Текст книги "Река Хронос Том 2. Заповедник для академиков. Купидон. Младенец Фрей"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Лидочка не услышала, как открылась дверь и вошла подавальщица.

– Вы меня простите, – сказала она, закрыв за собой дверь. – Мне у вас спросить надо.

Лидочка испугалась, будто имела дело с умалишенной, готовой к иррациональным поступкам, но не обязательно намеренной их совершать.

Она так и осталась стоять со щеткой в приоткрытом рту, с измазанными зубным порошком губами.

– Вы видели, что я смотрела на мужчину, – продолжала женщина. – Вы его знаете, высокий, с усиками, красивый такой.

Лидочка кивнула. Она чувствовала, как белая струйка слюны с порошком течет по подбородку.

– Мне с ним поговорить надо, – сказала женщина ровным, скучным голосом. – А мне их имя-отчество неизвестны. Вы уж помогите, подскажите мне, гражданочка.

Женщина притворялась. Говорить простонародно она не умела, и дело было не только и не столько в словах, а в том, как она их произносила, – труднее всего подделать интонацию. Если бы Лидочку спросили, кто эта женщина по происхождению, она сказала бы – гражданка, вернее всего, москвичка из образованной семьи.

Лидочка взяла стакан, прополоскала рот, сморщилась от ледяного холода.

– Вы не спешите, – сказала женщина, – мне не к спеху.

Лидочка не могла решить для себя, ответить на вопрос или сослаться на неведение. Но потом поняла, что нет никаких оснований таиться.

– Этого мужчину зовут Матвеем Ипполитовичем Шавло, – сказала Лида. – Он физик, больше я о нем ничего не знаю.

– Шавло? И хорошо, что Шавло. Его тогда все Матей звали.

Под яркой голой лампочкой, висевшей над головой, Лидочка могла разглядеть женщину лучше, чем в столовой. На вид ей было лет тридцать, может, чуть больше. Она была высока ростом и стройна, густые каштановые волосы были убраны под косынку, и без окаймляющих лоб волос лицо казалось более грубым и резким, чем в действительности. Из таких женщин получаются террористки и настоятельницы монастырей. И если у иной женщины в таком же возрасте все еще впереди – и мужчины, и радости, и дети, – у этой жизнь окончена. И если бы не неведомая Лиде, но обязательно существующая цель, эта женщина спряталась бы уже в свой тихий полутемный угол – и доживала, не расцветши. Кем бы эта женщина ни была, она не могла быть подавальщицей в академической столовой.

– Спасибо, – сказала женщина, протянув руку, будто хотела дотронуться до Лиды. – Спасибо вам. Мне не его имя нужно. Важно было, что вы меня не оттолкнули.

Лидочка поглядела на ее протянутую руку. Пальцы были тонкими, некогда холеными, изысканными в своей длине и форме, но распухшими в суставах и огрубевшими.

– Вы знали его раньше? – спросила Лидочка.

– К сожалению, – ответила женщина.

Она сочла возможным скинуть маску подавальщицы, словно выказывая этим доверие к Лиде.

– К сожалению, – повторила она. – Я не ожидала когда-либо его увидеть, как не ожидаешь повторения кошмара.

– Кошмара?

– Вы все равно не поверите. Вы еще молоды.

– Это так кажется.

Неожиданно подавальщица засмеялась. И лицо ее стало мягче, женственней и добрее.

В этот момент дверь в умывальную медленно открылась. В дверях стояла Альбина в шелковом китайском халате.

Она, видно, поняла, что при ее появлении женщины оборвали разговор.

– Я вам помешала? – спросила она высоким, чрезмерно нежным голоском.

– Чего уж, – сказала подавальщица, – я вот щетку куда-то положила, а куда – не знаю. Извиняйте.

Она повернулась и, наклонив голову, быстро вышла из умывальной.

– Как наивно, – сказала Альбина ей вслед. – Я могу поклясться, что она из бывших, а устроилась в прислуги и притворяется. Правда?

– Не знаю, – сказала Лидочка, спеша вытереть лицо и собирая свои туалетные принадлежности.

– Спокойной ночи, – прощебетала вслед ей Альбина.

