Текст книги "Река Хронос Том 3. Усни, красавица! Таких не убивают. Дом в Лондоне. Покушение"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Тут Лидочка, заставив себя прервать поток воображения, закрыла за собой дверь в кабинет Шустова.

Она пошла по коридору, все ускоряя шаги. Мимо дежурного у выхода она почти пробежала – тот даже удивленно посмотрел вслед бегущей молодой женщине, прижимающей к груди большую шкатулку. Выбежав из отделения, Лидочка повернула налево, нашла скамеечку в промежутке между домами и, вытащив из сумки большой пластиковый мешок с изображением обнаженной красавицы, засунула шкатулку внутрь.

«Черта с два я вам ее возвращу, – подумала она, уходя проходными дворами подальше от отделения милиции. – Я ее потеряла!»

* * *

Дома Лидочка поставила шкатулку на стол. Это было почти чудом. Если бы в шкатулке что-нибудь оказалось, чудо было бы невероятным.

Отлично зная, что шкатулка пуста, Лидочка все же открыла ее и внимательно осмотрела стенки изнутри, будто там могли сохраниться следы или надпись, показывающая, на каком необитаемом острове зарыт клад.

Клада не оказалось.

Шкатулка была пуста и чиста.

И даже теперь Лидочка не теряла надежды. Она рассуждала так: если ты отыскал в старой шкатулке тетради, написанные, скажем, в начале века и повествующие о какой-то экспедиции, то, будучи интеллигентным человеком, ты эти тетрадки не выкидываешь, даже если шкатулка требуется тебе для хранения драгоценных пуговиц и катушек ниток. Ты вынимаешь чужие вещи и кладешь их на книжную полку. А если там есть и черепки, то, вернее всего, ты их не тащишь сразу в помойное ведро, а складываешь в пакет и суешь в чулан. Тем более такой ход событий вероятен, если шкатулку освобождала от вещей сама Маргарита. Маргарита, даже в тяжелые моменты, не стала бы выкидывать вещи, доверенные ей старыми друзьями.

Оставив шкатулку дома, Лидочка побежала в Госстрах по поводу машины Андрея. Правда, перед уходом она сделала странную для непосвященного человека вещь – она спрятала пустую шкатулку в шкаф под белье. Шкатулка заняла так много места, что пришлось часть простыней вынуть. Лидочка не смогла бы и себе объяснить, почему она так бережет шкатулку.

Возвращаясь из Госстраха, Лидочка из метро позвонила Шустову – не удержалась. Она опасалась, что если отложит звонок, то милиционер уйдет домой.

Шустов оказался на месте.

– Как Осетров? – спросила Лидочка. – Вы его нашли?

– Нет, – ответил сыщик, – судя по всему, ваш Осетров в бегах.

– Но его жена считает иначе?

– Его жена может считать, что ей вздумается. Прошли те времена, когда ей достаточно было поднять трубку и наш министр стоял бы на ушах.

– Значит, я правильно догадалась!

– О чем вы догадались?

– Что папа Галины Поликарповны – бывшая шишка!

– Папа Галины Поликарповны работал в хозуправлении ЦК.

– Папа на пенсии?

– Папа выбросился с шестого этажа, когда стали проверять компартию. Он был одним из распорядителей больших денег. Но нам с вами это неинтересно.

– Нам с вами это интересно, потому что это многое меняет. Вы спрашивали себя, кто имел основания желать смерти Алены?

– Да, но Галина Поликарповна не имела такой возможности.

– Чепуха! – почти закричала Лидочка. – За последние три года она имела тысячу возможностей залезть к мужу в карман, достать оттуда ключи от квартиры так называемой шлюхи и побывать там, когда пожелает.

– Вы думаете, это психологически возможно?

– Ну чему вас учат! Это очевидно, вероятно и очевидно. Муж на изломе – еще толчок, еще удар по карьере, и его выкидывают в консультанты или на пенсию. А ему только-только за пятьдесят. И коммунисты скоро возвратятся к власти. Осетров должен быть чист. У него должны быть хрустальные семейные отношения. И если ради этих отношений мы должны убрать какую-нибудь шлюху, тем хуже для шлюхи.

– Вы слишком категоричны, Лида. Я убежден, что она на самом деле не знает, куда девался Осетров. И это ее беспокоит больше всего.

– Она хочет, чтобы вы ей поверили, что он пропал.

– Пускай тогда она признается, что убила Алену, – наивно предложил Шустов.

