Текст книги "Жизнь после жизни"
Автор книги: Кейт Аткинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Хью давно отложил «Альманах» и собирал малину, вознамерившись наполнить доверху белую эмалированную миску, хорошо знакомую девочкам: Морис в последнее время держал в ней головастиков, но Памела с Урсулой помалкивали. Налив себе стакан пива, Хью сказал:
– От садовых работ сильная жажда.
И все засмеялись. Кроме Старого Тома.
Миссис Гловер тоже вышла в сад и потребовала, чтобы Старый Том накопал картошки на гарнир к мясу. При виде крольчат она зафыркала:
– Кожа да кости – даже на жаркое не хватит.
Памела ударилась в крик и успокоилась только от глотка отцовского пива.
Они с Урсулой нашли в саду укромное местечко и устроили там гнездо: выстлали дно травой и ватой, украсили опавшими розовыми лепестками и бережно посадили туда крольчат. Памела, у которой был хороший слух, спела им колыбельную, но они и без того спали с той самой минуты, когда Джордж Гловер вручил их сестрам.
– Наверное, они слишком малы, – сказала Сильви.
Слишком малы для чего? – не поняла Урсула, но Сильви не стала объяснять.
Сидя на лужайке, они ели малину со сливками и сахаром. Поглядев в синее-синее небо, Хью спросил:
– Слышали гром? Приближается сильнейшая гроза, я чувствую. А ты чувствуешь, Старый Том? – Он поднял голос, чтобы было слышно в огороде. Хью считал, что садовнику положено разбираться во всех погодных явлениях.
Старый Том не ответил и продолжал пахать.
– Глухой, – сказал Хью.
– Вовсе нет.
Сильви разминала малину с густыми сливками – получалось очень красиво, похоже на кровь, – и вдруг ей вспомнился Джордж Гловер. Сын земли. Могучие квадратные ладони; великолепные лошади, серые в яблоках, как увеличенные до гигантских размеров лошадки-качалки. А как он раскинулся во время обеда на травянистом пригорке – словно натурщик, с которого Микеланджело писал Адама для Сикстинской капеллы, разе что тянулся он к очередному куску пирога, а не к руке Спасителя. (Когда отец возил ее в Италию, Сильви поражалась обилию обнаженной мужской плоти, выставленной на всеобщее обозрение под видом искусства.) Она вообразила, как кормит Джорджа Гловера с ладони яблоками, и ее разобрал смех.
– Что такое? – спросил Хью, а Сильви ответила:
– До чего же хорош собой этот Джордж Гловер.
– Значит, его усыновили, – сказал Хью.
Той ночью в постели Сильви отложила Форстера в угоду менее интеллектуальному занятию; разгоряченные конечности сплелись на супружеском ложе, и получился скорее пыхтящий олень, нежели парящий в небе жаворонок. Но она поймала себя на том, что думает не о гладком, жилистом теле Хью, а о больших, мускулистых, кентавровых конечностях Джорджа Гловера.
– Ты сегодня такая… – в изнеможении начал Хью и вгляделся в карниз спальни, будто отыскивая там подходящее слово. – Живая, – закончил он некоторое время спустя.
– Свежий воздух творит чудеса, – сказала Сильви.
С огоньком в глазах, обласканные солнцем, подумала она, уютно погружаясь в сон, но тут в голову непрошено пришел Шекспир: «Дева с пламенем в очах или трубочист – все прах», и ей вдруг стало страшно.
– А вот наконец и гроза, – сказал Хью. – Выключить свет?
Воскресным утром Сильви и Хью вскочили как ужаленные, заслышав вопли Памелы. Та, проснувшись ни свет ни заря, в радостном волнении потащила сестренку в сад, где они обнаружили, что крольчата исчезли; остался лишь один крошечный пушистый хвостик, похожий на помпон, – белый, в красных пятнах.
– Лисицы, – с некоторым удовлетворением произнесла миссис Гловер. – А чего вы хотели?
Январь 1915 года.