Глава 2
23 октября 1932 года

Утром Лидочка с трудом проснулась – за окном была такая дождливая мгла, такая полутемная безнадежность, словно дом оказался на дне аквариума, полного мутной воды.

Марта уже поднялась и приводила перед зеркалом в порядок прическу. В комнате пахло одеколоном «Ландыш». Лидочка потянулась – кровать отчаянно заскрипела. Марта резко обернулась.

– Ты меня испугала! Как себя чувствуешь?

Лидочка попыталась сесть – все тело ломило.

– Меня, по-моему, всю ночь палками били.

– А ты больше с физиками гуляй! Я удивлюсь, если ты не простудишься, – сказала Марта. – Давай вставай, скорей беги в умывалку. А то там очередь, наверное, а гонг зазвенит – опоздаешь. Филиппов тебя уморит воспитательными беседами.

– А я их не буду слушать.

– Значит, ты никуда не годная общественница. А ты знаешь, что у нас делают с никуда не годными общественницами? Их отправляют на перевоспитание трудом. Я знаю, что президент нашей республики уже разработал систему трудовых наказаний – опоздавшие ко второму удару гонга сегодня направляются на сбор опавших листьев. Под дождем.

– Откуда ты все это узнала?

– Я уже была в умывалке, все новости узнала, все сенсации.

– Даже сенсации?

Лидочка встала с постели, и ее повело – так трещала голова. Она ухватилась за спинку кровати.

– У тебя очень красивые ноги. – Марта критически осмотрела Лидочку. Ночная рубашка была ей коротка, и Лидочке стало неловко, что ее так рассматривают. – Хороши по форме, и щиколотки узкие – знаешь, я очень люблю, когда у девушек узкие щиколотки. А вот грудь маловата.

Не выпуская расчески и продолжая лениво расчесывать кудри, Марта кошечкой поднялась с табурета, подошла к Лидочке и поцеловала ее в щеку.

– И щечка у тебя пушистенькая. На месте мужиков я бы на тебя бросалась, как тигра.

– Не дай бог, – рассмеялась Лидочка. Она взяла со спинки кровати свой халатик.

– Ты не знаешь главной сенсации, – сказала Марта, возвращаясь к зеркалу, – сегодня ночью кто-то взломал дверь в погреб. Знаешь погреб по дороге к вышке, ну тот самый!

– И что?

– Больше ничего не известно.

– А в погребе что-нибудь лежит?

– В погребе пусто – какие-то доски, но ничего ценного. Замок сломали, а в воде, там вода, нашли спички – видно, они уронили спички и не смогли зажечь свечу.

– Кто «они»?

– Почти наверняка мальчишки из деревни.

– Здесь есть деревня?

– Это условное название – деревня Узкое, я тебе потом покажу, пойдем гулять и покажу – это флигели для слуг и несколько домов – там жила прислуга. Это в сторону Ясенева, напротив конюшен.

Ударил гонг.

– Да беги же! – закричала Марта, подталкивая Лиду к двери. – Даже мыться не надо – пописай и сразу в столовую. Если не хочешь под дождем листья собирать.

– Не хочу, – сказала Лида и побежала в туалетную комнату. Тем, к счастью, никого не было. Все уже ушли в столовую.

Кто-то залез в погреб. Лидочка знала, что это была подавальщица или ее сообщники. У нее здесь есть сообщники? Наверное, это сама графиня Трубецкая, которая пытается отыскать свои драгоценности. Разве так не бывает?

Приведя себя в порядок, Лидочка побежала обратно в комнату. Марты уже не было – она ушла в столовую. Лидочка натянула юбку и фуфайку: в доме было прохладно.

Верный Ванюша-рабфаковец – как она могла забыть о его существовании – ждал ее у входа в столовую, не входил, хотя уже прогремел второй гонг. Все сидели за столами, мрачная погода и темное утро подействовали на всех так уныло, что никто не стал хлопать в ладоши и изображать общественное осуждение опоздавшим. Лидочка с Ванюшей прошли к своим местам, и тогда президент Санузии поднялся во весь свой микроскопический росточек и натужно воскликнул:

– Объявляю свою президентскую волю! Опоздавшие к завтраку, среди которых есть Иваницкая, опоздавшая уже дважды, отправляются на сбор листьев в парке. Все, кто посчитает решение президента справедливым, прошу поднять руки.

