Текст книги "Разведчики"

Автор книги: Кир Шеболдаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Кир Шеболдаев
РАЗВЕДЧИКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта повесть о войсковых разведчиках, продолжение ранее изданной повести «Своя земля». Всем ныне живым героям я чуть изменил фамилии, а погибшим оставил их подлинные, полагая, что это самый верный способ сохранить для людей память о них и увековечить их имена. Так уж получилось, что в новой книге главное место занял Костя Ярцев, находчивый и смелый разведчик.

Впрочем, произошло это не случайно. После выхода повести «Своя земля» мне пришло много писем. Однополчане-разведчики спрашивали, почему же я в книге о войсковых разведчиках обошел молчанием самого знаменитого среди наших ребят, самого удачливого разведчика Костю Ярцева. И это действительно так. Боевые дела Ярцева были настолько необыкновенными, что о них ходили легенды, они передавались из уст в уста, становились своеобразным фольклором, обрастали элементами вымысла. Последнее обстоятельство и послужило для меня как бы предостережением – писать о войсковых разведчиках только правду, отметая выдумку. Но, как я теперь понимаю, в этом я ошибся, и товарищи в письмах и, встречаясь со мной, в беседах поправили меня. Костя Ярцев – подлинный герой, подвиги его совершены в нашей роте, люди, с которыми он воевал, мне известны, и характеры их выдумывать не нужно, так что раздумья над известными устными рассказами о Косте Ярцеве понуждали меня восстановить подлинные случаи из его военной биографии, отсеять явную шелуху добавок. Впрочем, и добавки к его реальным подвигам – это лишь юмор, без которого неинтересен рассказ.

Начав писать воспоминания о Косте Ярцеве, я сперва хотел продолжить повесть «Своя земля», но скоро убедился, что у меня получается самостоятельная повесть. Вот ее я и предлагаю читателю.

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

Произошло это так. Из штадива мне позвонил ПНШ ¹1
  Помощник начальника штаба.


[Закрыть] дивизии по разведке капитан Кузнецов.

– В дивизию прибыло пополнение, человек шестьсот. Сходи, нет ли среди прибывших разведчиков, возьмешь себе, – прохрипел он в трубку.

И вот я со старшиной разведроты Данкевичем отправился в тот самый лесок, куда подошли люди пополнения и откуда их будут разбирать представители полков и спецподразделений.

Начальник отдела комплектования дивизии майор Воронцов, увидев меня, сказал:

– Гвардии старший лейтенант Вьюгин, выбирай себе людей первый.

Я вскочил на поваленное дерево, чтобы меня все видели и слышали, и громко крикнул:

– Товарищи, внимание! Есть среди вас разведчики?

– Есть! – В наступившей тишине раздался голос, из толпы вышел человек с погонами старшего сержанта. Подошел к нам, козырнул: – Я разведчик.

Мы со старшиной придирчиво рассматривали его. Перед нами стоял молодой, подтянутый сержант выше среднего роста, лицо худощавое, зеленые глаза смотрели на нас доброжелательно, и мне даже показалось, с какой-то радостью. На груди у него поблескивали четыре медали: три «За отвагу», четвертая «За оборону Ленинграда».

Нарушив затянувшееся молчание, я спросил его:

– Где воевали, в какой разведке?

– Последнее время, перед ранением, в разведбате фронтовой разведки, а еще раньше – в разведвзводе стрелкового полка.

И вдруг, неожиданно улыбнувшись, он сказал:

– Да вы, гвардии старший лейтенант, должны меня помнить. Моя фамилия Ярцев. Костя Ярцев! Помните?!

Однако я, как ни напрягал память, не мог вспомнить этого Ярцева.

В жизни я знал двух Ярцевых. Один мой товарищ еще по школе. Такой низенький увалень в очках, но он вовсе не Костя, а Миша. А второй – полковник Ярцев, командир стрелкового полка той самой дивизии, в составе которой я прибыл с Дальнего Востока на фронт. Но ни тот ни другой Ярцев ничего общего не имели вот с этим, стоящим передо мной и улыбающимся третьим Ярцевым.

– Нет, я не знаю вас.

