Текст книги "Пусть всегда светит солнце (Рассказы)"
Автор книги: Ким Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Ким Панферов
ПУСТЬ ВСЕГДА СВЕТИТ СОЛНЦЕ
Рассказы
Комсомольский значок
ирно и спокойно дышит море. Лениво накатываясь на влажный песок, о чем-то таинственно шепчутся волны. Замерли прибрежные кусты и деревья. Тихо. Прохладно. Изредка о моря порывами налетает ветер. Пошелестит листвой, обдаст крепким запахом водорослей и исчезнет. На рейде перемигиваются сигнальные огни боевых кораблей, время от времени доносится негромкий перезвон склянок, да в порту раздаются натруженные гудки буксирных пароходов.
Мой друг, командир звена морских истребителей Геннадий Соколов, сидит на высоком, отшлифованном водой камне и курит, жадно и глубоко затягиваясь. Огонек папиросы выхватывает из темноты маленький, пуговкой, нос, задорный хохолок на голове, большие карие глаза с этакими прыгающими смешливыми чертиками, по-детски пухлые губы. Все это придает его лицу лукавое, еще совсем мальчишечье выражение.
Но я знал, что его глаза умели смотреть по-мужски серьезно и пытливо, а голос быть уверенным и твердым, привыкшим к командам.
С Геннадием Соколовым я познакомился лет пять назад. До сих нор помню тот солнечный ласковый день, когда мы, выпускники школы военных авиамехаников, прибыли на аэродром, где базировался морской авиационный полк.
Еще в поезде, поглядывая на свои новенькие нашивки старшего сержанта, я мечтал попасть к боевому, заслуженному летчику. Ну уж если не к Герою Советского Союза, то хотя бы к такому, у которого, как говорится, вся грудь в орденах.
И каково же было мое разочарование, когда меня представили моему летчику. Передо мной стоял молодой паренек, примерно моего возраста, с одинокой звездочкой младшего лейтенанта на погонах.
Вечером ко мне подошел Сашка Корабельников.
– Ну как, – весело спросил он, усаживаясь рядом на мягкую зелень травы, – к кому попал?
Я молча махнул рукой и стал грустно разглядывать море, плескавшееся метрах в двухстах от границы нашего аэродрома.
– А у меня боевой, – похвастал Сашка, – орден Ленина имеет, четыре – Красного Знамени, а медалей и не сосчитать!
Но вскоре я забыл про свои огорчения. Полк жил четкой, размеренной, напряженной жизнью. Летчики осваивали новую технику. Хватало работы и нам – техническому составу: мы держали самолеты в полной боевой готовности. На первых порах мне приходилось трудновато: не хватало практических навыков. Помогал Геннадий. Он прекрасно знал самолет и мог самостоятельно справиться с любым ремонтом.
Потом, когда мы стали друзьями, я спросил Геннадия, уж не кончал ли он специальной технической школы. Улыбнувшись, он ответил:
– Нет, просто я считаю, что летчик обязан знать технику не хуже механика. Это мне помогает и в управлении самолетом.
Я видел, с какой настойчивостью он тренируется в фигурах высшего пилотажа, с жадностью расспрашивает опытных летчиков. У командования он был на хорошем счету, а по меткости стрельбы ему уступали многие в полку. Он уже ходил ведущим, и даже ветераны войны с трудом уходили от его цепкой хватки в учебном бою.
Помню, как я торжествовал, когда Соколов «победил» Сизова – летчика Сашки Корабельникова.
– Вот тебе и боевой, – подтрунивал я над ним, – вот тебе и вся грудь в орденах!
Но каково же было мое удивление, когда я увидел, как на другой день Геннадий с вниманием слушал «побежденного» им Сизова. Когда я сказал об этом, Соколов ухмыльнулся:
– Ты что же думаешь, если я «победил» Сизова в одном «бою», так, значит, я лучше его? Нет, брат, за спиной у него огромнейший опыт войны. Мне далеко до него.
Бежали месяцы, годы. Соколов стал уже старшим лейтенантом, командиром звена, одним из лучших летчиков полка. Но он не переменился: все так же настойчиво, с жадностью впитывал все новое.