Над столами поднялось несколько рук. Другие ели кашу, которую разносила пожилая, незнакомая Лиде подавальщица.

– Дружнее! – завопил президент Филиппов.

«Кто же его вырастил? – думала Лидочка. – Кого он приговаривал и расстреливал раньше? Наверное, был исполнителем в ЧК».

Дружное осуждение не получилось. Тем более что тут же случился казус, потому что дверь снова отворилась, и, оживленно беседуя, вошли Алмазов с Альбиной, а за ними сонный астроном Глазенап.

Лидочке так хотелось подсказать президенту: «Ну давайте, посылайте их на сбор листьев под дождем, я согласна идти с ними!» Но президент сделал замкнутое на замочек личико и отвернулся от вошедших, которые, ничего не подозревая, прошли к своим местам, раскланиваясь и здороваясь. Но тут не выдержал Ванюша.

– Почему же вы молчите, товарищ Филиппов?! – закричал он петушиным голосом. Голос сорвался, Ванюша закашлялся. – Почему же вы других товарищей под дождь в грязи копаться не выгоняете? Нет, вы не отворачивайтесь, вы не морщитесь. Чем они лучше нас?

Поднялся сразу шум, словно все ждали, чтобы начать кричать и стучать чашками, будто все хотели скандала и вот – получили!

– Я не позволю! – вопил махонький Филиппов. – Я не позволю подрывать авторитет моего поста! Меня утвердила общественность санатория, и я сам решаю, кого наказывать, а кого благодарить.

– Вы еще не ячейка! – завелась Марта Крафт. – Вас сюда не для репрессий прислали!

– Я президент!

– Вчера президент, а сегодня мы вас переизберем!

В зал вошел Борис Пастернак, ничего не понял в этом хаосе. Усаживаясь, отыскал глазами Лидочку, кивнул ей и поднял брови, спрашивая: что происходит?

Постепенно шум утих, правда, пришлось вмешаться самому Николаю Ивановичу Вавилову, который призвал не терять чувства юмора и как можно больше заниматься физическими упражнениями на свежем воздухе. Алмазов смотрел в тарелку.

Каша была с комками, но чай крепкий, к нему дали пончик. Лида почувствовала, что не наелась. Голова прошла. Марта говорила в ухо, что Филиппова давно уже надо гнать, но у него рука в Президиуме.

Потом Лидочка взяла свой стакан и пошла в буфетную – аппендикс между залом и кухней, где на столе мирно пыхтел большой трехведерный самовар. Она подождала, пока подавальщица наполнит заварочный чайник.

– Скажите, – спросила Лидочка, – а где вчерашняя женщина, которая нас обслуживала?

– Полина? – спросила подавальщица. – Так сегодня не ее смена. Она завтра будет.

– Вы ее сегодня видели? – спросила Лидочка.

– А вам чего?

– Она мне обещала мяты дать, – сказала Лидочка.

– Откуда у нее мята?

– Не знаю. – Лидочка подставила стакан под струю кипятка из самовара.

Позавтракав, отдыхающие расходились из столовой. Матя подошел к Лидочке и сказал:

– Не обращайте внимания. Если хотите, я с ним поговорю.

– Ничего, – сказала Лидочка, – я сама с ним поговорю.

– Я буду в библиотеке, – сказал Матя, – если вам будет скучно, приходите.

Лидочка вышла в гостиную. В большом алькове висела картина, изображавшая красивую девушку, склонившуюся к источнику. Ванюша, который шел за Лидочкой, сообщил ей тут же, что это возлюбленная князя Трубецкого, которую по приказу Петра Первого заковали в цепи в подвале дворца.

– При чем тут Петр Первый? – строго спросила Лидочка.

– Вот именно. – Ванюша был склонен заранее соглашаться с любой мудростью, которую подарят человечеству уста Лидочки. – Он ее туда отправил за измену старому князю с одним иностранцем.

Походкой Наполеона, спешащего к Аустерлицу, в гостиную ворвался президент Филиппов. Он повел тяжелым носом и вынюхал невольно замерших у роковой картины нарушителей.

– Вот вас мне и надо, – сообщил он. – Будем трудиться или хотим уклоняться?

