Текст книги "Жизнь после жизни"
Автор книги: Кейт Аткинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Я весь день бродила по городу, – выговорила Урсула. – Без денег, – добавила она. – И еще у меня, кажется, будет ребенок.
– А ну, заходи, – скомандовала Иззи.
А теперь Урсула очутилась в Белгравии, на неудобном стуле в каком-то большом доме. Безликая комната – видимо, бывшая столовая – годилась разве что для ожидания. Голландский натюрморт над камином и пыльные хризантемы в вазе на журнальном столике не позволяли предположить, что творится в других помещениях. Все происходящее никак не напоминало о гнусном эпизоде на черной лестнице. Кто бы знал, с какой легкостью можно соскользнуть из одной жизни в другую. Урсула задумалась: что сказал бы ей в такой ситуации доктор Келлет?
После неожиданного появления племянницы на Мелбери-роуд Иззи уложила ее в гостевой спальне, и Урсула, рыдая под атласными одеялами, старалась не слушать малоправдоподобные телефонные россказни Иззи, доносившиеся из коридора.
– Да знаю я! Она просто появилась на пороге, бедная овечка… соскучилась… хотела походить по музеям и так далее, в театр, что тут особенного?.. Нельзя же быть таким тираном, Хью…
Хорошо, что она не попала на Сильви, – с той разговор был бы короткий. В итоге условились, что Урсула пару дней проведет в Лондоне, чтобы «походить по музеям и так далее».
Закончив разговор, Иззи вошла в спальню с небольшим подносом.
– Бренди, – сказала она. – И гренки с маслом. Уж извини, но с ходу больше ничего предложить не могу. Какая же ты дуреха, – вздохнула она. – Есть ведь всякие средства, понимаешь; лучше предохраняться до того, чем после дергаться.
Урсула не могла взять в толк, о чем она говорит.
– Ты должна от него избавиться, – продолжала Иззи. – Договорились?
Ответом на этот вопрос стало прочувствованное «да».
В приемную заглянула женщина – по виду медсестра. Халат на ней был так туго накрахмален, что мог бы стоять сам по себе.
– Проходи, – сухо сказала она, даже не назвав Урсулу по имени.
Урсула поплелась за ней, как агнец на заклание.
Иззи – скорее в деловой, нежели в сочувственной манере – высадила племянницу из машины, бросив «ни пуха», и пообещала заехать за ней «позже». Урсула не представляла, что ждет ее в промежутке между «ни пуха» и «позже», но догадывалась, что ничего хорошего. Какое-нибудь тошнотворное зелье или целый лоток огромных таблеток. А также выволочка по поводу ее моральных устоев и личных качеств. Она была готова потерпеть, коль скоро это значило, что в результате можно будет перевести часы назад. Какой величины сейчас этот младенец? – задумалась Урсула. Торопливые поиски в медицинской энциклопедии Шоукроссов не давали внятного ответа. Она предполагала, что он выйдет наружу с усилием, а потом его завернут в шаль, положат в колыбельку и будут окружать заботой, пока не найдут каких-нибудь приличных людей, которые так же сильно желают иметь ребенка, как Урсула желает его не иметь. А потом она сядет в поезд, пройдется по Черч-лейн, вытащит из кустов белую мисочку со скудным урожаем малины и как ни в чем не бывало появится в Лисьей Поляне, словно оставив позади одни только «походы по музеям и так далее».
Это была совершенно заурядная комната. Высокие окна, шторы с фестонами и кистями. Шторы, казалось, остались от прежней жизни здания, равно как и мраморный камин, в котором сейчас теплился газовый огонь; на каминной полке стояли простые часы с крупным циферблатом. Неуместными выглядели только зеленый линолеум на полу и операционный стол в центре. Пахло здесь, как в школьной химической лаборатории. Урсула не поняла, зачем на тележке, накрытой льняной салфеткой, разложен целый арсенал устрашающих металлических инструментов. Возможно, они пригодились бы мяснику, но явно не имели отношения к младенцу. Колыбели не было и в помине. У нее дрогнуло сердце.
Какой-то мужчина, старше Хью, в длинном медицинском халате, торопливо, будто мимоходом, войдя в комнату, приказал Урсуле забраться на операционный стол и сунуть ноги «в стремена».