– Да как же, товарищ гвардии старший лейтенант! – удивленно воскликнул он. – Ну вспомните декабрь 1942 года, район Малой Тамбовки. Там по вашему приказанию меня, тяжелораненого, вытащили с нейтралки ваши разведчики. Один такой богатырского роста, по фамилии Руссаков, а второй нормального роста – Борин. Их фамилии и вашу я запомнил на всю жизнь. Ведь если бы не вы, то я бы погиб тогда…

И я вспомнил район Малой Тамбовки и тот самый эпизод, о котором так настойчиво мне напоминал старший сержант Ярцев.

Подобные случаи были нормой нашего поведения на войне, а не исключением, и поэтому их никто не запоминал. Забыл об этом и я, но вот напомнили мне название того района, и тут же передо мной пронеслись, как в кино, картины тех дней.

ЭПИЗОД ВТОРОЙ

Недавно присланный к нам в разведроту младший лейтенант Руссаков с группой разведчиков вот уже второй день вел наблюдение из наших траншей за участком обороны противника, на котором собирался произвести ночной поиск.

Мне же хотелось самому посмотреть на то место и убедиться в правильности его выбора; Руссаков хорошо себя показал в недавно проведенной засаде, которую мы устроили на нейтралке, на месте гибели нашего командира взвода лейтенанта Лысенко, но проверить новичка не мешало… Так вот, мы прошли через огневые позиции наших пушкарей и возле густых кустов орешника спустились в глубокий ход сообщения. По нему вышли в окопы первого полка нашей дивизии и двинулись вправо, в сторону третьего полка, на участке обороны которого и вел наблюдение Руссаков.

Пройдя по окопам километра полтора, на самом стыке участков обороны первого и второго полков, мы наткнулись на группу офицеров, что-то поочередно разглядывавших в бинокль на нейтралке. Среди них стоял капитан Носов, комбат второго полка.

Он обернулся в нашу сторону:

– Здорово, Вьюгин! Чертовщина на нейтралке произошла. Понимаешь, сегодня ночью фрицы вдруг переполошились и начали бить по ней. Светили ракетами, стреляли из пулеметов, автоматов, минометов часа два сряду! А после стрельбы из-под их проволочных заграждений временами стали доноситься до нас крики. Кричал человек, просил помощи по-русски. Мы подумали, это вас черт занес туда, к немецкой проволоке! Позвонили в щтадив, доложили. Оказалось, что сегодня ночью никто из наших разведчиков – ни дивизионных, ни полковых – на нейтралку не лазил. Из штадива позвонили в корпус, а те в армию. Никаких разведгрупп никто никуда не посылал. К утру крики затихли. А сейчас, днем, и вовсе никто не кричит. Видно, хотели немцы подманить нас криком, чтобы нашего «языка» взять. Мы уже целый час поочередно смотрим на то место, откуда доносились крики. Посмотри-ка и ты, вон туда, три пальца левее кустов.

Я поднялся на земляную ступеньку окопа, приставил бинокль к глазам, стал внимательно просматривать немецкие проволочные заграждения, что находились левее показанных Носовым кустов. Там кое-где были перебиты колья, на которые натягивалась колючая проволока, и она местами обвисла, но линия заграждения не порвана.

Ни под проволокой, ни за нею ничего не видно. Я сошел со ступенек и, желая проверить себя, передал бинокль Борину, нашему многоопытному разведчику, начавшему войну с первой минуты нападения фашистской Германии.

Он тоже долго, не отрываясь, смотрел в бинокль.

– Ничего не видно, товарищ гвардии лейтенант.

– Ну, значит, я прав, – вмешался Носов. – Ловили нас ночью фрицы.

Носов со своими офицерами пошел к себе на КП, а я с Бориным двинулся дальше.

Мы осторожно, чтобы не выдать себя немецким наблюдателям, просмотрели участок, выбранный Руссаковым, уже не по карте, а на местности, так сказать, в натуре. Место было хорошее не только для подхода, но и для отхода поисковой группы.

Понаблюдав за нейтралкой и окопами противника несколько часов, мы решили до сумерек сходить к себе в разведроту пообедать. Нам предстояло еще проследить поведение немцев вечером и ночью, изучить их режим освещения; обычно, как только темнело, они на всем протяжении фронта время от времени запускали осветительные ракеты над нейтральной полосой. Промежутки между каждой ракетой были везде разные. Эти промежутки, да и места, откуда запускались ракеты, требовалось точно знать.