– Это все равно бы погубило карьеру ее мужа. Представляете, какое поле для сплетен – Осетров хотел уйти от жены, а жена зарезала любовницу.

– Отравила.

– Жена отравила любовницу! Теперь она в тюрьме ждет расстрела, а Осетров убежал в Монтевидео.

– Куда?

– В Асунсьон.

– Лидия Кирилловна, вы уж, пожалуйста, предупреждайте меня, когда вам хочется пошутить.

– Нет уж, вы сами догадывайтесь!

– Хорошо, постараюсь. У вас еще какие-нибудь вопросы ко мне есть? А то мне надо уходить. Меня ждет следователь.

– Объявляете всероссийский розыск?

– Нет, я к следователю по другому делу, об ограблении. Не думайте, что свет сошелся клином на вашей Алене.

– Она такая же моя, как и ваша. Но вы будете его искать?

– Лидия Кирилловна. Мы имеем дело не с профессиональным убийцей, тем более еще зима не кончилась. Ну куда он денется? Поедет к другу в Саратов?

– У него друг в Саратове?

– Ага, вы тоже попадаетесь в банальные ловушки. Не знаю я, есть у него друг в Саратове или нет. Главное, что в лесу ему не продержаться – он же домашнее животное.

– А если он поедет в Сочи?

– Сомневаюсь. По показаниям его супруги, Осетров покинул дом в лыжном костюме.

– Не может быть! И с лыжами?

– Без лыж.

– Значит, друзья и убежище в Сочи исключаются?

– Вернее всего.

– И надо искать его в охотничьей сторожке?

– Не исключено.

– Поэтому вы и не сочли нужным объявлять розыск?

– Следователь Чухлов – мой старый приятель, – пояснил Шустов. – Никому не нужна лишняя беготня. Он понимает, как и я, что Осетров побегает, побегает и прибежит домой зализывать раны. А жена его отправит к нам.

– А не может быть так, что коммунисты его по своим подпольным каналам переправят в Швейцарию?

– В запломбированном вагоне? – тут Шустов засмеялся. – В лыжном костюме?

– Нет, вы не смейтесь. Я знаю, что у коммунистов есть связи с коллегами за рубежом. У них есть деньги в иностранных банках.

– Это все теория. Но к нашему делу она не относится, – возразил Шустов. – Я думаю, что если бы Осетров был очень нужен партии, его бы не сбросили в отстойник.

– В каком смысле?

– В Тихоокеанский институт. На что им засвечивать каналы, если вся-то возня идет вокруг вышедшего в тираж аппаратчика.

– А раньше?

– Пока был жив и у власти его тесть, он мог рассчитывать на помощь. Тогда бы его жене не надо было убивать Алену. Нашлись бы другие методы, получше и поэффективнее.

– Значит, вы допускаете…

– Лидия Кирилловна, я ничего не допускаю. Я даже не следователь, а простой сыщик. Но я, честно говоря, слабо представляю себе ситуацию, как эта самая гражданка Осетрова сидит вместе с Аленой и пьет с ней чай, пока та принимает таблетки снотворного. А потом говорит: вот у меня здесь еще таблеточка нашлась, добавь к своим.

– Ну а что же тогда?

– А тогда, когда убийство выяснится, окажется все просто. Все убийства выясняются просто.

– Что-то пока вы ничего не выяснили.

– Выясним, никуда они от нас не денутся. Если бы это была люберецкая группировка, или солнцевская, или… скажем, организованная преступность, тогда бы мы махнули рукой. А тут бытовуха. Справимся.

– А знаете ли вы… Я это уже слышала.

– Что?

– Ладно, потом расскажу. Сейчас вам некогда.

Сейчас бы рассказать про триста долларов, которые якобы пропали из квартиры Алены. Ей не хотелось втягивать в это дело и без того пострадавшую Соню. Черт знает, что может сделать этот Петрик, если он узнает, что Соня проболталась Лидочке, а та тут же сообщила в милицию. Может, это окажется тот самый случай, когда милиция разведет руками и скажет: «А что делать? Организованная преступность!»

– Хорошо, до свидания, звоните, если что, – сказал Шустов.

Он умчался по своим, совсем уж чужим делам.

