Текст книги "Чуть свет, с собакою вдвоем"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Батюшки-светы, – сказала Тилли, – а пистолет-то тебе зачем?

– Снято! – заорал кто-то.

Что снято? – удивилась Тилли. Откуда снято?

* * *

Надо забежать в супермаркет, пополнить запасы. Для начала Трейси загрузила в тележку бананов – удобная пища для маленьких детей. Они бродили по проходам, Трейси нервничала из-за видеокамер, а попутно размышляла, не застрянет ли Кортни в детском сиденье тележки, и если застрянет, что тогда делать; и тут она увидела, как к ним приближается знакомое лицо.

Жена Барри Крофорда. Барбара. Ч-черт. Спросит про Кортни. Из всех супермаркетов во всем мире…

Барбара Крофорд двигалась вдоль рядов овощных консервов, точно ступала по булавкам, а тележку толкала, словно первоклассную детскую коляску. Наштукатуренная зомби на шпильках. Что бы ни творилось внутри, Барбара всегда готова в последнюю минуту получить приглашение на обед у королевы. Безупречный маникюр, безупречный макияж. Шерстяное платье, позолоченная цепочка на поясе, тончайшие чулки, лакированные туфли, черные волосы залакированы сопоставимо. Если б Трейси была убита горем, она бы одевалась в тряпье, размазывала сажу и грязь по лицу, волосы бы свалялись в дреды. Ну, каждому свое. После замужества Барбара много лет работала на «Эйвон». Динь-дон. Может, тебе румяна, Трейси? Они бы чудо с тобой сотворили.Одних румян на чудо не хватит.

На лице у Барбары застыла улыбка – очевидно, приклеена с утра и не снимется ни перед кем ни за какие блага мира. Одно удовольствие оставить такую жену дома. Суровая, вся из правил и обязанностей, рабыня рутины замужем за человеком, в чьей работе рутиной и не пахнет. Это сводило ее с ума. А Барри уводило в пабы и к проституткам. «Долг любого мужика, если он жену любит, – говорил он. – Жена – для миссионерской позы, ты ж ее уважаешь, а шлюхи – забавляться по-всякому». Шлюхи одного хотят – денег, «объяснял» Барри. А жены заставляют платить кровью сердца. Трейси тогда порадовалась, что никому не жена. В основном она благодарила судьбу за то, что одинока: не нужно стареть с человеком, который равнодушно взирает на тебя поверх тоста с мармеладом, а ты гадаешь, о чем он думает на самом деле.

Эти денечки, впрочем, для Барри уже позади. Многое закончилось, когда погиб маленький Сэм.

– Ой блядь, – пробормотала Трейси, глядя, как приближается Барбара. На днях ведь годовщина? Два года. – Блядь, блядь, блядь.

Кортни взглянула на нее в тревоге, личико сморщилось.

– Все в порядке, лап, – сказала Трейси. – Я просто кое-что вспомнила… Барбара! Привет. – Трейси подстроила голос – побольше такта, побольше сочувствия, как полагается с теми, кто пережил утрату. – Как у тебя дела?

Трейси была рядом, когда Барри позвонили, – у него затряслись руки, он уронил телефон. Трейси подняла, сказала «алло», первой выслушала чужие дурные вести.

Барри Крофорд – несчастный старый мерзавец, был и будет, но они с Трейси ладили. Трейси помнит, как родилась Эми, как толпа полицейских пила за младенца в баре. Барри тогда уже детектив-констебль, Трейси еще в форме. (Ну естественно.) Вскоре после того, как поймали Потрошителя. «Женщины снова в безопасности», – сказал ей инспектор за пивом по поводу такого праздника, а Трейси была до того пьяна, что расхохоталась ему в лицо. Можно подумать, убери с улиц одного чокнутого злобного мужика – и все опасности для женщин позади.

– За мою новорожденную дочь! – провозгласил Барри, высоко подняв стакан виски в общем направлении зала. Уже примерно шестой стакан.

– В следующий раз повезет, – сказал какой-то шутник на задах.

Когда у Эми родился Сэм, ее муж Иван был с ней в родильной палате, пропотел все роды с первой до последней минуты.

– Времена не те, – сардонически заметил Барри. – Теперь надо поддерживать. Нынче мужики должны быть как бабы. Спаси нас боже.

– Некоторые из нас становятся мужчинами, за которых мы хотели выйти замуж, – ответила Трейси.

