Текст книги "Когда идет дождь…"

Автор книги: Кира Мартынова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

«…И в Питере я не поступила… Почему мы не можем быть вместе? У тебя нет прописки, а мне ее не видать вообще! Так что же, – нам никогда не быть вместе из-за поганых препон нашей жизни?..»

«…Поздравляю тебя, Эльмира, с днем Ангела твоего! Даже не так тебя с ним, потому что ты и сама есть ангел. Желать тебе тоже нечего… у Ангелов все о'кей! Разве что – перерасти в богиню?! Да ты и так богиня! Очень жаль, что не могу быть рядом… Хотя я всегда рядом. И ты рядом. Каждый день…

Приеду – будешь мне позировать для очередного портрета. Я их буду рисовать каждый год. Это здорово! К твоему расцвету – 50-летнему юбилею, я напишу твой 32-ой портрет! Ура! Главное, дожить, или, как там? – Выжить…

Что же тебе пожелать? Сама знаешь. Человеком ты всегда будешь. Художником? Ты и так художник. Это у тебя в крови! В общем, приеду и справим семьей твой, мой и мамин дни рождения!

Помнишь читали мы о Крито-Микенской культуре? На вазах и фресках они изображали море, дельфинов, корабли и танцующих девушек-гимнасток, прыгающих через свирепого быка?

Это тебе – Эльке, Эльмирке, изображенной на критской вазе 1700 лет назад…

Холстом прохладного тумана

Я вытер с губ остатки сна.

И в предвкушении обмана

Готовлю пищу для костра…

Зарей воспламенится он

Твоим явлением рожден!

О, этот взгляд парящих глаз!

Улыбки трепетной прыжок!

Шторм рук твоих, взорвав песок,

Швырнул осколки критских ваз…

На них чудесною рукой

Отражена в полете ты.

В смертельном вихре красоты,

Дразня ревущего быка.

Творишь беспечный танец свой!

Сверкают злобные рога,

Копыта в клочья рвут цветы,

Что ты, увлечена игрой,

Его усыпала рога…

(Почти Пушкин…) Твой Шевчук по кличке «Аполлон».

Во дворце «Синтезспирта» в репетиционном зале шумно. «Дизайн» собирается на гастроли в ГДР.

– Ничего не понимаю! Эль, как ехать без тебя? Ты же наш главный козырь! Твои сольные номера! – Элла Перминова разводит непонимающе руками.

– А, чего тут непонятного! Много с Колей ссорились из-за принципиальных вопросов, вот он и решил мне насолить.

– Слушай, а может это ему указание ОТТУДА? А? А что, это вполне возможно.

Может тебе загранка того…

– Ты в виду ту историю с Юркой?

– Да, да…

– Да все может быть… Мы тогда столько подписей собрали под тем письмом в его защиту. По лестницам вонючим бегали. Всякие были – чистые и грязные, а вот люди находились хорошие – подписывались и адрес свой ставили – не боялись!

Его обвиняли черте в чем! В «Ленинце» облили грязью – мол диссидент, предатель… Поиздевались хорошо… Ну, что ж! – заключила Эльмира глухим, каким-то не своим голосом. – Знать судьба моя такая! Поезжайте! А я переживу. Все равно на днях к Юре уезжаю, – она встала, одела на плечо сумку и пошла к выходу из Дворца.

«Мухи, мухи, мухи, тра-та-та-та…

Господи, сколько вас? Одна, две, три… Двадцать одна – тьфу ты! Где сейчас Юрка? Жарко. Воды что ли сходить попить? Поспала на скамейке так хорошо…

Встала, потанцевала – все дробушки повторила…

Теперь сижу и думаю, чем бы заняться еще. Интересно, сколько мне еще придется сидеть здесь, изнывая от мух и жары?

…Во дворе два больших тополя. Их ветви солнце разлагает на спектр. Мириады разноцветных полосок света… Четыре голубя пасутся у мусорных контейнеров. Один из них выглядит этаким «интеллигентом», успевшим прилично «спиться» изобилием пищи наших городских помоек… А вон у того голубя походка, как у маленькой американской ученицы…

Сегодня урок классики вела Черкасская. Какая замечательная женщина! Я в нее влюбилась, хотя девушки в моем возрасте, по идее, уже не должны страдать это болезнью. Но она такой замечательный человек!

