Текст книги "Жизнь и смерть Эдуарда Берзина. Документальное повествование"

Автор книги: Кирилл Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Расследованием их «контрреволюционной» деятельности занялись сотрудники центрального аппарата НКВД. Их «дела» были оформлены в течение полугода, и в июне-июле 1938 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР вынесла всем смертные приговоры. Как правило, в день приговора или вскоре после его вынесения каждый из них был расстрелян.

Остальными работниками Дальстроя, в том числе доставленными из Симферополя и других городов страны, занялась «московская бригада НКВД», работавшая в Магадане. Первое время ее члены по-прежнему считались сотрудниками центрального аппарата НКВД: они подписывали протоколы допросов своими московскими должностями. Затем постепенно, один за другим, чекисты были переведены на должности в структуре УНКВД по Дальстрою. Они стали подписывать протоколы допросов, соответственно, своими колымскими должностями.

«Московская бригада» в конце 1937 – начале 1938 года развернула на Колыме бурную деятельность. Волна арестов прокатилась по Магадану, Нагаево, по многим поселкам на автотрассе и за ее пределами. Брали не только работников дирекции треста. Фактически были обезглавлены все производственные и отраслевые управления Дальстроя, его наиболее важные предприятия.

Такой огромный объем карательной деятельности был не по силам только «московской бригаде», состоявшей лишь из нескольких человек. Поэтому, как только члены бригады были оформлены в качестве сотрудников дальстроевского УНКВД, а Саранский стал его начальником, весь аппарат этого управления был подключен к репрессивной деятельности.

Причем, с первых дней начали арестовывать людей, образно говоря, по обе стороны лагерного забора: и вольнонаемных, и заключенных. Мало того, сотрудники УНКВД арестовали группу своих коллег-руководителей управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей и нескольких низовых лагподразделений – отдельных лагерных пунктов. К июню 1938 года репрессиям подвергли 285 вольнонаемных хозяйственных работников и сотрудников УСВИТЛа, а также 3302 заключенных¹⁵⁴.

Понятно, что такое огромное количество арестованных создало неожиданные трудности для «московской бригады» и управления НКВД. Ведь даже тюремных помещений в Магадане для трех с половиной тысяч человек найти было невозможно; известный «дом Васькова» то есть внутренняя тюрьма УНКВД, могла вместить одновременно не более нескольких сотен.

Немалые трудности для сотрудников УНКВД представляла документальная подготовка такого количества обвиняемых к судебным процессам или даже к заседаниям «тройки»: допросы, очные ставки, технические и иные экспертизы.

Но Павлов, Сперанский и их помощники нашли выход из возникших трудностей. Для размещения арестованных, уже содержавшихся в лагерях в качестве заключенных, в Магаданском транзитном лагере, на втором километре трассы, была срочно построена отдельная зона. Туда поставили несколько больших палаток. В эту новую тюрьму собрали арестованных заключенных из лагпунктов самого Магадана и близлежащих поселков, в основном расположенных на Охотском побережье.

Подобная тюрьма несколько меньшего масштаба (один деревянный барак и глухая ограда) была так же срочно построена в нескольких километрах от центра Северного горнопромышленного управления – поселка Хатыннах. Сами арестованные прозвали эту тюрьму Серпантинкой: она была расположена около дороги, серпантином спускавшейся с сопки в речную долину.

Даже с учетом дополнительных – временных тюрем количество арестованных создавало трудности их содержания. УНКВД решило эту проблему разделением их на два потока. Первый поток, куда входили заключенные и небольшая часть вольнонаемных, занимавших совсем рядовые должности в административной иерархии Дальстроя, пропускали через дальстроевскую «тройку» НКВД. Здесь, как мы говорили, не требовалось большого количества документов: один допрос, короткое заключение следователя – и «дело» готово.

В папку для рассмотрения «тройкой» поступало даже не все «дело», а лишь последний листик – заключение следователя. Там коротко, без каких-либо доказательств, формулировалось: данный человек совершил преступления по таким-то пунктам 58-й статьи и заслуживает наказания. «Тройка» заочно, в отсутствие обвиняемых, принимала списком постановление: «определить меру наказания…» Выбор этих мер был небольшой: расстрел или, в лучшем случае, новый лагерный срок от 6 до 10 лет.