Лидочка поглядела сверху на его высушенный, обтянутый пергаментом лобик и поняла, что с таким Наполеоном надо обращаться решительно, как то делал герцог Веллингтон.

– Никуда мы не пойдем, – сказала Лидочка.

– Отлично, – сразу согласился президент, будто именно такой ответ входил в его планы.

– Мы приехали отдыхать, – сказала Лидочка. – Мы приехали на отдых после ударной работы.

– Вот именно, – сказал Ванюша, – я могу показать мою книжку ударника.

– Не надо, – сказал президент, сверля Лидочку отчаянными голубыми глазами. – У меня самого их четыре. Продолжайте ваши тезисы, Иваницкая.

– Я все сказала.

– А я вас призываю не работать, а творчески отдыхать, – сообщил тогда президент. – Потому что каждый врач скажет, что уборка листьев на свежем воздухе – это физкультура и зарядка.

– Вот когда врач скажет, тогда я и пойду, – сказала Лидочка и намеревалась уйти из гостиной, но президент, приподнявшись на цыпочки от боевого энтузиазма, которым он был охвачен, умудрился встать на ее пути.

– А ну бери грабли и пошли! – прошипел президент. Видно, ему не хотелось, чтобы звуки скандала донеслись до библиотеки, высокая белая дверь в которую была приоткрыта.

– Не смейте так с нами разговаривать! – прошипела в ответ Лида, которой-то нечего было скрывать от читателей библиотеки. Но президент как бы задал тон, и Лидочка ему подчинилась.

– Послушайте, молодые люди, – говорил президент. – Мне про вас известно куда больше, чем вы подозреваете. У меня выписки из личных дел на всех лежат – присылают из Президиума. Я знаю, что ты, Иван Окрошко, в аспирантуре держишься на ниточке, хоть и внешне пролетарского происхождения, ввиду общей неграмотности. Так что ты сейчас надеваешь ватник и с песнями идешь в парк. И еще будешь мне благодарен до конца срока, что я не сигнализировал, как ты вредно отзывался о диктатуре пролетариата.

– Я никогда не отзывался, – напыжился Ванюша. Но он был уже сражен.

– А еще вопрос – кому поверят, а кому нет. У меня революционный стаж и верная служба, а у тебя? Еще надо проверить.

– А вы проверьте, – рискнул рабфаковец.

– Он идет, идет, – сказала Лидочка, которой стало жалко Ванюшу не потому, что он был раздавлен мелким мерзавцем президентом, а потому, что делалось это с садистским наслаждением в ее, Лидином, присутствии, а Ванюша, не смея достойно ответить, видно, сам не был уверен в чистоте своего пролетарского происхождения. – Иди, Ваня, – повторила она. – Я тебя догоню.

Ванюша еще колебался. Он сделал шаг, остановился.

– Ватники на первой вешалке висят, там для них специально сделано, – показал Филиппов, который понимал, что Лидочка уходить не хочет, – значит, впереди второй бой и грядущая его, Филиппова, победа.

Ванюша ушел, повесив голову. Президент расправил плечики, и Лида могла дать голову на отсечение, что за последние минуты он подрос.

Мимо прошел один из Вавиловых. Президент на секунду отвернулся от Лиды, потому что надо было стать во фрунт и поклониться власти, и спинка его, узкая и согнутая, стала жалкой и патетической, его хотелось пожалеть, погладить. Наверное, он собирает марки, подумала Лида, сидит вечерами над альбомом, горбится и боится, что за ним придут. У него не может не быть, как говорят англичане, скелета в шкафу – страшной тайны прошлого.

