Текст книги "Когда идет дождь…"

Автор книги: Кира Мартынова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Перед ним в рост и ширину полоса черного материала.

Появляются руки. В одной – щетка зубная, в другой– паста.

1. Человек чистит зубы.

2. Причесывается, приводит себя в порядок.

3. Берет зонт и выходит на улицу.

4. Идет, опираясь на зонт или помахивая им.

5. Звук открываемой двери.

6. Звуки музыки, неясные голоса, звон посуды.

7. Человек усаживается и в ожидании официанта закуривает сигарету, разворачивает газету, начинает читать.

8. Пьет кофе, берет сендвич.

9. Кого-то ожидая, нервно стучит пальцами по столу.

10. Замечает, что кто-то вошел. Встречает девушку.

11. Сажает ее на колени, целует, обнимает.

12. Какой-то надлом. Он ее о чем-то упрашивает. Она встает и уходит.

13. Человек допивает свой кофе. Достает бумажник. Отсчитывает деньги и кладет их на столик.

14. Берет зонт. Выходит на улицу. Раскрывает его. Идет под дождем…

15. Приходит, вешает на место зонт.

16. Подзывает кошку, гладит ее, наливает в ее миску молоко.

17. Что-то ищет. Нашел. Это веревка. Приспосабливает ее и вешается…

«…Душа– гораздо выше того, что можно о ней узнать, и гораздо мудрее всех своих поступков…» Эмерсон.

На сцене учебного театра показ этюда. Очередь Эльмиры. Она в смирительной рубашке сидит на стуле привязанная длинными рукавами к его спинке. Смирительная рубашка… Балахон Пьеро? Тоже длинные, широкие рукава.

Психушка. Перед больным или больной, здесь это не важно, на тумбе тарелка и кружка. Тягостное молчание. От фигуры, сидящей неподвижно на стуле, исходит отчаянье. Вдруг его больное существо, опустившее на грудь голову, начинает медленно раскачиваться. Вот уже четко проявляется ритм: та-та-та, та-та-та… Ритм вальса. Сумасшедший поднимает голову, подсвистывая себе мелодией вальса Штрауса. На бесстрастном лице оживают глаза.

Неожиданно на этот свист появляется откуда-то собака. Саша Верхоземский весь в черном, чтобы его не было видно, ведет эту собаку. На сцене теперь двое-больной и собака, которая его пугается. Явно не доверяя, отбегает назад.

Он продолжает насвистывать громче, подзывая собаку. Его начинает занимать это живое, тоже заброшенное существо, появившееся бог весть откуда, не то из яви, не то из больного воображения.

Вот собака остановилась, как бы прислушиваясь к свисту. Она осторожно, будто невзначай, как это умеют делать только бродячие, голодные собаки, обследуя носом участки пола, и не теряя из виду привлекающий ее предмет, оказывается около стула больного. И вот уже подвывает самозабвенно, с полной отдачей из благодарности, что ее приметили. Возникает невидимый контакт. Контакт двух одиночеств…

Сумасшедший сползает со стула. Изловчившись, двигается на коленях к тумбе. Берет зубами кружку и наливает из нее молоко в тарелку.

В зале напряженная тишина. Все следят за Элиными движениями, которыми она творит чудеса, выполняя какие-то невероятные вещи!

Опять же зубами она ставит тарелку с молоком перед собакой на пол.

Вдруг на сцене перед больным вырастает громадная фигура санитарки. Лицо ее занесено вверх так, что его не видно. Виден только белый акулий подбородок. Большое торпедное тело с грудями дыбом и обширным задом. Санитарка немедленно вышвыривает собаку вон и, водворив больного на стул, всаживает ему укол. Тряхнув акульим подбородком, удаляется. За кулисами вой собаки. Лицо сумасшедшего искажено… На нем невыносимая боль, тоска и горечь…

Сбоку из-за кулис к нему ползет побитая собака…

Павел Романович долго молчит. Наконец как будто приходит в себя: – Эля, откуда у тебя этот сюжет?

– Сама придумала…

И настороженность в карих, горячих глазах.

– Хорошо, молодец.

Учитель кивает головой. Сколько у этой девочки фантазии! Она, безусловно, очень талантлива, и какая способность к воображению!