Нет, все-таки пойду и попью. Кажется, у меня есть еще три копейки…

…Ненавижу всех, и себя в первую очередь! Что делать? Господи, помоги! Как все пусто, пошло, мелко! Где взять сил, тепла? Мне нужно отогреться. Я осталась одна, одна, одна… Все любят «кого-то», все жалеют «кого-то» – Его, а я, я, я, Я, Я, я, я…

Куда меня несет? Я не выдерживаю, я не разбираюсь в элементарных человеческих взаимоотношениях. Мне не хватает любви, я не люблю никого, только себя… Или, наоборот, я люблю всех, кроме себя, – что одно и тоже.

Где развязка? Дьявол изыди, силенок не хватает изжить его, выдавить из себя. Где кроется причина моей меланхолии, влюбленности, ипохондрии, гнусного ерничества. Где? В недовольстве собой? И этим я хочу отплатить ни в чем не повинным близким…

Диссонанс во всем… В моем внутреннем и внешнем. Как хочется тепла, любви, чтобы просто пожалели… А не жалеют, потому что я никого никогда не жалела – поделом мне!

Осталось только рисовать принцесс. Кому какое дело до меня?»

Город, я лечу к тебе,

Город!

Твои фонари – это мои факелы.

Твои шпили – это мои распятья.

Город…

Вологда…Крыша… Ян Крыжевский.

…Все вокруг волнуется, суетится. Что это?!? Жизнь? Или есть еще что-то, что величием своим снисходит до нас? Когда оно открывается нам? И всем ли? Когда его ждать?

В небе золотом кресты вышиты…

Колокольный звон…

В чисто поле хорошо выйти бы,

И упасть ничком!

Под рукою трава колючая,

Закружилась голова,

Как судьба моя неменучая

Проплывают облака…

III

В мире, где всяк

Сгорблен и взмылен,

Знаю – один

Мне равносилен.

М. Цветаева.

За свадебным столом шумно и весело, и алые розы перед молодыми. Невеста в простом, белом платье, не от местного кутюрье, а позаимствованное от подруги. Сверкает капелька золотого медальона в треугольном вырезе платья, по плечам черная россыпь волос с заплетенной маленькой косичкой от виска. На бледном торжественном личике большие глаза. В них испуг счастья и перелив вспыхивающих лукавых искр.

– Счастья вам и горько, горько! Все, что ни попробуешь на столе – горько!

– Горько, горько! – подхватывает стол.

– Эля, что – будем целоваться?

– Непременно!

Она шаловливо вытягивает губы на встречу поцелую.

– Фотограф! Кончай пить и есть! Работай!

Жених делает соответствующее моменту лицо, невеста благопристойно складывает на колеях руки.

– Ура! Фотография века!

Шутки, смех и поздравления, поздравления…

«Юрк, ты думаешь – я молчу? А вот и нет, это я не молчу, это я говорю с тобой. Знаешь, я буду любить тебя вечно, до самой последней черты. И в той, другой жизни тоже! Вот ты наклонился к своему деду и внимательно его слушаешь, а я смотрю на тебя и люблю тебя!

Господи, помоги нам! Сколько еще ждет нас, ждет всякого трудного?! Кто знает! Ты мне как-то шептал: «Не так уж много времени осталось на работу, любовь, жизнь. На ошибки его уже нет!!!»

У тебя-то все в порядке, и так и будет дальше – я верю в это! А у меня? А мои мечты о театре?!?» – Эля засмотрелась на розы и вдруг ей показалось, что это не ее праздник. Пьеро, грустный Пьеро, очарованный дыханием свадебных роз, прикрыл глаза и печально покачал головой.

– Это ты мне про сегодняшнее число? Да?! 13-ое… Забавно, но оно теперь для меня самое счастливое!!!

Раскрывшийся, диковинный железный цветок… Отрада парка. Эльмира задрала вверх голову, и закружился в небе купол Спаса на крови. Улица вдоль канала, разветвляясь причудливыми мостиками, тянется к Невскому. Вот они, окна Пушкинской квартиры. Близко, совсем рядом. Можно дотянуться рукой и постучать в стекло… Они смотрят через канал на одряхлевшую, но гордую своим происхождением, лепнину под крышей дома напротив. Эти дома видели ЕГО, сочувствовали они ЕМУ, или же были так же безразличны к происходящему вокруг, как и сейчас?

…Торжественный хор великих поэтов

Грянул с небес на меня!

– Дуреха, – шепнул мне Пушкин при этом:

– Поэтов любить нельзя! —

Он Мойкой своею меня заласкает,

К груди Черной речкой прижмет…

Когда же очнусь я, – туманом растает

Крылатка с его плеч вразлет!

