Текст книги "Моя темная Ванесса"

Автор книги: Кейт Расселл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Позже у себя в комнате я лежала в постели и листала «Лолиту», пока не нашла на семнадцатой странице строчку, которую искала. Гумберт описывал качества нимфетки в толпе обыкновенных девочек: «Она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти».

Я обладала властью. Властью сделать так, чтобы это случилось. Властью над ним. Какой идиоткой я была, что не осознала это раньше.

Перед американской литературой я зашла в туалет, чтобы взглянуть на свое накрашенное лицо. Утром я нанесла на себя всю косметику, которая у меня была, а пробор сделала не посередине, а сбоку. Перемен хватило, чтобы лицо в зеркале показалось незнакомым – передо мной стояла девушка из журнала или клипа. Бритни Спирс, постукивающая ногой по парте в ожидании звонка. Чем дольше я себя разглядывала, тем больше дробились мои черты. Пара зеленых глаз отдалялась от веснушчатого носа; пара липких розовых губ разделялась и уплывала в разных направлениях. Стоило моргнуть, и все вернулось на свои места.

Я так задержалась в туалете, что впервые опоздала на литературу. Вбегая в класс, я почувствовала на себе чей-то взгляд и подумала, что на меня смотрит мистер Стрейн, но, подняв тяжелые ресницы, увидела, что это Дженни. Ее ручка застыла над тетрадью, она отмечала перемены во мне, макияж и волосы.

В тот день мы читали Эдгара Аллана По, который был столь идеально уместен, что мне хотелось рухнуть на стол и засмеяться.

– Это он женился на своей кузине? – спросил Том.

– Да, – сказал мистер Стрейн. – Строго говоря, да.

Ханна Левек наморщила нос:

– Гадость.

Мистер Стрейн не упомянул о том, что, без сомнения, вызвало бы у всех у них еще большее отвращение: Вирджиния Клемм была не только кузиной По – ей было тринадцать лет. Учитель попросил каждого из нас зачитать вслух по строфе из «Аннабель Ли», и, когда я произнесла «были оба детьми», у меня задрожал голос. Образы из «Лолиты» теснились в моей голове и перемешивались с воспоминанием о том, как мистер Стрейн прошептал: «Мы с тобой похожи», как он погладил мое колено.

Ближе к концу урока он запрокинул голову, закрыл глаза и по памяти прочитал стихотворение «Один». Когда он глубоким, протяжным голосом произнес: «Мирских начал в моих страстях не замечал»[3]3
  Перевод В. Бойко.


[Закрыть], это звучало как песня. Слушая его, я боролась со слезами. Как ясно я теперь его видела! Теперь я понимала, как ему, должно быть, одиноко: его желания были неправильны, нехороши, и, узнав о них, мир бы, несомненно, его опорочил.

После занятия, когда остальные разошлись, я спросила, можно ли мне закрыть дверь, и сделала это, не дожидаясь ответа. Казалось, это мой самый храбрый поступок в жизни. Он стоял у доски – рукава закатаны до локтей, в руках губка – и смотрел на меня оценивающим взглядом.

– Сегодня ты выглядишь иначе, – сказал он.

Я молча дергала рукава своего свитера и переминалась с ноги на ногу.

– За каникулы ты словно повзрослела на пять лет, – добавил он, кладя губку на место и вытирая руки. Он показал на листок бумаги у меня в руке. – Это для меня?

Я кивнула:

– Это стихотворение.

Я передала мистеру Стрейну листок, и он сразу начал читать, не поднимая глаз, даже пока шел к своему столу и садился. Не спрашивая разрешения, я пошла за ним и села рядом. Я закончила стихотворение ночью, а днем доработала, сделав более похожим на «Лолиту», более двусмысленным.

