Текст книги "Оркестр цвета пурпурной малины"

Автор книги: Кирилл Мельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кирилл Мельников
Оркестр цвета пурпурной малины

Глава 1

«Начнём с простого»

– С каждым человеком надо разговаривать в формате его бреда

Цитата из сериала «Джеральд и так далее»

Начнём с простого.

«Язык как таковой, не важно саксонский он или немецкий, английский или русский – имеет в любом случае ряд своих недостатков. Для меня самый большой недостаток моего языка – то, что он слишком неточный. В нём невозможно сформулировать максимально точное объяснение даже в малой степени абстрактного понятия. Эта неточность меня бесит, она не даёт мне нормально существовать.

Бесит меня то, что суть языка, заложенная в моей голове, подобно ничуть не сложному механизму, не даёт мне точно описать что-то даже в малой степени неоднородное. Это всё равно что пытаться описать цвет в книге – это невозможно! Это не имеет ни малейшего смысла, чёрт побери!

Ну всё, хватит для начала абстрактных рассуждений. Всё равно описывать аморфность – то же самое что играть в бильярд ногами.

Многогранность и аморфность – самые ужасные пороки чего-либо. Неточность в чём-то – наиболее сильный недостаток любого существа. Яростно взываю к вам за тем, чтобы вы избавились от этого. Нужно быть острым, как квадрат, отстраняясь максимально всеми усилиями от людей, которые подобны овалу. В своё время Господин Джеральд установил этот порядок, и я буду следовать ему, как следовали тому мои предки. Сама суть нашей реальности, в которой я существую, заключается в том, чтобы стремиться к конкретности.

Мне страшно думать, что в будущем мои предки будут писать о чём-то, что выходит за рамки разумного, будут писать откровения, романсы и фломансы, как это сейчас модно за границей. Помнится мне, это называют «Романтизмом».

Ну так и вот. Сказал вначале я, что начну с простого, но в итоге пришёл к излишнему усложнению. О, Боже, опять я усложняю! Вот видите – в этом и заключается порочность. Не будьте такими, как я, упрощайте всё и на моём примере учитесь тому, какими быть нельзя.

Меня зовут Ричард Р. Рональди, я замысловат и ужасно старомоден, я высок и крайне худ, мой рост 198 сантиметров, вес 58 килограмм, цвет настроения – ярко-ярко пурпурный, род деятельности – кукла.

Небо извергало яростно свои ужасные детища, и самовлюблённая земля играла с нами, как со льдом в стакане окоченевшего виски. В тот день весь мир нёсся в на первый взгляд ужасном и замороченном потоке дождя и кажущихся пурпурных молний, и лишь я тогда мог различить в творящемся беспределе спокойствие, подобное раю.

Капли падали закономерно медленно с неба, исчерченного полосами белого и красного оттенков. Мой родной и захламлённый город Лирн – место, где встречаются горизонты, как в чёрный дыре на «пороге событий» летит пространство восвояси. Билеты сюда называют «билетами в один конец», а людей, попавших сюда и застрявших навеки в паутине беспредела, уже заранее называют «мёртвыми» и «покинувшими землю».

Город Лирн, в котором я живу и о котором пишу, по моему скромному мнению является максимально грязным городишкам, который только можно представить. Грязь здесь прилипает к каблукам и усложнённым замысловатым украшениям, к фасадам зданий и даже к растениям и цветам, которым и так живётся хуже, чем людям. Ночи здесь начинаются рано и, как правило, сопровождаются приходом туманного и бьющего по шапке дождя. Этот чёртов город не просто избивает тебя морально, сталкивая лицом к лицу с ужасными людьми – он ещё и бьёт тебя своими мокрыми лапами, избивая вместе с тобой и каждого жителя.

Странно, но ни разу не видел я в продаже здесь зонтиков. Возможно, что это я просто настолько неудачлив, что за всю свою шестидесятилетнюю тёмную жизнь я не встретил их в продаже… но как-то мало верится, не так ли?