Эля заглянула в черную топь канала. Вода в нем совсем другая. Не такая, как та, что серебрится у крутых берегов ее родного города.

– Александр Сергеевич… Так уж получилось, и я полюбила поэта! Судьба! Но у нас все отлично! Я живу здесь, в твоей Северной Пальмире, со своим любимым. Комнатка у нас в чужой квартире, пока приходится снимать себе жилье. Что тут особенного? Ты же тоже снимал эту квартиру? В эти ворота входила прислуга. Фильки, Фомки… Слушай, а нам и прислуги не надо! Негде содержать, да и не на что! Ха, ха… А работу я найду, и тогда заведутся деньжонки, на которые можно будет жить. Как я хочу помочь тебе, Юрка! Любимый!

Мастерская, куда Эля оформилась приемщицей обуви, занимает подвальное помещение большого, старого дома. Сырость, перегар дружного дыхания сапожников и много обуви. Длинные рабочие дни, как несвежие застиранные скатерти.

Перед закрытием клиентов уже нет. Сапожники, набравшись, давно разбрелись кто куда. Эле еще надо посчитать и сверить их сумму по хрустящим бумажкам квитанций. Туфли, ботинки. Детские, взрослые, мужские, женские… Сколько их!

– А ведь можно и придумать что-нибудь с ними! Как Чаплин с пирожками. Когда обувь в магазине, она безлика и неинтересна. Так себе, стоит и все. Но стоит ее купить кому-нибудь, да еще и поносить! Эти туфли, ботинки приобретают совершенно определенный характер, они оживают. У них появляется душа. Особенно это видно, когда где-нибудь в прихожей они стоят в ожидании своих хозяев, на которых похожи. – Эля задумалась и отложила в сторону пачку квитанций. За ее спиной полки с обувью.

Там, на второй сверху стоят поношенные, но ухоженные на шпильках с перламутровыми пуговками сбоку на носке. Эля сегодня старается не смотреть в их сторону.

Они, эти шпильки, вчера так кокетничали со стоящей рядом парой мужских туфель!

– Как нам хорошо вместе с вами! – вздыхали мужские.

– Да? Но вы же не знаете, нам-то хорошо с вами, или нет. Откуда такая уверенность? – жеманничали на шпильках. – Знайте, завтра за нами придут. Возможно даже утром и мы… Никогда не увидимся больше.

– Как жалко! Но у нас впереди еще целая ночь!

И почти тут же в мастерскую вбежал гражданин и, предъявив квитанцию, забрал эти мужские туфли.

С той полки теперь из темноты одиноко посверкивают капли перламутровых пуговок.

Под ними старые, разношенные башмаки, принявшие формы стопы с подагрическими шишками, ворчат со скрипом:

– Не вышло у этих со штаблетами-то! А уж больно старались, аж чуть с полки не сиганули. Возню какую-то поднимали!

– М-м-да, – периодически выдает пробитый пулей сапог с чьей-то крутой ноги. Эля потянулась, встала из-за стола и стала собирать сумку. Она перетянула старенькой бабушкиной шалью грудь, одела демисезонное пальто и, выключив свет, по крутой, вонючей лестнице выбралась на улицу.

Продрогший трамвай и холод обрушившейся в этот год на Ленинград зимы…

Черные улицы проглотили огни.

«Кто придумал этот город?» – и дрема смеживает веки, и леденеют руки, ноги.

Я – церковь без крестов,

Лечу, раскинув руки,

Вдоль сонных берегов

Окаменевшей муки.

Я – вера без причин,

Я – правда без начала…

Ты слышишь, как вскричала

Душа среда осин?

Я – птица без небес,

Я – каменное эхо,

Полузабытых мест

Печальная примета.

Полночная луна

Мои бинтует раны,

Да серые туманы

Купают купола…

Я – церковь без крестов,

Стекаю вечно в землю,

Слонам ушедшим внемлю

Да пению ветров.

В душе моей темно,

Наколки об изменах.

Разбитое стекло.

Истерзанные стены…

Ю. Шевчук

Юрин голос рвет зал и его церковь без крестов летит в вечность, отгребаясь белой, израненной грудью. У Эльмиры перехватывает горло, жжет глаза. Толпа пульсирует, отдаваясь ревом в ушах.

– Шев-чук! Шев-чук!!!