– Эля, второй этюд потом покажешь. Я устал. Так, немного…

Эля ни о чем не будет спрашивать. Она знает – Павел Романович нездоров. В ее взгляде участие. А глаза излучают непобедимый свет радости от этой данной без выбора жизни. И сразу становится немного легче, и учитель улыбается ей.

Она, как игривый, шаловливый луч. С ней забывается все тревожное. Откуда же, вдруг, в ее глазах порой такой обрыв, такая бездна?

– Эльмирк, ты слышала? Отчисляют их все-таки. – Будем бороться? Как же так?

Эля наспех приводит себя в порядок после выступления. Не успев до конца снять весь грим с лица, она несется с группой сокурсников к деканату.

– Вы так убедительны, у вас просто талант! Но, поймите, Эльмира, вы зря это затеяли, – пробует убедить ее кто-то из преподавателей, – их отчисляют за непосещение занятий. Что же вы стараетесь биться за тех, кто не хочет учиться?

– Они будут теперь посещать. Бывает… Оступается только идущий. Надо им дать возможность отыграться.

– Как в преферансе, что ли?

– А что, и в карточных играх бывает мудрость. Какие мы все аморфные! Растения, а не люди! – Эля раздула ноздри и решительно взялась за ручку двери ректорского кабинета.

И отстояли. Тех студентов оставила в институте.

– …Я отогнула край занавеса и заглянула в зрительный зал. Ряды пустых кресел. И никого… И вдруг в ушах, как шум легкого прибоя, движение в зале. Это мои будущие зрители. Я уже чувствую их, доброжелательных и скептиков, восторженных и циников… Они здесь и ждут моего выхода.

Вот показалась моя рука-крыло, а вот и нога в вязаном розовом чулке. Видите? Рука умеет летать. Теперь я вся на виду. У меня тело карандашиком и длинные ноги. Сейчас вы умрете от смеха, когда я пройдусь по сцене колесом. Мои руки наполнят зал чудесами. Гибкие, движущиеся пальцы моих рук расскажут вам историю одной жизни.

А из глаз моих вы получите веру в то, что все это было на самом деле.

Со мной моя маленькая кукла. Я сделала ее сама. Я люблю ее. Она радуется со мной и вместе мы с ней украдкой плачем. Но этого никто не должен видеть, даже звезды… О, они очень любопытны! И когда наступают потемки, эти звезды следят за нами. Потом длинными ночами будут, подмигивая и усмехаясь, рассказывать другим о том, что видели.

Моя кукла Пьеро… Она моя душа.

«Тень и свет… День и ночь… Почему они всегда рядом? Бок о бок?» Свет от настольной лампы чертит тени на стенах. «Здорово мы их с Танькой разрисовали! Мама все рвется заклеить их дурацкими обоями. Жалко – уйдет частичка нашей прошлой жизни. Куда уйдет? В никуда.»

Эльмира раскрывает толстую общую тетрадь и начинает писать:

«…Скоморохи на Руси были оседлыми и странствующими. После указа Алексея Михайловича (1648 год.) началось гонение на скоморохов. Я хочу сделать «Петрушку». Почему?»

Она перестает писать, встает и прохаживается по комнате. «Да, действительно, чего это я хочу делать сценку именно с ним, с Петрушкой?» Почему-то вспоминается однокашник Генка. «При чем тут этот парень? Связь с моим балаганным Петрушкой? В чем она? И какая? Тень и свет… В чем и где она, эта граница?»

Эля тряхнула головой и лукавые, растрепанные тени взъерошили потолок.

«Это будет своеобразная реабилитация моего героя. Петрушка не просто балаганный персонаж, который только и знает, что дубасить всех направо и налево, и еще находит время позубоскалить.

Он способен к каким-то своим личным переживаниям и размышлениям. Наверное… По крайней мере, я так думаю. А огульное дубасенье – это ведь тоже не просто так. Это защита перед страшным окружающим миром, по правилам которого приходится поступать и ему. Именно поступать, иначе съедят… Он бьет, он же и страдает.