Вернёмся в реальность. Я шёл среди двухэтажных зданий, довольно старых, к слову говоря. Хочу установить сразу время, вы не против? Конечно, вряд ли эта рукопись увидит свет, а если у увидит, то будет уже сильно изменённой и переиначенной руками какого-либо малолетнего графомана. Ну что же, делать нечего! На дворе сейчас 18 век, год говорить не буду, так как это не имеет смысла.

Я вышел из своего дома рановато. Мой дом довольно непригляден, он угловат и вытянут ввысь, в нём помещается около 6-ти квартир (с учётом того, что дом всего 10 на 10 метров). У него странная конструкция, такие обычно рисуют на абстрактных картинах. Таких домов в Лирне большая часть. Мне даже кажется иногда, что они со временем изменяют свою форму под стать своим владельцам. Словно живой организм он постепенно перестраивается, становясь то тонкими, то толстыми, то высокими, то страшными. Или, может, это просто играется моё воображение со мною?

По новенькому увесистому телевизору, который перешёл ко мне по наследству от покойной бабушки, попалась мне однажды передача о моде. Какой-то стилист с выражением лица а-ля «я гениален» рассказывал о том, что: «Вертикальные линии и строгие контуры помогают более чётко подчеркнуть высокий рост, будь то мужчины или женщины». Посему в тот злополучный день я был одет в длинное чёрное пальто в белую вертикальную полоску. На мне была косая широкая шляпа с поникшими полами, но я всё же старался улыбаться. В тот день я даже улыбался больше обычного.

Ступая в грязь в дырявых ботинках, прошёлся я по двору, игнорируя убивающий дождь. С полов шляпы стекали капли, вся картинка вокруг представлялась мне какой-то слегка пурпурной что ли. У меня, похоже, есть некоторый дефект глаз. Всё в этом мире в моменты апатии или радости начинает представляться мне пурпурно-малиновым, цветом пурпурной клубники. В то время как прохожие бежали от дождя и жаловались на чёрное небо, мне же оно казалось хоть и тёмным, но отдающим розоватым оттенком. Оно прямо-таки пахло им!

Непередаваемое чувство радости наполняло меня, мне было смешно смотреть на людей, что боялись столь счастливого дождя.

В таком странном настроении и начался мой день.

Глава 2

«Больше пурпура»

Немного слов о моей работе. Она… очень своеобразна. Господин Джеральд – мой начальник – наказал мне особо о ней не распространяться, но я всё же считаю важным поведать об этом пусть и столь узкому кругу лиц.

Отсчёт времени для моего существования начинается с того момента как я вступаю в офис. Открывая оледеневшую ручку двери, душа наполняется жизнью. Хоть мне и не нравится эта работа, хоть мне и не всласть заниматься этим немного бесчеловечным занятием, о котором даже рассказывать больно, я осознаю, что хоть кому-то она приносит пользу. Пользу не в обычном понимании (опять неточность языка), а пользу душевную. Работая, я управляю судьбами, играю людьми, беру власть над ними в свои руки, используя рычаги, сильно отличные от угроз или, Боже упаси, насилия. О да, о насилии чуть позже.

Но об этом чуть позже.

Моё появление в офисе сопровождается возгласом: «Господин Рональди идёт!», и множеством торопливых шажков по всем этажам. Мне кажется иногда, что я чума, что входит внезапно, заражает всех своим мнимым ужасом и уходит, оставляя за собой несчастье, да и только. Но что ж поделать, такой уж я человек! Как там сейчас модно говорить? «Принимай себя таким, какой ты есть».

Офис как обычно был грязным. Моя секретарша – Жизель, женщина, умом недалёкая, сразу спохватилась и подбежала ко мне. Выглядит она довольно интересно: на ней ярко-розовая юбка, цветные каблуки, которые она, возможно и много вероятно, покрасила обычной акварелью, подобно работам далёкого будущего (о да, я знаю, к чему в итоге всё придёт, не удивляйтесь). Блузку обычно она носит цвета, идентичного её волосам – такого себя баклажанного или, скорее, грубо-зелёного. Выражение лица вечно грустное, худая вся до невыносимости, смотреть больно. Помнится мне, в тот день она сказала мне вот такую фразу, из которой родился диалог:

– Добрый день.