«Грандиозно!!! Я знала, что в Питере его так будут принимать! Его принял и понял этот город!» – Эля закрыла глаза – «Я так счастлива! Не подходите ко мне! Я могу зареветь». Весь мир вокруг пришел в движение, застигнутый лавиной единого выхлопа чувств. Он подхватывает Эльмиру, раскачивая гигантскими качелями вверх-вниз, и замирает сердце.

Потом, уже дома, как во сне, друзья и разговоры, разговоры…

– Юр, ты устал?

Эля проводит рукой по его щекам.

– А здорово-то как было!

– Любимая, любимая ты моя. Так бывает, когда мы вместе. Ты мне приносишь удачу, как тогда в Уфе… Ты появилась в моей жизни, и все сдвинулось с мертвой точки. Ты – мой добрый ангел!

– Угу, – она обвивает руками его шею и прижимается лбом к его лбу. – Мы всегда будем вместе!

– Ну, конечно! А разве может быть по-другому?

«Думаете, меня кто-то обидел? Нет, совсем нет. Просто я стою, прислонясь к шершавой, холодной стене дома и думаю об этом великом городе. Видите, я уже улыбаюсь. Мне хорошо, и душу переполняет что-то большое, туда не вмещающееся. Оно радостное оттого, что я имею честь жить! Здорово так – жить! Хочется заскакать прямо тут, на улице! Но… Я брюхата… Да, да! Брюхата!!!

А вокруг этот город. Прекрасный город, город-музей.

Каждый дом хочет про себя рассказать. Прямо вылезает из себя глазами окон. Мне так кажется. Все здесь «модерново». Как хорошо, что этот стиль прошелся в свое время по нашей северной столице! А то мы так ничего о нем бы и не узнали. Разве только из толстых умных книг? А тут наглядность.

Вчера была на Морской. Видела дом, где родился и жил Набоков. Дом розовый. Стоит себе и грустит о прошлых своих обитателях.

В БДТ, когда погладила фигурку, держащую светильники у перил лестницы, почувствовала ее тепло. Тепло формы, выполняющей свою прямую функцию-освещать лестницу и создавать иллюзию сказки. Форма оплавлении души? Наверное…

Вообще, в этом городе меня поражают витражи, ажурные решетки. Кто-то ковал эти решетки с легкостью милости божьей. Орнаменты в интерьерах внутри домов, или на их облицовке. Изломанный разбег диковинных стеблей. Какие-то чарующие цветы, как из сна. Вот она, стилизация флоры. Отзвуки модерна Европы.

Когда бывает паршиво, засмотришься на все это чудо и все забываешь. Хочется рисовать, рисовать… Счастливые те, кто учится там, на набережной Васильевского в Академии Художеств. Надо вам сказать, это настоящий храм!

Видела рисунки Бердслея. Какие-то необыкновенные линии. «Слушают Вагнера». Женские тяжелые плечи, выплывающие из оков декольтированных платьев. Прически, венчающие гордые головы. Действительно, начинаешь слышать музыку Вагнера.

Записала слова Оскара Уальда. Бердслей классно его нарисовал. Такие руки! «… Продай все, что имеешь и раздай нищим», – говорил Христос юноше, думая при этом не о нужде бедняков, а о душе юноши, которого губило богатство.» Если отбросить последнюю строчку, можно подумать Раскольникове.

«Боль, в отличие от наслаждений, не носит маски. Страдание – единственная истина…» Страдание, нищета. Здесь этого много. Какие-то заброшенные люди, люди-беспризорники выглядывают из арок этих помпезных домов. А за ними чернеют жуткие колодцы дворов. Вот сейчас какой-то горбун выскочил прямо передо мной. Состроил мне рожу и попросил денег. Я пошвырялась в карманах и, к сожалению, нашла только трешку. Боже мой, я поняла, он– это мы!»

А летом Эльмиру в связи с ее положением перевели работать в контору. Ну, здесь совсем другая жизнь!

«Начальнику Ленинградского

производственного объединения

ремонта и пошива обуви Нева № 4…

Приказ

о назначении ответственного лица за электрохозяйство…»

– Фу, ты! – Эля перестает читать и, приняв позу значительности, входит с этой бумажкой к начальнику. Тот сидит лицом в дверь прочно и неподвижно, как унитаз. Механическими движениями рук он принимает ценный документ. Между тумбами письменного стола Эля видит его ноги. Ей кажется, что эти ноги не человечьи, а слоновьи с бляшками мозолей там, где должны быть колени… Над столом портрет генсека в раме…

– Что это?