Особенность времени заключалась именно в том, понимала Лида, что в обществе было очень мало людей, не несших в себе страха. Причем каждый боялся не только за себя, за своих близких – он боялся самого себя. Некий президент Филиппов мог подойти к тебе и напомнить о существовании забытой тетушки, которая угодила в ссылку, либо о твоем юношеском романе с дочкой генерала, а то, что еще опаснее, о том, как ты на первом курсе или даже еще в школе подписал какое-то обращение в защиту Троцкого или его платформы. Ты уже и думать забыл о Троцком и о платформе, а твоя подпись, попав в соответствующее учреждение, уже зажила собственной жизнью, и вот уже допрашивают других, оставивших свои легкомысленные автографы на пожелтевшем листе бумаги. Кто таков? Не то Иванов, не то Ивашко… кто так неразборчиво подписался? Не он ли – ваш организатор и вдохновитель, не он ли держал связь со Львом Давидовичем, нашим врагом и известным шпионом? Как? Вы думаете, что это подписался Коля Ивашкин из параллельного класса? Замечательно. Давайте подумаем, где нам теперь отыскать этого мерзавца, который втравил вас в авантюру, лишившую вас образования, свободы и, может быть, жизни… И вот ты уже в паутине.

А так как подобные случаи происходили нередко и были всем известны, скелеты, выпадая из шкафов, пришибали своих бывших хозяев хуже кирпичей, и за исключением уж самых глупых или сиротских пролетариев каждый просыпался ночью в ужасе – в шкафу зашевелился проклятый скелет! И становилось страшно проговориться в гостях или на службе о каком-то родственнике или знакомом, потому что если ты давно не видел человека, то за эти месяцы он мог превратиться во врага.

К осени 1932 года всеобщий ужас перед скелетами, ужас перед приговором, который каждый носил в себе, еще не стал всеобщим. Пройдет года три, прежде чем страх подавит собой государство. Но и тогда власть демагога или доносчика была, как и положено в сходящем с ума обществе, преувеличена настолько, что он мог погубить соседа, сослуживца или человека, от него зависящего, одной строчкой или фразой, и чем подлее он был или чем больше боялся собственного скелета, тем страшнее становился для окружающих. Ибо такой человек был подобен тонущему, который, размахивая в ужасе руками, нащупывает головы тех, кто плывет рядом, и тащит их в глубину, только бы самому остаться на поверхности.

Лидочка подумала, что в будущем ей следует больше опасаться Ванюши, чем президента Филиппова, и попробовала организовать линию обороны.

– К счастью, – сказала она президенту, – у вас на меня черных карточек нету. И я свободна.

– Нет, не свободна, – ответил президент. – Не могу я вас, гражданка Иваницкая, отпустить. Потому что я приговорил вас к общественному наказанию в присутствии многих людей, в том числе профессоров и академиков. А скажите мне, голубушка, сколько из них ждут не дождутся моей гибели? Одни по нелюбви ко мне, другие из зависти, что я получаю дополнительное питание в столовой, третьи потому, что мечтают занять мое место. Лучше уж ты иди, потаскай листья полчасика, больше мне от тебя ничего не нужно.

– Значит, ничего на меня в своих папках не нашли? – спросила Лида.

– Не надо так грубо, Иваницкая. Найти можно на каждого. А если на тебя в той папке не было, значит, в другой есть, которая не у меня лежит, а у товарища Алмазова. Может быть, ты еще хуже обречена, чем тот перепуганный Окрошко.

Он был противен, он был циничен и нагл, и он был совершенно прав. Папка с делом Лиды Иваницкой лежала, конечно же, в ОГПУ. А если не лежала, то это было чудо, а кто верит в чудеса в наши дни?

– Какой же вы мерзавец, Филиппов, – тихо сказал Александрийский, появившийся из библиотеки и подошедший незамеченным. – А я вас полагал безобидным дураком.

Президент вовсе не растерялся. Он ответил разговорно, как бы продолжая беседу:

– А теперь безобидных дураков, Пал Андреевич, не осталось. Их всех скушали. Времена голодные пришли. Если хочешь жить, приходится крутиться.

– За чужой счет, – сказал Александрийский. Он был на полголовы выше и, даже несмотря на болезненность и худобу, куда массивнее президента.

– Не за свой же. – Президент шмыгнул носом, и Лидочка поняла, что он пытается скрыть робость. – Я ведь тоже старые времена предпочитаю. Чтобы мы с вами сейчас в шарады поиграли, аспиранток в темных углах пощупали и на лыжах с горки – ау-у! Я вам всегда лучшие лыжи подбирал.

– Ну тогда я думаю, что мы с вами отлично друг друга понимаем, – сказал Александрийский. – Вы тут же забудете об инциденте и более приставать к Лиде не будете. Я ей обязан и стараюсь всегда платить по счетам.