Самым удобным для УНКВД в этом способе расправы с невиновными была быстрота подготовки и проведения карательных акций. На освободившиеся места расстрелянных или отправленных назад в лагеря с добавочным сроком в тюрьму можно было посадить новых арестованных. Получался удобный конвейер.

Но таким упрощенным путем НКВД расправлялось, как мы говорили, в основном с третьестепенными «врагами народа». Такая «черная» работа, конечно же, не очень ценилась в НКВД. За нее нельзя было надеяться получить новое звание, повышение по службе и, тем более, какие-либо награды, – для этого нужно было подготовить громкий судебный процесс. Вот на такой-то «работе» более высокого уровня и сосредоточили свои усилия колымские чекисты нового призыва.

Террористы и повстанцы

Результаты «работы» чекистов по развертыванию репрессий на Колыме стали ясны уже через полгода. 4 июня 1938 года начальник УНКВД по Дальстрою подписал для отправки в Наркомат большой документ с грифом «Совершенно секретно». Длинное название звучало многозначительно:

«Справка по делу вскрытой на Колыме антисоветской шпионской террористическо-повстанческой, вредительской организации».

Справка занимает девять страниц, и, понятно, мы не можем воспроизвести ее полностью. Да в этом и нет необходимости. Отметим лишь несколько моментов, существенных для главной темы нашего разговора.

Московская бригада НКВД представила колымских «врагов народа» не какой-то отдельной провинциальной группой, а частью единой заговорщической организации, управляемой главными «врагами», сидевшими в Москве. Именно с этого положения они начали «Справку»:

«Управлением НКВД по Дальстрою вскрыта и Ликвидирована существовавшая на Колыме с 1932 г. антисоветская шпионская, бандитско-повстанческая организация, созданная по заданию участников «право-троцкистского блока» – Ягоды, Рудзутака и иностранных разведок, возглавлявшаяся бывшим директором Дальстроя, японским и германским шпионом – Берзиным, бывшим начальником управления Северо-Восточных лагерей, контрреволюционером правым – Филипповым, бывшим помощником директора по политчасти контрреволюционером троцкистом – Булыгиным и бывшим помощником директора по финансово-экономической части, японским шпионом – Эпштейном и имевшая организационные связи с антисоветской шпионской организацией Дальневосточного края в лице – Дерибаса, Лаврентьева, Крутова и других»¹⁵⁵.

Следующий важный момент, на который нужно обратить внимание: «московская бригада» нарисовала в «Справке» картину проникновения «врагов» буквально во все структурные подразделения особого треста. Будто бы действовали они и в кабинетах дирекции Дальстроя, и на самом дальнем прииске, среди вольнонаемных и в лагерях среди заключенных, и в охране этих лагерей, и даже среди самих чекистов. Вот что по этому поводу говорится в «Справке»:

«Организация охватывала: управление Дальстроя, Северные и Южные горные производственные управления и прииска, управление автотранспорта, авторемонтный завод, Колымское и Приморское управления сельского и промыслового хозяйства, управление морского транспорта, управление связи и другие производственные и управленческие звенья Дальстроя, а также УНКВД и Военизированную охрану».

И, наконец, последний момент следует отметить в «Справке»: чекисты попытались создать впечатление, что с помощью Берзина Колыма стала мощным гнездом иностранных шпионов. В тексте говорится, что среди вольнонаемных репрессированных работников – по национальностям:

«Латыши – 16. Немцы – 19. Греки – 2. Эстонцы – 9. Финны – 2. Поляки – 22. Румыны – 3. Корейцы – 1. Литовцы – 1. Китайцы – 1. Венгерцы – 1.»

«В числе арестованных, – писалось в «Справке», —

…Шпионов:

а) японских – 52,

б) германских – 35,

в) польских – 27,

г) латвийских – 8,

д) английских – 7,

е) итальянских – 2,

ж) французских – 4,

з) американских – 3,

и) финских – 3,

к) эстонских – 4,

л) румынских – 4,

м) литовских – 2»¹⁵⁶.