– Ещё только утро, Жизель, не торопи события, – перебил я её. Голос у меня хрипит постоянно из-за того, что говорю я крайне мало. Можно считать, что своим ответом я оказал ей почесть.

– Доброе утро, мистер Рональди, – исправилась она. – Ужасная погодка, не правда ли?

– Ох, ты сильно заблуждаешься…

– Я сегодня шла в офис и промокла до нитки! Я слышала, что в соседней Германии продают такое изобретение, которое позволяет скрыться от небесной воды… как же оно называется там?

– Зонтик. Натянутая кожа на палке.

– О да, выглядит как сплюснутый леденец! – с крайне глупым лицом сказала она. – Не могу понять, почему бы не начать продавать их у нас, я бы заняла очередь с самой ночи.

– По-моему, – отвечал я, вешая пальто, которое явно глуповатая Жизель зачем-то отдала мне обратно в руки, – эти «леденцы на палочке» не продают у нас, потому что есть вероятность, что они попадут в руки такой как ты, Жизель.

– А!

– Б, болтунья, – сказал я яростно. Разговоры с женщинами – как отдельный вид самоистязания. Ты словно бы играешь в упрощённые шахматы голым и с связанными руками, одно неловкое движение, и ненароком наступишь на мину зарождающегося неравноправия или, Боже упаси, обычной тупости. В данном случае, сработал второй вариант. – Я в кабинет. Распорядись отделу, чтобы в скором времени принесли мне письма, сегодня я допоздна.

– Но вы же всегда работаете допоздна! – снова глупо заметила она.

– Тебе стоило бы радоваться тому, что в разговоре с тобой я сказал на одно слово больше, чем обычно.

– А!

– Б, болтунья. Сделай мне чай кофе и работай. Живо. Господин Джеральд будет недоволен. И пришли мне Итана, как только он появится, а то его нет на рабочем месте.

С этими словами я ушёл. Утро прошло как обычно. Можете сказать мне, что я был груб, но это совершенно не так. Я обращаюсь с Жизель точно так же, как обращался бы с любым другим человеком, даже с животными или кошками. Есть лишь два существа, к которым я отношусь уважительно, а все остальные – лишь плоды несуразности и усложнённости, которые, как я уже сказал, нужно избегать. Я живу так с тех самых пор, как мерла моя бабушка и не чувствую никаких усложнений. Мир прост и нету смысла усложнять отношения с людьми лишними любезностями. Мы все в малой степени, но куклы. Мы все играемся друг с другом, и лишь новорождённые дети живут по-иному.

В воздухе, осквернённом людским дыханием, витает пыль, подобная живому существу. Она вздрагивает в пространстве, сжимая абстрактное тело, аморфно принимая различные формы. В ушах позвенькивает мелодия далёкая и отдалённая, давно забыл я её суть и предназначение того, зачем и с какой целью она поселилась в моей голове. Оркестр, собранный из несуществующих инструментов, из людей, лица которых окрашены пурпуром, играет вечно и бесконечно. Не могу описать в тексте (опять неточность языка) закономерности воображаемого играющего творения. Она яростна, она вызывает в сердце агонию, она играет, а не звучит. Стройна она, и образ этой мелодии похож на образ высокой красавицы с глазами, смотрящими в душу и руками длиннее ног. Все её черты лица и внешности угловаты и остры, от нарастания до завывания, от игривости до апатии – эта мелодия в одно мгновение проходит все моменты человеческой жизни. Этот оркестр в моей голове означает, как по мне, саму жизнь жизни, основу мироздания, заключённая в простой набор звуков.

За все те 30 лет, которые я прожил практически в полном одиночестве, я стал замечать кое-какие закономерности в своём собственном мышлении. Открывая ручку двери в кабинет, не перестаю я об этом думать. Вот моя комната, вот стол по центру, за ним пыльное стекло, а за ним скрытое под тёмным небом солнце, а дальше леса, поля, где-то там витает дух свободы и мир. На столе стоит печатная машинка, от которой так и веет загадочностью. А, точно, вы же так до сих пор и не знаете, кем я работаю!