Уже стемнело, когда я с Бориным, а за нами Руссаков со своей, группой пошли в роту. Проходя по окопам, мы подошли к тому месту, с которого комбат Носов показывал нам в бинокль немецкие заграждения. Там снова скопились наши солдаты. Я спросил одного – в чем дело. Он показал на нейтралку:

– А вы послушайте!

Я стал прислушиваться… – В минуты затишья между буханьем вражеских пушек, именно с того места, на которое мне днем показывал капитан Носов, неслись приглушенные расстоянием крики: «Братцы, ну люди вы или нет? Помогите же! Слышите меня? Ребята, я свой, помогите!» Голос замолкал на некоторое время, будто человек ждал ответа.

Через пять-десять минут крики повторялись. Но вот что было действительно странно: немцы, всегда обстреливавшие любой подозрительный шорох, возникавший на нейтралке, молчали. Не освещали они почему-то участок ракетами, не запускали их чаще, чем обычно.

Мы хорошо понимали, что не мог человек тяжело раненный так долго кричать, звать к себе, где-то хорониться незамеченный на нейтралке. Если были силы для крика, то почему не полз к своим.

Мы постояли, послушали, я скомандовал разведчикам:

– Шагом марш!

Часа через три, уже после обеда, мы возвращались на руссаковский участок и опять на том же самом месте натолкнулись на солдат и офицеров первого батальона. Они стояли и с интересом прислушивались к совсем глухим и, пожалуй, значительно ослабевшим крикам. Теперь неизвестный не только просил, но время от времени перемешивал свою просьбу с бранью.

– Кричит и даже ругается, – сказал мне кто-то.

Нам было некогда, и мы прошли на участок Руссакова. Там пробыли часов до двух ночи. Нам стало понятно наконец, откуда, в какой последовательности и как часто немцы освещали нейтралку.

Возвращались усталые, предвкушая еду и отдых у себя, в разведроте. А на том самом месте, в окопах первого батальона, по-прежнему было людно. Среди наблюдавших, а вернее, слушавших ночную нейтралку, был и комбат Носов.

Добрейшая душа, Федя Носов всегда прятал свою душевность за показным недовольным ворчанием. Когда мы подошли, он показал мне рукой в сторону немцев.

– Ругается, дьявол. Я уже второй раз обзвонил всех. Никто никого в тыл к немцам не посылал, а потому никого оттуда не ждем.

Я прислушался. Голос кричавшего едва доносился. Он уже не просил, а ругался и угрожал: «Сволочи! Перестрелять вас всех, подлецов, надо! Из пулеметов! Трусы!..» Дальше следовала отчаянная брань.

Подошли все наши разведчики, остановились и тоже с интересом стали вслушиваться в доносившиеся крики. В ругани чувствовалась злая безысходность.

– Ну чем ему поможешь? Немцы молчат, а это верный признак, что подманивают нас, да дураков теперь нет! – Сказал, ни к кому не обращаясь, капитан Носов. А из-под немецкой проволоки продолжали доноситься хриплые выкрики: «Стрелять вас всех, гадов, надо!»

И тут Руссаков, слушавший голос, сказал радостно, по-детски:

– Нет! Ты только послушай, как он нас костит? А?! Наш человек! Ползем! Посмотрим?

Но тут вмешался комбат Носов:

– Теперь не сорок первый год, когда наши люди из окружения выходили. Сейчас так просто никто не перейдет через немецкие, окопы. Фрицы нарочно придумали нам подсадку!

Комбат был прав, но, несмотря на это, в душе мы все жалели кричавшего там, на нейтралке, человека. Даже совестно было друг перед другом за наше безучастное поведение.