Как видно, в шпионы того или иного государства УНКВД записывало не только граждан, которые «подходили» по национальности к этому государству. Например, репрессировали 22 поляка, в то же время польских «шпионов» оказалось 27. Выходит, пятеро из этих «шпионов» были русские, или украинцы, или татары и тому подобное.

А уже с японскими «шпионами» московская бригада попала совсем в затруднительное положение. Поскольку к Колыме ближе других «враждебных» стран тогда находилась Япония, то чекисты и записали больше всего японских «шпионов» – аж 52 человека. Но ведь ни одного японца в Дальстрое не работало и не жило. Пришлось УНКВД записывать в японские шпионы работников любых национальностей. Так, нескольких латышей они сделали «шпионами» сразу двух государств – Японии и Германии.

Вот такая красивая картина своей успешной работы была представлена московской бригадой чекистов высшему руководству НКВД. К этому времени, правда, все москвичи из этой бригады стали штатными сотрудниками УНКВД по Дальстрою. И «Справку» подписал член бригады Сперанский в качестве начальника этого управления.

Дальше, однако события развивались не совсем по тому сценарию, который предполагал Сперанский и его помощники.

Проще всего оказалось расправиться с заключенными, арестованными в качестве членов «антисоветской организации на Колыме». Как мы говорили, их могла репрессировать местная «тройка». Сразу после утверждения Павлова, Сперанского и других москвичей в должностях взамен арестованных дальстроевцев, то есть после 21 декабря 1937 года, «тройка» стала наращивать активность.

Одновременно с заключенными «тройка» рассматривала дела вольнонаемных, занимавших небольшие должности в структурах Дальстроя. Так, в феврале по постановлению «тройки» был отправлен в лагерь поляк Карл Владимирович Колежицкий¹⁵⁷. родившийся в Славуцком районе на Украине. В Дальстрое он работал заведующим небольшим оленеводческим хозяйством в поселке Талая, в 250 километрах от Магадана.

В марте «тройка» репрессировала стрелка военизированной охраны поляка Фабияна Ивановича Неймана¹⁵⁸. Он родился в 1911 году в селе Умелевке Винницкой области. Служил в охране лагерной командировки поселка Зеленый Мыс, расположенного в низовьях реки Колымы, недалеко от побережья Северного Ледовитого океана.

В мае «тройка» также отправила в лагерь несколько вольнонаемных. Среди них был поляк Генрих Станиславович Кастро¹⁴⁹, 1907 года рождения. Работал он в ветеринарном отделе Управления уполномоченного Дальневосточного исполнительного комитета (должность уполномоченного по Колыме занимал Берзин). На допросе, под пытками, Кастро признался, что будто бы состоял в ПОВ – Польской организации войсковой, имевшей отделение на Колыме. А участие в этой организации в то время в СССР считалось преступлением.

Все названные выше поляки постановлением «тройки» получили по 8–10 лет лагерей и были отправлены на тяжелые физические работы.

Еще хуже приходилось заключенным, дела которых рассматривала та же «тройка»: большинство получало ВМН – «высшую меру наказания», то есть расстрел. Попадались, правда, отдельные счастливчики, которым тоже давали 8–10 лет заключения (дополнительного к тому сроку, который они уже имели).

Нам не удалось пока найти какую-либо закономерность в вынесении «тройкой» того или иного приговора. Вероятно, просто считалось необходимым время от времени давать более «мягкие» наказания – чтобы не 100 процентов арестованных отправлять на расстрел.

Как мы отмечали, новая – послеберзинская «тройка» приступила к работе 21 декабря 1937 года. И уже 25 декабря по ее постановлению было расстреляно два человека. 28 декабря расстреляли шестьдесят невиновных.

В январе 1938 года расстрелы участились. Сразу после новогодних праздников, уже 2 января, привели в исполнение сорок восемь смертных приговоров. Пятого января – только два. Но девятого – сорок четыре, а пятнадцатого расстреляли пятьдесят три человека. Расстрелы происходили шестнадцатого, двадцатого, двадцать первого, двадцать второго, двадцать третьего и двадцать восьмого января. За месяц был расстрелян двести сорок один человек.