– Слыхали новости? – спросила Бриджет.
Сильви со вздохом отложила в сторону письмо от Хью – несколько хрупких, как сухая листва, страниц. После его ухода на фронт минули считаные месяцы, а она уже не помнила своего замужества. Хью служил капитаном в Легком пехотном полку Оксфордшира и Букингемшира. А не далее как летом он еще служил в банке. Какая нелепость.
От него приходили жизнерадостные, обтекаемые письма («Солдаты – молодцы, они проявляют такую стойкость»). На первых порах солдаты звались у него по именам («Берт», «Альфред», «Уилфред»), но после битвы на Ипре стали просто «солдатами», и Сильви могла только догадываться, какая судьба постигла Берта, и Альфреда, и Уилфреда. Хью никогда не упоминал ни смерть, ни потери; можно было подумать, люди просто выбрались за город, на пикник. («Всю неделю дождь. Под ногами слякоть. Надеюсь, вам больше повезло с погодой, чем нам!»)
– На войну? Ты уходишь на войну? – вскричала Сильви, когда он записался добровольцем, и сама поразилась: до сих пор она ни разу не повысила на него голос. И видимо, напрасно.
Если уж началась война, объяснил ей Хью, он не захочет в будущем оглядываться назад и сознавать, что отсиживался дома, пока другие защищали честь своей страны.
– Возможно, это будет единственное приключение в моей жизни, – сказал он.
– Приключение? – Сильви не поверила своим ушам. – А как же твои дети, твоя жена?
– Но я иду на это ради вас, – ответил он с утонченным видом обиженного, непонятого Тезея; в тот миг Сильви охватила острая неприязнь. – Чтобы защитить родной дом, – упорствовал Хью. – Защитить все, во что мы верим.
– А мне показалось, я слышала слово «приключение», – бросила Сильви, поворачиваясь к нему спиной.
Несмотря ни на что, она все же поехала в Лондон его проводить. Их стиснула огромная, размахивающая флагами толпа, которая горланила так, словно война уже подошла к победному концу. Сильви поразилась ярому патриотизму собравшихся на платформе женщин: неужели война не делает женщин пацифистками?
Хью прижимал ее к себе, как юный влюбленный, и только в самый последний момент запрыгнул в эшелон. И сразу растворился среди кишения людей в военной форме. Его полк, решила она. Какая нелепость. Подобно всей этой толпе, муж излучал безграничную, идиотскую жизнерадостность.
Когда паровоз медленно сдвинулся с места, возбужденная толпа с одобрительным ревом стала еще неистовее размахивать флагами, подбрасывая в воздух шляпы и шляпки. Сильви слепо провожала глазами вагонные окна, которые двигались все быстрее и быстрее, пока не слились в одно сплошное пятно. Она так и не высмотрела Хью, а он, как она понимала, не увидел ее.
Задержавшись на опустевшем перроне, Сильви смотрела вслед черной точке, в которую превратился поезд.
Сейчас она не стала больше возвращаться к письму и взялась за вязанье.
– Новости-то слыхали? – не отставала Бриджет.
Она сервировала чайный стол. Сильви хмуро смотрела на вязальные спицы, так и не решив, есть ли у нее желание выслушивать новости из уст Бриджет. В этом ряду нужно было убавить одну петлю на рукаве фасона реглан – Сильви вязала Морису практичный серый джемпер. Теперь все женщины каждую свободную минуту хватались за вязанье: шарфы и варежки, перчатки, носки и шапки, безрукавки, свитеры – лишь бы мужчины не мерзли.
Миссис Гловер вечерами пристраивалась у кухонной плиты и вязала огромные рукавицы – такие налезли бы на копыта тягловых лошадей Джорджа. Предназначались они, конечно, не для Самсона с Нельсоном, а для их хозяина, который – при каждом удобном случае гордо заявляла миссис Гловер в пику Сильви – ушел на фронт первым. Даже судомойка Марджори поддалась всеобщему увлечению и после обеда принималась довязывать какую-то вещь, похожую на кухонную тряпку, хотя назвать это вязаньем можно было лишь с большой натяжкой. «Дырок много, шерсти мало», – припечатала миссис Гловер, а потом отвесила девчонке подзатыльник и велела не отлынивать от хозяйственных дел.