Способ захвата «языка» через «подсаженного» жалобщика придумали не немцы, а мы сами – и давно. Делалось это так. Ночью разведчики вылезали на нейтралку и между кустарником устанавливали заранее приготовленный большой карикатурный портрет Гитлера, нарисованный дивизионными художниками на щите фанеры или на мешковине, натянутой на раму. Увидев на рассвете своего великого фюрера, скажем, без штанов, убегающего из-под Сталинграда, или еще в более позорной позе, немцы не знали, что делать. Стрелять-то по Адольфу Гитлеру, хоть он и в карикатурной позе, немцы не решались. Это было равносильно тому, чтобы стрелять по живому фюреру! И запретить своим солдатам смотреть вперед, туда, где этот портрет выставлен, фашистские офицеры тоже не могли. Вот и стояла эта карикатура целый день, а как только наступала ночь, немцы тут же посылали двух-трех солдат снять карикатуру. А нам они-то и нужны, мы уже давно, с сумерек, поджидаем их в засаде.

Так мы несколько раз брали «языков». Но долго это продолжаться не могло; скоро немцы не стали церемониться с карикатурами фюрера, начали вызывать огонь своих минометов. Минометчики откроют огонь по требуемому квадрату и разнесут в щепки карикатуру на Гитлера.

В отместку на наши трюки с карикатурами немцы стали применять свою хитрость. Они подманивали к своим засадам наших сердобольных солдат криками о помощи специально подсаженных для этого людей. И наши «клевали» сначала на фашистские приманки, но, узнав их, тоже перестали попадаться.

Руссаков сдвинул на лоб шапку, почесал затылок и, восхищенно причмокнув языком, сказал мне:

– Нет, все-таки послушай! Так выражаться может только истинно русский человек! Давай, Вьюгин, полезем и вытащим его?!

– Может, еще третьего офицера из роты прикажешь вызвать? Немцы нас и сцапают, – съязвил я. Хотя меня тоже подмывало узнать, кто же там кричит, даже если его немцы нарочно подсадили. Очень уж убедительно он бранился. Кого фашисты могли подсадить? Нашего запуганного военнопленного! Для того, чтобы не уполз к своим, запросто могли руки и ноги связать или даже перебить. Но военнопленный кричал бы иначе.

– Разрешите нам с младшим лейтенантом Руссаковым полезть посмотреть, – неожиданно обратился ко мне Борин. – Пусть немцы поджидают; возьмем метров сотню правее, подлезем под самую ихнюю проволоку, поползем к нему сбоку. Только вы посветите нам. При вас есть ракетница и две осветительные ракеты. Запустите, когда мы посигналим фонариком. Их засаду мы заметим и повернем обратно. А при благоприятных условиях вытащим крикуна. На всякий случай нитку телефонного провода потянем за собой. Конец провода можно кинуть крикуну. Сами отползем в сторону или вернемся, а уже тогда потянем его на проволоке.

– Хорошее предложение. Пожалуй, немцев можно и перехитрить, – сказал капитан Носов, слушавший внимательно с ходу придуманный план. – Я могу с минометчиками договориться, если полезете, чтобы вас поддержали.

– Ну как, лейтенант? – уже с просительными нотками в голосе спросил Руссаков. – Пойдем! Чую, наш там человек, спасать его надо!

Я задумался. Может, и в самом деле попробовать, но разрешить участвовать в этом деле командиру взвода я все же опасался. Но, кроме него и Борина, никто из разведчиков лезть не вызывался.

– Ладно, лезьте, – сказал я, – только, комбат, дай им саперные ножницы на всякий случай и катушку провода.

Мы отошли по окопу в сторону метров на сто, и Руссаков с Бориным с нашей помощью тихо вылезли из траншеи. Они мгновенно соскользнули с бруствера; за ними чуть зашуршал привязанный к Борину телефонный провод. Они отползли, полежали перед нашим заграждением, прислушались. Потом осторожно сдвинули козлы, обтянутые колючей проволокой, вылезли на нейтралку. Там опять полежали, осмотрелись и поползли в сторону немецких окопов.

Вскоре темнота поглотила наших ребят, мы потеряли их из виду и определяли движение разведчиков вперед уже по медленно ускользающему от нас телефонному шнуру.

Минут через сорок из-под немецкой проволоки мигнул зеленый глазок фонарика, направленного в нашу сторону. Как было условлено, мы сразу же выпустили осветительную ракету, стараясь в ее мерцающем свете рассмотреть нейтралку. Но ничего не увидели. А крики и ругань оттуда все еще доносились.