– В стремена? – переспросила Урсула. Еще лошадей тут не хватало.
Она так и не поняла, что от нее требуется, пока медсестра, уложив ее на спину, не задрала ей ноги.
– Мне будут делать операцию? – забеспокоилась Урсула. – Я же не больна.
Медсестра опустила ей на лицо маску и сказала:
– Считай от десяти до одного.
– Зачем? – хотела спросить Урсула, но не успела: комната исчезла вместе со всем, что в ней находилось.
Очнулась она, как в дурмане, на пассажирском сиденье принадлежавшего Иззи «остина».
– Скоро будешь как огурчик, – сказала Иззи. – Не беспокойся, это наркоз отходит. Некоторое время помаешься.
Откуда только Иззи знала такие подробности этой ужасающей процедуры?
На Мелбери-роуд Иззи помогла ей дойти до постели, и Урсула забылась глубоким сном под атласными одеялами в гостевой комнате. Когда за окнами уже стемнело, Иззи опять пришла к ней с подносом.
– Суп из бычьих хвостов, – торжественно объявила она. – Консервированный.
От Иззи пахло спиртным, чем-то приторно-сладким, а под слоем косметики и напускным оживлением проглядывало изнеможение. Урсула поняла, что стала ей страшной обузой. Она с трудом села в кровати. Запахи алкоголя и бычьих хвостов сделали свое дело: Урсулу вырвало прямо на атласное великолепие.
– О боже. – Иззи зажала рот ладонью. – Я на самом деле не создана для таких испытаний.
– Что с ребенком? – спросила Урсула.
– Ты о чем?
– Что с ребенком? – повторила Урсула. – Для него подыскали приличную семью?
Среди ночи Урсула проснулась; ее снова вырвало, и она провалилась в сон, не успев ни убрать за собой, ни позвать Иззи. А утром у нее начался жар. Невыносимый жар. Сердце колотилось, каждый вдох давался с трудом. Она попыталась выбраться из постели, но голова кружилась, а ноги не слушались. Все, что было потом, вспоминалось как в тумане. Иззи, очевидно, вызвала Хью: Урсула почувствовала на своем липком лбу прохладную ладонь, а когда открыла глаза, увидела ободряющую отцовскую улыбку. Он сидел на краешке кровати, не снимая плаща. Урсулу вытошнило на его одежду.
– Мы отвезем тебя в больницу, – сказал Хью, ничуть не рассердившись. – У тебя небольшая инфекция.
Где-то на заднем плане раздавались бурные протесты Иззи.
– Меня засудят, – шипела она, а Хью отвечал:
– Отлично. Надеюсь, тебя бросят в камеру и выкинут ключ. – Подняв Урсулу на руки, он сказал: – На «бентли», думаю, быстрее доберемся.
Урсула чувствовала себя невесомой, она словно плыла по воздуху. В очередной раз она пришла в себя в неуютной больничной палате; там уже поджидала Сильви; ее неподвижное лицо было страшным.
– Как ты могла? – только и сказала она.
Урсула обрадовалась, когда наступил вечер и место Сильви занял Хью.
Во время дежурства Хью прилетела черная летучая мышь. Ночь потянулась к Урсуле своей дланью, и Урсула поднялась ей навстречу. С облегчением и даже с радостью она ощутила сверкающий, лучезарный мир, до которого не докричаться, то место, где откроются все тайны. Ее обняла темнота, бархатная подруга.
В воздухе плясал снег, мелкий, как тальк, ледяной, как восточный вечер на младенческой коже… но тут Урсула рухнула спиной на больничную койку, и ее рука осталась отвергнутой.
На бледно-зеленое больничное покрывало упал ослепительно-яркий косой луч света. Хью спал; лицо его было безвольным и усталым. Он сидел в неудобной позе на стуле у ее кровати. Одна брючина слегка задралась, и Урсула видела сползший хлопчатобумажный носок серого цвета и гладкую кожу отцовской голени. Когда-то он был как Тедди, подумала Урсула, а Тедди в один прекрасный день станет таким, как он. Мальчик в мужчине, мужчина в мальчике. Ей стало грустно до слез. Хью открыл глаза, встретился с ней взглядом, слабо улыбнулся и сказал:
– Привет, медвежонок. С возвращением.