Почему-то возникла ассоциация с Генкой. Этот парень учился со мной в одном классе. Его посадили за драку. Почему он избил кого-то? В той драке он «сражался» один с четырьмя… Вроде бы Генка был тонко чувствующим, умным, немного сентиментальным… И что, или скорее, кто отправил его «туда»? Кто эти люди, которые его судили? Те же самые дубиночники. Только они бьют не так, как он четверых сразу, а они вчетвером накинулись на него одного. Может быть, их и побольше в лице существующих властей. Как представишь эту махину государственной машины, наезжающую на живое тело, как подступает тошнота…

Она создает бедность, чтобы люди воровали и насаждают злость, чтобы люди убивали друг друга. Она отняла веру, чтобы люди стали безнравственными и уничтожила истину, чтобы люди читали только «Правду»… Она жадно выискивает «Петрушек», нащупывая их своими жирными, холеными пальцами и загребая их в человекорубку.

Мой Петрушка рыжий и кудрявый. Надо сделать текст, который будет иллюстрировать кукол за ширмой. Петрушку рассказчик держит в руке перед ширмой. Второй Петрушка– я. Бутафорская шарманка, в ней– магнитофон. Я кручу ручку шарманки.

Идея с переодеванием… Актеры одеты, куклы.»

В кроватке завозился сын. Эля включила лампу и подошла к нему. Тот сбросил с себя одеяльце, раскинул ножки. Она склонилась к нему. Еe волосы защекотали ему нос и он зачмокал губами.

– Петя, Петрушка… Петрушка… Странно, ты ведь у меня тоже Петрушка! Каким ты вырастешь, а? С какой судьбой?

«… Есть люди, которые нравятся сразу и безусловно… таковой оказалась Эльмира. Раскованная, энергичная, с неизменной улыбкой и игрой живых глаз.

… Склонность к заниженной самооценке поражала. После каждого показа она как-то пряталась в себя. В глазах постоянный вопрос: «СВОИМ ЛИ ДЕЛОМ Я ЗАНИМАЮСЬ?»

И тогда и сейчас я говорю тебе, Эльмира, с полной уверенностью:

«ДЕВОЧКА, ТЫ ЗАНИМАЛАСЬ СВОИМ ДЕЛОМ!» П. Р. Мельниченко

Павел Романович вышел из больницы и сегодня будет на зачетах. Эта радостная весть мгновенно облетела всех студентов его курса. На маленький столик у сцены водворяется ваза с гвоздиками.

Он входит в зал и окидывает своими добрыми глазами всех присутствующих.

Взгляд его останавливается на гостях. Это Юрий Шевчук и его музыканты.

– Павел Романович, познакомьтесь – мой муж…

– Да? Очень приятно. Почему ж ты, Эля, не сказала мне, что ты жена Шевчука?

– А вдруг вам не нравится то, что он делает?

И рассмеялась своим серебристым, звонким смехом.

А сегодня дома у Павла Романовича семейное торжество. В дверь звонок. Хозяин подходит к двери и открывает ее. Из темноты прихожей навстречу полыхающие огни свечей большого торта. Над ним освещенные, торжественные лица… Восторг и удивление!

– Кто это придумал?

– Конечно, Эльмирка… – пожимает плечами Саша Верхоземский. – Ну и выдумщица!

– А что, здорово, да? – таинственным шепотом, вытянув вперед подбородок, говорит Эля. В ее глазах, карих и глубоких, играют мотыльками огоньки свечей.

– Так что же? Праздновать, так праздновать! – и они веселой кучей вваливаются в квартиру своего любимого учителя.

Потом уже за полночь все идут к Эльмире. Марина, Сашка, Танька, Артур…

– Ребята, тише! Петя спит, – заглядывает в комнату Лилия Федоровна.

Сонно скрипнула дверь. Где-то в кухне капает из крана вода. Все притихли.

Эля скрестила руки на груди и уткнула нос в ворот платья.

– А я придумала, – прервала она тишину каким-то низким, интригующим голосом.

– Что? – подскочил на стуле Саша.

– Это будет бродячая актриса, – бомжиха и Александр Македонский.

– Где тут связь? Чего-то ты загибаешь.

– Связь будет, вот увидите…

Она встает и начинает ходить по комнате.

– Ой, не томи, давай выкладывай, как это будет.

– Нет, пока не придумала до конца, не скажу.

– Эльмирк, не маячь, а? Сядь.

– Я думаю…

– Ты говори, а думать будешь, когда мы уйдем.

– Да, да.

– Смотри, твое любимое полнолуние!

– Вижу, – Эльмира прерывисто вздыхает, как будто долго плакала, а в окно луна…

Все ушли. Она подошла к выключателю, секунду подумала и щелкнула им.

Голубой свет залил комнату, а в соседней спит ее сын. Их с Юрой сын.