Лидочка понимала, что никому уже, в сущности, нет дела до Алены. Соня теперь больше переживает из-за долларов и сорвавшегося шоп-тура, Татьяна получит квартиру и, возможно, будет далее писать мемуары на Васильевской. У Шустова другие дела, Петрику пора убегать в Швейцарию к своим потайным счетам, что не мешает ему собирать долги по России. Да и Лидочке интереснее узнать, где искать следы содержимого шкатулки. А раз Алена уже не расскажет об этом, придется действовать самой. Лидочка представила, как дух Аленки в ожидании девятого дня, когда можно будет отправиться в чистилище, реет над грешною Москвой, неприкаянный и ни у кого не согревшийся в сердце. Впрочем, может, она несправедлива? Может быть, Осетров сейчас сидит в уголке охотничьей сторожки и обливается слезами, раскаиваясь в том, что довел до смерти свою возлюбленную.

* * *

Лидочка вернулась к шкатулке.

Шкатулка была теплой, словно ее недавно держали другие руки.

– Свет мой, зеркальце, скажи, – вслух произнесла Лидочка.

Шкатулка должна помнить, где лежат доверенные ей почти шестьдесят лет назад ценности. Но как заставить ее говорить?

И вновь Лидочка стала строить логическую цепочку, как отыскать пропажу. Если шкатулка нашлась у Алены, то не исключено, что и к Алене она попала с дневниками и находками из Трапезунда. Алена, не зная о ценности, которую они для кого-то представляют, спрятала дневники на антресоли, вряд ли бы она выкинула их на помойку. Обычно люди не выкидывают старые дневники, даже чужие, – суют куда-то в угол. А потом… Лида, не утешай себя. Лишенные защитной шкуры шкатулки, камешки и черепки становятся просто мусором, а дневник – макулатурой. Если Алена набила шкатулку нитками и пуговицами, значит, она считала пуговицы более ценными предметами, чем дневники…

Лидочка позвонила на квартиру Алене, надеясь, хоть и без особых шансов на успех, что малоподвижная Татьяна Иосифовна ее еще не покинула.

Конечно, ставить под сомнение слова откровенной Сони, тем более признаваться в собственном излишнем любопытстве, не следовало. И все же в Лидочке теплилась надежда еще на одно чудо: она спросит сейчас у Татьяны, не заметила ли та, разбираясь в квартире дочери, дневники ее Сергея Серафимовича…

Татьяна подошла на пятый звонок, когда Лидочка уже готова была повесить трубку. Она говорила таким слабым, умирающим голосом, что Лидочку сначала охватил глубокий стыд за то, что она вчера вечером не осталась у Татьяны, чтобы помочь ей убраться или вымыть посуду – вдруг молодежь разбежалась, так и не сообразив помочь старухе?

– Как вы там? – спросила Лидочка. – Как вы себя чувствуете?

– Глупо задавать мне такой вопрос, – ответила Татьяна. – Я по ту сторону усталости. Всю ночь я вывозила грязь, которую они оставили, а потом накачалась реланиумом, так что чуть сама не отправилась на тот свет.

– Вы сегодня не выходили?

– Куда я пойду в таком состоянии, моя родная? Я отлеживаюсь. Жду не дождусь того момента, когда смогу захлопнуть за собой эту проклятую дверь и вернуться к своим рукописям… Ты почему молчишь? Ты думаешь, что я притворяюсь?

– Нет, я так не думаю.

Татьяна глубоко вздохнула. Потом произнесла тихо, словно ждала отказа:

– Лидочка, нельзя ли попросить тебя о маленьком одолжении?

– Я постараюсь вам помочь.

– Я в этом не сомневалась. Лидушка, если ты собираешься выходить, только, конечно же, специально этого не делай, но если ты собиралась выходить, то, пожалуйста, будь добра, зайди в молочный – у меня совсем нет ни молока, ни масла, – мне это очень нужно. Не могу же я питаться рыбными салатами и копченой колбасой, которая осталась от этого нашествия. Можно подумать, что все так голодны, что специально шляются по похоронам, чтобы потом нажраться на поминках. Это ужасно – ведь теперь все расходы обрушились на меня.

– Но теперь вы можете жить здесь, не тратиться на дачу.

– На дачу я и так не трачусь. А эту квартиру я намерена сдавать, на нее миллион желающих, стоило мне сегодня кинуть клич, как все буквально ринулись. Очень престижный район. Как ты думаешь, двести долларов в месяц – не мало?

– Я не знаю, я не сдавала.

– А я непременно сдам, мне нужно каким-то образом поддерживать в себе силы для работы – я обязана завершить мой труд… Так ты не забудешь?

– Я сейчас схожу.