Август 1926 года.
Авторучку следует держать свободно и под таким углом, который облегчает написание стенографических знаков. Запястье не должно опираться на блокнот и на письменный стол.
До конца лета она прозябала. Сидела в саду под яблонями и пыталась читать учебник скорописи. На семейном совете было решено, что в школу она не вернется, а вместо этого пойдет осваивать стенографию и машинопись.
– Не пойду я в школу, – сказала она. – Не могу, и все.
Заходя в комнату, где находилась Урсула, Сильви распространяла вокруг себя пронизывающий холод. Бриджет и миссис Гловер не могли уразуметь, почему «серьезное заболевание», которое Урсула подхватила в Лондоне, когда была в гостях у тетки, настолько отдалило Сильви от дочери: они ожидали как раз обратного. Иззи, естественно, было отказано от дома. Persona non grata in perpetuam. [32]32
Нежелательная персона навеки (лат.).
[Закрыть]Правду знала одна Памела, которая по крупицам вытянула из Урсулы все историю от начала до конца.
– Он взял тебя силой, – кипятилась она. – С какой стати ты решила, что сама виновата?
– Но последствия… – прошептала Урсула.
Сильви, конечно, винила только Урсулу.
– Ты растоптала свою честь, свою личность, свою репутацию.
– Но никто же не знает.
– Достаточно того, что я знаю.
– Твои рассуждения словно позаимствованы из романов Бриджет, – сказал жене Хью.
Неужели Хью читал те же романы, что и Бриджет? Вряд ли.
– А если честно, – продолжил он, – ты рассуждаешь как моя мать.
(«Хуже не бывает, – говорила Памела, – но и это пройдет».)
Даже Милли поверила в ее легенду.
– Заражение крови! – воскликнула она. – Это настоящая драма. Страшно было в больнице? Нэнси говорила – ей Тедди рассказывал, – что ты была на грани смерти. Мне бы такие приключения.
Как же далеко отстоит смерть от грани смерти. Их, по сути, разделяет целая жизнь. Но что делать с этой жизнью, ради которой ее спасали, Урсула не знала.
– Я бы хотела снова записаться к доктору Келлету, – сказала она Сильви.
– Он, по-моему, больше не практикует, – равнодушно ответила та.
Урсула все еще ходила с длинными волосами – главным образом, в угоду Хью, но как-то раз поехала вместе с Милли в Биконсфилд и сделала короткую стрижку. Это был акт покаяния: она почувствовала себя не то мученицей, не то монашкой. Где-то между этими двумя вехами, сказала она себе, и пройдет вся оставшаяся жизнь.
Хью, по-видимому, больше удивился, чем расстроился. После всего, что произошло в Белгравии, стрижка выглядела не более чем безобидной пародией.
– Силы небесные, – сказал Хью, когда она вышла к ужину, состоявшему из неаппетитных телячьих котлет а-ля Рюсс («Как собачья еда», – пробурчал Джимми, который отличался таким зверским аппетитом, что вполне мог бы слопать ужин Джока). – Ты изменилась до неузнаваемости.
– Это же хорошо, правда? – сказала Урсула.
– Мне и раньше Урсула нравилась, и сейчас, – заметил Тедди.
– Похоже, только тебе, – пробормотала Урсула.
Сильви издала какой-то звук, недотянувший до слова, а Хью сказал:
– Ну зачем же так, я считаю, что ты…
Но она так и не узнала, что считает Хью, потому что нетерпеливый стук дверной колотушки возвестил прибытие взволнованного майора Шоукросса, который хотел узнать, не у них ли его дочка Нэнси.
– Извините, что помешал вашему ужину, – сказал он, медля на пороге столовой.
– Ее здесь нет, – сказал Хью, хотя отсутствие Нэнси было очевидным.
Майор Шоукросс хмуро уставился на котлеты.
– Пошла за листьями для гербария, – объяснил он. – Вы же знаете, что это за ребенок. – Это было адресовано Тедди, задушевному другу Нэнси.