В феврале УНКВД по Дальстрою девять раз проводило массовые казни тех, кому вынесла смертный приговор местная «тройка». Особенно отличились чекисты седьмого февраля: они расстреляли в тот день сто двадцать человек.

6 марта и все лето 1938 года счет казненных ежемесячно шел на сотни, В марте расстрелы производились тринадцать раз. Причем, 8 марта – в международный женский день было расстреляно девяносто человек, 9 марта – сто пятьдесят человек, 10 марта – сто тридцать девять. И так далее.

Всего в марте было убит о шестьсот шестьдесят один человек.

Здесь следует отметить один рубеж в истории Дальстроя: 4 марта 1938 года Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление, в соответствии с которым трест передавался «в ведение Наркомвнудела СССР»¹⁶⁰.

В постановлении, конечно, не говорилось, из какого подчинения Дальстрой передавался в НКВД: ведь с 11 ноября 1931 года он находился в непосредственном ведении ЦК ВКП(б). Но уже три с половиной месяца сидел в следственной тюрьме Берзин, который по постановлению Политбюро от 1931 года отвечал перед ЦК за деятельность Дальстроя. И уже полтора года как был изгнан из НКВД Ягода, на которого Политбюро лично возложило контроль за работой особого треста. (23 февраля 1938 года Военная Коллегия Верхсуда СССР приговорила Ягоду к расстрелу, и через несколько дней его казнили.)

Была еще одна несуразность, вынудившая принять 4 марта названное постановление о передаче Дальстроя в НКВД. Почти год тому назад, 28 апреля 1937 года, постановлением ЦИК СССР Совет Труда и Обороны (СТО), которому будто бы подчинялся Дальстрой, был упразднен. Таким образом, этот трест, добывающий руками заключенных, десятки тонн золота, уже год вроде бы совсем никому не подчинялся и не входил ни в какой наркомат. (Хотя мы видели, из какого наркомата Берзин в 1937 году получал директивные указания и кому отправлял слезные письма и телеграммы.)

Таким образом, постановление Совнаркома от 4 марта 1938 года только официально зафиксировало уже сложившееся фактическое подчинение Дальстроя. Кроме того, этот правительственный документ заканчивал историю треста: с 4 марта такой организации больше не существовало. Дальстрой становился Главным Управлением Строительства Дальнего Севера НКВД СССР (сокращенно: ГУСДС). То есть, теперь это была нормальная часть общепринятой структуры карательного наркома та, наравне с другими Главными Управлениями: ГУЛАГом и тому подобными.

Преобразование Дальстроя прибавило власти его новому начальнику Павлову: в марте 1938 года он получил титул начальника ГУСДС НКВД.

В апреле расстрельный конвейер на Колыме работал в таком же ритме, как и в марте: приговоры приводили в исполнение четырнадцать раз.

Особенно отличились сотрудники УНКВД одиннадцатого, четырнадцатого и двадцать восьмого апреля. В эти дни они казнили соответственно:

одиннадцатого – девяносто два человека, четырнадцатого – сто одного человека, двадцать восьмого – сто тридцать два человека. Апрельский итог: более полутысячи ни в чем не виновных людей разных национальностей.

В мае расстрелы проводились двенадцать раз, было уничтожено четыреста тридцать человек. Самыми черными в том месяце оказались восьмое мая, когда чекисты расстреляли сто пятьдесят шесть невиновных, и шестнадцатое – казенно его три человека.

В июне одиннадцать раз производились расстрелы по постановлениям дальстроевской «тройки». Десятого было уничтожено сто сорок человек, шестнадцатого – семьдесят, всего за месяц – около шестисот.

Но самый чудовищный рекорд сотрудники управления НКВД по Дальстрою поставили пятого июня: они казнили в этот день триста пятьдесят два человека.

Именно в тот день было расстреляно и самое большее количество поляков за всю историю репрессий на Колыме – двадцать человек.

В июле 1938 года дальстроевские чекисты расстреливали лишь дважды. Они уничтожили десять человек.

Может бить, палачи устали от крови…

В августе массовые казни возобновились. Августовский счет Тоже огромный: Шестого – пятьдесят три человека, седьмого – шестьдесят восемь, тринадцатого – семьдесят семь человек. Восьмого августа каратели, видимо, хотели приблизиться к своему страшному июньскому рекорду: они казнили его девяноста семь Невиновных.

