубой обуви на тяжелых, косолапых ногах, от их мерцающего черным металлом и красными индикаторами оружия пахло – пахло пылью, сталью, прелой кожей, потом и табаком. И они явно зашли сюда не пива выпить.

Темнокожий бармен при виде их присел – так, что из-за стойки видна была только голова – и тонким голосом испуганно закричал:

– Мы же платили уже в этом месяце! Сам Чато приходил, мы заплатили!

Пятеро вошедших некоторое время, пока Дик хватал сзади себя ствол плазмогана, смотрели на нас – непонятно, с каким выражением; похоже, и вовсе безо всякого – даже с некоторой скукой.

– Мы уже платили, – тише и растерянней повторил бармен.

Тогда один из пяти вошедших, не глядя, повернул в его сторону свою пушку (одной рукой, вытянув ее, как обрез двустволки) и выстрелил.

Сам выстрел не был слышен – он только ощущался, как толчок, как пощечина. Зато слышно было, как с оглушительным треском и хрустом разлетелись несколько пивных кружек над стойкой, разлетелись так, что мелкая стеклянная крошка хлестнула по полу до самой середины помещения.

Четверо остальных подняли стволы и направили на нас.

Говорят, в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. Вот уж не знаю. Я только вспомнил, как в армии на стрельбах мимо моего лица гулко свистнул, а точнее – даже не столько свистнул, сколько зыкнул рикошет, когда какой-то испуганный боец-первогодок попал вместо мишени, что торчала в пятидесяти метрах от нас, прямо в осветительный столб – далеко в стороне от направления на мишень, но зато всего в десяти шагах от меня. Старшина только покачал головой и сказал: мол, долго жить будешь, Волошин.

А ведь это было, в общем-то, всего три года назад.

Неужели – все?

Ошибся старший прапорщик Топал, краснощекий одессит, заботливый счетчик портянок? Я еще успел посмотреть в глаза тех, кто наводил на нас оружие и уже почти нажимал на спуск – равнодушные глаза, почти бессмысленные, у двоих совсем мутные, словно у тех солдат-азербайджанцев в санчасти, которые прятали «план» за батареей в третьей палате и кого мы оттуда выводили прямо на гауптвахту тогда, так давно, так далеко, так дико и непостижимо далеко отсюда.

Я только и успел сказать по себя:

«Нас нет здесь. Мы все не здесь. Здесь на самом деле – пусто».

Последняя безумная надежда гибнущего сознания, видите ли. Смуглый ребенок в грязном кишлаке натягивает на голову вонючее ватное одеяло, когда из-под небес со свистом устремляются к его родному дому тонны отлитого в далеком Советском Союзе убийственного металла. Солдат, которому внезапно вывернувший из-за угла неприятель сует штык в живот, в последний момент перед прикосновением наточенной стали закрывает глаза. Меня нету здесь. Я в домике. Я в танке. Ты не попал. Ты меня не видишь. Чур – не считается.

Они не стреляли. Не стреляли. Стволы смотрели в пустоту. Один ствол опустился. Второй. Тот, с бородкой, смуглый, с квадратным низким лбом, выругался. Черный – не тот, что в красной повязке на голове, а тот, что в бейсболке козырьком назад – сказал:

– Смари, й-й-опт, к-калдуны штоль?

Конечно, он говорил на линке – просто никак иначе передать его реплику я не могу, хотя дословно означала она несколько другое, а именно:

– Смотрите, половой орган внутрь, есть ли они волшебники? – но, как вы понимаете, такая буквальная, дословная передача того, что произносят на этом языке, совершенно ничего не объясняет, поэтому будем считать, что этот черный, в бейсболке козырьком назад, сказал именно то, что на его месте произнес бы какой-нибудь подмосковный гопник.

– Не понял, – отозвался второй белый, с менее низким лбом, лицо его исказилось от ненависти, и он, прибавив еще пару явно идиоматических конструкций про различные векторы движения органов размножения и выделения, снова выстрелил в сторону стойки, но на этот раз попал не в стаканы, а в оковывающую стойку стальную полосу, отчего от стойки в потолок с громким шипением ударила какая-то ярко-красная струя, похожая на разряд короткого замыкания, а с потолка в клубах дыма брызнула бетонная крошка и запахло паленым цементом.

– Слышь, наливало, куда эти выбежали? – крикнул белый, явно адресуясь к бармену. – Тут у вас что, потайной люк или задняя дверь, [идиоматические выражения, касающиеся взаимных, не всегда естественных движений половых органов и разных видов экскрементов крупных позвоночных животных].

Бармен, невидимый за стойкой, подвывая со страху, объяснил, что единственная задняя дверь находится позади стойки, а люков тут нет, здесь и так подземелье.

И тут я все понял.

Я понял, зачем я был здесь.

Я понял, что я должен делать.