 
Взмахом руки она призывает лодки из моря.
Одна за другой они соскальзывают на песчаный берег
С глухим звуком, отдающимся
В ее опустошенных костях.
Она дрожит и извивается,
Когда моряки берут ее,
А потом плачет от их заботы,
Пока моряки кормят ее кусочками соленых водорослей,
Говоря, что им жаль,
Так жаль того, что они сделали.
 

Мистер Стрейн положил стихотворение на стол и откинулся на стуле, как будто желая от него отстраниться.

– Ты их никогда не называешь, – его голос доносился словно бы издалека. – Тебе надо их называть.

Прошла минута, а он все продолжал молча, не шевелясь, смотреть на листок.

В окружающей тишине меня захлестнуло мерзкое чувство, что он от меня устал и хочет, чтобы я оставила его в покое. Я зажмурилась от стыда – за то, что написала это откровенно эротическое стихотворение, думая, будто можно надеть маску и хитростью добиться желаемого, за то, что придала столько значения одолженным книгам и нескольким комплиментам. Я видела то, что хотела увидеть, убедила себя, что мои фантазии – реальность. Всхлипывая, как маленькая, я прошептала:

– Извините.

– Эй, – неожиданно смягчившись, сказал он. – Эй, за что ты извиняешься?

– За то, – сказала я, втягивая в себя воздух. – За то, что я идиотка.

– Почему ты так говоришь? – Его рука обвила меня за плечи, притянула поближе. – Ты вовсе не идиотка.

В девять лет я в последний раз в жизни пыталась залезть на дерево и упала. Его объятия ощущались ровно так же, как то падение: земля взмывала мне навстречу, а не наоборот, она словно поглощала меня в первые секунды после приземления. Мы с ним сидели так близко, что, если бы я чуть наклонила голову, моя щека прижалась бы к его плечу. Я вдыхала его шерстяной свитер, кофе и меловую крошку, которыми пахла его кожа; мой рот был всего в паре дюймов от его шеи.

Мы сидели неподвижно – его рука покоилась на моих плечах, моя голова прижималась к нему. Из коридора доносился смех, церковные колокола пробили половину часа. Мои колени прижимались к его бедру; тыльная сторона моей ладони задевала его штанину. Слабо дыша ему в шею, я мечтала, чтобы он что-нибудь сделал.

Легкое движение – его большой палец погладил меня по плечу.

Я подняла лицо, так что мои губы почти касались его шеи, и почувствовала, как он сглотнул один раз, второй. То, как он это делал, – словно заталкивал что-то внутрь себя, – придало мне храбрости прижать губы к его коже. Это был лишь полупоцелуй, но Стрейн вздрогнул, и от этой дрожи во мне начала нарастать волна.

Он поцеловал меня в затылок – его собственный полупоцелуй, – и я снова прижала губы к его шее. Наш диалог состоял из полудвижений, ни одному из нас не хватало решимости. Его рука все крепче сжимала мое плечо, и что-то начинало рваться из меня наружу. Я сдерживала себя, боясь, что брошусь на него, схвачу его за горло и все разрушу.

А потом он внезапно меня отпустил. Он отстранился, и вот мы уже сидели порознь. Его глаза моргали за линзами очков, словно приспосабливаясь к новому освещению.

– Мы должны поговорить об этом, – сказал он.

– Окей.

– Это серьезно.

– Я знаю.

– Мы нарушаем множество правил.

– Я знаю, – сказала я раздраженно. Неужели он считает, что я этого не осознаю? Что я не провела много часов, пытаясь разобраться, насколько это серьезно?

Он недоумевающе, сурово вглядывался в меня.

– Это невероятно, – прошептал он.

На классных часах тикала маленькая стрелка. Час консультаций продолжался. Дверь была закрыта, но теоретически кто-то мог войти в любой момент.

– Итак, что именно ты хочешь сделать? – спросил он.

Это был слишком широкий вопрос. Чего хотела я, зависело от того, чего хотел он.

– Я не знаю.

Он отвернулся к окну, скрестил руки на груди. «Я не знаю» – плохой ответ. Так мог ответить ребенок, а не уверенная в своих желаниях девушка, способная принимать самостоятельные решения.