Глава 7
Арест

Арест. Воспоминания

Берзина арестовали 18 декабря 1937 года по пути в Москву. Когда до столицы оставалось около ста километров, поезд остановился на маленькой станции города Александров.

Секретарь Эсфирь Самойловна Лейзерова, ехавшая в том же вагоне, что и Эдуард Петрович, потом вспоминала:

«В 14 часов, когда у моей дочери был «мертвый час», я была в купе у Э.П. и где сидели Евгеньевы, и как всегда мы играли в слова. Вдруг вошел военный в форме майора НКВД.

– Кто Берзин? – спросил он.

– Берзин – это буду я, – с улыбкой ответил Эдуард Петрович.

– Нам надо с вами поговорить, остальные могут выйти, – сказал майор Гранков[27]27
  В ордере на арест Берзина, который опубликован на первых страницах этой книги, написано, что арест поручается произвести капитану Гравину.


[Закрыть].

Из купе я вышла последней, медленно закрывая дверь, а глаза глядели во все сужающееся дверное отверстие. И увидела я, что у Эдуарда Петровича обе руки подняты вверх, а уполномоченный вынимает из его кармана оружие.

Все стало ясно.

– Поля, Эдуард Петрович арестован. Сейчас, видимо, придут за мной. Не будите дочку.

Я простилась с моими дорогими и ушла с пришедшим за мной Гранковым.

Мы шли втроем: Э. П. Евгеньев и я с Гранковым и еще двумя «филерами» в штатском, а из всех окон вагонов нас провожали большие, удивленные человеческие глаза.

Это было 19/XII-37 г. в 14 часов дня.

Привели нас в комнату дежурного. Уполномоченный Гранков предложил Эдуарду Петровичу извлечь из карманов документы, бумаги, деньги, и все это Эдуард Петрович выложил на стол…

После этого Гранков, предъявив какую-то бумагу, предложил Эдуарду Петровичу снять орден Ленина и почетный значок чекиста. Эдуард Петрович начал было расстегивать гимнастерку, но вдруг, как-то изменившись в лице, сказал:

– Нет, я этого не могу сделать. Снимайте сами, коль на это имеете право.

Когда Гранков бесцеремонно выполнил это, Эдуард Петрович как-то сразу поник, посмотрел в мою сторону глазами, полными страдания, развел руками, пожал плечами:

– Зефирь, – так называл он меня, – я ничего не понимаю, – и тяжело опустился на стул.

В 5 часов вечера нас посадили в почтовый вагон. Света в вагоне не было. Гранков достал из кармана свечу (какая предусмотрительность!) и поставил ее на столик, отделявший меня от Берзина.

Нам было разрешено, если мы хотим, поговорить. Эдуард Петрович немедленно воспользовался «милостивым» разрешением:

– Я знаю, ты страдаешь за Воробышка (так называли мою дочь Милочку), но ведь и у меня дети. Я сам ничего не понимаю. Я только прошу тебя – верь мне.

– Я верю Вам, – ответила я.

Это вера в Эдуарда Петровича и держала меня в самые страшные годы испытания, а их на мою долю досталось больше, чем, казалось бы, мог вынести один человек, да еще женщина. Я ни на миг не усомнилась в большевистско-ленинской сущности Эдуарда Петровича. Эта безусловная вера в него, в невозможность какого-либо преступления с его стороны помогла мне со спокойной совестью и гордо поднятой головой пройти через все, отчего и сейчас – много лет спустя, просыпаешься в холодном поту.

…Привезли нас на Лубянку. Евгеньева увели тотчас же. Эдуард Петрович снял свою меховую шапку, и капли пота – крупные, как горох, катились со лба по его лицу.

Сдав дежурному ордера на арест, Гранков обратился к нам:

– Можете проститься.

Эдуард Петрович подошел ко мне, обнял и поцеловал в лоб.

Тут нас и развели по разным камерам. И больше никогда я его не видела»¹⁶³.