– Вот опять мы с Петькой одни… Боже, как жить дальше?

Снова из окна повеяло, —

Спать пора.

Медом ресницы склеило

До утра.

Свет опадает листьями

На асфальт.

Звезды на небе птицами

Чутко спят.

Кто-то бежит по крыше, —

Это не дождь, нет!

Это тихонько плачут дети

Соседних планет…

В «Шереметьево» толчея и долгие, утомительные часы ожидания. Волнение уже как-то притупилось, в голове пустота. Безвременье…

А, а! Наконец-то! Ура! Вылет.

Гул самолета, и купы облаков там внизу, над землей…

– Неужели совсем скоро, вот так запросто, я сойду с этого самолета на французскую землю? Франция… Непостижимо!

– Ты что? Переживаешь момент, да? Даже, смотри-ка, ноздри побелели. – Ой, Юрка, отстань!

Эля вжалась в кресло и закрыла глаза. Париж… Мушкетеры, такие благородные, ироничные. Женщина в красном колпаке, в порванном на груди одеянии, воинственная и к чему-то призывающая. К чему? Кажется, к свободе. От чего? Голос Пиаф – «Этот город чужой, мне незнаком…» Пьеро, очаровательная марионетка на веревочках из телепередачи о французских кукольниках. У него старческое личико. На нем безысходность и страдание.

– Эльмир, уснула? Проспишь Париж-то!

Она ничего не ответила и опять погрузилась в свое.

В Париже их никто не встретил. Похоже, художник, что устроил эту поездку, их надул и смылся. Кругом чужая жизнь, чужая речь. Денег нет. Хоть стреляйся – было б из чего.

На счастье, нашлись добрые люди, тоже художники. Пригласили к себе. Окраина Парижа. Какие-то жуткие трущобы. С трудом добрались. От волнения у Эли разболелась голова, и она вышла на воздух. В сумерках шарахнулась тень тощего, почти плоского кота, ухватившего из мусорника кусок добычи, и исчезла, ковыляя на трех.

Откуда-то тянуло едкой гарью. Выросшая, как из-под земли, негритянка с намотанной тряпкой на голове, блеснула светящимися белками глаз и выплеснула прямо под Элины ноги какую-то жидкость из таза. Взвила станом, совсем по-африкански, и исчезла.

– Вот спасибо… Гранд мерси!

И стало тоскливо, как отбившейся от хозяина собаке в чужом доме.

Захотелось к себе, в Уфу.

На другой день двинули в центр. Шли немыслимо долго, потому что поездка на транспорте стоит денег. По красивым, холеным улицам тащились, как бременские музыканты.

Вдали, как сквозное чудо. Эйфелева башня. А вон и Нотр Дам, загадочный и помпезный.

Парижский воздух… Чистый и светлый. Через него все приобретает четкие линии и яркие, необыкновенные краски – дома, деревья, фигуры людей. Вот откуда такая прозрачность, такой свет в картинах импрессионистов!

Набережная Сены. Скорее бы сесть на скамейку и вытянуть уставшие ноги. Легендарная река. Сколько же она всего видела? Сколько в ее водах отражалось?! И все уже давно засветилось парижским солнцем, как на пленке фотоаппарата. Остались только блики.

Влюбленные пары, ухоженные дети, важные голуби… И кажется, что ты не существуешь в данный момент, а грезишь каким-то диковинным сном.

Скоро Уфа. Острый запах обшивки купе, перестук колес. Все прошедшее уже стало нереальным. Будто и не было Парижа, его улиц, тех трущоб, где пришлось жить.

На вокзале своя особенная жизнь. Эля обратила внимание на нечто, непонятного пола и возраста. Женщина? Больно сжалось сердце. Как может человек, живой и дышащий воздухом, человек с руками, ногами, глазами, в которые льется к нему окружающий мир, вот так с ним, с этим миром сосуществовать? Какая философии применима в этом случае?

«Я сделаю такой этюд. Теперь решила твердо. Он уже задуман давно. Бомжиха и Македонский. Коротко, под ежик, подстригусь. Надо, надо заняться поисками души этой женщины.

Она несчастная, совсем потерянный человек. «Потерянный»? Но кем? Напрашивается падежный вопрос. Обществом? Или тут надо копать глубже? Во всяком случае, тот, кто ее потерял, вряд ли подозревает о своей пропаже, или делает вид, что ничего не произошло. Бомжиха-подкидыш… Никому не нужен подкидыш!