Ракета, медленно падая, погасла. Времени прошло много, не менее часа. Наши уже вылезли на нейтралку, но, видимо, Руссаков и Борин еще не подползли к тому человеку, затаившись где-то вблизи, наблюдали за ним. Иначе бы он перестал кричать.

Стоявший рядом со мною разведчик Гараспашвили толкнул меня, показывая на условное миганье фонариком уже из-под нашей проволоки. Вскоре послышался шорох около отодвинутого заградительного козла, через минуту, потные, запыхавшиеся, как после длительного бега, в окоп ввалились Руссаков и Борин.

– Ну что там, подсадка?! – чуть ли не в один голос спросили мы.

– Нет, – вытирая пот со лба шапкой, ответил Руссаков. – Давайте тянуть провод. Мы его привязали к нему.

– А кто он?

– Черт его знает кто! Говорит, войсковой разведчик. Лежал в воронке под самой немецкой проволокой раненный в обе ноги. Сил, видно, у него совсем нет, а немцы, стреляя, перебили козлы, так проволока упала и накрыла его собой, опутала как паутиной. Если бы не проволока, так он пополз бы, подтягиваясь руками. А сейчас продолжает кричать, чтобы фрицев запутать, чтобы не догадались ни о чем.

Мы начали тянуть за нитку телефонного провода, думая, как бы она не оборвалась.

Крики на нейтралке прекратились, но зато хорошо слышался шорох, производимый тем, кого мы тащили по земле. Этот шорох могли услышать и немцы. Мы тянули за провод без остановки, спешили и потому еще больше шумели.

В ночное небо взлетела немецкая осветительная ракета, за ней – другая, они озарили нейтралку. Мы перестали тянуть за провод, увидели, что темный бугорок, который мы волокли, уже находился на середине нейтралки.

Бугорок казался небольшим, но немцы заметили его. В сторону темного бугорка, который всеми силами старался слиться с землей, неслись разноцветные точки трассирующих пуль. Это немецкий пулеметчик показывал цель своим солдатам. Мы отлично понимали, что немцы сейчас начнут расстреливать нашего солдата. Я обратился к Носову:

– Давай, комбат, свое минометное прикрытие.

Он соединился с минометной батареей и на языке, понятном только им, крикнул:

– Открывайте, ребята, огонь веером по квадрату 62, пусть лучше перелет, чем недолет! Ясно? Быстрее!

Сзади захлопали выстрелы, и через секунду на нейтралке начали оглушительно рваться наши мины. Они закрыли оранжево-красными всплесками разрывов темный бугорок, что лежал на ничейной полосе. Без всякой предосторожности мы потянули за провод, переходя по окопу так, чтобы находиться как раз против отодвинутого в сторону козла нашего заграждения. А немцы тоже вызвали минометный огонь на середину нейтралки, и грохот разрывов, как снежный ком, все увеличивался, нарастал и расширялся.

К минометам подключились пушки – как вражеские, так и наши. Словом, загрохотал весь участок нашего фронта. И тут на бруствере наконец-то показался притянутый нами человек. Он со стоном упал на руки вызванных комбатом Носовым медиков из ППМ²2
  Так сокращенно назывался пункт первой медицинской помощи.


[Закрыть].

Вытащенный человек оказался в пятнистой маскировочной одежде, даже с автоматом на шее, весь в крови. Он был без сознания, вероятно, от большой потери крови; пока мы его тащили по нейтралке, ему перепала немецкая пуля или осколок.

Медики влили ему чего-то в рот, он, задыхаясь, кашляя, проглотил и сразу пришел в сознание.

– Братцы! – сказал он слабым дрожащим голосом. – Неужели вытащили?

– Вытащили, – ответил ему за всех Носов. – Не видишь разве!

– А ты кто? – спросил я.

– Разведчик, наша группа из разведбата фронта. – И он назвал соседний с нами фронт. – Месяц назад на подлодке мы были заброшены в тыл немцам. Задачу выполнили, а связаться с базой, чтобы выслали за нами подлодку, не смогли: испортился передатчик. Переходили линию фронта по суше, под проволоку сунулись – немцы нас обнаружили, открыли огонь. Меня ранило в обе ноги разрывом мины, да еще проволокой накрыло. Очутился в воронке от снаряда. Попробовал выползать – сил нет. Ноги перебиты, да и из-под проволоки без шума не выбраться… Вижу, что конец мне приходит, стал кричать своим. Немцы крики слышат, а меня не видят.