Бриджет один за другим выдавала какие-то бесформенные носки – вывязать пятку было ей не по уму – для своего нового возлюбленного. Она «отдала свое сердце» некоему конюху из Эттрингем-Холла; звали его Сэм Веллингтон.
– Старый перечник, ясное дело, – приговаривала она по нескольку раз в день, хохоча до упаду над собственной шуткой.
Бриджет посылала Сэму Веллингтону сентиментальные открытки, на которых были изображены парящие в воздухе ангелы, а внизу – плачущие у себя в гостиных женщины за накрытыми синелью столиками. Сильви как-то намекнула Бриджет, что на фронт, видимо, предпочтительнее посылать более жизнерадостные изображения.
На своем убогом туалетном столике Бриджет держала сделанный в фотостудии портрет Сэма Веллингтона. Он стоял на почетном месте, рядом со старым набором, состоящим из щетки для волос и гребня, которые отдала ей Сильви, получив от Хью ко дню рождения несессер с серебряными туалетными принадлежностями.
Прикроватную тумбочку миссис Гловер украшало аналогичное изображение Джорджа. Облаченный в военную форму и робеющий перед объективом, Джордж Гловер, совсем не похожий на Адама из Сикстинской капеллы, вытянулся во фрунт на фоне драпировки, напомнившей Сильви побережье Амальфи. Сильви размышляла о том, что все новобранцы прошли через один и тот же ритуал, дабы подарить на память матери или возлюбленной свою фотографию, которая для многих так и останется единственной.
– А вдруг его убьют, – говорила Бриджет о своем суженом, – я хоть вспомню, какой он с лица.
У Сильви было множество фотографий Хью. Он тщательно документировал свою жизнь.
Все дети, кроме Памелы, были наверху. Тедди спал в колыбели, а если и не спал, то, во всяком случае, не жаловался. Морис и Урсула занимались неизвестно чем – Сильви не вникала, коль скоро в утренней гостиной царила тишина, изредка прерываемая подозрительным стуком в потолок и доносившимся из кухни лязгом тяжелой утвари: это миссис Гловер выражала свое неудовольствие – то ли войной, то ли неумехой Марджори, то ли всем сразу.
Когда на континенте разгорелись боевые действия, все завтраки, обеды и ужины были перенесены в утреннюю гостиную: обеденный стол в георгианском стиле выглядел недопустимой роскошью в пору военного лихолетья; теперь они обходились небольшим кофейным столиком («Можно подумать, это победу принесет», – фыркала миссис Гловер).
Сильви сделала знак Памеле, и та послушно выполнила беззвучное распоряжение матери: обойти вокруг стола следом за Бриджет и переложить столовые приборы. Бриджет не могла уразуметь, какие предметы сервировки кладутся справа, какие слева, и не различала верх и низ.
Памела вносила свой вклад в поддержу экспедиционных сил тем, что без устали вязала серые шарфы немыслимой и ненужной длины. Усидчивость старшей дочери приятно удивила Сильви. Для будущего девочки это очень полезное качество. Сильви, упустив петлю, чертыхнулась, чем напугала Памелу и Бриджет.
– Ну, какие там новости? – с неохотой спросила она.
– Норфолк бомбят с воздуха, – сообщила Бриджет, гордясь своей осведомленностью.
– Бомбят с воздуха? – Сильви подняла голову от вязанья. – Норфолк?!
– Налет дирижаблей, – авторитетно пояснила Бриджет. – Вот что немчура творит. Им все равно, кого убивать. Злыдни. Они в Бельгии детишек пожирают.
– Ну… – Сильви поддела упущенную петлю, – это, видимо, некоторое преувеличение.
Памела застыла, держа в одной руке десертную вилку, а в другой ложку, как будто готовилась к атаке на тяжелый пудинг миссис Гловер.