– Я тебе верну деньги. Как только расплачусь со страшными долгами, в которые мне пришлось залезть из-за Аленки… Если будет приличный сыр, возьми немножко. Только в самом деле немножко. А я пока поставлю чай.

По ходу разговора голос Татьяны становился живее, словно, найдя в окружающем мире живую родственную душу, она с ее помощью выкарабкивалась из пучины бедствия.

Когда же Лидочка через полчаса позвонила в дверь, Татьяна не скрывала радости, что видит Лиду.

– Это просто счастье, что ты обо мне вспомнила! – воскликнула она, глотая слезы. Ее рыхлое тело колыхалось, затопляя маленькую прихожую. – А я с утра на кухне – я стараюсь привести все в порядок… наверное, мне потребуется для этого еще двое суток… Но ничего, я справлюсь, я и не с такими бедами справлялась. И мне никто не помогал. Согрей молока, будь любезна, мне надо обязательно позвонить моему редактору, минуты не было свободной.

Войдя на кухню, Лидочка убедилась в том, что, уходя, сокурсники и сослуживцы забыли убрать посуду и вымыть ее. Но ложью оказалось и утверждение Татьяны, что она старалась что-то сделать с этой посудой. Может быть, она ждала, что на помощь придут соседи, но соседи, понятное дело, боялись побеспокоить скорбящую мать.

Для того чтобы поставить греть молоко для Татьяны, Лидочке пришлось сначала освободить плиту от блюд и тарелок, которые складывали там, потому что у мойки, на кухонном и обеденном столах места уже не оставалось. Татьяна долго не заглядывала на кухню, делая вид, что занята делами творческими, недоступными воображению Лидочки. Появилась она лишь через полчаса, когда Лидочка позвала ее, сообщив, что молоко согрелось.

Так как обеденный стол был уже чист и клеенка вытерта, то Татьяна уселась за него и сделала вид, что именно так всегда и было. Она разговаривала, глядя в спину Лидочке, которая спешила домыть посуду и потому не оборачивалась на голос Татьяны.

Татьяна сначала высказала свое недовольство хамством подрастающего поколения, потом сказала, что Аленка безобразно запустила квартиру, жаль, что Татьяне некогда было приехать и как следует выговорить распущенному ребенку.

– Вы редко встречались? – вставила Лидочка невинный вопрос.

– Редко. Я оставила ей квартиру. Пойми, Лида, я хотела, чтобы у девушки была личная жизнь. Чтобы она не чувствовала себя в девочках.

– И вам удобнее в Переделкине?

– Я привыкла к лишениям, – сдержанно ответила Татьяна, и Лидочка догадалась, что жизнь в Переделкине тоже входит в разряд лишений.

– И вы сюда не приезжали?

– Зачем? У меня своя жизнь, у нее – своя. Мне были чужды ее интересы, а ей неприятны мои идеалы.

Тут Татьяна соизволила обратить внимание на гераклов подвиг Лидочки.

– Ну зачем ты это сделала! – сказала она укоризненно. – Ты доставила мне искреннее огорчение. Я бы сама, не спеша, за день все бы убрала. Это для меня не представляет труда – мне в жизни пришлось столько перемыть вонючей посуды… нет, тебе этого даже не представить. Горы, эвересты грязной посуды на тюремной кухне…

Татьяна громко отхлебывала горячее молоко.

– Я сдам эту квартиру, – продолжала Татьяна. – Не из-за денег. Я не смогу жить там, где так ужасно погибла моя Аленушка. Это выше сил человеческих.

Рука Татьяны дрогнула, молоко пролилось на темное, в блестках по вороту, по вырезу на груди, платье. Татьяна быстро стряхнула лужицу на пол, потом взяла у Лидочки салфетку, которую та достала из навесного шкафчика.

– Когда-то это платье было у меня вечерним, – сообщила Татьяна. – Но я равнодушна к одежде. И надевала его раза три за последние десять лет. Смешно – я сшила его, когда вернулась в Москву, мне казалось, что теперь у меня всегда будет праздник. Два раза в театр, два раза на торжественные собрания, а потом… похороны. Мамины, дочкины… наверное, и меня в нем похоронят. Надо будет написать об этом в завещании. Да, я оставлю завещание, потому что мы живем в стране, где бумага имеет мистическую силу. Я убеждена, что если после меня останется завещание, то люди будут ему подчиняться, как декрету. Но ты наливай кофе, пей. И мне, кстати, налей полчашки.

– А вы со своей мамой, с Маргаритой, общались редко?

– Мягко сказано! – Татьяна громко и демонстративно рассмеялась. – Мы с ней жили как кошка с собакой.