– А?

– Глория Стайнем. Одна из первых феминисток.

– Ешкин кот, Трейси.

– Цитата дня в моем календаре с цитатами дня. Я просто так говорю.

Барри вздохнул и поднял стакан:

– За моего внука Сэма.

Они сидели в пабе в Бингли. Где родился Потрошитель. Надо мемориальную табличку повесить. Уже история Древнего мира. На сей раз за младенца пили только они двое – динозавры, уцелевшие с доисторических времен.

– Если не эволюционируешь, останешься в хвосте, – сказал Барри.

– Если не эволюционируешь – умрешь, – сказала Трейси.

Эми в детстве не крестили.

– Да мы не особо верующие, – сказал Барри.

Но крестили ее после катастрофы, когда она лежала на искусственном жизнеобеспечении. «На всякий случай», – сказал Барри. Цеплялись за соломинки. Эми выкарабкалась, а Сэм нет. Иван валялся в другой палате, мухой в паутине висел на растяжках. Барри и Барбара навестили его лишь однажды – поговорить о том, чтоб отключить красивые блестящие железки и предать Сэма вечности.

– Ты не понимаешь, – сказала Барбара Крофорд в крематории, когда Трейси подошла с соболезнованиями. – У тебя нет детей, нет внуков. Лучше бы на их месте была я.

А родители Трейси – они бы пожертвовали собой ради ее спасения? Большой вопрос. После смерти отца мать подзадержалась, и на излете создавалось впечатление, что без Трейси она не уйдет. У матери ДНК скорпиона, способна ядерную зиму пережить. Но рак в конце концов ее доконал. Никто не вечен, даже Дороти Уотерхаус. Она умерла, пускай бриллианты и тараканы наследуют землю себе на здоровье.

Конечно, Барбара Крофорд права. С Трейси ничего подобного не случалось. Никакой всепоглощающей, нутряной любви, за которую жизнь готова отдать. Может, один раз, с ребенком Кэрол Брейтуэйт в адской квартире в Лавелл-парке. И вот теперь, с этим осколочком человека, что сидит в тележке. Неясно, можно ли назвать это любовью, но, так или иначе, хочется рыдать, и не важно, живы твои дети или умерли.

Эми, дочь Барбары и Барри, не жива и не мертва, зависла посередке. В «учреждении». Часто Барбара к ней ездит? Каждый день? Раз в неделю? Со временем все реже?

Трейси однажды заезжала. В голове сплошной Дисней – Белоснежка, Спящая красавица. Идиотизм, а не система образов. Хотелось это все прекратить, сделать Барри с Барбарой подарок, какого они сами не могли себе позволить. Больше Трейси не ездила. До сих пор перед глазами Эми на свадьбе – танцует с отцом, гигантская юбка подвенечного платья плющится об его черные брюки, у него в петлице комический цветок. Эми замерла навсегда – спящей сказочной принцессой, и у сказки не будет конца, счастливого или же иного. Что там Барри говорил? Потом умираешь, а потом ничего. Хотя, конечно, для этого и умирать не обязательно.

А вот Сэм умер. Разодран на куски в автокатастрофе, за рулем был его отец Иван. Почти втрое превысил ограничение скорости, «гнал, как маньяк», по словам свидетеля. Оказался-таки Иваном Грозным. Зачем Эми с ним поехала, да еще с ребенком? Теперь и не узнаешь, слишком поздно. Ивана посадили ненадолго – судья учел тот факт, что Иван «уже заплатил слишком высокую цену за день, о котором будет жалеть до конца жизни».

– Херня, – высказался Барри.

Невыносимо было смотреть на Барри Крофорда, когда он шел по проходу в церкви, спотыкаясь под весом белого гробика.

– Тяжелый, – сказал он потом Трейси, – а внутри ведь такой малыш.

Глаза красные, омыты виски. Бедный ты ублюдок. Годом раньше по тому же проходу он вел дочь к жениху. Ивана скоро выпустят. Может, Барри его убьет, едва тот ступит в мир свободных людей. Порой Трейси подумывала убить Ивана самой, ради Барри. Секретная операция. Почти не сомневалась, что провернет идеальное убийство, если подопрет. У всех внутри убийца, ждет, когда выпустят на волю, просто одни терпеливее других.