– Пожирают? – в ужасе переспросила она. – Детишек?
– Нет, – строго одернула ее Сильви. – Не говори глупостей.
Из недр кухни миссис Гловер крикнула Бриджет, и та ринулась на зов. Сильви услышала, как Бриджет, в свою очередь, кричит играющим наверху детям:
– Ужин на столе!
Памела со вздохом умудренной жизнью особы уселась за стол и, безучастно уставившись на скатерть, проговорила:
– Я скучаю по нашему папе.
– Я тоже, милая, – сказала Сильви. – Ну, не грусти, сходи за остальными, пусть моют руки.
Под Рождество Сильви собрала для Хью объемистую посылку: обязательные носки и перчатки, связанный Памелой шарф невообразимой длины, а в качестве альтернативы – двухслойное кашне из тонкой шерсти, собственноручно связанное Сильви и окропленное ее любимыми духами, «Ла Роз Жакмино», чтобы муж вспоминал о доме. В ее воображении Хью, доблестный рыцарь, надевал это кашне под доспехи, перед тем как в бою защитить честь прекрасной дамы. Грезы о рыцарстве сами по себе согревали душу, отгоняя темные мысли. Как-то в ветреную пору она отправились с детьми на выходные в Бродстерс; для тепла они надели гетры, безрукавки и вязаные шлемы; по воде до слуха доносился грохот артиллерийской канонады.
В рождественскую посылку положили также кекс с изюмом, испеченный миссис Гловер, жестянку слегка кривобоких мятных пастилок, приготовленных Памелой, сигареты, бутылку хорошего солодового виски и томик стихов – антологию английской поэзии, большей частью пасторальной, не вызывающей слишком сильных переживаний, – а вдобавок маленькую поделку Мориса (самолетик, вырезанный из пробкового дерева) и рисунок Урсулы: синее небо, зеленая трава и с трудом угадываемая собака. «Боцман», – на всякий случай вывела Сильви по верхнему краю. Дошла ли до Хью эта посылка, она не знала.
Рождество получилось безрадостным. К ним приехала Иззи, которая без умолку трещала ни о чем (точнее, о себе), а потом объявила, что записалась в Добровольческий медицинский отряд и сразу после праздников отбывает во Францию.
– Но, Иззи, – возразила Сильви, – ты же не умеешь ни ухаживать за ранеными, ни стряпать, ни печатать на машинке – ничего путного.
Укор прозвучал более резко, чем ей хотелось, но Иззи, этой кукушке, все было нипочем. («Вертихвостка», – вынесла свой вердикт миссис Гловер.)
– Коли так, – сказала Бриджет, узнав, что Иззи будет служить милосердию, – мы в этой войне и до Великого поста не дотянем.
О своем ребенке Иззи не обмолвилась ни словом. Его усыновили какие-то немцы; по расчетам Сильви, он считался гражданином Германии. Даже странно: немногим младше Урсулы – и уже, по официальным меркам, враг.
Перед Новым годом все дети, один за другим, слегли с ветрянкой. Когда на лице у Памелы проступила первая оспинка, Иззи ближайшим поездом укатила в Лондон. Вот тебе и Флоренс Найтингейл, с досадой сказала Сильви, обращаясь к Бриджет.
Урсула, со своими коротковатыми, неловкими пальчиками, тоже не осталась в стороне от всеобщей страсти к вязанию. На Рождество она получила в подарок французский набор для рукоделия в форме деревянной куклы по имени La Reine Solange; Сильви объяснила, что это означает «королева Соланж», хотя и «сомневалась» в существовании такой исторической фигуры. Королева Соланж была раскрашена в королевские цвета, а на голове у нее красовалась затейливая корона, сквозь которую пропускались шерстяные нити. Урсула оказалась образцовой подданной и все свободное время, которого у нее было хоть отбавляй, посвящала вязанию длинных кривых полос, из которых потом свивала салфетки и кособокие грелки на чайник. («А дырочки где же? Для носика, для ручки?» – недоумевала Бриджет.)