…Геннадий бросил недокуренную папиросу, проследил, как ее огонек, сверкнув в темноте, исчез в набежавшей волне, и засмеялся. Я тоже рад за своего друга. Часа два назад он со своим звеном вылетел на перехват самолета, нарушившего советскую границу. Соколов применил все мастерство, которое он приобрел за годы службы в полку. Моряки, пристроившись к нарушителю, сковали маневры летчика, навязали ему с вору действия. Но экипаж бомбардировщика упорно огрызался огнем. Тогда Соколов приказал подавить огневые точки врага. И летчик был вынужден приземлиться на нашем аэродроме.
Сейчас Соколов заново переживал свой первый не учебный, а настоящий бой, когда дело шло о жизни и смерти. Я не мешаю ему расспросами, хотя мне безумно хочется узнать все мельчайшие подробности. Пусть подумает, а потом сам все расскажет.
Геннадий достал что-то из кармана и протянул мне. Я зажег фонарик и увидел комсомольский значок, влекшийся в камень.
– Память о днях, проведенных в комсомоле, – сказал Соколов, – и о моих заводских товарищах.
И вопреки моему ожиданию он заговорил не о бое, а о Новороссийске, о цементном заводе, где он работал до призыва на флот.
…Где-то далеко в море тонул закат, и вагон четко вырисовывался на еще светлом небе. Это был самый обыкновенный четырехосный товарный вагон. Но стоял он на цементном постаменте, окруженный низкой решетчатой изгородью, на крутой каменной насыпи, нависшей над морем. Деревянной обшивки на нем не было, а металлические стойки сплошь просвечивали пулевыми отверстиями и напоминали пчелиные соты.
На вагоне был укреплен щит с красной звездой, золотыми дубовыми ветвями и надписью:
«Здесь, у стен цементного завода „Октябрь“, 11 сентября 1942 года воины частей Красной Армии и Черноморского флота преградили продвижение немцев на Кавказ. 360 дней героические солдаты, матросы и офицеры стояли насмерть, отбивая яростные атаки врага. Отсюда начался штурм Новороссийска, закончившийся разгромом фашистских войск и освобождением 16 сентябри 1943 года города от немецких захватчиков».
Геннадий Соколов, или, как его называли товарищи, Гешка, задержался около вагона. И хотя сумерки уже спустились и заволокли все кругом, Гешке показалось, что он видит и красную звезду, и золотые ветви, и даже надпись – столько раз он смотрел на этот щит!
Гешке рассказывали, что этот вагон – единственный наиболее уцелевший от состава, который был подан для погрузки под цемент, да так и остался на все время боев. Гешка видел и остальные вагоны, превратившиеся в груду металлического лома. Показывали ему и хребет, который разделял наших и фашистов, «сахарную головку» – высокую плешивую вершину: с нее гитлеровцы вели обстрел завода.
Гешка любил сидеть за железной оградой около вагона, глядеть на море, вспоминать рассказы участников боев за Новороссийск. И тогда перед его глазами мелькали картины морского десанта. Он видел себя в бушлате, бескозырке, с автоматом в руках, прыгающим прямо в прибрежные волны и первым врывающимся в город.
А когда проходили мечты, Гешку брала обида, что в войну он был совсем маленьким и ему не удалось совершить даже самого небольшого подвига.
Но сегодня другие чувства владели Гешкой. Утром его вызвал секретарь райкома и вручил комсомольский билет. Наклонив голову, Гешка взглянул на значок, прикрепленный к гимнастерке, достал из кармана билет, чтобы – в который раз за сегодняшний день! – полюбоваться им.
Оставшуюся дорогу Гешка почти пробежал. Пройдя через проходную во двор завода, опять остановился. Он еще не успел привыкнуть к его простым и стройным очертаниям и всегда любовался высокими чистыми корпусами, огромными резервуарами шламбассейнов. Он любил перед работой пробежать по цехам, посмотреть, как работают люди. Его всегда восхищала механизации завода. Здесь совершенно отсутствовали чернорабочие. От карьера, где динамитом рвали камень-сырец, и до склада, откуда цемент грузили прямо в вагоны, ни один человек не брал в руки даже лопаты: все делали машины.
Гешка вошел в свой цех и забрался на верхний мостик, висевший поперек цеха почти под самой крышей. И хотя здесь совершенно нечего было делать, он до начала смены или в перерыв любил забраться на эту высоту, откуда можно видеть весь цех.