– Где же остальные из вашей группы?

– Остальные девять с лейтенантом успели уйти в сторону леса. Меня, видно, посчитали убитым.

– Вытащили тебя ребята из разведроты лейтенанта Вьюгина – Руссаков и Борин, – сказал ему Носов. – Вот они – смотри! Им свечку будешь ставить.

Санитары унесли его на носилках по узкому окопу, солдаты сгрудились поглядеть на «крикуна».

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

Несколько дней Костя Ярцев находился у нас в разведроте, но на задание еще не ходил. Пребывая в роте, он, конечно, не бездельничал: то дежурил по нашему расположению, то ездил со старшиной Данкевичем получать боеприпасы, обмундирование. Но, видимо, такая деятельность его совсем не устраивала. Он явно тяготился своим положением быть на посылках.

В конце концов Ярцев не выдержал и пришел ко мне. Щелкнул каблуками и взметнул руку к виску:

– Гвардии старший лейтенант, разрешите обратиться?

– Слушаю вас, Ярцев.

– Гвардии старший лейтенант, я ведь разведчик, и потому к вам попросился, а меня в задачу не пускаете, все держите в роте… Младший лейтенант Руссаков меня возьмет, да и другие старшие групп тоже. Слово за вами, Очень прошу вас разрешить мне идти в поиск. Не держите меня тут. Истосковался я по делу. Больше года как не воюю!

Я задумался. У нас было заведено в роте новичков «обкатывать», то есть держать до тех пор, пока не узнаем, что из себя человек представляет. Обычно никто из них не возражал, они нас постепенно узнавали, мы знакомили их с традициями, порядками. А тут что-то уж очень быстро Ярцеву захотелось в дело.

Во время нашего разговора к нам подошел Николай Иванович Пятницкий, парторг нашей роты. Ему разведчики уже рассказали о Ярцеве.

– Вот, Николай Иванович, – сказал я. – На днях поступивший к нам старший сержант Ярцев просит не держать его больше в роте, хочет в поиск.

– Он у меня на учет не встал, – ответил Николай Иванович и жестом пригласил его поближе к своему несгораемому ящику.

Надо сказать, что Пятницкий с неделю не был в роте. Он отлучался на какой-то семинар, проводимый политуправлением армии, и я еще не успел потолковать с ним о наших делах.

– Ты член партии? – продолжал Николай Иванович, обращаясь к Ярцеву.

– Да.

– Поставим на учет, а потом обсудим твою просьбу. – Николай Иванович взял у Ярцева билет, учетную карточку и начал делать записи в своей книге.

Дойдя до графы «домашний адрес семьи», он спросил:

– Какой адрес родителей?

– Не знаю…

– У тебя родителей нет?

– Есть, но где они, неизвестно. Родился и вырос я в Иркутске. Отец и мать работали в местном управлении Гидрометслужбы. После окончания семи классов я поступил в лесотехнический техникум. Когда перешел на третий курс, в 1940 году, родителей перевели на работу в только что присоединившуюся к нам Эстонию. На семейном совете мы решили, что я закончу техникум в Иркутске. Отец с матерью уехали в Эстонию, но тут вдруг разразилась война, связь с ними прервалась. Я ушел добровольцем на фронт, писал в Москву, в Главное управление Гидрометслужбы. Мне ответили, что родители до последнего момента находились в Таллине, дальнейшая их судьба неизвестна… Сами знаете, не все тогда смогли попасть на отходившие оттуда пароходы, не все суда, ушедшие из Таллина, дошли до Ленинграда… Я лежал в госпитале, писал в Иркутск. Друзья о моих родителях ничего не знают.

– Ладно, запишем адрес военкомата, – ответил Николай Иванович и, дойдя до вопроса о наградах, вписал туда медали Ярцева и сухо сказал ему: – Воюешь давно, а орденов не заработал…

– Может, и заработал, – возразил Костя, – но невзлюбил меня наш помощник начальника штаба дивизии по разведке майор Рафаилов.