– Мне нравится быть с тобой, – сказала я. Он ждал, что я продолжу, и я, не находя слов, обвела глазами класс. – А еще мне нравится то, чем мы занимаемся.

– Что значит «чем мы занимаемся»? – Он хотел, чтобы я это произнесла, но я не знала, как это назвать.

Я показала на пространство между нашими телами.

– Это.

Слабо улыбнувшись, он сказал:

– Мне это тоже нравится. Как насчет этого? – Он наклонился и кончиками пальцев дотронулся до моего колена. – Это тебе нравится?

Он наблюдал за моим лицом, кончики его пальцев скользили по моей ноге, пока не дошли до ластовицы моих колгот. Мои ноги инстинктивно сжались, стиснув его ладонь.

– Я зашел слишком далеко, – признал он.

Я покачала головой, расслабила ноги.

– Все в порядке.

– Нет, не в порядке. – Его рука выскользнула у меня из-под юбки, и он, как вода, стек со стула на пол. Положив голову мне на колени, он сказал: – Я тебя уничтожу.

В то, что эти слова прозвучали на самом деле, поверить было труднее, чем во что-либо, случившееся раньше. Они были еще более невероятными, чем его желание поцеловать меня и его рука на моем колене. «Я тебя уничтожу». Он произнес это с явной мукой, и вдруг стало ясно, сколько он над этим думал, сколько с собой боролся. Он хотел поступить правильно, боялся причинить мне боль, но смирился с вероятностью того, что это случится.

Мои руки парили в воздухе над ним, и я изучала его вблизи: черные волосы с проседью на висках; гладкое жито его бороды, заканчивающееся чисто выбритой линией под подбородком. На его шее темнел маленький, чуть воспаленный порез, и я представила, как он стоял утром в ванной с бритвой в руке, пока я стояла босиком в своей комнате в общежитии, нанося макияж.

– Я хочу положительно повлиять на твою жизнь, – сказал он. – Хочу быть человеком, которого ты сможешь вспомнить с нежностью. Старым чудаком-учителем, который был безнадежно в тебя влюблен, но не распускал руки и, по большому счету, был хорошим мальчиком.

Под весом его тяжелой головы мои ноги начали дрожать, в подмышках и на обратной стороне коленей выступил пот. «Безнадежно влюблен». Как только он это сказал, я стала девушкой, в которую кто-то влюблен, – и не какой-нибудь тупой мальчишка моего возраста, а мужчина, который уже прожил целую жизнь, совершил и повидал так много и все равно считает, что я достойна его любви. Я чувствовала, что меня силой выталкивают за порог, выбрасывают из обычной жизни в удивительное место, где взрослые мужчины безнадежно влюбляются в меня и падают к моим ногам.

– Порой, когда ты уходишь из класса, я сижу на твоем стуле. Я кладу голову на стол, словно пытаясь тебя вдохнуть. – Он поднял голову, потер лицо и сел на корточки. – Твою мать, что со мной не так? Мне нельзя говорить тебе такое. Из-за меня тебе будут сниться кошмары.

Он тяжело опустился обратно на стул, и я поняла, что должна предложить ему что-то, продемонстрировать, что я не боюсь. Я должна была ему соответствовать, показать, что он не одинок.

– Я все время о тебе думаю, – сказала я.

На секунду его лицо посветлело. Опомнившись, он фыркнул:

– Брехня.

– Все время. Я одержима.

– В это сложно поверить. Красивые девушки не влюбляются в похотливых стариков.

– Ты не похотливый.

– Пока нет. Но еще немного – и стану.

Ему требовалось больше, так что я дала ему больше. Я сказала, что пишу свои дурацкие стихи только для того, чтобы он их прочел («Твои стихи не дурацкие, – возразил он. – Пожалуйста, не надо так их называть»), что я все каникулы на День благодарения читала «Лолиту» и чувствую, что этот роман меня изменил, что я сегодня нарядилась для него, что закрыла дверь в аудиторию, потому что хотела побыть с ним наедине.