– Я рад бы, – печально сказал президент. – Да не могу. Я уж говорил гражданке Иваницкой – здесь доносчиков человек десять найдется, кто по злобе, а кто из страха… Придется ей поработать.

– Филиппов, не надо меня сердить!

– Ой, только вы меня не пугайте, – разозлился президент. – Вам хорошо, профессор, паек, машина, квартира, похороны по первому разряду на Новодевичьем. Вы можете и не крутиться – вас и так пощадят. А для меня это президентство – единственная зацепочка. Может, защитит, а может, и нет – если я не профессор, а научный сотрудник без степени во Всесоюзном центре по научной организации труда. Вы ведь даже и не знали, где я числюсь.

– Это где-то на Мясницкой, – сказал Александрийский, – дом три, если не ошибаюсь.

– Ну и память! – ахнул президент.

– И не только память, – сказал Александрийский. – Во мне еще остались какие-то силы – нет, не физические. Но меня поддерживает ненависть к таким, как вы, которые приспособились и научились лизать им задницы. Именно из-за вас, а не из-за Алмазова происходят все мерзости и преступления в нашей России. Вы готовы отнести на плаху собственную мать…

– Пал Андреевич!

– Не перебивайте меня!

– Я же за вас волнуюсь. А что, если кто услышит?

– Пускай слышит! К счастью, я настолько приблизился к настоящей смерти, что могу себе позволить пренебречь смертью, которую придумали ваши наниматели и друзья. Я стал свободен только потому, что завтра умру. И я познал истину – умрете и вы, Филиппов, и Алмазов, и Ягода, и Менжинский – и даже эта девочка Лида. Поэтому скорпионья возня, которую вы ведете, лишена смысла. И когда вас через три года расстреляют, то вы перед смертью еще успеете позавидовать мне, который ушел в могилу мирно и солидно, и даже с похоронами по первому разряду.

– Бог с вами, Пал Андреевич!

– Идем, Лидочка, он тебя больше не тронет.

Александрийский тронул Лиду за рукав.

– Посидим на веранде. Там крыша, и мы не промокнем.

– Давайте я все же немножко поубираю листья, – сказала Лидочка.

– Вы его боитесь?

– Мне неловко перед Окрошко. Он там один.

– Если он джентльмен, то уберет за вас.

– Идите погуляйте с профессором Александрийским. Это будет мое вам задание, – сказал, вдруг просветлев, президент. – Я заменяю уборку территории прогулкой с профессором.

– Ох, хитрец! – Александрийский приподнял трость, словно хотел ударить Филиппова, но тот быстро, не оглядываясь, пошел прочь, на кухню.

– Будет брать пробу с супа, – сказал Александрийский. – Каждый вечер приезжает его жена, и он выносит ей целую сумку продуктов. Научный организатор труда, глаза бы мои на него не смотрели!

Они стояли в прихожей. Справа был гардероб, где висели пальто и плащи отдыхающих, слева за дверью – раньше Лида не замечала – была вешалка, на которой было несколько ватников и прорезиненных плащей, – оказывается, там одевались наказанные.

Из бильярдной доносились редкие удары. Пока Александрийский одевался, Лида заглянула туда – это была очень светлая комната с громадным дореволюционным столом и даже специальными высокими скамеечками для зрителей. По стенам висели фотографии и акварели. Вокруг бильярда лениво бродили братья Вавиловы, отыскивая удобные для удара шары.

– Видите черный диван? – спросил Александрийский, подойдя сзади.

Под окном и на самом деле стоял диван, обыкновенный, черный, кожаный.

– На нем умер философ Соловьев, – сказал Александрийский. – Он был в друзьях с князем Трубецким, часто гостил здесь. И умер. Впрочем, откуда вам знать философа Соловьева?

– Мой папа о нем рассказывал, – сказала Лидочка.

– Папа? А кто он?

– Он был морским офицером.

– Он жив?

– Надеюсь, – сказала Лидочка, и Александрийский не стал спрашивать далее.