– Чудесно, милая, – хвалила Сильви, разглядывая салфетку, которая лениво, будто спросонья, разматывалась у нее в руках. – Без ученья нет уменья, запомни.
– Ужин на столе!
Урсула не откликалась. Сидя на кровати, она сосредоточенно прислуживала ее величеству королеве Соланж – пропускала пряжу сквозь корону. «Не выбрасывать же», – сказала Сильви про эту ветхую, с узелками, бежевую шерсть.
Морису пришла пора возвращаться в школу, но из-за ветрянки он задержался дома и переносил болезнь тяжелее, чем все остальные: щеки у него до сих пор оставались рябыми, будто их поклевали птицы.
– Еще с недельку посидите дома, молодой человек, – сказал ему доктор Феллоуз, но в глазах Урсулы старший брат был здоров как бык.
Он метался из комнаты в комнату, томясь от скуки, словно тигр в неволе. Найдя под кроватью домашнюю туфельку Урсулы, стал гонять ее, как футбольный мяч. Потом схватил любимую вещицу Памелы – китайскую статуэтку, изображавшую даму в кринолинах, – и подбросил к потолку, да так, что фигурка с тревожным «дзинь» ударилась о матовое стекло люстры. Выронив из рук вязанье, Урсула в ужасе зажала рот ладошками. Дама в кринолинах мягко приземлилась на стеганое атласное одеяло Памелы, но Морис уже успел схватить оставшуюся без присмотра деревянную королеву и стал кружить с ней по комнате, изображая из нее самолет. Урсула провожала глазами королеву Соланж, за которой тонким хвостиком развевалась торчащая изнутри шерстяная нить.
И тут Морис совершил самый отвратительный поступок. Он распахнул мансардное оконце и, впустив в комнату незваный холод, швырнул деревянную королеву во враждебный мрак.
Урсула без промедления подтащила к окошку стул, забралась на него и высунулась наружу. В омуте света, падавшего из окна, ей удалось разглядеть королеву Соланж, которая застряла в шиферном желобе между двумя скатами крыши.
А Морис уже стал индейцем: с воинственным кличем он прыгал с кровати на кровать.
– Кому сказано – ужин на столе! – более настойчиво прокричала Бриджет с нижней лестничной площадки.
Урсуле было не до них; ее храброе сердечко стучало как молот, когда она протискивалась сквозь мансардное оконце (задача не из легких), твердо решив спасти свою повелительницу. Не успела она поставить ноги в тапочках на обледенелый шифер, как опора заскользила прочь. Со слабым криком Урсула потянулась к вязальной королеве, проносясь мимо, словно на санках, только без санок. Заграждения на крыше не было; ничто не смогло затормозить спуск, и Урсула, разогнавшись, вылетела в объятия черных крыльев ночи. С ощущением стремительности, почти радости, она упала в бездонный воздух – и все закончилось.
Наступила темнота.
Снег
11 февраля 1910 года.
Маринованные овощи своим зловещим цветом наводили на мысль о желтухе. Доктор Феллоуз перекусывал за кухонным столом в чаду керосиновой лампы. На кусок хлеба с маслом он нанес горки острого овощного маринада, а сверху накрыл ломтем жирной ветчины. У него дома в прохладе кладовой дожидался копченый свиной бок. Свинью он выбрал сам, съездив на ферму: доктор Феллоуз видел перед собой не домашнее животное, а пособие по анатомии – филейная часть, окорок, щеки, грудинка, мощные ноги, пригодные для варки. Плоть. Он задумался о новорожденной, которую вырвал из лап смерти, чикнув хирургическими ножницами. «Чудо жизни», – равнодушно объяснил он неотесанной девчонке-ирландке, служившей в этом доме. («Бриджет, сэр».)
– Придется мне здесь заночевать, – добавил он. – Метель.