Она очнулась. Начальник тычет пальнем в конец приказа, где подпись.

– Ой, извините! – Эля округляет глаза. В конце злополучного документа красовался нарисованный ею цветок.

– Сейчас перепечатаю, привычка у меня такая везде рисовать.

– Плохая привычка.

– Может быть… – она поспешно закрыла за собой тяжелую дверь, а в животе кто-то толкнулся раз, другой…

– Малышка… Ты что? Тебе тесно? Ну, ничего, скоро вырвешься из своей темницы на свет божий. Скоро.

Осенью приехала Лилия Федоровна и забрала Элю в Уфу.

«…Ой, мамочки, что же это такое делается! Боль-то какая, нет, не боль, – это точно зуб из души тянут. Вот, вот она тебя, эта душа, покидает! Ой, уже корешки трещать начинают!

Жарко-то как, аж волосы вместе с потом выходят… Да, вылазь же ты на свет божий, дите окаянное… Рано? Как же рано, когда моченьки-то уже не осталось, душа вот-вот улетучится…

– Рано, тебе говорят!

– Ну, ладно. Попить бы… За что же ты, мамочка, родила меня? За какие такие грехи терпеть все это! Один грех – любовь плотская. Ой, лишь бы не девчонка… Да чего ж эта баба рядом так орет? И без нее тошно…

Ну, и печет от этой батареи, жарко. Куда все врачи-то подевались? Так и рожу здесь. «Рано еще!» Да, чтоб все провалилось! Как уж дольше терпеть-кровь в жилах стынет…

– Беги на стол!

_Наконец-то!!! Как легко, как хорошо, а стены-то какие белые, какие чистые… Небо какое прозрачное, пар клубится… Кричит. Замолчал. Почему замолчал? Сестра, посмотрите, что это ребенок замолчал? Все нормально?! Все нормально!!! Сын! И, Слава Богу!..»

«…За меня не беспокойтесь, все хорошо. А сын большой и красивый, с Юркиным носом – порода, да и голосок – ого-го!

Нужно придумывать имя. И, вообще, вы не представляете, какой он здоровенький!

Ну и весело же нам теперь будет жить!

Сын-то каков, сорвал с медсестры ручонкой марлевую повязку. Прямо, как отец – маски срывает, обличитель!

Действительно, число 13 для нас стало магическим и приносящим счастье!..».

13 ноября 1987 год.

Петя, Петенька, Петруша… Ему уже месяц с небольшим. Он розовенький и веселый!

И вдруг захлебнулся свет за окном. Вскинулась, заметалась предновогодняя метель. В больнице стынут стены.

– Мамаша, отойди от дверей операционной! – Н-н-нет!!!

Хрустнула эмаль стиснутых судорогой зубов.

– За что? За что такой испытание? Медсестра… Что она говорит? У малыша аллергия на наркоз?! Сердечко остановилось?!? Мир рушится, как песочное нагромождение, и уже нечем дышать.

– Нет! Нет! Я хочу умереть! Пустите меня к моему сыну! Только не он! Мальчик мой…

– Тихо, тихо! Возьми себя в руки. Ребенку-то уже лучше. Слышишь?! Мамаша! Лучше ему.

Эля сползает по стене на пол, сгребая под ногти бесчувственных рук краску с панели:

– Спаси его, Боже, спаси…

– Дак спасли его, тебе говорят. Чего ты?

Постепенно все вокруг приобретает изначальный цвет, и уже солнце в морозные больничные окна.

– Эльмирочка, сегодня уж я подежурю около Петруши.

– Да что ты, мам! О чем ты говоришь? Разве я отойду от него?

И Лилия Федоровна понимает, что спорить с дочерью бесполезно.

– Ура! Папа приехал! Петя, твой папа приехал. Смотри, какой отец-то у нас бородатый!

Названный в честь великого реформатора Петра I, маленький сын ужасно боится футляра от гитары отца. Особенно, когда его открывают.

– Не плачь, малыш! Чего ты боишься? Это ж совсем не страшно! – зычно голосящего мальчишку голышом усаживают в футляр. Он вдруг умолкает и начинает, еще всхлипывая, улыбаться. Вот захлопал ладошкой по стенкам этого уже теперь совсем не страшного футляра.

– Ему понравилось! Он поборол свой страх. Юр, а наш сын растет!