Рядом с печатной машинкой возвышаются четыре стопки писем от разных людей, от многих веет душою, от некоторых – лишь запах бумаги да дорогих чернил. Есть в моей работе, всё же, что-то привлекательное. Буквально секунду назад я писал о том, что она приносит пользу – возможно, так оно и есть.

Но что же. Как такого названия у моей профессии нет. Меня называют то крысой, то мошенником, то дураком, то извращенцем, то просто писарем и бедным человеком. Некоторые называют куклой, но это слово, скорее, более применимо к женскому лицу, чем ко мне. Моя деятельность заключается в том, чтобы отвечать на письма, получателями которых являются умершие, смертельно раненые или же вовсе просто очень богатые люди. Да, это подло, возможно. Мне просто жалко людей, которые не в состоянии пустить письмо на тот свет, которого, к слову, нет. Они пишут письма покойным, а их получателем становлюсь я, отвечаю так, чтоб было поправдоподобней, и отправляю обратно.

Ну всё, теперь вы знаете, кто я. Давайте, скажите мне, что я сумасшедший. Ну же, чего вы ждёте? Ставлю весь женский род на то, что кто-нибудь сейчас из вас промолвил тихо: «Сумасшедший. Зачем это делать? Извращенец. Садист». Ну что же, думайте как хотите.

Поэтому я и не хочу, чтобы кто-либо знал об этом, ведь, знание о тебе в мозгах других – страшнее чем родиться без лица.

Всё равно я умру сразу же после того, как напишу последнее слово здесь.

Меланхолично я уселся в кресле. Посмотрел в крохотное зеркальце над дверью. «О, Боже», – пронеслось в голове. Страшное подобие человека без глаз и губ, с скулами и беспричинно-страшным выражением лица. Только такому как я и работать здесь, не так ли? Хех…

Всего в моей работе есть не так уж много принципов. По сути, мне надо лишь сидеть да строчить ответы, но и здесь есть своя система. Каждое письмо имеет при себе пометку. Есть красные, жёлтые и зелёные. Красные – мёртвые, жёлтые – находящиеся на грани жизни и смерти, а зелёные – проплаченные. С них-то я и получаю доход. В наше время (не знаю, как мои предки будут делать в будущем) многие люди, превозносясь в мыслях своих над остальными, начинают забывать о том, что у них есть семья. В какой-то момент им надоедает просто отвечать на письма, и они обращаются в наше издательство, а если точнее, то ко мне. Конкретно меня они не знают в лицо, но работаю всё равно лишь я. О да, как много слова «Я».

Не буду размышлять на моральные темы, устал. Лучше подумайте над этим сами.

Время 8:25, через пять минут начало рабочего дня. Жизель как раз вовремя зашла ко мне с двумя кружками (чаем и кофе), молоко она уже добавила в чай. Я отпил немного чая и налил в ту же кружку кофе. Перемешал. Получилось идеально.

8:30.

Пока что всё нормально. Резко в офисе стало тихо и спокойно, но это не на долго. Ни один день не проходит без его прихода. Каждый раз, когда я начинаю писать письма, начинаю работать, приходит он. Я тяжело вздохнул, недавняя радость сменилась на жалкое подобие страха. Резко всё стало темнее, и спокойствие, которое я ранее мог уловить в хаосе, ушло от меня, глаза трезвые украла паника.

Пока к письма нельзя притрагиваться. Это закон. Сначала должен прийти он. Я тихо и аккуратно, дрожа всем телом и отстранив веру в лучшее, приближая разум к грядущему, потянулся рукою к ручке нижнего ящика стола. Никто кроме меня не может его видеть.

В ящике лежит телефон. Его ручка бледна как лицо умершего, бриллианты украшают его, от него веет спокойствием, но оно обманчиво. Я знаю, что этот телефон врёт! Звучит странно, но всё именно так. Кажется, что ручка его холодна, что он не одушевлён и что он – лишь набор проводов и механизмов, но на самом деле в нём таится хаос. Он не пурпурный, он серый и бледный, он не грязный, а чист до такой степени, что в нём видно моё бледное отражение. На ручке жутким почерком написано «Совершенный Виски». Ну всё, хватит описаний.