– И я думала, что мы могли бы… – Я замолчала.

– Могли бы что?

Я закатила глаза, хихикнула.

– Ты знаешь.

– Не знаю.

Поерзав на стуле, я сказала:

– Что мы могли бы, ну не знаю, поцеловаться или вроде того.

– Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

Слишком стесняясь, чтобы ответить, я пожала плечами и опустила голову, так что волосы упали мне на лицо.

– Это значит «да»?

Я что-то тихо промычала из-за пелены волос.

– Тебя когда-нибудь целовали? – Он откинул мои волосы, чтобы видеть меня, и я, слишком нервничая, чтобы солгать, отрицательно покачала головой.

Он встал и запер дверь в класс, выключил свет, чтобы нас не увидели с улицы. Когда он взял мое лицо в ладони, я закрыла глаза и больше их уже не открывала. Губы у него были сухими, как задубелое под солнцем белье. Его борода оказалась мягче, чем я ожидала, но его очки делали мне больно, вонзались мне в щеки.

Один поцелуй с закрытым ртом, второй. Он промычал «хмм» и перешел к долгому поцелую с языком. Я не могла сосредоточиться на происходящем, мои мысли блуждали так далеко, что с тем же успехом могли принадлежать кому-то другому. Все это время я думала только о том, как странно, что у него есть язык.

Потом у меня застучали зубы. Я хотела быть бесстрашной, усмехнуться, сказать что-нибудь кокетливое и игривое, но меня хватило только на то, чтобы вытереть нос рукавом и прошептать:

– Я очень странно себя чувствую.

Он поцеловал меня в лоб, в виски, в подбородок.

– Надеюсь, по-хорошему странно.

Я знала, что должна сказать да, обнадежить его, не позволить усомниться в моих желаниях, но я только смотрела в никуда, пока он не наклонился и не поцеловал меня снова.

Я сидела на своем обычном месте за партой, положив ладони на столешницу, чтобы не трогать шелушащуюся кожу в уголках рта. Другие ученики входили, расстегивали куртки и доставали из рюкзаков свои экземпляры «Итана Фрома». Они не знали, что произошло, не должны были узнать никогда, но я все равно хотела закричать об этом на весь мир. А если не закричать, то вжимать ладони в поверхность стола, пока дерево не треснет и рассыпавшиеся щепки не начертают на полу мою тайну.

На другом конце стола Том откинулся назад, сцепив руки на затылке, так что его рубашка задралась и обнажила пару дюймов живота. Стул Дженни был пуст. До того как вошел Том, Ханна Левек сказала, что они вроде как расстались. Два месяца назад эта сплетня сразила бы меня наповал. Теперь я едва обратила на нее внимание. Два месяца казались целой жизнью.

На уроке, когда мистер Стрейн рассказывал об «Итане Фроме», руки у него слегка дрожали, и он старался не смотреть в мою сторону – хотя нет, теперь нелепо было думать о нем как о «мистере». Но и называть его по имени тоже казалось неправильным. В какой-то момент он провел ладонью по лбу, сбившись с мысли, – на моей памяти такого с ним еще не случалось.

– Так, – пробормотал он. – О чем это я?

Часы над дверью отстучали две, три, четыре секунды. Ханна Левек сделала какое-то до боли банальное замечание о романе, но, вместо того чтобы ее оборвать, Стрейн сказал:

– Да, точно.

Отвернувшись к доске, он большими буквами написал: «Кто виноват?» – и в ушах у меня заревел океан.

Он говорил обо всем сюжете романа, хотя к уроку задал нам только первые пятьдесят страниц. Об обаянии юной Мэтти и моральном тупике, в который попал более взрослый, женатый Итан. Действительно ли его любовь к ней была так преступна? Он жил в одиночестве. Все, что у него было, – это больная Зина наверху.