В Уфе событие. Из Ленинграда приехала группа ДДТ в ее новом составе. Снова в этом городе Юрий Шевчук. Уже признанный Юрий Шевчук.

В зале дворца «Юбилейный» яблоку негде упасть. В центре, в партере уфимская комсомольская элита. Среди этой публики нет свиста и выкриков, только вежливые хлопки. Над ней нависла тишина, как пузырь воздуха в плотно сбитой вокруг массе из мощного дыхания, восторженного рева и пота, что ручьем между лопаток у Юры.

Эля идет по проходу между рядами к первому, где сидят друзья и близкие. Ее глаза застилает горячая пелена какого-то почти сладострастного упоения. Это доселе неизведанное, головокружительное чувство. Ее Юрка – победитель! Да, да! Именно победитель, вернувшийся в родной город со щитом!

«Только бы все прошло нормально. Сердце бы ему не схватило, как тогда. Юрка, Юрка… А какой длинный и трудный путь был к этому дню! Скотское гонение здесь в Уфе, мытарства в чужом городе, где его никто не знал. Подготовка к выступлениям. А этот реквизит, который я перевозила в Питер!»

На первом ряду не унимается Сережа Рудой:

– Чего это он? А?! Где «Поворот»-то? Когда будет петь «Поворот»? Хочу «Поворот»!

И свист… С Сережей вот так всегда… Потом будет очень долго болеть живот от смеха. Кто-то сзади возмущается:

– Кретин! Это ж Шевчук, а не Макаревич! – Сам кретин! Хочу «Поворот»!

Праздник сегодня здесь на первом ряду. И плевать на тех, кто солидно сидит в центре, в партере! Все равно их будильник отзвенел свое, на пару со злостной возней вокруг Юрки!

Барахлит аппаратура… Глохнет зал, взрываясь криками. В бушующем море лиц и рук мечутся лучи софитов, выхватывая реющие тряпки, изображающие флаги.

… «Предчувствие гражданской войны»… Юра поет, и от страшного откровения обреченно немеет душа. Кажется, вот-вот рухнут стены под ударами чего-то грядущего, такого непонятно жуткого, как гигантский черный шар-маятник там, в фильме маэстро Феллини.

Табличка на белой двухстворчатой двери: «Тихо! Работает приемная комиссия».

За длинным столом, укрытым скатертью, восседают люди искусства. Они уже порядком устали.

– Следующий!

На сцену выходит Пьеро в белом балахоне и колпачке на голове. Он двигается от правой кулисы какой-то необычной пластикой. Вот он замер, и у него из широкого длинного рукава показалась маленькая кукла, тоже Пьеро.

Своими большими, чуть выпуклыми глазами большой Пьеро приветствует куклу, отдавая уже ей предпочтение в этой игре.

Набирающий курс кукольников Павел Романович Мельниченко заинтересованно спрашивает:

– Кто это?

Пьеро сдернул с головы колпачок.

Черные волосы рассыпались по плечам:

– Я Эльмира Бикбова!

Весело, как-то очень задорно отрекомендовался он.

– Вы хорошо двигаетесь. Занимались где-нибудь?

– Да, я танцевала в труппе «Дизайн-Шоу».

– Ну, что ж, не плохо… Совсем неплохо!

Павел Романович улыбнулся и откинулся на спинку стула.

«Милая Эльмирка!

Ты заметила, что когда я уезжаю, мы ссоримся. Это превращается в дурную традицию… Это не только потому, что я ужасный человек. Мне, действительно, тяжело уезжать. Мне мучительны прощания:

Опять и опять,

Снова и снова…

…Впереди еще много работы и много жизни. Нас ждет с тобой еще немало счастливых минут. Я очень рад за тебя. Твои мечты сверкнули на горизонте…

Учись и береги Петрушу!

Мне, действительно, не понравилось, как ты последний раз читала – манерно и искусственно. Все пронизывает какой-то неверный, изначально взятый надломленный тон. Хотя с дикцией у тебя стало гораздо лучше!

И зря обижаешься!

Целую, люблю, Юра».

«… Знаю сама, что плохо читала. Просто, обидно стало. И на вступительное прослушивание я этот отрывок не взяла.

А мои мечты, в самом деле, сверкнули! Это точно. Я теперь студентка Уфимского института искусств, театрального отделения. Будущая профессия, (так записано в студенческом билете) – «Актер кукольного театра». Что ж, не получилось в Москве, не получилось в Ленинграде. У мамы такие глаза! Жалеет, что я бросила университет, в котором проучилась год. А я хочу быть актрисой, и непременно буду! Мама, в конце концов, поймет, что мне не жить без сцены!