Поднимаю трубку, приближаю я конец. Время ускоряется в ту же секунду, и кажется, что рай рухнет на меня с небес и, обломив землю, опустит меня в адский котёл. Умиротворение забыто, эмоции заменены страхом, и томительное ожидание. Что-то сразу после того, как я взял трубку, появилось за дверью. То чувство, когда ты не видишь, а чувствуешь, что кто-то есть. Но кто? – я сам не знаю.

О, Боже, что за бред! Не описать словами страх, не описать эмоции, какой же недостаток.

Раздался протяжный скрипучий звук, словно черти пищат в котле. Облилось всё пурпурной краской, воображение сошло с ума. В моменты эти, в моменты того, как он является, не чувствую я ног и рук. Приоткрылась дверь, и взору моему явился кто-то. Ни жук, ни зверь, ни Бог. Человек -да, вроде, тоже нет.

Он чёрно-белый, выше меня, одет в бездонно-ужасного цвета длинное пальто с высоким воротником и острыми плечами. Волосы у него белые, как бритвы, и в нависшей темноте казалось мне, что сейчас они блеснут в пространстве, и не останется уж никого. Ухмылка на его лице ужасна.

Но продолжался страх недолго. Это было лишь первое впечатление.

– Ри-и-ичи, день добрый, – сказал он приятным голосом, ласкающим вдохновение. Зависть загорелась.

– Ещё только утро, не выдумывай, Виски.

– Да ладно тебе, не будь таким серьёзным, – он подошёл прямо к столу, возвышаясь до потолка как чёрно-белая статуя.

– Я не серьёзен.

– А какой ты? Злой?

– Нет, просто очень старый.

– Тебе всего лишь 38, не так уж и много.

– Больше. Мне 60.

– Не ври.

– Не вру.

Молчание. Разговоры с этим существом, с этим человеком, с этой тварью – ещё один вид самоистязания, помимо разговоров с женщинами.

И зачем я его позвал? Вы тоже, наверное, задаётесь этим вопросом. Если честно, ответа на него я не знаю. Наверное, мне просто нравится делать непонятные вещи, промокать под дождём и мешать кофе с чаем и молоком. Некоторые скажут, что в этом суть гениальности, но, всё же, как тупость не назови, тупостью быть от этого она не перестанет.

Думаю, стоит познакомить вас поближе с этим персонажем. Зовут его Виски, мы работаем вместе. Можно сказать, что он мой коллега. О себе рассказывает он крайне редко, ни разу не видел я того, чтобы он одевал что-либо помимо своего чернильного цвета пальто. Черты лица его идеальны. Понимаю, идеал у каждого свой, но лицо Виски столь совершенно, что, как мне кажется, оно идеально даже самого мироздания. Глаза у него глубокие и пустые, такое чувство, что он ни о чём не думает, никакие мыслительные процессы не протекают в его замысловатом мозгу. В его натянутой ухмылке угадывается насмешка, иногда она дрогнет, и чувствую я в его выражении лица мимолётную жалость. Он жалеет меня? Зачем?

Ну так и что же.

Молча я стал доставать письмо из жёлтой стопки. Обычно я работаю вместе с Виски, если точнее, таково правило. За 30 лет моей работы я ни разу не садился за печатную машинку без него. Это закон. Работа моя такова, что нужно подстраиваться под характеры чужих людей, а одному это делать сложновато. Ну, по крайней мере, я и не пытался работать без Виски.

Меланхолично и спокойно я достал оранжевое письмо.

– О, святые Исусы… – пробормотал Виски, заметив то, насколько письмо пришло потрёпанным.

– В христианстве Исус только один. Если не ошибаюсь, это одно из воплощений христианского Бога.

– Слушай Ричи, а с каких это пор ты успел стать атеистом?

– С тех самых пор, как стал подрабатывать могильщиком, – косо взглянув на Виски, увидел я непонимание в выражении его лица. Не хочу развивать эту тему. – Ну ладно, начнём.