– Ну, ну, не загибай, – возразил Николай Иванович.

– А что?! Ходил я в поиск старшим группы, «языка» приведем, всем ордена, а мне медаль. И знаете, невзлюбил меня Рафаилов из-за чепухи. Стыдно даже рассказывать. Допек меня своей нелюбовью, так что я в разведбат фронта ушел. Если бы не этот Рафаилов, я бы ни за что свою дивизию не покинул.

Меня заинтересовали его слова, и я спросил:

– За что же вас ПНШ невзлюбил?

– Целая история!

– А вы расскажите ее. – Мы присели подле Николая Ивановича, и Ярцев начал:

– В 1942 году, когда уже фронт стабилизировался, нас начал донимать немецкий аэростат. Понимаете, нигде их не было, и только на участке обороны нашей дивизии появился один вражеский пузырь. Как рассветет, он поднимается у себя в расположении с наблюдателем на борту и так до темноты висит в воздухе. С немецкой точностью его спускали ровно в двенадцать. За час наблюдатель пообедает, а там колбаса снова в небе. С него, с этого аэростата, немецкий наблюдатель корректировал стрельбу своей артиллерии, авиацию вызывал. И все на нашу дивизию. Разговаривал наблюдатель с землей по телефону. Провод нам в бинокль хорошо был виден. Наши зенитки его не берут – далеко для них. Пробовали на него авиацию направлять, но в то время у нас ее было мало. От нас летят два «ястребка», навстречу им немцы посылают сразу пять, а то и десять «мессершмиттов». Отогонят наших, а то, бывало, еще и собьют. Нахальный немецкий аэростат ничего не боится, самолеты в воздух поднимутся и закрутят воздушный бой недалеко от него, а он, подлец, все равно торчит в небе. Пренебрегал опасностью, чувствуя себя безнаказанным. Одним словом, поплевывал сверху. А корректировал с него немецкий наблюдатель огонь здорово. Только заметит у нас какое-либо передвижение, сразу вызывает артогонь. Словом, превратил нас в ночную дивизию. Днем все замирало в нашем расположении, а с темнотой мы могли свободно передвигаться. Наш комдив не раз обращался к командованию с просьбой – сбейте, мол, этот чертов аэростат. А ему вроде бы отвечали: «Над вами висит, своими силами и сбивайте».

А как его сбить?! Вот и решили послать в тыл к немцам разведгруппу, чтобы ночью уничтожить на земле эту колбасу.

Снарядили одну группу. Она потеряла нескольких разведчиков при попытке перехода и отошла назад ни с чем.

Через некоторое время послали вторую группу. Она тоже не смогла перейти линию фронта.

Вызвал меня Рафаилов и давай читать мораль насчет того, что разведка «глаза и уши Красной Армии», будто я этого без него не знал… Не люблю разговоров «вообще». По-моему, задачу надо ставить четко, ясно.

Не совсем учтиво я сказал Рафаилову:

– Товарищ майор, я не пойму, что вы от меня хотите?

Не отвечая на мой вопрос, он повел меня к генералу, командиру дивизии. Генерал и говорит мне:

– Ваш командир полка (я тогда в полковой разведке воевал) рекомендовал мне тебя как хорошего разведчика. Подбери себе группу и отправляйтесь в тыл к немцам. Сидите там хоть месяц, но подорвите, сожгите, одним словом, уничтожьте аэростат. Ясно?

Что мне оставалось отвечать?

– Так точно! – говорю. – Ясно!

– К Красному Знамени всех представлю, только уничтожьте!

Ну, действительно, все, что нужно было, нашей разведгруппе выдали. Даже отвлекающая операция была проведена на левом фланге нашей обороны, пока мы на правом переползали линию вражеских окопов. Но как уничтожить этот аэростат? Вокруг него во всех направлениях столько напихано немецких войск, что к нему ближе, как на километр, подползти немыслимо.

Покрутились мы так несколько дней в расположении, фрицев и еле-еле выбрались оттуда. Вернулись ни с чем, одним только довольны, что никого не потеряли из нашей группы.