В полумраке все выглядело по-домашнему просто и уютно. Неярко горели лампочки, и темнота скрадывала громаду стопятидесятиметровых вращающихся печей. Гешке здесь нравилось еще и потому, что ему казалось, будто находится он на мостике боевого корабля.
– Лево руля, право руля, полный вперед! – услышал Гешка и почувствовал, как чьи-то руки схватили его за уши.
Гешка рассерженно рванулся и увидел Любу. Он хотел было отругать ее, но, заглянув в голубые глаза девушки, такие бездонные, нежные, растерялся, покраснел.
Люба тоже вдруг смутилась. Сняв с Гешкиных плеч руки, сказала:
– Мечтаешь, помазок?
– Я помазок, – сказал Гешка, – а ты кто? Помазиха? Тоже моторы тряпками драишь.
– Я техникум кончаю, практикуюсь пока у вас, – ответила Люба. – А диплом получу – сменным мастером буду.
– Видали мы таких мастеров!
– А вот увидишь. Тогда-то я тебя погоняю. Гешка, сюда! Гешка, туда!
Люба рассмеялась ему в лицо, сбежала по лесенке и пошла по цеху, вызывающе громко постукивая каблуками.
Гешка смотрел ей вслед, а она, словно чувствуя его взгляд, обернулась и помахала рукой около лица, как будто в руке была кисточка для бритья, и исчезла за печью.
«Что ж, помазок так помазок, – беззлобно подумал Гешка. – Только посмотрим, кто первым своего добьется: ты ли сменным станешь, или я обжигальщиком буду».
– Гешка! Иди сюда! – раздался снизу голос.
На площадке, идущей вдоль печей, стоял Илья Морозов, обжигальщик, в смене которого Гешка работал подручным. Илья совсем недавно демобилизовался и продолжал носить тельняшку и бушлат.
Гешка души не чаял в своем начальнике. Он часами мог слушать его рассказы о морской жизни. Да и в своем дело Илья был большим мастером. После службы на флоте он прошел курсы усовершенствования на московском цементном заводе «Гигант» и вернулся в Новороссийск, где работал до призыва. Гешка даже ходить пытался, как Морозов, немного враскачку, словно под ногами была палуба корабля.
– Ну что ж, давай принимай печь, – сказал Илья, и в глазах его мелькнул лукавый смешок.
Они стояли около конторки, и Гешка ожидал, что Илюша, как бывало, пройдет по печи, посмотрит, проверит, объяснит попутно, какие есть неполадки или признаки приближения этих неполадок. С этого всегда начиналась их рабочая смена.
Гешка давно почувствовал преимущество Илюшиной системы обучения. Он знал, что Илья ничего не покажет ему нового, если не убедится, что тот не усвоил предыдущее. И Гешка старался. Он все увереннее обращался с печью, чувствуя правоту Илюшиных слов: если сам не попробуешь – не научишься. Уже не раз оставался на время вместо Морозова. И все же слова «давай принимай печь» прозвучали для него неожиданно. Он растерянно посмотрел на обжигальщика.
– Принимай, принимай! – повторил Илья и ушел в конторку.
У печи, собираясь сдавать смену, стоял Потапыч, круглый розовый старик. Казалось, что жар от печи подрумянил его пухлые, сдобные щеки. Он весело подморгнул Гешке:
– Ну что скажешь про жизнь? – Ткнул ему, здороваясь, руку, спросил: – А Морозов где?
– Я печь принимать буду, – ответил Гешка.
– Давай, давай, – сказал Потапыч и отошел, как будто для того чтобы не мешать. Но Гешка заметил, что Потапыч искоса поглядывает на него.
– Дай взглянуть, – сказал Гешка, отодвигая от смотрового окна подручного Потапыча – веснушчатого паренька с черным от копоти лицом.
– Ты сам печь принимаешь?! – восхищенно спросил тот, безропотно отходя в сторону и отдавая Гешке цветное стекло, заделанное в деревянную оправу с ручкой.
– Как видишь, – отозвался Гешка.
– А мне мой еще не доверяет, – вздохнул паренек.