– Нет-нет, мне всё же интересно. Ты успел за то время, пока мы не виделись, устроиться на кладбище?

– Не неси бред, я атеист. И вообще, не тяни время, Виски. Сегодня нам нужно ответить на 85 писем.

– Ого, рекорд!

– Да, – меланхолично пропел я и продолжил. – На другом конце Лирна, в правобережной части, идиоты устроили митинг, и теперь придётся отвечать на письма, которые им и предназначались…

– А разве это не идёт наперекор твоим суждениям о власти? – Виски любит провокации. Бесит.

Я ответил:

– Ты же знаешь, что я отвечу. Будь они за Господине Джеральда или нет, передо мной все равны.

– Заговорил как библиописец.

– Нет, я просто очень старый и мудрый.

Аккуратно, стараясь оставить ценную бумагу (в будущем старую потрёпанную бумагу я использую для написания писем, чтобы они казались правдоподобнее) вскрыл я конверт. С трудом стал разбирать первые буквы фамилии:

– Марк Сайд пишет из какого-то пригорода Москвы…

– Имя не шибко похоже на русское, – сказал Виски, отвлекая. Я взглянул на него косо, мол, не мешай мне, и он сразу добавил. – Ладно-ладно, не перебиваю.

– Так вот, молодой человек пишет девушке по имени Милена… Тут написано… – я краем глаза заглянул в справочные материалы к письму, которые раздобыли мои коллеги. Обычно к каждому письму прилагается записка с краткой информацией о погибшем, о его внешности и о том, как он умер. В этот же раз (что бывает довольно редко) приложили потёртую фотографию умершей. – Тут написано, что девушка молода, владела маленькой булочной лавкой у северного моста. Если не ошибаюсь, той, в которой я раньше покупал хлеб и джеральд-кыстыбышку. Вот, посмотри на фото.

– М-да, неплоха девица. Парень у неё, ведь, матрос?

– «Работает в Росси в области развивающегося кораблестроения», – поправил я его, – но это не суть важно.

– Очень даже важно. Мне нравилось смотреть на её личико, когда она открывала крохотное окошко булочной. Щёчки у неё, как у хлебушка, – странно заметил он. – Даже жалко, что её парнем оказался какой-то эмигрант из России…

– Российской Империи.

– О да, извиняюсь.

– И ещё. Виски, нас с тобой не должны волновать их отношения. Мы работаем, а не романтизируем.

– Кто бы говорил, тебе же самому интересно. Давай после того, как закончим, пойдём на «общий склад», – так называется место, где храниться информация о всех наших клиентах, – и разузнаем поподробнее?

Вот так всегда. Мы ещё даже не начали читать письмо, а он уже строит морды. Виски совершенно не ценит мёртвых, своими словами он их оскорбляет. Я говорил это ему не раз, так что не подумайте, что я просто сижу здесь и терплю. Он не слушает меня, не слушает моих рассуждений и домыслов, он в принципе никого не слушает. Это существо определённо подходит идеально под термин «тварь».

Я закрыл надоедливую тему и вслух начал читать:

– Ну так вот. «Привет. Пишу тебе быстро и скоро, – я пишу текст без ошибок, но в настоящем письме ошибок было больше, чем белой шерсти на арктическом медведе, – для начала и скорее хочу сказать тебе, что люблю тебя яростно. Передаю привет так же от мамы с папой. Учить их грамоте вовсе невозможно. Появилось у нас новое чудо – газета бесплатная. В ней написали, что в Лирне или в его окрестностях происходят большие восстания. Как там твой бизнес, не загнулся ли? А то знаю я, какие непогоды на Родине случаются. Ты всё же будь аккуратнее. Ходи почаще к дяде Джону и, если не трудно, лишний раз принеси ему чего-нибудь съестного, любовь моя. О плохом писать не буду. Пока, люблю тебя». Точка.

– О, святые Исусы, какая романтика!

– Пацану, судя по приложению, всего 20. Если не ошибаюсь, он уехал из Лирна на заработки в Россию, закончив какой-то местный институт. Не понятно только, что там делают его мама с папой, судя по письму, они не грамотные.