Да, я – характерная актриса. Это однозначно. То, что я поступила на отделение кукольников – чудесно. Здесь шлифуется та грань мастерства, которая, как нельзя лучше, передает мысли и чувства…»

– Не надо на меня так смотреть. И ждать меня после занятий совсем не обязательно. И зачем эта встреча на вокзале? Я бы прекрасно добралась до дома и сама. Пойми меня, наконец! Ты талантливый человек и, насколько я тебя знаю, хороший. Зачем же портить наши отношения? Глупо. Oй, как глупо доказывать мне свою верность Юре. Об этом и говорить не стоит! Это моя органика, понимаешь? Только Юра, только он. Другие мужчины в этом плане для меня не существуют. И давай больше не возвращаться к этой теме. Мне это неприятно. Будем общаться спокойно, по-дружески. Извини…

– Вчера мы были в одном доме. У хозяйки столько пластинок с классической музыкой – обалдеть!

Поставили какую-то пластинку. Не передать словами, что во мне сразу сделалось… Пел божественный голос…

Я спросила: «Кто поет?» Монсеррат Кабалье – поет Норму. Ощущения словами не передать. Неужели бывает, вернее, существует наряду с художественными творениями в природе (пейзажи, цветы, облик животных, бабочек) такое совершенство потревоженных материй?

– К Данилке в гости! Уррра!!!

В трамвае Петя замучил вопросами: что да как. Насчет этого бабуля молодец. Та все объяснит, все расскажет…

У Рудных мальчишки сразу же поднимают невообразимый шум. Тут же в коридоре затеяли возню. Что-то летит, что-то падает.

– Пацанье! Тише, все побьете! Сейчас будем пить чай! – С конфетами? – интересуется Петя.

– А то как же! Конечно, с конфетами и еще с тортом. – Эллк, а где ваш папа Сережа?

– Дежурит в своей больнице. Кстати, его намереваются послать в Питер скоро, на какие-то курсы.

– У, как серьезно.

– Ну, хватит трепаться. Давай про Париж! Эля отхлебнула чай и ничего не ответила. – Что и рассказать нечего?

– Про Париж? Конечно, есть. Набережная Сены. Елисейские поля, улицы… – она зажмурила глаза, и лицо ее приняло мечтательное выражение. Потом как-то сразу стало серьезным. – Все там на меня произвело странное впечатление. Может быть, Париж разбирается, на кого производить впечатление, а на кого нет? Как Раневская сказала про Сикстинку.

Я увидела совсем другой Париж. Не такой, о котором «ох!» да «ах!» Если 6, конечно, мы жили в других условиях, более цивилизованных, да, может быть, и осталось бы ощущение прикосновения к райским кущам.

Где мы ютились эти несколько дней – ужасно! Знаешь описания задворок парижского рынка времен Гюго? Так это еще хуже!

– Что ж так мрачно-то? А в центре, в музеях вы были?

– У нас же не было денег. Этот прохиндей нас обманул, и мы были брошены там на произвол судьбы. Господи, нам даже не на что было перекусить! Представляешь, все время ощущение голода?

– Ну, ничего. Девушкам-то это полезно – зато талии сохранили, а вот мужичкам…

– Да уж… Я, откровенно говоря, так скучала там по дому! Вся вокруг какое-то ненастоящее, чужое. А дома, хотя и нет такого блеска и шика, но есть тепло. «Хорошо в гостях, а дома лучше» – недаром говорят.

– А что там в магазинах?

– Ой, какие магазины в нашем положении? Без денег заходить унизительно Глазели на витрины. Они нарядные, ослепительные! Вообще-то, там все дорого. Невероятно дорого. Говорят, у кого есть деньги, в Союзе можно это же купить дешевле.

– А женщины? Какие они? Как одеты? Юбки длинные, короткие? Эльк, давай рассказывай!

– Одеты по-разному, кто как. Роскошно одетые, видимо, проносились мимо нас в шикарных машинах. Мы на улицах видели обыкновенных парижан. У них в глазах у всех какая-то легкость и безмятежность. Понимаешь, нет нашей сосредоточенной озабоченности. Много кривоногих женщин. Это бросилось не только мне в глаза. Мужчины отметили это тоже. Не знаю почему, но на меня смотрели, даже женщины, некоторые оглядывались.