Гешка приник к цветному стеклу, посмотрел внутрь печи. Там бушевала огненная струя распыленного угля. Вырываясь из форсунки, она пролетала метров на двадцать пять – тридцать. А по стенкам, медленно переваливаясь, скатывалась раскаленная лава мелкоизмолотого камня – шлама.
Вернувшись в конторку, Гешка застал там Морозова разговаривающим со сменным мастером и Потапычем. Тут же был и Никитченко, обжигальщик, принявший в эту смену другую печь. Плотный, грузный, с угрюмым лицом, он казался каким-то придавленным. Руки – длинные, доставали до колен, широкие и сильные плечи опустились вниз, и весь он как-то сгорбился и ссохся. Гешка знал, что Никитченко стал таким после того, как у него погибла семья.
– Ну как? – спросил Илья. – Все в порядке? Можно принимать?
– Можно принимать, – ответил Гешка. – Только плохо Потапыч за помощником следит: у печи намусорено и подшипники не протерты.
Морозов усмехнулся, подморгнул Потапычу: «Видал, мол, какой у меня строгий обжигальщик вырос», и подписал ведомость.
– Ладно, – сказал Илья, – давай веди печь, а я провожу Потапыча, мне с ним переговорить надо.
Гешка вышел из конторки, чувствуя, как радость заполняет сердце. Он остановился около головки печи и засмеялся. Еще бы, в первый раз самостоятельно принять печь и вести ее дальше – это что-нибудь да значит!
– Гешка, Гешка! – подбежала к нему Люба. – Смотри, что у вас делается… Где Морозов?
– А что делается? – спокойно спросил Гешка. – Ильи нет, я за него.
– Как же тогда быть? – растерялась Люба. – У вас прожог…
– Где? – вскинулся Гешка и побежал к зоне спекания.
Он лег грудью на перила и впился глазами в корпус печи. Рядом взволнованно дышала Люба. Печь медленно вращалась, и вот снизу появилось все увеличивающееся огненно-красное пятно. Гешка оглянулся, потоптался на месте, как бы собираясь бежать за Ильей, но потом кинулся к пульту управления. Пробегая мимо, заметил Никитченко.
«Его спросить? – мелькнуло у Гешки в голове. – Засмеет, проходу потом не даст».
Гешка лихорадочно думал, перебирая в памяти все, что ему говорил Илья и что он изучал в ремесленном училище. Быстро уменьшил факел и стал напряженно следить, как зона спекания медленно передвигается ближе к нему.
– Люба, – попросил он, – сбегай посмотри прожог.
Люба быстро вернулась.
– Вроде меньше стал, – сообщила она.
– Что это ты зону передвинул? – спросил, подходя, Илья. – Упустил, быстряк пошел?
– Илюша, – обрадовался Гешка, – а у нас прожог.
– Прожог? А чего ты радуешься?
– Да я не радуюсь…
– А-а-а, – сказал Морозов, поняв, что с Гешки с его приходом просто свалилась гора ответственности. – Правильно сделал, что передвинул зону. Никитченко посоветовал?
– Больно надо мне Никитченко спрашивать, – сказал Гешка. – Я и сам…
– Молодец, – похвалил Морозов.
Посмотрел прожог и, вернувшись, сказал:
– Правильно ты сделал, а еще правильнее – печь остановить.
– Что ты? – испуганно сказал Гешка. – Это же мы дня три простоим.
– Правильно, все правильно, Гешка, а печь все же придется остановить. Ты же сам знаешь, как трудно работать на ближней зоне. Да и производительность печи резко уменьшится. Ребята нам спасибо не скажут, если мы в таком состоянии им печь передадим. Останавливай!
– Зря, Илья, печь останавливаешь, – сказал слышавший их разговор Никитченко. – Согласуй сперва с начальством. Не наша вина, что кирпич из футировки выпал.
– А где я ночью начальство найду? – спросил Морозов. – Со сменным я советовался. Он согласен.
– Ты же все равно футировщиков ждать будешь, – сказал Никитченко. – А они только утром придут. Так лучите ночь проработать на ближней зоне, а утром остановить.
– А зачем я их буду ждать? Что мы, сами не устраним ату неполадку?
Морозов потушил факел, выключил питание и пустил на полный ход дымогарную установку.