– Люди готовы рискнуть всем ради прекрасного мгновения, – сказал Стрейн. Его голос прозвучал так искренне, что по классу пронеслись смешки.

Как же это было поразительно, хотя мне уже следовало бы привыкнуть: он мог говорить о книгах и в то же время обо мне, а окружающие ничего не замечали. Как в тот раз, когда он трогал меня под столом, а остальные исправляли свои тезисы. Все происходило прямо у них под носом. Они, видимо, слишком заурядные, чтобы что-либо разглядеть.

«Кто виноват?» Стрейн подчеркнул этот вопрос и ждал от нас ответа. Он мучился. Теперь я это видела. Дело было не в том, что его нервирует мое присутствие; он пытался понять, не поступил ли плохо. Будь я посмелее, я бы подняла руку и сказала об Итане Фроме и о нем: «Он не сделал ничего плохого». Или: «Разве нет здесь и вины Мэтти?» Но я сидела тихо, как испуганный мышонок.

После урока запись «Кто виноват?» так и осталась на доске. Остальные ученики вышли за дверь, по коридору, во двор, но я мешкала. Я застегнула молнию на рюкзаке, медленно, как ленивец, наклонилась и притворилась, что завязываю шнурки. Он не обращал на меня никакого внимания, пока коридор не опустел. Никаких свидетелей.

– Как ты? – спросил он.

Я радостно улыбнулась, подергала лямки рюкзака.

– Я в порядке.

Я знала, что нельзя допускать ни намека на тревогу, иначе он мог решить, что новых поцелуев я не вынесу.

– Я боялся, что ты в смятении, – сказал он.

– Это не так.

– Окей. – Он выдохнул. – Похоже, ты справляешься лучше меня.

Мы договорились, что я зайду попозже, после консультационного часа, когда в гуманитарном корпусе станет потише. Когда я уже переступала порог, он сказал:

– Чудесно выглядишь.

Я поневоле расплылась в улыбке. Я и правда чудесно выглядела: темно-зеленый свитер, хорошо сидящие на фигуре вельветовые брюки, волнами рассыпавшиеся по плечам волосы. Не зря я старалась.

Когда я вернулась в аудиторию, солнце уже зашло, а поскольку занавесей на окнах не было, мы выключили свет, сели за его стол и целовались в темноте.

Мисс Томпсон устроила в нашем общежитии Тайного Санту, и я вытянула бумажку с именем Дженни. По идее, я должна была бы испытать боль, однако на самом деле я почувствовала только смутное раздражение. Взяв десять долларов – установленную стоимость подарка, – я отправилась в продуктовый, купила фунт дешевого молотого кофе, а оставшиеся деньги потратила на сладости для себя. Кофе я даже не завернула; когда мы обменивались подарками, я вручила Дженни пакет из магазина.

– Что это? – спросила она.

Она впервые с прошлой весны обратилась ко мне – с тех пор, как, покидая нашу общую комнату в последний учебный день, бросила через плечо: «Ну, увидимся, наверно».

– Твой подарок.

– Ты его не упаковала? – Она открыла пакет кончиками пальцев, словно боялась того, что могло оказаться внутри.

– Это кофе, – сказала я. – Потому что ты вроде как вечно пьешь кофе.

Дженни посмотрела на кофе и так быстро заморгала, что на секунду я пришла в ужас, решив, что она расплачется.

– Вот. – Она сунула мне конверт. – Я тоже вытянула твое имя.

В конверте лежала открытка, а в ней – двадцатидолларовый подарочный сертификат на покупки в местном книжном. Я держала сертификат в одной руке, а открытку в другой, переводя глаза с одного на другое. В открытке Дженни написала: «С Рождеством, Ванесса. Знаю, мы в последнее время не общались, но надеюсь, что мы сможем восстановить нашу дружбу».

– Зачем ты это сделала? – спросила я. – Мы должны тратить только по десять долларов.