– Но почему же?

– Пожалуй, потому, что мы обе – властные, сильные натуры, – ответила Татьяна. – Потому что моя мать была абсолютным детищем сталинской системы. Таких, на месте Сталина, я бы не уничтожала и не преследовала, а лелеяла. Впрочем, до какого-то предела он их и лелеял, а потом, когда чувствовал, что они зажрались в своей неприкасаемости, он их пожирал, как Крон своих детей. Ты читала?

– Читала.

– Современная молодежь совершенно оторвана от классического образования. Я писала об этом в «Книжном обозрении».

Лидочка не сдержала улыбки – Татьяна Иосифовна родилась, когда о классическом образовании не мечтали даже в правительственной школе для детей ЦК. И где, когда она прочла про титана Крона, осталось загадкой, да и сама она о том, наверное, забыла.

– И что же случилось? – Лидочка полагала, что подвиги, совершенные ею на кухне Татьяны Флотской, дают ей право выяснить все, что может так или иначе помочь в поисках дневников и прочего содержимого шкатулки. – Что же разлучило вас?

– Лида, я буду с тобой совершенно откровенна. В этом есть и моя вина. Да, надо уметь отнестись к себе критически. Но пойми – я была молода, я была изувечена системой, я стремилась к нормальной человеческой жизни. И мать, старая большевичка, не могла меня понять. Она жила в Москве, в относительном благополучии, получала пенсию, встречалась с подобными ей старыми большевиками и получала к праздникам пайки в столовой при доме на Старой площади. Я же, как оторванный от дерева листок, неслась безвольно по просторам нашей родины… Ведь меня забрали вскоре после войны, я провела три года в лагере, затем четыре года на поселении, а это же были мои самые лучшие, самые продуктивные, самые прекрасные годы! Еще в ссылке я встретила мужчину. Он был значительно старше меня… у него была семья. Это сложная история. Может быть, я сама не была идеалом. Мы сблизились с ним. Я надеялась, что он расстанется со своей женой. Я даже пошла на то, чтобы вопреки его желанию оставить себе ребенка. Родилась Алена… Я была без работы, без средств, у меня была одна надежда – моя собственная мать. Я кинулась к ней. Маргарита встретила меня более чем прохладно. Она совершенно не одобрила мое поведение. Ах, какие жуткие сцены происходили тогда!.. Но я была в безвыходном положении. По своей наивности и душевной доверчивости я надеялась, что этот человек женится на мне – если я буду рядом…

Татьяна закурила. Курила она папиросы «Беломор», и Лидочке показалось, что в этом есть некоторая демонстративность.

– Я уехала к нему. Но там меня ждал жестокий удар. Он меня не принял. Он отвернулся от меня. Наверное, будь я устроена попроще, примитивнее, я бы смирилась, осталась приживалкой при матери и коротала бы свой век в однокомнатной квартире в ожидании улучшения жилищных условий.

Последнюю фразу Татьяна произнесла с издевкой в голосе.

– Но моя страстная натура не желала мириться с поражением. И я совершила еще одну ошибку. Был человек… молодой человек моего возраста. Он давно добивался меня. И я решила отомстить своему любовнику.

– Когда же это было? – Лидочка постаралась восстановить хронологию.

– Начало шестидесятых. Я помню эту эпоху, эпоху надежд и громких обещаний и в то же время эпоху падения жизненного уровня… Я хотела сказать свое слово в жизни, в искусстве, наконец, в любви! – Татьяна закрыла глаза, погасила папиросу о блюдце, вспоминая те тревожные времена. – Мать хотела, чтобы я взяла к себе ребенка. Но куда я могла взять Аленку, если мое будущее было ненадежным? Мать не могла мне этого простить. Ты представляешь – ребенок ей мешал! Я знаю, что она не хотела и моего рождения, – она пыталась сделать аборт. Но почему-то не вышло. Вот я и появилась назло ей. Впрочем, это уже мои страдания, и никому нет до них дела.

Татьяна закурила вновь. Она говорила, глядя мимо Лидочки, куда-то в угол, полузакрыв глаза, покачивая головой вперед-назад. Лидочка вспомнила, что у них дома, давным-давно, был китайский болванчик. Толстый, в шляпе конусом, его тронешь пальцем, начинает качать головой. Потом он разбился.

– Главное, – произнесла Татьяна Иосифовна со значением, затянувшись папиросой, – что ей удалось за годы, пока судьба носила и молотила меня, не давая, как осеннему листу, опуститься на землю, превратить Аленку в моего врага.