На уме у него было множество мест, куда более располагающих к ночлегу, чем Лисья Поляна. Что за название? Зачем увековечивать места обитания хитрого зверя? В молодости доктор Феллоуз увлекался псовой охотой на лис. Он стал размышлять, проскользнет ли поутру молоденькая горничная к нему в комнату, неся на подносе чай с гренками. Нальет ли из кувшина в таз горячей воды, чтобы перед жарко натопленным камином потереть ему спину, как десятилетия назад делала его матушка. Доктор Феллоуз был фанатично предан своей супруге, но мысли его зачастую выходили из-под контроля.
Бриджет, идя впереди с зажженной свечой, проводила его наверх. Пламя то ярко вспыхивало, то начинало отчаянно моргать. Доктор Феллоуз, следуя за костлявым девичьим задом, вошел в холодную гостевую спальню. Горничная зажгла стоявшую на комоде свечку и тут же нырнула в темную утробу коридора, торопливо бросив:
– Спокойной ночи, сэр.
Доктор ворочался в холодной постели; маринованные овощи явно пошли не впрок. Он бы дорого дал, чтобы сейчас оказаться дома, рядом с теплым, дородным телом миссис Феллоуз. От этой женщины, которую природа не наделила изысканной внешностью, всегда чуть-чуть попахивало жареным луком. Иногда в этом даже была какая-то приятность.
Война
20 января 1915 года.
– Идете вы или нет? – рассердилась Бриджет. Держа на руках Тедди, она остановилась у порога. – Сто раз вам повторять: ужин на столе. – (Тедди заворочался в тисках ее рук. Морис даже бровью не повел: его сейчас занимали тонкости воинственной пляски индейцев.) – Бога ради, Урсула, отойди от окна. А окно-то почему нараспашку? Холодно ведь, околеть можно.
Урсула собиралась слазать за королевой Соланж, чтобы не оставлять ее на пустыре крыши, но отчего-то медлила. Чуть-чуть засомневалась, неловко оступилась, подумала, что крыша очень высокая, а ночь совсем непроглядная. Тут прибежала Памела и объявила: «Мама велела мыть руки и садиться за стол», а за ней подоспела Бриджет со своим вечным «Ужин на столе!» – и все надежды на спасение коронованной особы рухнули.
– А ты, Морис, – продолжала Бриджет, – прямо как дикарь.
– Я и есть дикарь, – подтвердил он. – Индеец из племени апачей.
– По мне – будь ты хоть королем готтентотов, да только УЖИН НА СТОЛЕ.
Издав последний боевой клич, Морис с грохотом ринулся вниз по лестнице, а Памела взяла старый сачок для игры в лакросс, привязала его к трости и выудила королеву Соланж из ледяного ущелья.
На ужин была отварная курица. Для Тедди – яйцо в мешочек. Сильви вздохнула. Поскольку они теперь держали кур, это в той или иной мере определяло их стол. Курятник и проволочный вольер устроили на том месте, где до войны предполагалось посадить спаржу. Старый Том больше у них не появлялся, хотя до Сильви доходили слухи, что «мистер Риджли» продолжает работать у их соседей – семейства Коул. Видно, ему все-таки пришлось не по нраву обращение «Старый Том».
– Это наша курочка? – спросила Урсула.
– Нет, милая, – ответила Сильви. – Что ты.
Курятина оказалась жесткой и волокнистой. Стряпня миссис Гловер заметно ухудшилась после того, как Джордж пострадал при газовой атаке. Он до сих пор лежал в полевом госпитале во Франции; когда Сильви спросила, насколько тяжело его состояние, миссис Гловер ответила, что не знает.
– Какой ужас, – сказала тогда Сильви.
А сама подумала: окажись ее собственный сын в беде, да еще на чужбине, она бы тут же бросилась на поиски. Выхаживала бы его, утешала. Ну, возможно, не Мориса, но уж Тедди – непременно. Когда она представила, как Тедди лежит в госпитале, раненый, беспомощный, у нее защипало глаза.
– Мамочка, тебе плохо? – забеспокоилась Памела.