Мисс Томпсон переходила от пары к паре, комментируя каждый подарок. Дойдя до нас, она заметила красные щеки Дженни, упавшую на пол вакуумную упаковку дешевого кофе, мое виноватое лицо.

– Ммм, какой милый подарок! – воскликнула мисс Томпсон с таким энтузиазмом, что я решила, будто она говорит о подарочном сертификате. Но она имела в виду кофе. – Я всегда говорю: кофеина не бывает слишком много. Ванесса, а тебе что подарили?

Я показала ей подарочный сертификат, и мисс Томпсон натянуто улыбнулась:

– Тоже мило.

– Мне нужно делать уроки, – сказала Дженни.

Подняв кофе двумя пальцами, словно не желая прикасаться к этой гадости, она вышла из комнаты отдыха. Мне хотелось сказать что-то еще, прокричать ей вслед, что она проявила ко мне интерес только из-за того, что ее бросил Том, но уже поздно, потому что у меня теперь новая жизнь. Я теперь делаю такое, что Дженни не способна себе даже представить.

Мисс Томпсон повернулась ко мне:

– Ванесса, по-моему, это прекрасный подарок. Дело вовсе не в том, сколько денег тратишь.

Тут до меня дошло, почему она такая милая, – думает, будто я настолько бедна, что могу позволить себе только трехдолларовую пачку кофе. Это предположение было одновременно смешно и оскорбительно, но я не стала ничего объяснять.

– Мисс Томпсон, что вы делаете на Рождество? – спросила Дина.

– Съезжу домой в Нью-Джерси, – ответила та. – Может, скатаюсь в Вермонт с друзьями.

– А как же ваш парень? – спросила Люси.

– Не могу похвастать его наличием. – Мисс Томпсон отошла, чтобы рассмотреть другие подарки Тайного Санты. Я смотрела, как она сцепила руки за спиной и притворилась, будто не слышит, как Дина прошептала Люси: «Я думала, мистер Стрейн – ее парень?»

Как-то днем Стрейн рассказал мне, что мое имя придумал ирландский писатель Джонатан Свифт. Он был знаком с женщиной по имени Эстер Ваномри. Прозвище у нее было Эсса.

– Он разъял ее имя на части и сложил их по-другому, – сказал Стрейн. – Ван-эсса стала Ванессой. Тобой.

Я не говорила этого, но иногда чувствовала, что именно так он поступает со мной – разнимает на части и складывает их по-другому.

Стрейн рассказал, что первая Ванесса была влюблена в Свифта, который был старше ее на двадцать два года. Он был ее преподавателем. Потом Стрейн подошел к стеллажу за своим столом и отыскал поэму Свифта «Каденус и Ванесса». Она была длинной, в шестьдесят страниц, а рассказывалось в ней о молодой девушке, влюбленной в своего учителя. Когда я пробегала поэму глазами, у меня быстро заколотилось сердце, но, чувствуя на себе его взгляд, я постаралась не выдать себя, пожала плечами и самым равнодушным тоном сказала:

– Наверное, это забавно.

Стрейн нахмурился.

– Мне это показалось зловещим, а не забавным. – Поставив книгу обратно на полку, он пробормотал: – Это меня пробрало. Заставило задуматься о судьбе.

Я смотрела, как он садится за свой стол и открывает учительский журнал. У него покраснели кончики ушей, как будто он смутился. Неужели я могла его смутить? Иногда я забывала, что он тоже может быть ранимым.

– Я понимаю, о чем ты, – сказала я.

Он поднял взгляд. В его очках отражались блики.

– Я вроде как чувствую, что все это предрешено.

– Все это, – повторил он. – Ты имеешь в виду то, чем мы с тобой занимаемся?

Я кивнула:

– Как будто я для этого создана, что ли.

При этих словах его губы начали подрагивать, словно он изо всех сил старался сдержать улыбку.