– Как дела? – переспросила Барбара, словно вопрос требовал серьезных размышлений, а не вежливого ответного приветствия. – Ой, ну так, – неопределенно ответила она, взяла банку горошка и уставилась на нее, будто инопланетянин только что вручил ей сей предмет со словами: «Вот чем мы питаемся на нашей планете».

Накачана транквилизаторами под завязку, ну еще бы. А куда деваться? По поводу Кортни в тележке ни слова не сказала – кажется, и не заметила. Трейси уже приготовила тарахтелку – Опека, работа теперь полегче, решила принести пользу, – но тарахтелка не пригодилась.

Барбара поставила банку на полку и взмахнула рукой, точно хотела что-то сказать, но слова бежали.

Пора сматываться.

– Ну, – сказала Трейси, – приятно было повидаться. Передай привет Барри.

Не сказала: «Вчера вечером я звонила Барри. Он был с мертвой женщиной». Барри как-то сообщил Трейси, что предпочитает мертвых, – они не огрызаются. «Шучу, шучу, – прибавил он. – Господи, женщины, что с вами такое? Чувство юмора не отрастили?» – «Очевидно, нет», – ответила Трейси.

– Ну – сказала она Барбаре, – мне пора.

– Да, – пробормотала та.

Глаза ее запнулись о Кортни – Барбара слегка попятилась.

– Нянчу вот, – пояснила Трейси, развернула тележку в три приема и помчалась по молочному отделу, заполошно хватая пакеты молока и йогурты, будто коровы вот-вот выйдут из моды.

Девочка между тем где-то стянула пачку печенья «Джаффа» и теперь тихонько его уничтожала.

– Магазинная кража – это преступление, – сообщила Трейси.

Кортни протянула ей пачку.

Трейси взяла два печенья и запихала в рот:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – ответила Кортни.

У Трейси оборвалось сердце. У кого ребенок учился манерам? Вряд ли у Келли Кросс.

– А теперь чем хочешь заняться? – спросила Трейси.

У Кортни такое лицо, словно ей никогда не приходилось выбирать, – Трейси поступит иначе. Даст ребенку выбор. Даст ребенку шанс. Даст шанс им всем.

21 марта 1975 года

Восемь вечера. Китти замерзла и пошла наверх за кардиганом. Сквозняк, ветер ищет любую щель, хочет в дом. Ветер так дождливо стонет / Город в этом стоне тонет.Кто написал? [109]109
  «Ветер так дождливо стонет» (The Wind Has Such A Rainy Sound) – стихотворение английской поэтессы Кристины Джорджины Россетти (1830–1894).


[Закрыть]Литература Китти всегда была чужда. Некогда была «музой» одного писателя. Сейчас никто, пожалуй, и не вспомнит имя. В свое время был знаменит, хотя скорее стилем жизни, чем творчеством. Изменял направо и налево и пил с завтрака до отбоя. Пьянство и блядство, говорил, Права Мужчины. Она была его очередным трофеем, «муза» – изящное словцо, обозначающее любовницу. Жил в Челси, а жену и троих маленьких детей упрятал в какую-то глухомань.

Она была очень молода, в самом начале своей карьеры, а он порой хотел от нее такого, что у нее глаза на лоб лезли. Иэну никогда об этом не рассказывала. Китти содрогнулась. В спальнях холоднее всего. Батареи наверху отключены, Иэн считает, спать в теплой комнате вредно для здоровья. Вечно распахивает окна, Китти вечно затворяет. Не спор – просто у них разные мнения. Компромисса тут не добиться, правильно? Окно либо открыто, либо нет.

Она вынула из комода кашемировый кардиган верблюжьего цвета, грациозно в него завернулась. Это и звучит у нее в голове: Китти Уинфилд грациозно завернулась в кашемир.И так с самого детства. Комментирует. Делает шаг наружу, наблюдает за собой, еще чуть-чуть – и выход души из тела. То балет, то чечетка, то риторика, то этикет; мама говорила, Китти предуготовлена особая судьба. Каждое Рождество – роль в городской пантомиме, обещание в воздухе. Выросла в Солихалле, годами избавлялась от акцента. В семнадцать лет решила, что пора поискать счастья в Лондоне. Какая «многообещающая» девочка захочет остаться в западных Центральных графствах в 1962 году? Дебютантке Кэтрин Гиллеспи предуготовлено великое будущее.