В этот же день, 19 декабря, Нарком внутренних дед Ежов подписал приготовленный заранее приказ: директором треста Дальстроя назначить Карпа Павлова. На должности арестованных помощников Берзина были назначены прибывшие вместе с Павловым работники «резерва»: заместителем директора треста по политической части – Гаупштейн, начальником УСВИТЛа – Гаранин. Через день, 21 декабря, Ежов назначил начальником УНКВД по Дальстрою – Сперанского.

Вдова Берзина Эльза Яновна по-своему вспоминает об этом дне:

«19 декабря я с дочкой поехали встречать Эдуарда Петровича на вокзал на новой машине «ЗИМ-101», которая Эдуарду была подарена правительством, и он еще на ней не ездил. Она стояла у нас в гараже в Москве.

Вот в тот день 19 декабря мне из НКВД позвонили, сказали, что, так как у Эдуарда Петровича шофер с собой, то они пришлют шофера, чтобы привезти Эдуарда домой с вокзала. Когда приехали на вокзал, то узнала, к нашей досаде, что поезд опаздывает.

Когда, наконец, долгожданный поезд пришел к перрону, вижу – выходит шофер Ян с семьей и на мой вопрос «Где Э. П.?» сказал, что он, секретарь Лейзерова и Евгеньев – начальник финчасти задержаны в Александровске.

Я с Мирдзой молча повернулись и пошли с ужасом в душе под недоумевающими взглядами встречавших Эд. П. Когда сели в машину, увидела, что впереди, рядом с шофером, сидел какой-то незнакомый человек.

Когда приехали домой, то дома с нетерпением ждали нас Петя и бабушка – мать Эд.П., и еще в квартире находились двое незнакомых людей, которые сказали, что они явились, чтобы делать обыск. Мы все были так ошеломлены этим, что мы только наблюдали, с какой тщательностью делали обыск. Они положили в чемодан альбом с фотографиями – память о фронте, фотоаппарат, коробочку с памятными Эд. вещичками, кое-какие бумаги с письменного стола, шашку, не помню что еще.

Я никак не подозревала, что меня арестуют. Но когда после обыска сказали, что они меня должны арестовать, чтобы я оделась – это была для меня очень тяжелая минута: оставить так беспомощных детей и старую нашу бабушку, мать Эд., на произвол судьбы без средств.

Уходя, я старалась не выказывать свое горе. Успокаивала их, что скоро вернусь, чтобы не беспокоились. Последние слова Пети были:

– Мама, я тебя найду.

…Вот так закончилась наша с Эд. жизнь. Мне было 42 года, ему 44»¹⁶².

А вот как вспоминала свои мытарства в связи с арестом Берзина его дочь Мирдза.

«Осенью мы ждали папу домой. Я разучивала на рояле его любимую «Элегию» Масснэ, но почему-то приезд папы все откладывался, и вот, наконец, мы получаем телеграмму, что папа едет домой.

19 декабря 1937 мы поехали его встречать на вокзал и узнали, что он в дороге арестован. Поехали домой. Дома были уже сотрудники НКВД, которые после обыска увезли маму.

Мы остались втроем: я, брат и бабушка (папина мать). Через десять дней насильно забрали брата в детский дом, даже не дав нам проститься. Мы остались вдвоем в большом полупустом доме, так как учреждение, занимавшее весь второй этаж и часть первого этажа, отсюда выехало.

Представьте себе двухэтажный особняк в довольно глухом переулке. В нем, кроме меня и бабушки – никого. Дом отапливался одной общей печью из подвала, которая в один присест глотала кубометр дров. Работу истопника выполнял дворник, живущий тут же во дворе, но он был тоже арестован. Топить было некому, да и топлива не было, поэтому холод был ужасный в доме. Во дворе дома была еще будка, в которой находился милиционер, следивший, чтобы посторонние не заходили во двор. Учреждения не стало – не стало и милиционера. Страшно стало в нашем доме.

Во дворе намело много снегу. Старые липы угрюмо бросали тень на дом, в саду в тени кустов мне, когда я проходила через двор, мерещились силуэты людей и чудовищ.

В школу я ходила с замиранием сердца. Еще никто не знал о нашей беде, но потом пришлось сказать, так как за братом пришли из детского распределителя и нужно было объяснить его отсутствие.