Нэнси любила природу и вечно собирала какие-то веточки, шишки, ракушки, гальку и кости, будто святыни древней религии. «Дитя природы», называла ее миссис Шоукросс («Нашла чем хвалиться», – говорила Сильви).
– Приспичило ей найти дубовые листья, – сказал майор Шоукросс, – а у нас в имении дубы не растут.
За этим последовала краткая дискуссия о повсеместном вымирании дубов, а потом наступило тягостное молчание. Полковник Шоукросс прочистил горло:
– Роберта говорит, Нэнси ушла более часа назад. Я пробежал по дороге из конца в конец, но ее не дозвался. Ума не приложу, где она может быть. Винни и Милли тоже отправились на поиски.
Майор Шоукросс на глазах стал пепельно-серым. Сильви протянула ему стакан воды и сказала:
– Присядьте.
Он как будто не слышал. Сомнений нет, подумала Урсула: он вспомнил Анджелу.
– По-видимому, нашла что-нибудь интересное, – предположил Хью, – птичье гнездо или кошку с котятами. Вы же ее знаете.
Все считали само собой разумеющимся, что знают Нэнси. Майор Шоукросс, взяв со стола ложку, сверлил серебро невидящим взглядом:
– Она к ужину не пришла.
– Я с вами, на поиски. – Тедди вскочил из-за стола.
Он тоже знал Нэнси: она никогда не пропускала ужин.
– И я, – вызвался Хью, ободряюще похлопав майора Шоукросса по спине и забыв о телячьих котлетах.
– А мне можно? – спросила Урсула.
– Нет, – отрезала Сильви. – И Джимми тоже нельзя. Оставайтесь здесь, мы с вами поищем ее в садах.
Ледник в этот раз не понадобился. Нэнси отправили в больничный морг. Нашли ее в старом пустом желобе, еще теплой.
– Со следами надругательства, – делился Хью с Сильви, а Урсула, как шпионка, таилась под дверью утренней гостиной. – Две девочки за три года, таких совпадений не бывает, верно? Задушена в точности как Анджела.
– Среди нас живет монстр, – изрекла Сильви.
Обнаружил Нэнси не кто иной, как майор Шоукросс.
– Слава богу, что не бедняга Тед, как в прошлый раз, – сказал Хью. – Он бы сломался.
Тедди все равно сломался. Не одну неделю молчал. А заговорив, сказал, что ему изрезали всю душу.
– Раны заживают, – сказала Сильви. – Даже самые глубокие.
– Это действительно так? – спросила Урсула, вспоминая глицинию на обоях, приемную в Белгравии, а Сильви ответила:
– Ну, не всегда. – И даже не потрудилась солгать.
Всю первую ночь они слышали вопли миссис Шоукросс. После этого у нее перекосило лицо, и доктор Феллоуз установил, что она перенесла «небольшой инсульт».
– Бедная несчастная женщина, – сказал Хью.
– Она за своими девочками совершенно не следит, – возразила Сильви. – Отпускает их на все четыре стороны. Вот и расплачивается теперь за свое легкомыслие.
– Ох, Сильви, – с грустью выговорил Хью, – у тебя сердце есть?
Памела уехала в Лидс. Хью отвез ее на своем «бентли». Дорожный сундук не поместился в багажник автомобиля, пришлось отправить его поездом.
– В таком сундуке покойника спрятать можно, – сказала Памела.
Она собиралась поселиться в женском общежитии; ей уже сообщили, что ее соседкой по комнате станет девушка из Мэкклсфилда, Барбара.
– Как дома, – решил подбодрить ее Тедди, – только вместо Урсулы другая будет.
– Вот именно, то есть совсем не так, как дома, – сказала Памела.
И крепче обычного стиснула Урсулу в объятиях, перед тем как устроиться на переднем сиденье рядом с Хью.
– Скорей бы в университет, – сказала Памела Урсуле, когда они лежали в постелях накануне ее отъезда, – только тебя покидать не хочется.
Когда Урсула с началом учебного года не вернулась в школу, ее решение не вызвало никаких пересудов. А Милли, скорбевшая по Нэнси, вообще не замечала ничего вокруг.