Прошло часа два. Илья, одевшись во все ватное и валенки, замотав лицо шарфом, исчез в печи. Эта минута, пока он находился в печи, показалась Гешке вечностью. Наконец Морозов вывалился из печи.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Гешка.
– Не нашел, – ответил Илья.
Гешка, заметив, что одежда на нем тлеет, схватил стоявшее у печи ведро с водой и хотел было окатить Морозова.
– Стой! – грубовато схватил его за руку Никитченко. – Мокрый он в печи изжарится.
– Куда ты? – крикнул Илья, увидев, что Гешка направляется к печи и что он уже одет во все ватное. – Ты что, в печь лезть хочешь?
– А как же? – сказал Гешка.
– Так ты сперва меня послушай. В печи не дыши, а то все легкие сожжешь. Набери воздуху, сколько можешь, и веди себя так, словно ты под водой находишься. Да смотри не мешкай там! – крикнул он вслед Гешке. – Взгляни – и назад!
Около двух часов длилась эта адская работа. Авария была устранена.
Гешка вывалился из печи совсем измученный. Он опустился прямо на пол и, обведя вокруг мутным взглядом, попросил:
– Пить…
Кто-то, поддерживая его голову рукой, поднес кружку с водой. Гешка сделал глоток и вскрикнул от боли: губы спеклись и потрескались.
– Ничего, Гешка, – сказал Илья, – до свадьбы заживет. А печь мы все таки наладили.
Гешка посмотрел на часы: со времени остановки прошло всего четыре часа, а ему казалось, что он работает несколько смен подряд. Горело лицо, ныло тело.
Молодец, Гешка, – сказал Никитченко. – Теперь я вижу – у тебя наша, настоящая, рабочая кость. Теперь ты через огонь прошел и на всю жизнь закалку получил.
– Надо печь запускать, – стараясь говорить как можно равнодушнее, чтобы не показать радость, которая так и била из него, сказал Гешка, тяжело поднимаясь с пола и чувствуя, что ноги у него стали какие-то вялые и его качает из стороны в сторону.
– Сиди, сиди, – добродушно пробасил Никитченко, – герой! Я уж вашу печь запустил и остаток за вас доработаю. Отдыхайте!..
Гешка вышел из проходной завода и устало поднялся на крутую насыпь, где стоял вагон.
Рассвет позолотил прибрежные кусты и деревья, солнечными зайчиками заиграл на ребристой поверхности моря. Вдалеке виднелась легендарная Малая земля. Но у Гешки уже не было прежней ребяческой зависти к защитникам Новороссийска. Он повзрослел за эту ночь и понял, что каждый подвиг во имя Родины – это труд упорный и настойчивый.
– Гешка, – подбежала к нему Люба, – вот возьми!
На ее раскрытой ладони лежал комсомольский значок. Гешка провел рукой по гимнастерке – значка не было на месте. Видно, потерял, когда работал в печи. Гешка взял значок. Он потемнел и потрескался, впекся в камень…
А мимо состав за составом проходили вагоны, груженные цементом. Они шли на стройки гидроэлектростанций, фабрик, заводов, жилых домов. И Гешка с Любой были горды от сознания, что в этом цементе есть доля и их труда.
…Соколов замолчал. Тихо плескалось море. В кустах рассыпали трели соловьи. Я смотрел на значок и думал: «Сколько воспитал комсомол вот таких простых парней, как Геннадий, скромных, трудолюбивых, готовых на любой подвиг».
– Товарищ старший лейтенант, – прервал наше молчание голос рассыльного. – Вас вызывает начальник штаба.
Геннадий поднялся с камня, надел фуражку, одернул китель и пошел за рассыльным.
– Старший лейтенант Соколов по вашему приказанию прибыл! – громко доложил он, войдя в кабинет начальника штаба.
– А, Соколов, – встал ему навстречу подполковник Кравченко. – Тут вот с вами хочет познакомиться капитан Эдуард Смит, командир самолета-нарушителя.
Подполковник сказал несколько слов на языке, не знакомом Соколову, и со стула стремительно встал грузный мужчина в кожаной куртке. Взглянув на Соколова, он изумленно захлопал глазами и недоверчиво посмотрел на подполковника: уж не смеется ли он? Неужели вот этот совсем желторотый юнец сумел посадить его – прославленного воздушного аса, которому командование всегда поручает самые ответственные задания?