Только нужно время и терпение, чтобы жить далеко от Юры. Ничего, как-нибудь… Ездить к нему буду».

В квартире повсюду резиновые рыжие клизмы с отрезанными наконечниками. На подоконниках, столах, полу.

– Что это?

Испуганно восклицает, увидев их, заглянувшая, как всегда, на минутку, Евгения Петровна.

– Это клизмы. Да, да! Не удивляйтесь, – это обыкновенные клизмы! Эльмира использует их как головки своих персонажей. Одевает на пальцы – вот так, и получаются всякие занятные человечки.

– Как интересно!

– В общем-то, да. Проходите, Евгения Петровна, чайку попьем, – Лилия Федоровна обводит глазами кухню в поисках чайника:

– Странно, почему-то не вижу чайника…

– Мам, он у меня на столе! – отвечает из ванной Эльмира, где она моет Петю. Мама находит, наконец, чайник и в смятении застывает с ним в руках: – Разве это чайник? Что ты с ним сделала?

– А, ничего особенного! Он был мне нужен для одной сценки, пришлось убрать носик. Для кухни, я боюсь, он уже не понадобится!

– Да уж…

– Не стоит убиваться по этому поводу – купим другой! Не сердись, ради Бога! – Ни, ни… – вторит Эльмире Петя, грозя розовым пальчиком.

– Хм, как легко! – «Купим другой». А ты, Петь, чего взъерепенился на бабушку? Тоже мне, защитник нашелся!

– А вы знаете, Лилечка, – у соседки на лице тревожно блеснули стеклышки очков, – надо запасать муку. Люди берут мешками.

– Ой, Евгения Петровна, разве на всю жизнь запасешься?

– Хотя бы на ближайшее время! Вы не правы, – один мешок муки много места не займет.

– Может быть, может быть… – и Лилия Федоровна разводит руками.

– Аэропорт закрыт до двух часов по московскому времени, повторяю…

Зал ожиданий ночного аэровокзала, встрепенувшись было на некоторое время, опять погружается в тягостное расслабление. Где-то в его конце за стойкой маячит, убаюкивая, белый кокошник буфетчицы. На креслах, чемоданах, подоконниках спящие пассажиры.

Эльмира летящей походкой, лавируя между неподвижными телами, словно Валькирия среди павших на поле битвы, пересекает зал.

На лбу кожаная повязка, пальто с крыльями от плеча, длинная с развевающимися полами юбка. Те, кто бодрствуют, заметно оживляются, с интересом провожая ее взглядом.

«Как ловко чувствовать свое тело! Кажется, кто-то легко и дерзко подталкивает тебя изнутри вверх.

Я знаю, знаю, что меня переполняет. Счастье! Такое непонятное, беспричинное счастье. Оно, видимо, от того, что я просто живу на этом белом свете! Только вот в голове сумбур из беспорядочных мыслей, и сердце в постоянной тоске по НЕМУ.

Ну, это всегда. Даже, когда я думаю, что мне весело. Тоска, как одинокий выключатель на стене. Вот тут, тут! Неотвязно перед глазами. И некуда деться. Юрка… Он ждет меня. Мой ветер доносит до него мою любовь. Я счастлива, что живу! И люблю, люблю, люблю!»

Цыганка с оттянутым через плечо узлом, где спит ребенок, трогает Элю за рукав:

– Красавица, дай погадаю.

– Я сама цыганка, не видишь, что ли?

– Похожа, но не цыганка. Покажи руку, не откушу, и правду расскажу.

– Не надо мне твоей правды! Отстань, а? Все равно у меня денег нету, – и, сама не зная почему, не может вырвать руку из цыганских, таких цепких пальцев.

Цыганка, взглянув на Элину ладонь, покрытую сетью мельчайших морщинок, вскидывает бровь:

– Ого!

– Чего-ого?

– Да ладонь-то у тебя, сроду такой не видела, как у старухи или обезьянки. – Ну, хватит! Сама знаю, какая у меня ладонь. Да и судьбу свою знаю тоже, – она выдернула руку. Резко отвернувшись, зашагала прочь.

– А все равно болезнь у тебя, и черно все… – крикнула ей вслед цыганка.