Каждое утро Урсула ездила поездом до Хай-уикема: она поступила в частный колледж делопроизводства. «Колледж» – это громко сказано: курсы, располагавшиеся над овощной лавкой на главной улице, занимали две комнаты, холодную буфетную и еще более холодный закуток туалета. Возглавлял колледж некий мистер Карвер, у которого было две страсти: эсперанто и скоропись Питмана; вторая приносила несколько больше выгоды. Скоропись Урсуле нравилась; было в ней что-то похожее на тайный код, окруженный непривычными словами: аспираты, логограммы, лигатуры, усечения, удвоения – язык не живой и не мертвый, но странно неподвижный. Монотонные словарные диктанты мистера Карвера действовали на нее как успокоительное: повтор, повторять, повторный, повторение, повторяемость, князь, княжеский, княжество, княжна, княжны…
Сокурсницы подобрались очень приятные, дружелюбные, все как на подбор энергичные и дисциплинированные: никогда не забывали блокноты и линейки, у каждой в сумке было по меньшей мере два пузырька чернил разных цветов.
В плохую погоду они не выходили на обед, а делились принесенными из дому бутербродами, после чего устраивались среди пишущих машинок и штопали чулки. Минувшее лето многие провели в молодежных лагерях, купались, ходили в походы, и Урсула спрашивала себя, могут ли они по виду определить, что ее лето прошло совсем иначе. «Белгравия» – это теперь стало ее личным стенографическим обозначением того, что с ней произошло. («Аборт, – сказала ей Памела. – Подпольный аборт». Памела всегда называла вещи своими именами. Подчас Урсуле хотелось, чтобы сестра все же выбирала выражения.) Она завидовала обыденности чужой жизни. (Услышь это Иззи – облила бы ее презрением.) Урсула, похоже, навсегда утратила надежду на обыденность.
Если бы она бросилась под скорый поезд, или умерла после Белгравии, или просто-напросто выбросилась головой вперед из окна своей спальни – что тогда? Неужели она смогла бы вернуться и начать сначала? Или она должна убедить себя (как ей советовали), что те события существуют лишь у нее в голове? Пусть так, но разве то, что у нее в голове, – не реальность? Что, если осязаемой реальности вообще не существует? Что, если не существует ничего, кроме мышления? Философы «бились» (устало говорил ей доктор Келлет) над этой проблемой с глубокой древности, это один из первейших вопросов, которыми они задавались, а потому ей бессмысленно ломать над этим голову. Но разве перед каждым человеком рано или поздно не встает такая дилемма?
(«Брось ты эту стенографию, – писала ей из Лидса Памела. – Поступай в университет на философский – у тебя как раз подходящий склад ума. Будешь грызть гранит науки, как терьер – косточку».)
По прошествии некоторого времени она отправилась на поиски доктора Келлета и обнаружила, что его практика перешла к женщине, у которой были очки в стальной оправе и стального цвета волосы; преемница доктора подтвердила, что он отошел он дел, и предложила свои услуги. Нет, спасибо, ответила Урсула. После Белгравии она впервые оказалась в Лондоне и, пока ехала от Харли-стрит по линии «Бейкерлу», испытала приступ панической атаки. Ей даже пришлось выбежать на улицу из здания вокзала Мэрилебон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Продавец газет спросил:
– Вам плохо, мисс?
И она ответила: нет-нет, все в порядке, спасибо.
Мистер Карвер любил прикасаться к девушкам («девочки мои»): легонько трогать за плечо и поглаживать ангору кофточки или кашемир джемпера, как своих домашних питомцев.
С утра у них была машинопись: обучались они на громоздких ундервудах. Иногда мистер Карвер заставлял их упражняться с завязанными глазами – только так, по его мнению, можно было приучиться не смотреть на клавиши и выдерживать темп. Надевая на глаза повязку, Урсула чувствовала себя солдатом, идущим на расстрел за дезертирство. До нее порой доносились непонятные звуки, глухое сопение и мычание, но она не решалась подглядеть, чем он там занимается.
После обеда – стенография: убаюкивающие диктанты охватывали все разновидности деловых писем. Уважаемые-господа, Ваше-письмо-обсуждалось на-вчерашнем-заседании-совета-директоров; принято-решение отложить-дальнейшее-рассмотрение-вопроса до-следующего-заседания-совета-директоров, которое-состоится-в-последний-вторник…Донельзя скудное содержание этих писем составляло резкий контраст с бешеным расходом чернил, оседавших на страницах блокнотов.