Татьяна вдруг замолчала, затянулась несколько раз. Было тихо, только тараканы шуршали в помойном ведре.

– Я устала, – сказала Татьяна. – Если ты хочешь искать здесь черепки и дневники, ты можешь это делать в моем присутствии. Мне ничего не жалко. Но ты ничего не найдешь.

– Почему?

– Потому что я вчера перевернула вверх дном всю квартиру, и антресоли, и даже здесь – ноги хоть и не держат. Я тоже искала… искала то, что оставила моя мать, оставила Аленке, чтобы не досталось мне. Она, Аленка, мне всегда говорила, что все сгорело, все сгорело… Но я не верила.

– Но что сгорело?

– У мамы был маленький участок, шесть или семь соток, где-то во Внукове, в кооперативе Минпроса. Хибара, а может, дом – я никогда там не была. Она меня не приглашала. После смерти мамы туда ездила Аленка. Но и она меня не приглашала.

– Вы там никогда не были?

– Никогда не была. Я только знаю, что эта хибара сгорела. И если бы там стояла твоя шкатулка, она тоже сгорела – фьюить и сгорела…

– Во Внукове?

– Так ты будешь обыскивать мой дом?

– Извините, я ничего не хочу обыскивать.

– Тогда оставь меня. Я так хочу спать… Я так устала от всего.

– Извините, Татьяна Иосифовна, я пойду.

– Иди, иди.

Татьяна не вышла в прихожую проводить гостью.

– Заходи, приезжай ко мне в Переделкино. Я тебе всегда буду рада! – крикнула она из комнаты. Заскрипел пружинами старый диван. Несколько дней назад на нем лежала ее дочь.

Когда Лидочка оделась и открыла дверь, Татьяна вдруг крикнула ей вдогонку:

– Она ненавидела меня. И во всем виновата моя мать! Маргарита! Но я не держу зла.

Соня позвонила ей вечером. Ее сначала интересовало, известно ли что-нибудь новое об Осетрове, а затем стала рассказывать о себе, что не зажигает свет в своей комнате и велела соседке, чтобы та всем говорила, что ее нет дома, – так она боится гнева Петрика. Поэтому просит ее не спускать руку с пульса. Как только Осетрова поймают – тут же сообщить ей. Пускай вытрясут из него баксы. Поняла?

Когда пухленькая близорукая Сонечка думает о баксах и трепещет перед однокашником, трудно узнать у нее, как же складывались отношения между тремя поколениями женщин семейства Флотских.

– Соня, а где был садовый участок? Там Маргарита жила последние годы?

– Все правильно. Ты сечешь все правильно. Только случилась беда – у них, у Флотских, нельзя без беды. Садовый участок накрылся… лопатой.

– Я тебя не поняла.

– Сгорел домик, сгорела хибарка без следа. Целиком.

– А где эта хибара была?

– Думаешь, там, в земле закопано? Если бы закопано, Аленка бы откопала. А так – пустота и глушь.

– Ты не знаешь, где она стояла?

– Точно я тебе не скажу.

– Но если это садовой участок, то там можно было развести огород.

– Ах, не говорите мне глупостей. Аленка – городской человек. Как и я. Нет глупее занятия, чем копаться в грязной земле и портить маникюр. Лучше зарабатывать себе на хлеб на панели. Ты мне позвонишь, если твой Шустов шепнет насчет Осетрова? Мне нужно увидеть его раньше всех и отнять баксы.

– Почему Шустов – мой? – Лидочка не хотела давать никаких обещаний.

– Он к тебе неровно дышит – это очевидно с первого взгляда!

Соня весело рассмеялась. Потом добавила:

– А у меня на тебя вся надежда, Лидок. Иначе Петрик снимет с меня мою нежную шкурку. А шкурка у меня одна.

– Может, тебе интересно, – сказала Лидочка, – что Осетров ушел из дома в лыжном костюме.

– Враки! – возмутилась Соня. – Если ты думаешь, что он собирается в поход на Хибины, не верь ушам своим. Я думаю, он в жизни на лыжи не вставал.

– Честно говоря, намерения Осетрова меня не волнуют.

– В самом деле лыжный костюм надел?

– Так его жена сказала Шустову.

– Эта мымра врет, – возразила Соня. – Она его отправила в Гватемалу, а лыжный костюм – это лапша для наших ушей.

– Может быть, – не стала спорить Лидочка.