– Вовсе нет, – сказала Сильви, отделяя вильчатую косточку и протягивая ее Урсуле, чтобы та загадала желание, но Урсула сказала, что не умеет. – Ну, вообще говоря, полагается желать, чтобы все наши мечты сбывались, – пояснила Сильви.
– А сны? – в тревоге спросила Урсула.
– А сны? – спросила Урсула, вспоминая огромную газонокосилку, что преследовала ее всю ночь, и племя индейцев, которые, привязав ее к шесту, стали в круг и начали целиться в нее из луков.
– Это нашакурица, правда? – сказал Морис.
Урсула относилась к домашней птице с нежностью: ей нравилось, что в курятнике теплая солома, на которой разбросаны перышки, нравилось шарить под плотными, теплыми куриными животами, чтобы найти такое же теплое яичко.
– Генриеттой звали, правда? – не унимался Морис. – Самая старая. Миссис Гловер давно говорила: пора ей в кастрюлю.
Урсула присмотрелась к содержимому своей тарелки. Генриетта была ее любимицей. Жесткий ломтик белого мяса не давал никаких подсказок.
– Генриетта? – в ужасе взвизгнула Памела.
– Ты ее зарезала? – не отставал Морис от Сильви. – Крови много было?
Несколько раз в курятник забирались лисы. Сильви удивлялась, что куры такие глупые. Не глупее людей, парировала миссис Гловер. А ведь лисы прошлым летом утащили и крольчонка Памелы. Джордж Гловер спас пару крольчат, и Памела устроила для своего гнездышко в саду, а Урсула тогда воспротивилась, унесла своего питомца в комнату и поселила в кукольном домике, где он учинил разгром да еще оставил на полу свой помет, будто россыпь крошечных лакричных шариков. При виде такого безобразия Бриджет переселила крольчонка в сарай, где тот и сгинул.
На сладкое подали пудинг с джемом и сладкой подливкой; джем был из своей малины, собранной минувшим летом. От лета теперь остались одни мечты, говорила Сильви.
– Детский трупик, – сказал Морис с той жуткой развязностью, какая процветала в школе-пансионе. С набитым ртом он объяснил: – Так у нас в школе пудинг с джемом называется.
– Что за манеры, Морис, – сделала ему замечание Сильви. – И прошу тебя, не говори таких гнусностей.
– Детский трупик? – переспросила Урсула, выронив ложку и в ужасе глядя на свою тарелку.
– Немцы их едят, – мрачно выговорила Памела.
– Пудинги? – удивилась Урсула. Все едят пудинги, почему же немцы, хоть и враги, должны быть исключением?
– Да нет, детей, – сказала Памела. – Но только бельгийских.
Сильви рассмотрела белесый пудинг с кровавой прожилкой джема и содрогнулась. Утром у нее на глазах миссис Гловер с безразличием палача перебила Генриетте шею палкой от швабры. А куда денешься, подумала Сильви.
– Нынче война, – сказала миссис Гловер. – И нечего тут рассусоливать.
Памела не собиралась отступаться.
– Скажи, мама, – вполголоса требовала она, – это была Генриетта?
– Нет, солнышко, – отвечала Сильви. – Даю честное слово: это была не Генриетта.
Дальнейшее выяснение истины прервал настойчивый стук в дверь черного хода. Все переглянулись и замерли, будто застигнутые на месте преступления. Урсула ничего не поняла.
– Только бы не дурная весть, – выговорила Сильви.
Ее опасения оправдались. Из кухни донесся душераздирающий крик. Сэм Веллингтон, старый конюх, погиб на фронте.
– Страшная война, – прошептала Сильви.
Памела отдала Урсуле остатки скрученной в четыре нити бежевой мериносовой шерсти, и Урсула пообещала, что королева Соланж в благодарность за свое спасение пожалует Памеле салфеточку под стакан с водой.
Укладываясь спать, они поставили на прикроватную тумбочку даму в кринолинах и королеву Соланж – бок о бок, в знак их доблести перед лицом врага.