Однажды во второй половине дня, когда мистер Карвер диктовал К-сожалению, мы-не-видим-перспектив для-успешного-сотрудничества-с-теми, кто-возражает-против-этого-назначения…он прошел мимо Урсулы и нежно коснулся ее шеи, которую теперь не закрывали длинные волосы. Урсулу передернуло. Она уставилась на клавиши ундервуда. Неужели ее натура привлекает к себе такого рода внимание? Неужели она – низменная личность?
Июнь 1932 года.
Для себя Памела выбрала белую парчу, а для подружек невесты – желтый атлас. Желтый цвет оказался слегка ядовитым, отчего все подружки невесты приобрели какой-то желтушный вид. Подружек было четыре: Урсула, Винни Шоукросс (ей отдали предпочтение перед Герти) и две самые младшие сестры Гарольда. Гарольд происходил из большой, шумной семьи, жившей на Олд-Кент-роуд. «Люди не нашего круга», говорила Сильви про новых родственников. То обстоятельство, что Гарольд был врачом, не меняло дела (Сильви почему-то с неприязнью относилась к представителям медицинской профессии).
– По-моему, твоя семья тоже была несколько déclassé,разве нет? – заметил Хью.
Ему нравился будущий зять. От него, по мнению Хью, исходили «свежие веяния». Нравилась ему и мать Гарольда, Олив.
– Она говорит то, что думает, – сказал он Сильви. – И думает то, что говорит. В отличие от некоторых.
– Мне показалось, в модном журнале это смотрелось очень симпатично, – неуверенно выговорила Памела, когда Урсула приехала на третью, последнюю, примерку: ателье находилось не где-нибудь, а в Нисдене.
Длинное платье безбожно обтянуло грудь и живот.
– Вы поправились после первой примерки, – отметила закройщица.
– Разве?
– Да-да, – подтвердила Памела.
Урсула тут же вспомнила, когда именно она в последний раз прибавила в весе. Белгравия. Сейчас ничего похожего быть не могло. Она стояла на стуле, а закройщица ходила кругами с подушечкой для булавок на запястье.
– Но выглядишь очень мило, – добавила Памела.
– У меня работа сидячая, – сказала Урсула. – Надо больше двигаться.
Быть ленивой оказалось очень легко. Она жила одна, но этого никто не знал. Хильда – девушка, с которой они сняли квартирку на последнем этаже дома в Бейсуотере, – съехала, но, слава богу, продолжала исправно вносить квартирную плату. Теперь Хильда жила в Илинге с мужчиной по имени Эрнест, у которого был «настоящий дворец наслаждений в миниатюре»; жена не давала ему развода, и Хильде приходилось делать вид перед своими родителями, будто она по-прежнему живет в Бейсуотере добродетельной жизнью.
Урсула беспокоилась, что родители Хильды в один прекрасный день неожиданно появятся на пороге и ей придется плести какую-нибудь небылицу, а то и не одну, чтобы объяснить отсутствие их дочери. Хью и Сильви пришли бы в ужас, узнай они, что Урсула живет в Лондоне в полном одиночестве.
– Бейсуотер? – с сомнением переспросила Сильви, когда Урсула объявила, что уезжает из Лисьей Поляны.
Хью и Сильви приезжали осмотреть квартиру и познакомиться с Хильдой, которая с честью выдержала учиненный Сильви допрос. Однако же Сильви невысоко оценила и жилье, и Хильду.
Ее проживание оплачивал «Эрнест из Илинга» – так Урсула про себя называла жениха соседки («содержанка» – смеялась Хильда); та приезжала раз в две недели, чтобы забрать почту и сделать очередной денежный взнос.
– Может, мне найти другую соседку? – предложила Урсула, хотя даже думать боялась, что Хильда согласится.
– Давай немного подождем, – ответила Хильда, – посмотрим, как у меня сложится. В том-то и прелесть жизни во грехе, что я могу в любой момент развернуться и уйти.
– Так ведь и Эрнест, – (из Илинга), – тоже.