* * *

Они вышли в парк, обогнули дом и перешли под колонны перед фасадом. Там под портиком была скамья, куда не доставал мелкий дождь. Александрийский сразу сел – он быстро уставал. Лидочка не стала садиться, она прошла к краю веранды – хотела поглядеть, как там трудится аспирант Окрошко. Аспиранта она не увидела, но зато на дорожке, ведущей к холму с вышкой, увидела высокую обтекаемую фигуру Мати Шавло. Он шагал, медленно покачивая вперед и назад зонтом, словно подчеркивая им свои мысли.

Матя остановился, видно, намереваясь повернуть обратно к дому, но тут из-за угла дома появилась подавальщица Полина – Лиде было ее хорошо видно – и окликнула Матвея. Дул ветер, поскрипывали высокие лиственницы, росшие у кухни, шумел дождь – звуки беседы до Лиды не долетали, зато видно было, как Матя резко обернулся к женщине, которая остановилась шагах в десяти от него, и стал ее слушать, наклонив зонт в сторону, чтобы не мешал. Подавальщица говорила быстро, прижав руки к груди. Она была без зонта, во вчерашней шинели.

Полина сказала что-то неожиданное, удивившее Матю. Настолько, что он откинул зонтик назад, как ружье, на плечо, а сам сделал шаг вперед. Женщина выставила руку, как бы останавливая его движение. И заговорила вновь. Но он не хотел больше ее слушать. Это видно было по тому, как зонтик принял вертикальное положение, а сам Матя развернулся и пошел к дому. Женщина не пыталась его задерживать. Она стояла под дождем, прижав кулаки к груди.

Матя уходил от женщины все быстрее, вот-вот побежит. И буквально врезался в Алмазова, который шел в ту сторону, где гулял Матя, Алмазов был в кожаной куртке и кожаной фуражке – к такому наряду зонта не требовалось.

– Что вы там увидели? – спросил Александрийский.

– Ваш любимец Шавло беседовал с одной таинственной женщиной, – сказала Лидочка. – Она ищет сокровища Трубецких. Она предложила Матвею Ипполитовичу долю, если он ей поможет таскать сундуки.

– А он, конечно же, отказался, – сказал Александрийский.

– Судя по поведению, да. Но почему, профессор?

– Неужели, девушка, вам это не ясно? – удивился профессор. – Матя Шавло бескорыстен, и слухи о том, что он привез из Италии два вагона барахла, сильно преувеличены.

– Вы ему завидуете, профессор? – спросила Лида. – Нет, не отрицайте, по глазам вижу, что завидуете.

– Разумеется. Я меняю костюмы только четыре раза в день, а он – восемь.

Лидочка продолжала наблюдать за Матей. Сквозь стволы и переплетения почти голых ветвей ей было видно, как он перекинулся несколькими словами с Алмазовым. Матя махнул рукой назад – этот жест мог сопровождать рассказ о подавальщице, которая приставала к ученому. А может быть, разговор шел о другом.

– Что еще нового? – спросил Александрийский.

– Теперь они беседуют с Алмазовым.

– Не может быть, чтобы столько людей любило гулять под дождем.

Александрийский поднялся со скамейки и, опираясь на трость, подошел к Лиде. Алмазов и Матя все еще продолжали говорить. Потом Алмазов пошел обратно к дому. Получалось, что он специально выходил под дождь, чтобы перекинуться несколькими словами с Матей. Или Матя что-то сказал, заставившее Алмазова изменить свои планы?

– Подглядывать плохо, – сказал Александрийский. – Идите ко мне. Хотите, пойдем в дом? Здесь холодно и неуютно.

И в самом деле в парке было холодно и неуютно. Снова поднялся ветер, он трепал листья, все еще висевшие на мокрых черных ветках. Лист жести на крыше круглой беседки оторвался и неровно бил по дереву. Лидочка проводила Александрийского до дома, но тут увидела Ваню Окрошко.

– Я добегу до него, – сказала Лида.

– Она принесла кусок сухаря белому рабу, – сказал Александрийский.

– И среди рабов есть люди с черной кожей, но белым сердцем.

– Беги, благородный ребенок, но опасайся самой себя.

– Почему себя?

– А потому что в России слово «жалеть» синоним слову «любить». Пожалеешь – влюбишься.

– Еще чего не хватало! – искренне вырвалось у Лидочки. – Я тысячу лет замужем!

– Простите, не знал. Вы так молодо выглядите.