– Вот дура-то. Что еще скажешь! – Эля передернула плечами, и вдруг как будто кто-то навалился на них и онемели руки. Замигали глумливо зеленые цифры на табло времени. Закорежилась, расплавляясь, чернота за окнами. И все остановилось…

Буркнул и засвистел микрофон дикторши:

– Объявляется регистрация на рейс Уфа-Ленинград… Зашевелились пассажиры. Эля взяла сумку и направилась к регистрационной стойке.

Мелодия цветов, затерянных вначале…

Я слышу эти ноты, похожие на сны.

Итак, Когда-то в старину с бродягой обвенчалась

Прекрасная любовь, дарящая мечты…

Прекрасная любовь с бродягой обвенчалась,

Связали их дороги, хрустальные мосты…

Ю. Шевчук,

Купленная на Синопке в старом бараке комната кажется обжитой и уютной. В туалете можно даже принять душ из виртуозно смонтированного приспособления.

И соседи хорошие. И еще совсем близко Александро-Невская Лавра…

Эля разложила на столе тетрадки.

«Я теперь ленинградка, а вот учусь в Уфе. Через два дня туда на семинар.»

В карниз окна стукнули раз, другой… Она бежит открывать дверь, топая ногами по коридорным щербатым доскам, чтоб случайно не наткнуться на крысу.

– Юр, ты? Да вас много…

Тряхнув хвостиками волос, отступает назад, кутаясь в свою старенькую шаль. И заваливаются большой компанией веселые поздние гости. А за окнами ночь и далекие искры звезд.

– Ты, что? Что губы надула? Не рада, что ль? – Нет, почему же… Все нормально!

Она круто разворачивается на пятках и идет в комнату.

Старинное здание бывшего Дворянского собрания. На мемориальной мраморной доске у входа золотыми буквами: «Здесь пел Федор Иванович Шаляпин». Теперь в этом здании – Уфимский институт искусств.

По роскошной лестнице с красивыми перилами можно спускаться не спеша, вот так величаво, как подобает настоящей даме. Спускаются только ноги, а тело плывет легко, как бы стекая по ступеням. А руки? Руки… Их же надо пристроить. И еще взгляд, такой независимый, слегка рассеянный, не допускающий, ни в коем случае, ни фамильярности, ни грубости с чьей либо стороны.

– Эльмирк! Ты куда? Поднимись, а? Там с этюдом надо Светке помочь.

– Вообще-то, мне бы домой… Ну, ладно, сейчас.

В аудитории уже куча народа. Прибежала Танька, которая теперь учится тут же, Артур, Сашка Верхоземский и Марина. Вполне творческая атмосфера. Все чего-го кричат, перебивая друг-друга.

– Все должно быть просто, как мудрая безмятежность ребенка. Накручивать тут не стоит.

– Ребята, стой! Надо пофилософствовать. Я недавно прочла у Метерлинка…

Даже где-то записала его мысли, сейчас.

Эля порылась в своей сумке и вытащила тетрадку. Спешно начала ее листать: – А вот, нашла! Слушайте, это про «Отелло»: «…Будет ли африканский воин обманут благородной венецианкой или нет – в нем все же есть другая жизнь. В моменты его жалких подозрений и самого грубого гнева, вокруг его существа и в его душе происходят события в тысячу раз величественнее…» Видали? Тайна. Тайна шекспировских трагедий. Почему они такие грандиозные по ощущению? А мы суетимся, мечемся… Что-то упускаем большое!

– Эльмирк, не мудри. Сие нам не дано. Масштабы другие!

– Нет, нет вы неправы! Простота в скользящей по стеклу капле, в которой отражается целый мир. К простоте что-то должно подключаться еще, какая-то непостижимая тайна лицедейства? Или смысл подстрочного текста?

– Душа нужна! – сверкнул глазами Саша.

– В самом деле! Это же так просто – душа. И так сложно…

А дома – сын Петя. Его очень часто не с кем оставлять. Вечером и в выходные дни с ним Лилия Федоровна. Правда, помогают подружки. Но Петька их совершенно не слушается и все в доме переворачивает вверх дном. Скорей бы детский садик! Тогда не будет проблем.

Жаль, что Юру он видит редко. Увидит его на экране телевизора и кричит-«Папа, мой папа!» Тут же хватает что-нибудь, прилаживает как гитару на живот и начинает бить по этой штуке своей маленькой пятерней. Притоптывает при этом отставленной ногой и поет. Ну, совсем как отец.

Этюд. «Руки».

Черный, широкий задник. Артист в черном.