Она приехала в столицу, поступила на дневное в танцевальную школу (за учебу платила мама), а спустя неделю к ней на улице подошел человек и сказал: «Вам когда-нибудь говорили, что из вас получится прекрасная фотомодель?» Она думала, он шутит или задумал грязное, мама всю жизнь предостерегала ее от таких мужчин, но выяснилось, что нет, все кошерно, он и впрямь из агентства. Не успела глазом моргнуть, а она уже не Кэтрин – она Китти. Хотели обойтись без фамилии, одним словом, как Твигги [110]110
  Твигги (Лесли Лосон, р. 1949) – английская фотомодель, актриса и певица, одна из самых известных моделей эпохи «свингующего Лондона».


[Закрыть], но не задалось.

Мама умерла в начале года. Китти Уинфилд стояла подле могилы матери и беззвучно плакала.Рак легких, ужас. Китти вернулась в Солихалл, ухаживала за ней. Не знала, что хуже – смотреть, как умирает мама, или вспоминать свое многообещающее прошлое. Мамину смерть переживала мучительно. Глупо, они ведь почти и не виделись.

Быть моделью гораздо проще, чем танцевать. Нужны красивый скелет и некий стоицизм. Никогда никаких вульгарностей, никакой обнаженки. Прелестные черно-белые портреты, знаменитые фотографы. Крупные модные снимки во всех журналах, один раз – на обложке «Вог». Некоторое время ее звали «лицом шестидесятых». Имя до сих пор помнят. Икона шестидесятых Китти Гиллеспи, где-то она теперь?Только на прошлой неделе журналист из воскресного приложения разыскал, позвонил, хотел взять интервью, расспросить о ее «безвестности». Иэн вежливо отбился.

К 1969-му все закончилось. Познакомилась с Иэном, променяла яркие прожекторы на безопасность. На устойчивость. Положа руку на сердце, никогда об этом решении не жалела.

Конечно, хотела стать кинозвездой, но, правду сказать, играть не умела, хоть ты тресни. Китти Гиллеспи появилась на съемочной площадке, и все засияло.Увы-увы. Смотрелась великолепно, но ни слова не могла сказать. Деревянная как доска. Сыграла крошечную роль в кино, нервный авангардный фильмец с неоднозначным рок-певцом в главной роли. Весьма богемно. Китти валялась на диване, вся такая в тумане от секса и наркотиков. Единственная реплика: «Ты куда, деточка?» Сейчас едва ли кто помнит фильм и никто не помнит, как играла Китти. Слава тебе господи.

Рок-звезда смеялся и говорил: «Ты работу все же не бросай». Они один раз переспали – почти предсказуемо. De rigueur [111]111
  Так полагается ( фр.).


[Закрыть]как выразился рок-звезда. Временами она думала, что, когда состарится и все остальные умрут, она напишет автобиографию. Во всяком случае, о жизни в те годы. Над повествованием о ее жизни после замужества люди будут засыпать со скуки.

В кино она снялась через год после того, как бросила писателя. Почти два года провела под его чарами – ее как будто в заложниках держали. Возраст-то какой, надо веселиться с друзьями, наслаждаться всем тем, чем наслаждались сверстницы. А она наливала ему выпивку, облизывала его эго и читала его занудные рукописи. Со стороны казалось, что это шикарно и по-взрослому, но это лишь со стороны. Была все равно что нянькой, которой то и дело приходилось заниматься грязным сексом. Он был почти на двадцать лет старше и устало раздражался, если она не понимала, о чем он говорит, а такое случалось регулярно.

Китти села к туалетному столику, вытащила сигарету из серебряного портсигара. На крышке выгравированы ее инициалы, внутри тоже гравировка – послание от Иэна на день рождения: «Китти, моей самой любимой женщине на свете». Знаменитый писатель однажды подарил ей зажигалку, на которой было выгравировано что-то непристойное на латыни. «Катулл», – пояснил он, переведя. Как неловко! Зажигалкой Китти никогда не пользовалась – вдруг какой-нибудь знаток латыни разглядит. Она гораздо стыдливее, чем принято считать. Утром, уйдя из писательского дома, она пришла на набережную Виктории и швырнула зажигалку в Темзу. Обнаженную Китти Гиллеспи привязали к кроватному столбику и унизили.Всему есть пределы. И к тому же он от нее устал, ее место в его постели и вообще подле него заняла какая-то шведская поэтесса, «умная женщина», сказал он, будто Китти глупа. Вскоре он пережил ужасную трагедию, и Китти поневоле жалела этого человека, совершенно не умевшего переживать драмы, в центре которых находился не он сам.