Наступил Новый Год. Девочки из школы пришли от имени директора просить, чтобы я пришла на елку в школу. Настроение было подавленное. В этот день было очень холодно, я замерзла, и поднялась температура.

Истопили печь только в кухне. Там спала бабушка. Я спала в комнате в холоде. 31-го, напившись горячего чая, мы с бабушкой, пожелав друг другу всяких благ, легли в свои постели. Бабушка быстро уснула в тепле, а мне не спалось. Я накрылась всеми одеялами, какие только были у нас. Но все равно было холодно, и в голову лезли разные мысли, главное – обида. Обида за все, за родителей, брата, которого насильно забрали в детский дом, за исключение из комсомола.

…Мне с бабушкой очень тяжело было жить. Не имея специальности, я с трудом устроилась в поликлинику регистраторшей. Бабушка от горя потеряла рассудок. В больницу ее не брали, когда узнавали, что дети ее арестованы. Кроме папы были еще арестованы его брат и сестра, моя мама. Брат в детдоме. Это на ней тяжело отразилось.

В 1939 г. нас выселили в маленькую комнатку на 5 этаже. Бабушка не могла выйти на воздух, так как у нее сильно болели ноги, и она часами сидела у окна, и ей все мерещилось, что кто-то из ее детей идет домой»¹⁶³.

В чем его заставили признаться

Допросы Берзина, как мы видели на первых страницах книги, начались через три дня после ареста. Затем его вызвали к следователям 17 января 1938 года. Следующий допрос состоялся 25 марта. В этот день следователь Шнейдерман предъявил ему «Постановление об избрании меры пресечения». Вот текст этого процессуального документа:

«25.03.1938 г.

Рассмотрев собранный материал по делу № 16288 и приняв во внимание, что

гр. Берзин Эдуард Петрович, 1893 г., уроженец бывш. Лифляндской губ. (Латвия), б. директор Дальстроя, достаточно изобличается в том, что являлся активным участником фашистской националистической латышской организации правых,

ПОСТАНОВИЛ:

гр. Берзина Э. П. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58 пп 6, 7,8, 9 и 11 УК РСФСР.

Мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей»¹⁶⁴.

Постановление подписано зам. начальника 13-го отделения ГУГБ НКВД СССР Шнейдерманом. В нижнем поле имеется также подпись Берзина, которая свидетельствует, что он текст постановления читал.

После этого следователь начал собственно допрос. Он потребовал, чтобы Берзин рассказал о своих первых шагах на пути предательства интересов Советской власти. Вот что Берзин ответил:

«Я был в составе латышской дивизии и с последней очутился на территории Советского Союза. Я не примыкал ни к каким партиям и был националистически настроен. – Под влиянием этих настроений я пошел воевать во время империалистической войны в составе латышских стрелков, так как царское правительство обещало дать Латвии самостоятельность, если мы будем доблестно сражаться против немцев.

После Октябрьской революции я так же мало разбирался в политике, продолжал оставаться в составе латышских стрелков и был так же националистически настроен. Насколько я вспоминаю, под влиянием событий того времени у меня был даже некоторый подъем националистических настроений.

Я мало разбирался в вопросах программы коммунистической партии и вступил в партию под влиянием Петерса, который дал мне весьма серьезное поручение и приобщил меня к работе в ЧК. По его поручению я разрабатывал Локкарта. В процессе этой работы я сблизился с Петерсом и под его влиянием вступил в партию»¹⁶⁵.

В этом месте следователь прервал Берзина и задал вопрос о том, что конкретно тот делал в конце 20-х годов по сбору шпионских материалов и вербовке в антисоветскую организацию своих подчиненных. Берзин так ответил на вопрос следователя:

«Несколько позднее, в 1928 году, когда работа на Вишере развернулась, я завербовал начальника пожарной охраны Черныха. Когда развернулось строительство бумажного комбината, мною собирались материалы о технологическом процессе по бумажной фабрике, целлюлозному заводу, по сернокислому и холодному производству.

Эти материалы я лично передавал Рудзутаку. Рудзутак был удовлетворен получаемыми от меня шпионскими материалами и поручил мне приступить к созданию на Вишерском комбинате диверсионной группы с тем, чтобы путем диверсионных актов можно было бы в любую минуту вывести Вишерский комбинат из строя»¹⁶⁶.