Сбежав с веранды, Лидочка увидела, что Матвей Шавло идет один, Алмазова он где-то потерял. Матвей заметил Лиду, но не сделал попытки к ней приблизиться и заговорить. Словно не заметил. Он был чем-то удручен или опечален, но Лидочке не было его жалко – каждый в наше время заводит себе друзей по вкусу.

В движениях людей, в запутанном и совсем не санаторном рисунке их действий, в напряжении их отношений Лидочка ощущала предчувствие беды, которая должна скоро обрушиться на этот тихий уголок.

«Я как черепаха – мне тысяча лет, – думала она, – я знаю, что будет наводнение, что идет ураган, а никто не хочет этого видеть. Вы все погибнете в его волнах… И ты, Матя Шавло, талантливый физик с усиками а-ля Гитлер, погибнешь раньше всех».

Сзади Александрийский окликнул Матю:

– Матвей Ипполитович, вы не спешите?

– Я совершенно свободен.

– Ваш собеседник вас отпустил?

– Если вы имеете в виду Алмазова, то они, по-моему, никого и никогда не отпускают на волю.

– Может, у вас найдется минутка, чтобы просветить меня по поводу излучения нейтронов?

Лидочка пошла дальше и уже не слышала, о чем они разговаривали.

* * *

Ванюша сгреб громадную кучу листьев и стоял, рассматривая ее, как муравей глядит на Эверест.

– Я готова вам помочь, – сказала Лидочка.

– Вы? Зачем вы пришли? Не надо было приходить.

Ванюша промок. Кепка была ему велика, а ватник висел на нем, как на вешалке. Он был карикатурен. Оказывается, если человека обрить, а потом дать обрасти щетиной, если его малость поморить голодом, затем натянуть на него грязный ватник и рваный треух или кепку, он становится непривлекательным и неумным. Как правило. В том сила ватника и лагерной стрижки, что любой лейтенант охраны искренне считает себя умнее, добрее и лучше, чем заключенный, имеющий гражданское звание академика или писателя-сказочника.

– Я не шучу, я на самом деле хотела вам помочь.

– Я все сделал. Уходите, пожалуйста.

– А если бы на мне тоже был такой ватник? – спросила Лидочка.

– В том-то и беда, – сказал аспирант, – что вы смогли остаться человеком, а я сдался. Я всегда им сдаюсь. Мне так хочется быть свободным, что я всегда им сдаюсь. Вы даже не представляете, что они со мной делают!

Он готов был заплакать и потому повернулся и быстро пошел прочь, в чащу, не разбирая дороги. Он волочил за собой грабли, и они подпрыгивали зубьями вверх.

Наверное, надо было вернуться – без зонтика совсем промокнешь. Но Лидочке так не хотелось в комнаты, что она решила чуть пройтись и тут же, как назло, натолкнулась на Алмазова. Лидочка понадеялась, что он ее не заметит, но он заметил, широко улыбнулся. Он был очень здоровым и хорошо скроенным человеком. И мог бы показаться приятным, но от улыбки его лицо становилось подлым.

– Иваницкая, – сказал он. – Я до сих пор испытываю неловкость от вчерашнего инцидента. И я постараюсь искупить свою вину. Знаете, что я предлагаю? Заходите к нам с Альбиной. У меня есть чудесные конфеты – вишня в коньяке. Не приходилось пробовать?

– Большое спасибо, – ответила Лидочка с легким придыханием. Так королева Виктория отвечала индийскому набобу на предложение подарить ей алмаз Кохинор.

– Замечательно, – сказал Алмазов. – Вы меня обнадежили. Теперь я буду в нетерпении ждать.

И неожиданно он схватил Лидочку за подбородок так крепко, что стало больно, и повернул ее голову к себе, чтобы заглянуть ей в глаза. А его глаза казались слепыми.

Лидочка рванулась, правда, несильно – уж очень растерялась, а Алмазов уже отпустил, как бы отбросил за ненадобностью ее лицо и сказал, делая первый шаг в сторону:

– Молодец, девочка. Мы будем дружить.

Лидочке хотелось крикнуть ему вслед что-нибудь обидное, но разве найдешь слова, когда тебя шлепнули и тут же ушли.