– Мне двадцать один год, а ему сорок два, так что он меня не бросит, уж поверь.
Когда Хильда съехала, Урсула вздохнула полной грудью. Теперь она вечерами расхаживала по дому в халате, накрутив волосы на бигуди, в охотку ела апельсины и шоколад, слушала радио. Дело не в том, что Хильда стала бы возражать, – напротив, она и сама с радостью последовала бы ее примеру, но Сильви всю жизнь заставляла своих детей соблюдать приличия в присутствии посторонних, и от этой привычки не так-то просто было избавиться.
Через две недели одиночества Урсуле пришло в голову, что подруг у нее – наперечет, а те, что есть, не жаждут поддерживать с ней отношения. Милли стала театральной актрисой и все время пропадала на гастролях. Иногда от нее приходили открытки с видами таких мест, куда бы она по доброй воле никогда не поехала (Стаффорд, Гейтсхед, Грэнтем), и смешные шаржи на саму себя в разных ролях («Я – Джульетта, вот умора!»). На самом деле их дружба не выдержала испытания смертью Нэнси. От горя Шоукроссы замкнулись в себе, и, когда жизнь Милли наконец-то вошла в прежнюю колею, Урсула вела уже совсем другую жизнь. Она нередко подумывала рассказать Милли про Белгравию, но боялась разрушить последние остатки хрупкой привязанности.
Урсула работала в большой фирме, занимающейся импортом, и, когда сотрудницы рассказывали, как и с кем проводят свободное время, ей оставалось только удивляться, каким образом каждой из них удалось перезнакомиться со всеми этими Гордонами, Чарли, Диками, Милдред, Эйлин, Верами и окружить себя веселой и неутомимой компанией, которая посещала кинотеатры и варьете, каталась на коньках, ходила в бассейн и на пляж, ездила в Истборн и Эппинг-Форест. Урсуле такое и не снилось.
Она желала уединения, но тяготилась одиночеством – загадка, которая была очень далека от своего разрешения. На работе ее считали нелюдимой, будто она во всех отношениях была старше остальных, но ведь нет. Изредка кто-нибудь предлагал: «Пошли с нами после работы». Это говорилось без всякой задней мысли, но звучало как подачка, – наверное, так оно и было. Урсула ни разу не воспользовалась таким приглашением. Она подозревала (нет, твердо знала), что у нее за спиной люди судачат – беззлобно, просто из любопытства. В ней видели то, чего нет. Темная лошадка. В тихом омуте черти водятся.Их бы постигло большое разочарование, узнай они, что избитые поговорки и то интереснее, чем ее жизнь. Ни глубин, ни темных пятен (разве что в прошлом). Если не считать алкогольные глубины. А они бы небось посчитали.
Работа была ей не по душе: бесконечные накладные, таможенные декларации, балансовые ведомости. Сами предметы импорта – ром, какао, сахар – и экзотические места их происхождения совершенно не вязались с конторской рутиной. Урсула считала себя маленьким винтиком в большом колесе Британской империи. «А что тут такого? – говорил Морис, который теперь крутил солидные колеса Министерства внутренних дел. – Винтики всюду нужны». Ей не хотелось быть винтиком, но Белгравия, казалось, поставила крест на всем остальном.
Урсула знала, как начался алкоголизм. Не с драматических событий, а с обыденных домашних дел, вроде boeuf bourgignon, [33]33
Говядина по-бургундски (фр.).
[Закрыть]которую она решила приготовить для Памелы, когда пару месяцев назад та приехала к ней в гости. Памела, по-прежнему работавшая в Глазго, в какой-то лаборатории, хотела сделать покупки к свадьбе. Гарольд тоже не успел перебраться на новое место, но вскоре должен был приступить к работе в Лондонском королевском госпитале.
– Мы с тобой прекрасно проведем выходные вдвоем, – сказала Памела.
– Хильда сейчас в отъезде, – с легкостью солгала Урсула. – Отправилась к своей маме в Гастингс.
Ей не хотелось рассказывать Памеле о договоренности с Хильдой. Притом что сестра была единственным человеком, с которым Урсула могла поделиться, что-то ее удерживало.