Виски усмехнулся и вставил колкое словечко:

– Вы очень догадливы, мистер Рональди.

– Заткнись, Виски. Вчера ещё мы с тобой читали письмо от незадачливого полковника, лишившегося работы, он ещё писал своей дочке, которую, будучи на службе, отправил сюда учиться, – письмо это было помечено зелёным, что означает, что заказчик заплатил деньги за мои услуги и сейчас находится в полном здравии. Полковник писал своей дочке, которая, видимо, разбогатела в Лирне на продаже одноразовых капюшонов от дождя (да и такие бывают) и просто решила забыть о своём отце. Вспомнил же я это письмо по другому поводу. – Помнишь, он рассказывал ещё, что в России цари и царицы такие романсы устраивают и такая «яростная грызня», – процитировал я, – ведётся средь русского народа, что жить просто невозможно.

– И зачем же он тогда туда поехал?

– Ну, может, не подозревал об этом. Молодой, кровь кипит. Захотел ощутить на себе русский холод и увидеть хоть что-то, кроме дождя. А, родителей взял, наверное, потому что те просто увязались вместе или уже там жили. Кто знает. Никто не отменяет того факта, что у них в семье просто «папой» и «мамой» принято называть какого-то другого. «Это всё равно не наше дело», —заметил я и внезапно осознал, что хочу прикурить.

Время ещё только 9, спешить с письмами нету особой нужды. Всё равно успеем, так что можно и поболтать, хоть собеседник у меня и не очень. На улице один поток ветра гнался за другим, и рассмотреть эту игру природы можно было, наблюдая за падающими каплями дождя. Я достал сигару, спички, сунул в рот свёрток табака, ощущая каждой складкой губ хоть и неприятный, но столь долгожданный «вкус». В скором времени зажёг я спичку, и одиноко в пространстве затлела сигарета томным пламенем сгорающей души. О, Боже, как же долгожданно.

– Ну ладно, – сказал я, пододвигая машинку, отдающую холодным напряжением. – Давай, Виски, диктуй.

– А почему я? Попробуй сам.

– О нет-нет.

– Почему? Не хочешь брать на себя ответственность?

– Нет-нет-нет-нет, – настаивал я. Пусть лучше Виски будет диктовать, он-то лучше разбирается в людях, чем я. Он совершеннее. —Диктуй.

– Ну ладно, как скажешь.

Я приложил пальцы к затейливым кнопкам. Вставая на путь графомана, ощущаю я, словно выхватываю у могильщика его лопаты и готовлюсь начать похоронную процессию. И временной поток начинает искривляться, и пространство становится ватным, окружающие меня существа становятся больше, в воображении всплывают пурпурные облака тумана.

– «Марк, как долго я ждала твоего письма», – сказал Виски, пародируя женский голос. – «Ты худ уже наверное и болен, работа у тебя не из лёгких. Иногда испытываю я стыд за то, что ты – работаешь, а я просто сижу, пеку и стою на кассе целыми днями. Мы с девчонками решили поднять цену на 3 дже. Это немного, но доход заметно вырос. Живу хорошо, как можешь заметить. Отослать денег тебе не могу, так как могут украсть или так и вовсе обвинить тебя во взяточничестве. Мало ли что могут сделать русские. У нас говорят, что могут начать реформу в почтовом отделении, так что лучше письма не присылать…

– Зачем ты так говоришь, Виски? – спросил я, остановив машинку на слове «не присылать». – Хочешь, чтобы он ей вообще ничего не отвечал?

– Ну, так, ведь, намного легче. Согласно правилам издательства, если заказчик, будь он даже умерший, не получает писем больше месяца, его определяют как…

– «Окончательно покинувшего нас» или ОПН, это я лучше тебя знаю.

– Ну вот, раз знаешь, пиши. На одно письмо меньше будет.

– Не будет! – яростно крикнул я. – Это ломание сердец, а не поддержание любви.