Кравченко тихо рассмеялся.
– Растет наше поколение, – сказал он, обращаясь к командиру полка полковнику Свиридову.
– Растет, – согласился тот, – да еще как! Смотрите, какого зубра Соколов свалил. Такими действиями может гордиться любой ветеран войны. Рады? – спросил он Соколова.
– Рад, товарищ полковник, – ответил Соколов.
– Смотрите, только не задавайтесь, – сказал Кравченко. – А то, чего доброго, голова закружится.
– Ничего, – засмеялся полковник, – не закружится. Парень крепкий, огнем опаленный. Так, что ли, Соколов?
– Так точно, товарищ полковник. Мой заводской учитель, старшина второй статьи запаса Илья Морозов, не раз говорил: наше дело у печей стоять, с огнем работать, а огонь слабонервных не любит.
Гордая любовь моя
ихо плещется море. Полная круглоликая луна, взойдя на небо, притушила яркое мерцание звезд. На берегу в кустах лихо рассыпают трели какие-то не знакомые мне птицы. И от этого становится еще тоскливее. Уйти бы сейчас в степь, побродить, вдыхая горьковатый запах полыни, забыться…
Присев на комингс, я смотрю на дрожащую лунную дорожку. Вот так и у нас в степи серебрится под луной ковыль.
С полубака доносится гомон веселых голосов: ждут артистов из города. Но мне не до них. Неудача ошарашила меня. Уж в чем, в чем, а в своем расчете я был уверен.
Я стараюсь разобраться в происшедшем, чтобы на комсомольском собрании открыто и честно обо всем рассказать товарищам. А что собрание будет – я уверен. Я сам член бюро, сам осуждал за такие промахи других. Что ж, это правильно: что заслужил – то и получай… А ведь мой расчет перестал быть отличным.
Мимо проходят матросы и старшины и, как мне кажется, с сочувствием поглядывают на меня. А я злюсь: жалеют. Так тебе и надо! Неудачников всегда жалеют… К черту, окончится служба, уеду в колхоз, там меня жалеть не придется!..
Стоп, стой, Александр Курзаев, не туда побежали твои мысли. Нечего злиться – сам виноват. Вот и разберись во всем…
Ярко вспомнилась последняя встреча с Ларисой. Ее глаза, недоумевающие и печальные, как будто спрашивали: «За что ты меня так? Что я тебе сделала плохого?» Ах, какой я был тогда дурак! Ведь она мне нравилась больше всех девушек, которых когда-либо встречал. Мне вдруг захотелось побыть сейчас с Ларисой, взять в руки теплую и мягкую ладонь ее и рассказать обо всем. От этого стало бы легче.
Обидел я ее. И Виктора обидел, своего лучшего друга.
А ведь все началось так хорошо. За отлично проведенные стрельбы меня поощрили краткосрочным внеочередным отпуском. Счастливый и радостный, распрощался я с товарищами. Еще бы, столько труда было затрачено, чтобы сделать весь расчет отличным. А впереди заслуженный отдых – целых десять дней.
Всю дорогу за поездом неотступно бежал дождь. Я лежал на верхней полке и, прислушиваясь к дробному топоту капель по крыше и стенам вагона, поглядывал в окно. Поезд пересекал степь. От порывов ветра созревший хлеб устало волновался и покорно подставлял взлохмаченные колосья под тяжелую поступь дождя. Мимо проносились села, утопающие в зелени садов, кое-где уже виднелись убранные поля, сочная чернота пашен. На опушке стоял трактор. Высокая дивчина в комбинезоне, не обращая внимания на дождь, что-то ремонтировала в моторе.
«Мне бы сейчас на трактор, – подумал я, – показал бы я класс…»
Я зажмурил глаза и на минуту представил себе такую картину. В поле встал трактор. Тракторист – молоденький паренек – беспомощно суетится около машины. Тут же и механик РТС, он растерянно разводит руками: не пойму, дескать, в чем загвоздка. И вот появляюсь я, Курзаев…
Я засмеялся: «Мальчишество. Конечно, такого никогда не случится. И трактористы в колхозе хорошие, и механик опытный… А все же неплохо было бы появиться в колхозе именно таким „спасителем“. Девчата бы зашептались: „Видали, мол, какой Курзаев, с флота приехал и всем нашим нос утер…“».