– Замечательно, – обрадовалась Памела. – Я перетащу ее тюфяк в твою комнату – и будет совсем как в детстве.
– Хочешь под венец? – спросила Урсула, когда они уже легли спать.
Это было совсем не так, как в детстве.
– Конечно хочу, а как же иначе? Мне нравится сама идея супружества. В ней есть что-то гладкое, округлое и основательное.
– Как камешек?
– Как симфония. Точнее, дуэт.
– Вижу, ты ударилась в лирику, на тебя не похоже.
– Я мечтаю о таком браке, как у наших родителей.
– Честно?
Памела давно не жила с родителями. Вероятно, она не представляла, какие отношения сейчас у Хью и Сильви. Не гармония, а сплошной диссонанс.
– А ты пока никого не встретила? – осторожно спросила Памела.
– Нет. Никого.
– Всему свое время. – Памела хотела ее приободрить.
Для boeuf bourgignon, естественно, требовалось бургундское, и во время обеденного перерыва Урсула выбежала в винный магазин, мимо которого проходила каждый день по пути на работу в Сити. Здание дышало стариной; деревянные панели словно веками вымачивали в вине, а темные бутылки сулили нечто большее, чем просто свое содержимое. Виноторговец помог ей с выбором: некоторые, сказал он, для кулинарных целей берут второсортное вино, однако второсортное вино годится лишь на уксус. Разговаривал он язвительно и довольно властно. С бутылкой обращался нежно, как с младенцем: любовно завернул в мягкую бумагу и вручил Урсуле, которая уложила ее в плетеную хозяйственную сумку, спрятав от глаз сослуживцев, чтобы не быть заподозренной в тайном пороке.
Бургундское было куплено прежде говядины, и в тот вечер Урсула решила откупорить бутылку и попробовать вино на вкус, коль скоро его так нахваливал продавец. Конечно, она и раньше пробовала спиртное, вовсе не считая себя трезвенницей, но никогда не пила в одиночку. Ни разу не откупоривала дорогое вино, не наливала себе сама (халат, бигуди, уютный газовый камин). Ощущение было такое, словно она холодным вечером погрузилась в теплую ванну; глубокий, мягкий вкус вдруг оказался невероятно бодрящим. Как у Китса: «кубок, льющий теплый юг», разве не похоже? Ее привычное уныние пошло на убыль, и она налила себе второй бокал. Когда Урсула поднялась из-за стола, у нее поплыло в голове, и она посмеялась над собой. «Подшофе», – сказала она в пространство и невольно подумала: хорошо бы завести собаку. Хоть будет с кем поговорить. Был бы у нее песик вроде Джока, встречал бы ее с работы, заряжал оптимизмом. Джока больше не было – он мирно умер от старости, уступив свое место уипету с печальными глазами, который выглядел слишком хрупким для суровой собачьей жизни.
Ополоснув бокал, Урсула заткнула бутылку пробкой и нога за ногу побрела в спальню. Для завтрашнего деликатеса вина оставалось достаточно.
Спала она, вопреки обыкновению, крепким сном и проснулась лишь по звонку будильника. «Отпить, чтобы наш мир оставить тленный». На свежую голову она поняла, что держать собаку не сможет.
На работе она скрашивала себе нудное заполнение бесконечных гроссбухов мыслями о початой винной бутылке, оставшейся на кухне. В конце-то концов, для говядины можно купить еще одну.
– Удачно получилось? – спросил ее виноторговец, когда она через два дня пришла еще раз.
– Вы не так поняли, – рассмеялась Урсула. – Мясо я еще не готовила. Просто подумала, что к столу нужно будет подать что-нибудь равноценное.
Она поняла, что больше сюда заходить не стоит. Сколько раз можно готовить boeuf bourgignon?
К приезду Памелы она сделала непритязательную картофельную запеканку с мясом, а на десерт – печеные яблоки с заварным кремом.
– Я тебе привезла подарок из Шотландии, – сказала Памела, доставая бутылку солодового виски.
Когда виски закончился, она нашла другой магазин, где к товару относились с меньшим пиететом.
– Для говядины по-бургундски, – объяснила Урсула, хотя никто ее не спрашивал. – Пожалуй, я возьму две бутылки. У меня ожидается большой прием.