Я встал, ноги у меня были ватными из-за еще не отпустившего смертного испуга, я был весь мокрый, как после того злополучного кросса в армии, я с трудом выбрался из-за нашего ствола, по возможности мягко отведя загораживавшего мне проход Дика Лестера с его плазмоганом, который он только и успел ухватить за ствол, на подгибающихся ногах шагнул к тем пятерым, от которых пахло так, как обычно пахнет от солдат в поле – усталостью, смертью и грязью, и сказал им – громко, дрожащим голосом, и сам услышал, что нормативного произношения линка у меня и близко не бывало, что у меня есть какой-то гнусавый акцент, для удаления которого, вероятно, понадобятся годы практики, но это было неважно, потому что главное было, пока не вытащил свое оружие Ланселот, сказать этим пятерым:

– Бегите отсюда быстро, до вашей смерти осталось пять секунд, бегите!

Чушь, конечно, но до литературных ли форм мне было? Главное, что сработало: пятеро в коже и брезенте, ощетинившись оружием, быстро и слаженно отступили ко входу, и старший – тот белый, что стрелял, был, скорее всего, старшим у них – яростно крикнул:

– Уходим, ребя, уходим по-быстрому!

И они с грохотом и сдавленным матерным ревом рванулись туда, за воздушный занавес, вверх по лестнице, наружу, к Повороту.

Была долгая, долгая пауза. По ощущениям – секунд десять. Позже Дик сказал мне, что прошло две минуты.

Я сел на пустую табуретку возле Ланселота, ноги меня не держали больше.

Ланселот медленно вынул из-под куртки руку. Пистолет остался в кобуре. Разведчик трудно перевел дыхание и растер правую руку левой: он слишком сильно сжал рукоять своего пистолета, пальцы у него занемели.

Като вскочил, горящими глазами глядя на меня, быстро поклонился мне и сел.

Святослав покрутил головой, взялся за кружку и стал глотать пиво, глядя на меня своими светлыми глазами, все еще округленными от выброса в кровь большого количества адреналина.

Дик поставил обратно плазмоган, который так и не вытащил из-за лавки, повернулся к столу и последовал примеру Святослава, приникнув к кружке; потом вдруг поставил свое пиво, схватил через стол мое и, обойдя Ланселота, протянул мне кружку.

Только тут молчание было нарушено. Лестер просто сказал:

– Выпей, старина. Расслабься. Видишь, я же говорил, все очень быстро и выяснилось.

И, пока я залпом пил пиво, бородач поправил свою мерцающую шапочку, прошагал через все помещение к бару и, заглядывая через стойку, спросил прячущегося там бармена:

– Вы целы там? Все нормально? Мы пойдем, пожалуй. Давайте, я вам компенсирую разбитые кружки, сколько это будет полновесных – одного империала хватит? Где, вы говорите, у вас тут задняя дверь?

Бармен что-то проблеял из-за стойки.

Деловитый Дик звенел монетками, которые отсчитывал на засыпанной бетонной крошкой стойке.

– А что это у вас там – минеральная вода? Почем? Это в имперских – тридцать пять пенсов, верно? Дайте-ка пять бутылок. И вот это вот мясо – сколько там, по двести грамм нарезано? Давайте десять упаковок. И хлеб давайте – пять батонов. Упакуйте, пожалуйста.

Похоже, что бармен продолжал передвигаться за стойкой то ли на четвереньках, то ли в сильно согнутом виде, потому что головы его видно не было, хотя доносилось упаковочное шуршание и шум передвижения.

Зазвонил телефон. Я увидел руку бармена, которая сняла трубку с чудом уцелевшего аппарата, висевшего на стене за стойкой.

– Алло, – послышался перепуганный голос. Тут и голова появилась: бармен, лицо которого было залито потом, медленно вставал, хотя ноги все еще держали его плохо, и он то и дело приседал. – Да, патрон. Да, у нас стреляли. Пришел Черный Абдулла со своими. Я сказал, что мы уже платили самому Чато, но они ничего не ответили и стали стрелять. Потом выбежали. Посетителей нам вот спугнули, уходят. Да, кружек пять разбили, стойку повредили… Видите, патрон, какие посетители хорошие, кружки нам компенсировали… можно я им продуктов немного продам? Да, патрон… Полицию? Что сделаешь, патрон… Жду вас, патрон…

Он повесил трубку и, двинув в сторону Лестера по засыпанной цементом поверхности стойки большой темный пакет с покупками, торопливо сказал:

– Уходите, уходите, господа, патрон вызвал полицию, вам не надо с ними встречаться… Идите… Вон там, за кофеваркой, дверь, идите по коридору до конца и направо опять до конца, выйдете на той стороне дороги, где метеостанция. Идите скорее!

Что нам оставалось делать? Мы открыли выкрашенную красной краской дверь позади монументальной кофеварки и покинули «Харчевню Дохлого Гоблина».