На обратном пути Петя заснул в трамвае. Из-за домов выплывала луна. Эля улыбнулась и погладила сына по голове.

31.08. 88 года.

Диалог.

– Посмотрите! Какая красота кругом! Какая великолепная осень! – Осень! Ах, да! Осень. Замечательно. Природа непостижима своим многообразием. Что может быть прекрасней и в то же время печальней, как созерцание умирающей на зиму природы, ведь может случиться так…

– Как умирающей? Вы разве не замечаете, что уже вовсю весна?! Приглядитесь, природа оживает, встряхиваясь от долгого сна… А земля льет слезы радости о том, что ее сон был только сном, а не явью…

– Как весна? Разве уже весна? А как же зима?! Где зима?

– Зима благополучно миновала. Она ушла, побежденная возродившейся к жизни землей. Отвратительная была зима. Холодная страшно, с метелями.

– Да что вы говорите? Зима уже прошла? Неужели так быстро летит время? И вправду, как прозрачен воздух, и солнце уже совсем высоко. А вы слышите, как звенят почки на деревьях? Они переполнены новой жизнью и вот-вот начнут лопаться – дзинь!

– Какие почки? Это же звенит хрупкий ледок, затянувший коркой водную гладь. А птицы? Они уже покидают нас, оставляя взамен шикарное одиночество для раздумий в долгие зимние вечера… Мне иногда птицы кажутся прекрасными изменницами…

– Уже осень? А как же лето? Разве оно посещало нас?

– Лето? Действительно, когда же было лето?

– Я вас о том и спрашиваю. И вообще-то, я уверен вполне, что лета не было!

– Не помню… Хотя, стойте, что-то припоминаю… Да, да – цветы, пляж, красивые женщины…

– Да что вы, меня за идиота принимаете? Не было лета. Это вы с позапрошлым летом путаете! Что хотят, то и делают! Хотят лето – а осень не принимают. Безобразие! Черт знает что!

– Хм…

– Вроде вы весна.

– Разве? Кажется опять осень…

– Осень? Нет… А, впрочем, может быть и осень…

– А по-моему, вы все-таки правы – весна.

– Да, весна в конце концов!!!

– Кажется нам пора уже туда…

– Согласен, а то мы совсем запутаемся.

– Кто первый? Давайте-ка вы!

– Я? Но почему? Почему Я?.. Ну раз вы так настаиваете.

– Здравствуйте! Наконец-то!

– Здравствуйте! Как у вас тут дела?

– Вы знаете, любезный, совсем неплохо. Главное – все время тепло. Цветы, птицы, любовь. Это что-то вроде их лета там…

– Ну, и превосходно! Значит спокойно можно работать…

А, впрочем, это были совсем неплохие люди…

– Мам, я бы хотела съездить на пару дней, только на пару дней в Питер, – Эля смотрит в окно. Там уже закат и розовый край неба.

– Эльмирочка, я бы с удовольствием тебя отправила. С Петрушей бы попросила кого-нибудь побыть. Но у нас, ты же знаешь, нет денег. У Евгении Максимовны уже просить неудобно. Мы так часто у нее занимаем. А занятия! Их пропускать как-то…

Деньги! Почему в них такая сила? Почему все зависят от них? Это же несправедливо по отношению к душе! Душа и деньги – как они несовместимы! Деньги – ничтожество! Ненавижу их!

В окне по-прежнему равнодушно гаснет закат. Эля легла на диван и отвернулась к стене.

IV

Ложи в слезы! В набат, ярус!

Срок, исполнься! Герой, будь!

Ходит занавес– как парус,

Ходят занавес – как грудь…

М. Цветаева.

Перед отъездом Эльмира пришла к Павлу Романовичу проститься. Его уютный дом, всегда такой приветливый и теплый! В долгих беседах можно было выложить все свои беды и радости. И сразу становилось легче на душе…

Сочувствие во взгляде мудрых глаз учителя, покачивающего своей могучей, кудрявой головой греческого бога… Такое редкое качество – внимать слушателю!

– Ну, все!

Она встала из-за стола, за которым они пили чай. Из своей сумки вынула куколку Пьеро, что смастерила сама, и повесила ее на полку с книгами.

– Я уезжаю. Вместо меня с вами остается мой Пьеро.