Подобные тексты, написанные следователем, Берзин подписывал, по-видимому, в состоянии, когда не отдавал отчета своим действиям. Чтобы добиться этого, его систематически избивали и подвергали другим истязаниям – такова была чудовищная практика «следственного конвейера» в Лубянской, а затем в Бутырской тюрьме в тот период. О подобных пытках опубликованы воспоминания десятков репрессированных, оставшихся в живых. Об этом откровенно рассказывали сами палачи из НКВД, которых после смерти Сталина привлекли к судебной ответственности за «превышение власти».

Все эти материалы опубликованы в других изданиях, и мы не будем их повторять. Лишь напомним, что на тюремной фотографии Берзина, включенной в его дело № 16288, у него, мужчины в 44 года, «борода – в белой окантовке», а под глазами огромные черные впадины. Этот его словесный портрет мы приводили на первых страницах нашей книги. Поэтому не удивительно, что Берзин подписал 25 марта 1938 года и заключительные строки, написанные следователем Шнейдерманом:

«Рудзутак, так же как и я, убежденный латышский националист… Я создал на Вишхимзе диверсионную группу… в 1934 г. получил от Рудзутака задание создать на Колыме антисоветскую организацию, вовлекая в нее террористов, правых и вообще антисоветские элементы как из работников треста, так и из заключенных, заняться диверсиями и вредительством»¹⁶⁷.

После подобных «признаний», полученных под пытками, сотрудники НКВД смело могли обвинять директора Дальстроя в самых фантастических преступлениях. И они осуществили это.

В чем его обвинили

31 июля 1938 года начальник 3-го отдела 1-го управления НКВД СССР комиссар государственной безопасности 3-го ранга Николаев и Прокурор Союза ССР Вышинский утвердили документ, который в процессуальной практике карательных органов носит название «Обвинительное заключение». Бумага получилась объемной, поэтому мы здесь не приводим ее полный текст, а делаем принципиальные выдержки.

«Следствием установлено, что… по заданию Петерса Берзин раскрылся перед агентами британской разведки Рейли и Локкартом, сообщив им, что является секретным сотрудником ВЧК, и выдал Рейли и Локкарту план ВЧК по раскрытию и ликвидации антисоветского заговора.

В 1921 году Берзин по рекомендации Петерса поступил на службу в спецотдел ВЧК, где сколотил антисоветскую националистическую группу, в которую завербовал бывших латышских стрелков-националистов: Клеппера, Макрама, Озолина, Неймана, Апина, привлек их для шпионской деятельности против видных руководителей партии и Советского Правительства.

…Берзиным Э. П. было передано Берзину Павлу (бывший нач. разведупра РККА) на подрывную деятельность троцкистов свыше 100 тыс. рублей в иностранной валюте.

…В 1931 году, когда Берзин был назначен директором Дальстроя, Бокий связал его по антисоветской работе с врагом народа Ягодой. Последний завербовал Берзина в участники антисоветской подпольной организации правых и дал задание создать на Колыме антисоветскую организацию для осуществления разрушительной деятельности на золотых приисках.

…Для осуществления шпионской и повстанческой работы Берзин привлек на Колыме ряд ближайших сотрудников: Филиппова – начальника лагерей, Апина – редактора газеты «Советская Колыма», Школьника – сотрудника управления Дальстроя, Озолина – парторга Мортрана, Медведя – начальника Южного горного управления. Запорожца – начальника Управления строительства дороги. Он установил связь с японской разведкой во Владивостоке, которую снабжал через Школьника шпионскими материалами о Колыме, и создал повстанческие кадры. Восстание намечено было организовать в Северном горном управлении, где золотодобыча составляет 90 % всего плана золотодобычи Колымы.

В связи с арестом Ягоды и Рудзутака Берзин намеревался при приезде в Москву совершить террористический акт над тов. Ежовым в его кабинете на приеме, но по пути в Москву был арестован»¹⁶¹.

На основании вышеизложенного авторы «Обвинительного заключения» обвинили Берзина, как сказано в этом документе,