И вот с таким, несколько взбалмошным, настроением я сошел на станции и, минуя вокзал, направился в город. Дождь прекратился. Лишь часть неба все еще была покрыта густыми мазками туч. Они медленно, не перегоняя друг друга, проплывали над городом, то закрывая, то открывая солнце.
Около Заготзерна я встретил шофера из нашего колхоза – молодого паренька, в котором с трудом узнал Кольку Грачева. И вот уже трехтонка, весело подпрыгивая на неровностях булыжной мостовой, проскочила по городу и покатилась по грейдерной степной дороге. Справа размашисто шагала, помахивая зелеными, посвежевшими после дождя листьями, высокая и густая кукуруза. Слева желтела слегка почерневшая стерня недавно скошенного хлеба. А навстречу развернутым строем бежали электрические столбы.
– Богатый нынче урожай, – словоохотливо болтал Колька, привалившись боком к стенке кабины и держа руль одной рукой. – Хлеба у нас отменные, а кукуруза – лес просто. Зайдешь, на носки встанешь, руку поднимешь – и то не видно. На каждой будылке два-три початка, и площадь приличная. Лариса Зеленская, наверное, за кукурузу Героя получит… Эх и красивая девушка Лариса! Приезжал тут к нам один поэт, обещал стихи про нее написать. Как думаешь, напишет?
– Раз обещал, наверное, напишет. – Я усмехнулся, стараясь припомнить, какая это Лариса, но не вспомнил и подумал: «Засела дивчина у парня в сердце».
Трехтонка проскочила по краю села, мимо беленьких хат, нырнула вниз, прогрохотала по бревнам моста, перекинутого через небольшую, с крутыми берегами речушку и остановилась у огромного крытого навеса. Около молотилки споро работали девчата.
– А ну, красавицы! – закричал Колька. – Много на приданое намолотили? Я свататься приехал и жениха привез.
– Себя не обидели, – весело отозвалась невысокая гибкая девушка. – Только жених ты невыгодный: на колесах жизнь твоя. А нам нужен такой, чтобы дома сидел да хозяйство стерег, пока мы работаем.
– Тогда, Лариса, – ответил Колька, – тебе за деда Степана выходить нужно. Он все равно ночным сторожем работает. Вот и будет совмещать.
Девчата рассмеялись. Я с любопытством взглянул на Ларису.
«Да это же кузнеца дочка, – вспомнил я. – Ишь как вытянулась, прямо невестой стала. Но чего в ней Колька нашел особенного? Так себе». – И равнодушно отвернулся. Но в следующий же миг поймал себя на том, что меня тянет опять посмотреть на нее.
Она была хороша той неяркой степной красотой, которую не сразу заметишь, но, увидев, не оторвешь глаз. Некрупные, правильные черты лица, пепельная коса, чистый, открытый лоб…
Я встретился со взглядом Ларисы, насмешливым, лукавым, и поспешно отвел глаза, чувствуя, как в груди отчего-то гулко забилось сердце. Рассердившись, я, как мне казалось, с независимым видом вылез из кабины и поздоровался.
– Смотрите, моряк! – зашептались девушки.
– Да это же Сашка Курзаев!
Каким статным да бравым стал!
Я, словно не слыша этих слов, взял из кабины свой чемодан.
– Спасибо, Николай! Счастливо оставаться! – Козырнув и четко повернувшись на каблуках, я размашисто зашагал.
Все дни отпуска я чувствовал себя героем. Каждый вечер, отутюжив форму и до блеска начистив ботинки, шел в клуб, где собиралась свободная от работы молодежь. Пели, танцевали. Я много рассказывал о службе на флоте, о морских походах. Ребята с интересом слушали меня, расспрашивали. Мне казалось, они смотрят на меня с завистью, а девчата – с восхищением. И я, разговаривая с парнями, снисходительно похлопывал их по плечу, всем видом говоря: ничего, послужишь с мое – тоже человеком станешь. Ах, каким я был глупцом! Ведь ничего так не отталкивает, как снисходительное пренебрежение и зазнайство. Но это я понял только сейчас, а тогда… тогда я вел себя так, что при одном воспоминании об этом мне становится стыдно.