«Кажется, победа… Получилось. Я поступила в ЛГИТMиK. Сейчас расшифрую: Ленинградский институт театра, музыки и кино. Вот так. Почему-то не испытываю особой радости… Как там в Уфе наш веселый курс? Наши посиделки и головы кипели от выдумок.

А здорово было участвовать и в тех этюдах, куда меня приглашали ребята с других отделений! Опять можно было придумывать, придумывать и придумывать!

Милые вы мои, я все про вас знаю! Девчонки уже написали, что Маринка с Сашей устроили на зачете такую феерию! Я представляю, как это было здорово! А милый Сашка! Он, говорят, был на особой высоте. Я всегда верила в него. Молодцы! Скучаю. Не знаю, что я буду делать без вас, без Пал Романыча.

Привязчивая, оказывается, я. Северная столица, хотя я и люблю ее, но она иногда обдает меня холодом. Только Юра мог выдержать войну с этим городом и одержать победу. Я имею в виду и войну внутреннюю, с самим собой. Ну, Юрка другой. Он сильный, и настоящий талант! Такой проходит через все испытания.»

В Уфе Эльмира сразу же несется к своим в институт. Взлетает по лестнице. На последней ступеньке замедляет бег. Перед ней на лестничной площадке-сокурсники. Бывшие сокурсники…

Они смотрят выжидательно. Вопросительное лицо Саши Верхоземского, совсем как у Пьеро на том плакате к фестивалю мимов. Он какими-то бросками взглядывает на Элю и теребит своими маленькими, изящными руками полиэтиленовый пакет с книжками.

Танька в такт неопределенного ритма покачивает головой, освещая все вокруг прекрасными глазами. Марина, откинув горделивую голову назад, крепко сомкнула губы.

– Я бы от вас никогда… Вы же знаете, это из-за семьи. Я не предала вас, нет. Я люблю вас!

– Вдруг все расступились. Павел Романович:

– Ну, что? Поздравить? – он улыбнулся и протянул Эле руки. Она опустила голову. Потом подняла резко свое лицо:

– А назад возьмете? – выпалила она и побледнела, как будто испугалась сама себя.

Павел Романович вскинул брови:

– С превеликим удовольствием. Без тебя курс-то разбежится, ты же знаешь. – А документы? Они же у меня там. Как же без них? – И так возьмем!

Ребята замерли, не понимая, что происходит. Розыгрыш? Минута тишины. – Я завтра же приду на занятия!

И взрыв, обвал прорвавшихся чувств. Все задвигалось и обрушилось общим ликованием. Объятия, визг, крики радости…

– Я вернулась. Я буду кончать Уфимский институт искусств.

Южное солнце ласкает щедро. Петька не вылезает из моря.

– Петька! Все! Слышишь, что я тебе сказала? Хва-тит!

Эля, наконец, ловит его упрямое тельце в прозрачной морской воде. Тот барахтается, не дается, увертываясь из ее рук.

– Завтра, как только солнышко встанет, опять придем сюда, обещаю!

Домой они поднимаются вверх между больших и круглых валунов. Обожженную кожу приятно обвевает поднявшийся ветерок. Петька поскользнулся, упал и заревел.

– Чего ты плачешь? Тоже мне, мужчина! Подумаешь – ушиб коленку…

Тот страшный день, когда ему, месячному малышу оперировали ножку, засел глубоко в материнском сознании и при каждом удобном случае норовит напомнить о себе. Что-то вздрагивает внутри и замирает. Эля поднимает его на руки и дует ему на коленку:

– Все пройдет. Не плачь! Завтра… Знаешь, что мы сделаем завтра? Мы пойдем в зоопарк. Там столько разных зверей и птиц! У! Ты никогда таких не видел.

– Видел, видел!

– Не упрямься, как бычок, и перестань хныкать. Приедем домой, а там вдруг нас ждет папка? Соскучился по нему?

– Да…

– Все, не реви!

Петька успокаивается и прячет сопливое, в слезах лицо в мамино горячее плечо.

В зоопарке многие животные напоминают совершенно определенно кое-кого из знакомых. Смешно и очень интересно.

Около задумчиво жующего верблюда Эльмира встала в позу:

– Смотрите, какой поэтически грустный представитель животного мира. Какие печальные большие глаза, пушистые ресницы. Как заколдованный принц! – этот уже совсем не из передачи «В мире животного»! Эля захлопала глазами, словно сбившаяся с текста телеведущая:

– Да, да! Вы не ослышались. Я не ошиблась, именно «В мире животНОГО»!