– Иди закрой дверь, – сказал он. – Выключи свет.

В воскресенье перед рождественскими каникулами я позвонила домой по платному телефону в комнате отдыха «Гулда», и мама сказала, что ей придется забрать меня во вторник вместо среды. Это означало лишний день каникул – лишний день без Стрейна. Мне и без того сложно было проводить без него выходные; я не знала, как выживу три недели, так что от этой новости у меня словно земля разверзлась под ногами.

– Ты меня даже не спросила! Нельзя просто взять и решить забрать меня на целый день раньше, даже не спросив. – Моя паника набирала обороты, и я с трудом сдерживала слезы. – У меня есть обязанности. Важные дела.

– Какие дела? – спросила мама. – Господи, чего ты так расстроилась? В чем проблема?

Прижавшись лбом к стене, я перевела дыхание и выдавила:

– Я не могу пропустить встречу клуба писательского мастерства.

– Ах, это. – Мама выдохнула, как будто ожидала чего-то посерьезнее. – Ну, я приеду только после шести. Успеешь сходить на свою встречу.

Она что-то надкусила и захрустела, пережевывая. Меня бесило, что во время наших разговоров она ест, прибирается или одновременно переговаривается с папой. Иногда она брала трубку с собой в туалет, и я понимала это, только когда слышала шум слива.

– Не знала, что тебе так нравится этот клуб, – сказала она.

Я вытерла нос грязным рукавом толстовки.

– При чем тут нравится или не нравится. Я должна серьезно относиться к своим обязанностям.

– Хмм. – Мама снова что-то откусила, и оно снова захрустело у нее на зубах.

В понедельник, когда мы со Стрейном сидели в темной аудитории, я не позволяла ему себя поцеловать. Я отворачивалась и отодвигала от него ноги.

– Что не так? – спросил он.

Не зная, как объяснить, я покачала головой. Казалось, его приближающиеся каникулы совсем не беспокоят. Он о них даже не упоминал.

– Если не хочешь, чтобы я тебя трогал, я не обижусь, – сказал он. – Просто скажи, чтобы я перестал.

Он наклонился ко мне, посмотрел мне в лицо, пытаясь разглядеть его выражение в потемках. Я видела, как поблескивают его глаза, потому что он был без очков, – с тех пор как я сказала, что они вонзаются мне в лицо, он снимал их перед поцелуями.

– Как бы мне этого ни хотелось, я не умею читать твои мысли, – сказал он.

Он прикоснулся к моим коленям кончиками пальцев, ожидая, не шарахнусь ли я в сторону. Я не пошевелилась, и тогда его ладони прокрались выше по моим ногам, по бедрам, легли мне на талию. Колесики стула скрипнули, когда он привлек меня к себе. Я вздохнула, прижалась к нему. Его тело походило на гору.

– Просто мы так долго еще не сможем этим заниматься, – сказала я. – Целые три недели.

Я почувствовала, как он расслабляется.

– Так вот из-за чего ты надулась.

Я начала плакать из-за того, как он рассмеялся, – словно подумал, что я веду себя нелепо. Но Стрейн решил, что я так расстроилась оттого, что буду по нему скучать.

– Я никуда не денусь, – сказал он, целуя меня в лоб, и назвал меня чувствительной. – Как… – Он умолк и нежно рассмеялся. – Хотел сказать, как маленькая девочка. Иногда я забываю, что ты и есть маленькая девочка.

Еще крепче прижавшись к нему лицом, я прошептала, что чувствую себя неуправляемой. Мне хотелось услышать в ответ, что он чувствует то же самое, но он только продолжал гладить меня по голове. Может, ему и не требовалось это говорить. Я вспомнила, как его голова лежала у меня на коленях в тот день, когда мы впервые поцеловались, как он простонал: «Я тебя уничтожу». Ну разумеется, он был неуправляем; позволить себе такое может только тот, кто кубарем летит вниз.

Он отстранился, поцеловал меня в уголки рта.