И только Лариса не обращала на меня никакого внимания. Она обычно садилась около Николая, слушала, как он играет на баяне, тихо подпевала ему.
Как-то, улучив минутку, я спросил Кольку, стараясь говорить как можно равнодушнее:
– Крутишь с Ларисой?
Но он покачал головой, улыбнулся ласково и печально:
– Нет, она меня не любит.
Я удивился, не поверил, но в то же время почему-то обрадовался.
Однажды, возвращаясь из клуба, я разговорился с Ларисой, и мы долго бродили по селу. С тех пор так и повелось: домой мы шли вместе. Мне было хорошо с Ларисой, и я все больше и больше привязывался к ней, скучал без нее.
Но с другими я продолжал вести себя по-прежнему. Рассказывая о море, я начал понемногу приписывать себе то, что случилось не со мной, а с моими товарищами по службе или что я слышал от других. Иногда я спохватывался: зачем я это делаю? Но потом успокаивался: а кто узнает?
Мне лестно было видеть, как разгораются глаза у девушек и парней, как они изумленно ахают. И с каждым разом я все сгущал и сгущал краски, давая волю фантазии.
Очевидно, мне только так казалось, а на самом деле многие, наверное, догадывались, что я завираюсь. Лариса тоже не раз говорила мне с мягким укором:
– Зачем ты так ведешь себя?
А меня будто волна какая-то подхватила, я продолжал выдумывать. Лариса, слушая мои разглагольствования в клубе, становилась какой-то тихой, словно вся сжималась, грустнела.
Молодежь видела, что мы с Ларисой тянемся друг к другу. Однажды я услышал, как кто-то сказал:
– А приберет Лариса нашего моряка к рукам…
– Да, видно, дело к свадьбе идет.
Слова эти почему-то задели меня: как это «приберет к рукам»? И я резко изменил свое отношение к Ларисе. Не то чтобы стал ее избегать, а просто с равнодушным видом проходил мимо.
Многие заметили ото и открыто осуждали меня. Даже Колька, тот самый Колька, который был безнадежно влюблен в Ларису и над которым я торжествовал победу, и тот оказался куда лучше меня.
– Послушай, Саша, – сказал он как-то, – зачем ты обижаешь Ларису?
– Я обижаю Ларису? С чего ты взял?
– Вижу.
– А что ты видишь?
– Вижу, что ты ей нравишься.
– Мало ли девушек, которым я нравлюсь. Так что же, прикажешь всех их в жены брать? – И я рассмеялся, очень довольный своим ответом.
Колька молча посмотрел на меня с каким-то брезгливым презрением, повернулся и ушел.
Молодежь стала сторониться меня. И как-то незаметно я остался с такими ребятами, над которыми смеялось все село. Вроде Ивана – «первого» парня на деревне. Он разухабисто играл на гармошке, говорил девушкам двусмыслицы, грубил бригадиру, отлынивал от работы и «не дурак был выпить».
Но на это я не обратил внимания. Да и пора было возвращаться на службу: отпуск кончался.
На проводах я снова завладел всеобщим вниманием. И только дед Степан, слушая мои рассказы, вдруг сказал:
– Эх, сынок, сынок! Одна ласточка весны не делает.
Мне бы задуматься тогда над этими словами, но я пропустил их мимо ушей и уехал, даже не попрощавшись с Ларисой.
И на корабле я продолжал вести себя так же, как и в деревне. Мне казалось, что расчет мой достиг совершенства. Из-за этого я и поссорился со своим земляком Виктором Свиридовым.
Как-то он зашел на мой пост, я заканчивал занятия с расчетом. Старший матрос Потапов, весело поблескивая черными цыганскими глазами, быстро выполнил последнее упражнение.
– Стреляющее заменено! – доложил он.
– Норматив перекрыт! – объявил я, взглянув на секундомер.
Когда мы остались одни, Виктор сказал:
– А ведь твой комендор доложил о выполнении вводной, когда еще не все сделал.
– Пустяки, – отмахнулся я. – Потапов у меня лучший замочный. Когда нужно будет, все сделает отлично. Он стреляющее тысячу раз снимал и может заменить с завязанными глазами.