У воды расхаживают высокомерные большие птицы. – Почему они ходят коленками назад? Чудно!

Юра вернулся из Америки усталый, разбитый и больной. В Уфе без своих пустота. Скорей бы они приехали с юга! Сразу полегчает и станет лучше…

Ну, слава Богу, наконец-то, прибыли! Петька сразу же влезает на загривок к отцу и бьет его ногами по груди.

– Тише ты, Петьк, папе же больно! – у Эли светятся глаза. Загорелая кожа атласная и прохладная. Ее трепетные, летящие руки обвивают шею, и все остальное в этом мире становится таким ненужным и ничтожным…

– Смотри, какая ты черная, как негритянка! – Ну, я же в Эфиопии зачата, ты забыл?

– И когда же мы будем вместе, без этих паршивых разлук? – Вот кончу институт, совсем немного осталось…

– А я ненавижу этот твой институт. И его лестницы, и перила, которых так часто касаются твои руки.

И сыпятся, сыпятся дождем ее волосы на Юрино лицо.

Эльмира с Лилией Федоровной пришли домой из института, где сегодня был экзамен по сценической речи.

– Ну, и как? Успешно? – встречает их прямо у дверей Евгения Петровна.

– Как вам сказать? – Лилия Федоровна вздохнула, – читала она такой серьезный текст, и вдруг… Представляете? В конце, как это она умеет, состроила рожицу, показав язык.

– Кому?

– Да так, никому. Как-то несерьезно, – и она махнула рукой.

– Ой, Евгения Петровна, – вздохнула Эля, – понимаете, читаю я… И стало так скучно, скучно. Может быть, от того, что я плохо читала?

– А вот читала ты как раз неплохо, – отозвалась уже из кухни мама.

– Я почувствовала, что все вокруг тоже заскучали. Текст-то длинный: и как-то невзначай, само собой получилось – ррраз! И все встрепенулись, повеселели, задвигались. Даже, по-моему, облегченно вздохнули. Что-то тягостное мутное вдруг разрядилось, как от щелчка, – Эля закусила губу и погрустнела. – А, впрочем, вы меня можете не понять…

Она подошла к Пете, присела перед ним на корточки и взяла его за руки:

– Петь, вот ты меня понять можешь? А?

Малыш, радостно сверкая глазенками, закивал головой. Эля подхватила его и прижала к себе крепко, крепко…

Вечером, уложив сынишку спать, она вытащила из сумки тетради, книги и села к столу.

– Никогда не надо увлекаться большими, заунывными текстами! А уж если пришлось, так не надо забывать, что тебя слушают люди, человеки. Они, как бы этого не хотели и не делали вид, что слушают, где-то перестают воспринимать содержание того, что ты им излагаешь. Надо уметь чувствовать слушателя. Акценты нужны. Акценты. Не «морды», безусловно, (как это случилось в такой ситуации со мной, но иначе я просто не могло!), а именно акценты.

Слово – дитя времени, молчание – дитя вечности… (Швейцарская пословица.)

– Кто убил Пьеро? Его убил Арлекин? Или Пьеретта? – Его убило грозой. Был такой страшный ливень. – Пьеро убила ревность?

– Да, ревность к Арлекино.

– Бедный Пьеро… На его лице гримаса отчаяния. Горе?! Космическое горе. Это уже в беспредельи…

– Смотрите! Смотрите же! Он встает, как смятый стебель… Наш Пьеро жив? Ура!!! Он все разыграл! Разыграл и нас, и вас! Каков шутник!

– Но почему он плачет?

– От радости, что жив…

«…Театр Пьеро… Я знаю, что он существует в природе. Его надо делать и запускать на орбиту. Он же законсервирован. Мои ровесники только будут приветствовать этот вид зрелищного искусства. Они ждут его. Чтобы быть на острие сегодняшнего дня, надо быть с молодежью, которая не уходит от сложностей мира. Она, как всегда, в авангарде!

Пантомима… Молчание и жест? Жест и молчание? Сколько можно выразить в движении! Сколько в молчании сказать!!!

Сейчас идеи вроде бы те же, что и 10, 20… и 100 лет назад, только они выражены другими символами, другой музыкой, которые остры, актуальны…