Насколько лучше теперь – прелестная докторская жена, прелестный дом в прелестном Харрогите, смотрит в зеркало у себя в спальне, видит прелестную белую шею, и на коже мерцают прелестные, прелестнейшие жемчуга. Китти Уинфилд заправила выбившийся локон за аккуратное ушко.Вздохнула. Иногда хочется свернуться клубком на полу и забыть про весь мир. Китти Уинфилд открыла пузырек снотворного, которое прописал ей супруг.

Она затушила сигарету, подновила помаду, «Шалимаром» спрыснула тонкую, исчерченную венами кожу на запястьях. Бледные-бледные шрамы, тонкие браслеты, словно белые ниточки, там, где она резала, – уж сколько лет прошло.

Иэн внизу читает медицинский журнал, слушает Чайковского. Скоро зайдет в кухню, сделает им обоим по чашке чего-нибудь молочного. «Мы с тобой как старые Дарби и Джоан» [112]112
  (Джон) Дарби и Джоан – персонажи анонимного стихотворения «Радости любви, которой не забыть. Песня» (The Joys of Love Never Forgot. A Song,1735), впервые опубликованного в «Журнале для джентльменов»; впоследствии фигурировали в произведениях многих английских писателей и поэтов и со временем стали обозначать любых пожилых супругов, которые живут мирно и тихо и любят друг друга после многих лет брака.


[Закрыть], – смеялся он.

Такая бескрайняя пустота внутри, там, где должен быть ребенок. «Вы не сможете зачать», – сказал ей на консультации гинеколог в Лондоне, незадолго до того, как она вышла за Иэна. Иэн работал в больнице на Грейт-Ормонд, они познакомились в «Фортнуме и Мейсоне». Он покупал шоколад матери на день рождения, она пряталась от дождя, он позвал ее выпить чаю с булочками в ресторан «Фонтан», и она подумала: а что мешает?

– Хотите, я поговорю с вашим женихом? – спросил гинеколог. – Он ведь тоже медик? Или сами поговорите?

Они вежливо шифровали беседу. Хочет ли Китти, чтобы гинеколог объяснил Иэну, как «некая медицинская процедура, которую она прошла в молодости, лишила ее возможности зачать ребенка»? Но ведь Иэн врач, он захочет узнать подробности и уж наверняка сообразит, что это была за «медицинская процедура». Китти Гиллеспи накрылась белой простыней и раздвинула ноги.

Уйдя от писателя и выбросив неприличную зажигалку в Темзу, она обнаружила, что беременна. Сделала вид, что это неправда, понадеялась, что само рассосется, но не рассосалось. Понимала, что писателю ее положение до лампочки, да оно и к лучшему. Пять месяцев тянула, затем пошла на аборт. Фиби Марч порекомендовала врача. «Он тебя подчистит, – сказала. – К нему все девушки обращаются, ерунда, все равно что к зубному сходить».

И он не вязальной спицей ковырял посреди обшарпанной квартирки в задрипанном проулке. Кабинет на Харли-стрит, дежурная в приемной, цветы на столе. Щуплый человечек, крошечные ступни; ступни всегда замечаешь. Ну-с, мисс Гиллеспи, раздвиньте, пожалуйста, ноги.Даже сейчас как вспомнишь – вздрогнешь. Думала, будет по-деловому, безболезненно, но вышло кроваво. Он задел артерию, она чуть от кровопотери не умерла. Отвез ее в ближайшую больницу, велел выйти из машины у входа в отделение скорой помощи.

В больнице ее навестила Фиби, принесла жизнерадостных нарциссов.

– Не повезло тебе, – сказала, – но избавилась, и то хорошо. Мы с тобой, дорогая, рабочие лошадки, мы должны принимать тяжкие решения. Все к лучшему.

Фиби теперь играет Клеопатру в Стратфорде. Они с Иэном ездили смотреть, часто бывали на юге, оставались на выходные, жили в приятной гостинице при пабе. Так и не сказала мужу, что давно знакома с Фиби. До сих пор вспоминает человечка с Харли-стрит. Его крошечные ступни. Наверняка презирал женщин. Поломал ей нутро навсегда.