Как водится, я пришел, доложил ПНШ по разведке Рафаилову, а тот отвел меня к генералу. Я и ему доложил, мол, так и так, невозможно ничего сделать.

Генерал рассердился:

– Три дня на отдых, а потом пойдете снова. Если перейти линию фронта смогли, то сумеете и задачу выполнить. Думайте, как его, сукиного сына, уничтожить и чем! Запомните: не выполните задачу, снова пойдете и ходить будете, пока не выполните…

Тут все задумались, потому что, сами знаете, не та это прогулка, на которую хочется идти. Спорили, думали, гадали, опять спорили и, наконец, порешили так. Взять с собой снайпера. Был у нас разведчик, в прошлом снайпер. Поручили ему зажигательным патроном поджечь аэростат в воздухе. А чтобы его выстрела было не слышно, наши «ястребки» с «мессершмиттами» в условленное время должны завязать воздушный бой. Вот под их шум, пальбу наш снайпер и будет стрелять. План выполнения задачи Рафаилов нам утвердил, и мы двинулись.

Перейти линию фронта сразу не удалось. Перешли ее с большим трудом с третьей попытки. Когда же по последнему заходу подползли к немецкой проволоке, то двух разведчиков потеряли. Разрывом мины убило их. Причем убило-то как раз самого нужного нам – снайпера. А возвращаться обратно уже никак нельзя, и мы пошли за линию фронта без снайпера.

Дальше все шло хорошо, как условились. Пробыли мы три дня в тылу у немцев, подбираясь все ближе и ближе к аэростату.

В назначенный день и час два наших истребителя затеяли с «мессершмиттами» карусель со стрельбой. Под треск пулеметных очередей ведущих бой самолетов я сделал по аэростату пять выстрелов из снайперской винтовки зажигательными патронами. Пришлось мне самому стрелять, потому что другие разведчики никогда снайперскую винтовку с оптическим прицелом и в руках не держали.

Не знаю, может быть, для снайпера это плевое дело, а вот я в аэростат даже не попал. Такая обида, промазал… Не сумел, а может, волновался излишне, сам не знаю почему, но не попал! Впрочем, скоро кое-что выяснилось.

В колбасу я действительно не попал, а угодил в трос, пуля подрезала его. Во всяком случае, через несколько минут после последнего выстрела, когда подул ветерок, трос лопнул.

Некоторое время аэростат еще продержался на телефонном проводе. Потом провод натянулся, не выдержав напряжения, тоже оборвался. А ветерок был как раз в сторону наших войск. Вот аэростат и начало сносить к нашим. Немецкий наблюдатель, видно, понял, в чем дело, испугался и начал выпускать газ из аэростата, чтобы поскорее спуститься и сесть на своей территории. Мы увидели, как аэростат начал резко снижаться.

Но чем ближе к земле, тем сильнее, оказывается, дул ветер. Поэтому если там, высоко, его очень медленно относило в сторону наших, то после снижения он просто помчался к линии фронта и скоро скрылся из наших глаз… Ну а об остальном нам уже потом, после возвращения, рассказали в роте.

Перелетел аэростат через нейтралку и пошел в сторону тылов нашей дивизии, все больше и больше снижаясь. Когда он подлетел к расположению нашего шта-дива, то находился уже не выше 15–20 метров от земли.

Майор Рафаилов позвал весь штаб дивизии из блиндажей и землянок посмотреть, как этот ненавистный аэростат шлепнется на нашей территории. Не без хвастовства, конечно. Мол, знай наших! Все стоят, смотрят, как он, миленький, летит, все время снижаясь… Головы задрали, смеются. А генерал скомандовал: послать разведчиков, комендантскую роту и саперный батальон, чтобы пленить немецкого наблюдателя. Особенно весело было в той стороне, где стоял окруженный со всех сторон девчонками – машинистками и шифровальщицами штаба – Рафаилов.

Вот тут-то что-то приключилось с немецким наблюдателем. То ли на него напала с перепугу медвежья болезнь, то ли чём-то накормили его плохим перед вылетом, только произошло у него расстройство желудка. Увидели все, как он неожиданно начал снимать штаны. Через корзину хорошо было видно, как он высунул между поручнями голый зад.