– Мнимой любви, прошу заметить. Наша работа сводится не к тому, чтобы поддерживать чужие отношения живых и мёртвых вечно, а к тому, чтобы мягко и плавно привести людей к осознанию факта того, что дорогой им человек мёртв, Ричи. Ничто не вечно, друг мой.

– Я знаю, что ничто не вечно. Вечны лишь характеры и гении, но, как по мне, слишком нагло с нашей стороны вот так брать и убивать этих людей окончательно! – я всплеснул руками, не в силах написать и слова больше на этом чёртовом листке, застрявшем в машинке. Возмутительность момента меня взбесила. Любовь, что пылает между молодыми людьми так долго, любовь, что, как говорят некоторые, тема вечная и беспристрастная, сейчас готова покинуть их. Это похоже на сцену из романа. Я видел много подобных писем, я видел много любовных открыток и даже писал самостоятельно ответ, но именно сейчас я не могу совершить этот грех. – От этого письма так и несёт искренностью, я её чувствую, вот она!

Я указал ему на конверт и на письмо. В моих больных глазах они переливались радугой и играли цветами. Конверт искрился, а письмо яростно пылало. Возможно, что это лишь моя фантазия придумывает образы, но всё же, смотря на эти кривые буквы, на слова, полные ошибок, видел за ними человека, мужчину, влюблённого искренне, и мечта которого угасает.

Я как могильщик, как долбаный дурак, вызвавшийся на бесполезную должность. Я словно бы зарываю поглубже тело мертвеца в памяти истории, оставляя на поверхности лишь могильную табличку, портрет, иллюзию того, что он всё ещё жив, что где-то на этом свете живёт он, какой-нибудь А. В. – воин, умерший с честью, который сражался за свою родину и умер в братской могиле, а его родственники, поникнув душою и умерев верой, пишут ему, несуществующему, и каждое письмо от него – что-то фантастическое, абстрактное, ужасное.

Не удивляйтесь тому, что мы с Виски так долго работаем над одним лишь письмом. Это такая же работа, как, к примеру, изготавливать детали самолётов на войну. Каждый винт и болт, закрученный неправильно, может привести к падению самолёта или остановке танка, а это, в свою очередь, поведёт за собой ряд других событий.

Виски смотрел на меня, как на дурака. В итоге он, лишившись дара речи, просто закрыл лицо ладонью и со словами:

– Ладно, делай что хочешь. Хоть иди в дом к Жизель и стриги её сфинкса, я не против, – и кивнул рукой.

Я и написал так, как хотел. Переписал всё то, что уже было заготовлено и просто вместе незадачливого «не присылать» написал о том, что девушка купила себе новые носки, что она любит Марка и что она – настоящая принцесса Египта. В общем, написал то, что пришло в голову, хоть Виски и показалось это бредом.

Затем девять писем подряд были от какого-то безумца-рабовладельца из Америки. В Нью-Йорке 23 африканца убили около десятка белых, но их остановили. Жуть берёт, читая подобные письма. Сейчас же он пишет своей бывшей жене, которая уехала от него, увидав только его жестокость, и просит у неё поддержки. Мол, грустно ему и стал он беден. Виски просто промолчал. Жена его умерла во время родов, а ребёнок, по всей видимости, родился чёрным. В этом нет ничего плохого, я лично нейтрально отношусь к любому цвету, будь то настроения или кожи, но, если судить по ситуации, что царствует в мой время…

И вот так каждый день. Столько страшной информации проходит сквозь меня. Всё стекается каким-то чудом в Лирн. Как я уже сказал, это грязное ведро мусора так и притягивает к себе несчастья, а главным распределителем говна, стекающего сюда, являюсь я. Ну что же, всё равно никто кроме меня этим не займётся.

Я уже курил третью сигару.

– Как много писем с красной пометкой, это просто кошмар, куда только мы катимся в своей смертельной колеснице? – спросил я, беря в руки очередное красное письмо.

– Кто знает, – сказал Виски, доставая из кармана флягу с, кто бы мог подумать, виски. Меланхоличность читалась в выражении его лица, в пустых глазах, усталых веках и потускневших жемчужных волосах. – Грядёт что-то, друг мой.