Зашивать ее приехал сердитый шотландец – вызвали из Суррея, прямо с поля для гольфа.

– Дура ты, дура, – сказал он. – Боюсь, до конца дней своих будешь расплачиваться. – Но полиции не стукнул – суров был, но не бессердечен.

Она сказала Иэну, что не может зачать, – это ведь честно. Сказала, что «проблема с трубами», дефект, а он ответил: «Ты у каких врачей была, у кого консультировалась?» – а она сказала: «У лучших. В Швейцарии», и тогда он сказал: «Мы еще проконсультируемся», и она ответила: «Пожалуйста, милый, не дави на меня, это невыносимо». Он был ощутимо старше, говорил, что всегда мечтал о сыне, учить его играть в крикет и все такое. «Надо бы тебе на ком-нибудь другом жениться», – сказала Китти накануне свадьбы, а Иэн ответил: «Нет». Ради нее он готов был пожертвовать всем, даже детьми.

– Эй, там, наверху, ты жива?

– Прости, милый, стала комод разбирать, увлеклась. Уже иду.

Китти Уинфилд встала из-за туалетного столика и спустилась к мужу.Впрочем, не успела – позвонили в дверь. Она глянула на часы – прелестные, тонкие, золотые, Иэн подарил на Рождество. (Без гравировки.) Почти девять. В такой час гости к ним не ходят. Она вышла на площадку, глянула через перила – Иэн открыл дверь, внутрь дохнуло ледяным мартом. Услышала, как Иэн сказал:

– Господи боже, Рэй. Что случилось?

Китти Уинфилд на цыпочках сошла по ступеням.Рэй Стрикленд стоял на пороге с маленьким ребенком на руках.

* * *

Джексон и не думал, что прогулка с собакой сожрет столько времени. Вернулся в гостиницу, под душем смыл с себя ночные улики – гляди-ка, опаздывает, опять бегом бежать. Собаку придется взять с собой – нельзя ведь, чтоб ее нашли, когда придут убирать номер. Девушка придет убирать. Старомодное словоупотребление. Служанка, девственница. Его сестра была девушкой. Девой младой. Из других времен, когда девушки хранили свое девичество, как сокровище.

Он расстегнул рюкзак.

– Ну что, залезай. – Он и не догадывался, что собаки умеют хмуриться.

Во рту как будто мышь ночевала. Или несколько мышей. В лифте висело зеркало, и по пути в вестибюль Джексон второй раз за день узрел свой довольно беспутный облик. Вряд ли он произведет благоприятное впечатление на Линду Паллистер. («С каких это пор тебятакие вещи беспокоят?» – спросила Джулия. Та, что обитала у него в голове.) Без четверти десять утра, а день уже чрезмерно длинен. Когда он выходил из лифта, женщина в деловом костюме, дежурившая за стойкой портье, глянула на него подозрительно. Он слегка ей помахал, а-ля королева-мать. Она в ответ насупилась.

Сэндвич с беконом из грязной забегаловки на кратком пути к Линде Паллистер слегка поправил ему здоровье. Джексон отодрал кусок и отправил в рюкзак собаке.

Всю его ночь по Гринвичу – весь свой новозеландский день – Надин Макмастер молчала. Если Линда Паллистер не просветит его касательно происхождения Надин Макмастер, непонятно, куда дальше. Генеалогическое древо – фрактал, ветвится до бесконечности. Джулия, наследница среднего класса, прослеживала свою историю аж до Ноева ковчега, а Надин Макмастер не досталось даже голых корней.

Появилась молодая женщина – может, секретарша, функции неочевидны, – и сказала:

– Мистер Броуди? Меня зовут Элинор, я вас провожу к Линде в кабинет.

Уже лучше. Вчера он не продвинулся дальше приемной, где ему сообщили, что Линда Паллистер не сможет с ним увидеться. У Элинор было невзрачное лицо и вислые волосы, явно не признававшие укладку. А еще фантастические ноги – на ней они как-то терялись. Просто говорю, ни капли не сужу, про себя сказал Джексон, обороняясь от чудовищного строя.

В руках он держал папку. Приобрел вчера в лавке, где все по фунту. Давным-давно, еще в военной полиции, Джексон узнал, что папка в руках означает, что человек обладает неким официальным статусом, авторитетом, а может, и представляет угрозу. На допросах папка означала, что у тебя есть сведения о подозреваемом – сведения, которые ты вот-вот используешь против него. Правда, напомнил он себе, Линда Паллистер не подозреваемая. И мы больше не в армии, думал он, шагая по коридору следом за точеными ножками Элинор. Папка была пластиковая, цвета убийственно розового неона, какого не встретишь в природе, – это несколько подрывало авторитет. Внутри – ничего и близко официального, лишь тоненький путеводитель Национального треста по Сиссингхёрсту и данные агентства недвижимости о крытом соломой коттедже в Шропшире, который недолго, кратчайший миг, щекотал фантазию Джексона.

Элинор оказалась болтушкой, что Джексон отметил довольно утомленно, – сказывался недостаток кофеина. Остановилась у двери, постучала. Не ответили, и она громко произнесла:

– Линда? К тебе мистер Броуди.

Линды не было, и Элинор растерялась.

– Не волнуйтесь, я подожду у кабинета, – утешил Джексон.

– Схожу ее поищу, – сказала она и убежала.

Прошло двадцать минут – ни Линды, ни Элинор. Невредно по-быстрому заглянуть в кабинет таинственно исчезнувшей Линды Паллистер. Раз уж Джексон наделен властью розовой папки.

В кабинете бардак. На столе гнездилась всякая всячина: кривые сувениры – похоже, детские поделки, ручки, скрепки, книги, бумаги, сэндвич из «Маркса и Спенсера», так и не распакованный, хотя упаковали, судя по дате, вчера. Тут и там валяются пачки документов и папки. Не самая аккуратная женщина на свете.

Рядом с сэндвичем – раскрытый ежедневник с назначенными встречами. Все сегодняшние, включая Джексона, перечеркнуты – м-да, вряд ли хороший знак. Он лениво полистал ежедневник – просто так, ничего не надеясь найти («Перестань копаться в моих вещах!» – заорала Марли, застав его за чтением своего дневника).

Вчерашняя встреча с Джексоном в два часа дня, которую Линда Паллистер отменила («Дж. Броуди»), старательно вычеркнута, как и все встречи после «Б. Джексона» в десять. Странное совпадение имен. Два Джексона. Перепутала имена или этот другой Джексон до того ее расстроил с утра пораньше, что она отменила всех?

Первую встречу Джексон назначил по телефону. Не сказал, что он частный детектив, поскольку, твердил он себе, никакой он не детектив. Вот этот клиент, и все. («Ага, правдоподобно», – отметила воображаемая Джулия.)

Поначалу Линда Паллистер разговаривала совершенно нормально, была любезна и деловита (вопреки состоянию своего кабинета). Упоминание Надин Макмастер ее не смутило – Надин ей писала, спрашивала о пропавшем свидетельстве о рождении, – имена Джона и Энджелы Костелло тоже действия не возымели, но, едва он помянул доктора Иэна Уинфилда, Линда Паллистер как будто слетела под откос:

– Кто?

– Иэн и Китти Уинфилд, – сказал Джексон. – Он был врачом в Святом Иакове. Она фотомодель, Китти Гиллеспи. Приемные родители Надин Макмастер.

– Они… – И она осеклась.

Джексон удивился, но решил, что все недоразумения рассеются, как только они с Линдой Паллистер поговорят. Надеялся, к примеру, что она объяснит, отчего же не существовало никаких Джона и Энджелы Костелло.

Надин Макмастер потянула за ниточку, и ткань ее жизни, такая, казалось бы, подлинная, стала распускаться. Но ведь откуда-то я произошла, писала она. Все откуда-то произошли!Пора ей завязывать с восклицательными знаками, решил Джексон, – они уже смахивают на панические вскрики. Похоже, беззаботная Надин Макмастер погружалась в экзистенциальные размышления о природе личности: кто мы такие, если вдуматься?Чуточное подозрение, большего и не надо, – и оно потихоньку сгрызает все, во что ты верил.

Многие агентства по усыновлению растеряли архивы, утешил он. Пусть так, но ведь не Королевский суд, правда? Надин не упала с небес готовой двухлеткой. Ее родила какая-то женщина.

Я как будто на самом деле и не существую!Я запуталась!

Мы с тобой два сапога пара, подумал Джексон. Прошлое Надин Макмастер – сплошь тени и эхо, словно в ящик с туманом заглядываешь.

Пес дрых без задних лап в рюкзаке на полу. Или помер. Джексон легонько его пнул, и рюкзак заерзал. Джексон вспомнил утреннюю женщину. Обычно ему не приходится проверять, живы ли наутро его любовницы. Он расстегнул рюкзак, собака устало приоткрыла один глаз и отчаявшимся заложником покорно воззрилась на Джексона.

– Прости, – сказал тот. – Мы потом сходим погулять.

Сэндвич – с яйцом и кресс-салатом. Джексон такие не любит, но до того проголодался, что даже яйцо с салатом аппетитны. Алкоголь и дальнейшее моральное разложение плохо спружинили на вечерней тарелке пасты из ресторана на Хидроу. Сэндвич с беконом исчез в челюстях похмелья. Где-то часы пробили одиннадцать. Похоже на башенные – в Лидсе как-то неуместно. Наверное, про Джексона все забыли.

Он сдался и на обороте визитки черкнул записку в смысле «Я здесь был». Эти визитки – «Джексон Броуди, частный детектив» – он заказал несколько лет назад, отправляясь в одиночное странствие. Тираж – тысяча. Какой оптимизм. Роздал не больше сотни – чаще всего забывал, что они у него есть.

Он положил визитку на сэндвич – будем надеяться, Линда Паллистер заметит. Вчерашние яйцо с салатом лежали на фотографии – под коробкой с сэндвичем почти не видно. Фотография скакала вверх-вниз, кричала на Джексона, рвалась на свет божий. Когда он убрал сэндвич, фотография чуть не прыгнула ему в руки. Без рамки, потрепанная, старый снимок. Джексон его прежде не встречал, но девочку эту видел как пить дать. Вздернутый нос, веснушки, старомодная отливка пухлых черт – один в один Надин Макмастер на первой фотографии в Новой Зеландии. На верхнем краешке остался след – прежде снимок к чему-то цеплялся ржавой скрепкой.

Снимали на пляже. В Великобритании, судя по тому, как закутан ребенок. От холода вот-вот околеет, но улыбается от уха до уха. Два хвостика на висках – такие тугие, что девочка аж косит. Противозаконному ребенку первым делом обрезаешь эти длинные волосы – новая прическа, маскировка. Ершистая мальчишеская стрижка. Новая прическа, новая одежда, новое имя, новая страна.

Он бы поклясться мог, что на фотографии Надин Макмастер. Посмотрел на обороте. Ничего. Ни полезного имени, ни даты, увы, и, однако, внутри что-то закопошилось – он помнил это ощущение по работе в полиции. Реакция собаки на кость, детектива – на крупную жирную улику. Он не знал, что означает эта фотография, но понимал, что она невообразимо важна. Об этичности кражи он раздумывал ровно две секунды, затем сунул снимок в бумажник. Фотоулики – мало ли, вдруг пригодятся.

Воодушевившись открытием и руководствуясь теорией о том, что улика не приходит одна, Джексон зарылся в бумажные завалы на столе Линды Паллистер. Ничего. Никаких признаков Уинфилдов или Костелло. Он залез в ящики стола. Опять бардак и хаос. Но в последнем ящике – вечно так, последний ящик, последняя дверь, последняя коробка – нашелся еще один предмет, рвавшийся на свет из темноты.

– Эврика, – пробормотал Джексон.

Папка, старая, из манильской бумаги, а снаружи – маленькая ржавая скрепка, того же размера, что и след на фотографии девочки с тугими хвостиками. Инстинктивная ловкость рук не подвела – Джексон сунул папку в свою, неоново-розовую. Прямо как шпион, обнаруживший секретное досье. И успел в последний миг – ибо наконец на сцену вновь выступила Элинор, обладательница роскошных ног и неказистого лица. Он заметил ее гримасу – неприязнь и растерянность, которые затем смешались в некий загадочный коктейль. Обычно так гримасничали женщины, знакомые с ним подольше.

– Ой, – сказала она. – Вы еще не ушли. И даже вошли.

– Мисс Паллистер так и не появилась, – сказал он, разводя руками, точно фокусник, – мол, нету Линды Паллистер, и в карманах нету, я тут ни при чем; Элинор поморщилась. – Вы видели ее сегодня утром? – кротко осведомился Джексон.

Элинор сморщилась еще сильнее. Таким лицам идет только равнодушие.

– Не помню, – ответила она.

– Может, заболела, – сказал Джексон. – Может, это из-за сэндвича, который она не съела.