Текст книги "Жизнь после жизни"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Из паба на углу – две бутылки «Гиннеса».

– Для брата, – объяснила она. – Свалился как снег на голову.

Тедди в свои восемнадцать лет едва ли был выпивохой.

Через пару дней – то же самое.

– Снова брат нагрянул, мисс? – спросил ее хозяин и подмигнул; она вспыхнула.

В одном из итальянских ресторанчиков Сохо, где она «оказалась совершенно случайно», ей без вопросов продали пару бутылок кьянти. «Бочковый херес» – можно было прийти с бидоном в продуктовый магазин в конце улицы, и тебе наливали прямо из бочонка («Это для мамы»), В пабах, как можно дальше от дома, – ром («для отца»). Она, как ученый, экспериментировала с разными алкогольными напитками, но так и не нашла ничего лучше, чем самая первая бутылка кроваво-красного вина, зардевшаяся влага Иппокрены. Она придумала предлог, чтобы заказать сразу ящик («семейное торжество»).

Урсула втайне пристрастилась к выпивке. Это было глубоко личное действо, интимное, одинокое. Сердце у нее заходилось страхом и предвкушением одновременно при одной мысли о спиртном. К сожалению, от молодой женщины из Бейсуотера, зажатой между строгостями закона о торговле спиртными напитками и страхом унижения, требовались немалые ухищрения, чтобы потакать своей слабости. Богатым приходилось легче: у Иззи, например, где-то был открытый счет, кажется в «Хэрродсе», – ей просто доставляли домой все, что душе угодно.

Обмакнув палец ноги в воды Леты, Урсула стремительно пошла ко дну и в считаные недели соскользнула от трезвости к пагубной страсти. Это было и позором, и спасением от позора. Каждое утро она просыпалась с мыслью: сегодня вечером – ни за что, ни капли, но во второй половине дня нетерпение нарастало и она уже предвидела, как переступит порог квартиры и встретит забытье. Ей доводилось читать сенсационные репортажи из опиумных притонов Лайм-хауса, но она не знала, можно ли им верить. Опиум, похоже, был еще лучше бургундского, если требовалось заглушить боль бытия. Вероятно, Иззи могла бы просветить ее относительно местонахождения китайского опиумного притона, поскольку она сама когда-то «курманила таян», о чем сообщала с полной безмятежностью, но Урсула никогда не решилась бы спросить. Вряд ли этот путь привел бы ее в нирвану (кое-что она все же почерпнула у доктора Келлета), но явно грозил привести к новой Белгравии.

Иззи время от времени допускалась в лоно семьи («На свадьбы и похороны – еще куда ни шло, – постановила Сильви, – но на крестины – ни в коем случае»). Ее пригласили на свадьбу Памелы, но, к глубочайшему облегчению Сильви, она прислала вежливый отказ с извинениями. «На эти дни как раз улетаю», – объяснила она. У кого-то из ее знакомых был личный самолет ( потрясающе), и ей пообещали перелет в Берлин. Время от времени Урсула наведывалась к ней в гости. В прошлом у них был общий ужас Белгравии, что еще больше их сблизило, хотя вслух они об этом не говорили.

Вместо себя Иззи прислала свадебный подарок: набор серебряных вилочек для торта. Памелу это позабавило.

– Какое мещанство, – сказала она Урсуле. – Иззи не перестает удивлять.

– Почти готово, – промычала нисденская закройщица сквозь зажатые в губах булавки.

– Кажется, я и вправду слегка раздалась, – сказала Урсула, разглядывая в зеркале желтый атлас, который силился объять ее брюшко. – Надо будет вступить в Женскую лигу здоровья и красоты.

Трезвая как стекло, она споткнулась и упала по дороге с работы домой. Был ненастный ноябрьский вечер, сырой и темный; Урсула попросту не заметила, что одну из плит тротуара слегка вздыбил корень дерева. Руки у нее были заняты: в обеденный перерыв она успела забежать в библиотеку, потом в продуктовый магазин и теперь инстинктивно спасала книги и продукты, но не себя. В результате она растянулась плашмя на тротуаре, причем основной удар пришелся на нос. Ее оглушила боль, какой она еще не знала. Стоя на коленях, Урсула зажимала нос руками, забыв думать о книгах и продуктах, разлетевшихся по мокрому тротуару. Она слышала свои стоны – вопли – и не могла их унять.

– Ох ты, – донесся до нее мужской голос, – не повезло вам. Давайте помогу. Ваш персиковый шарфик весь в крови. Или правильнее сказать «цвета само»?

– Персиковый, – выдавила Урсула, сохранявшая вежливость, несмотря на боль.

Она и думать забыла про свой мохеровый шарф. Крови, похоже, было много. Лицо распухало, густой ржавый запах не отступал, но боль слегка улеглась.

Мужчина, хоть и невысок ростом, оказался вполне приятным, у него были песочного цвета волосы, голубые глаза и красиво очерченные скулы, обтянутые чистой, будто отполированной кожей. Он помог ей подняться. Урсула оперлась на его крепкую сухую ладонь.

– Меня зовут Дерек, Дерек Олифант.

– Элефант? [34]34
  Elephant (англ.) – слон.


[Закрыть]

– Олифант.

Через три месяца они поженились.

Дерек был родом из Барнета; Сильви сочла его – как и Гарольда – заурядным. Естественно, Урсулу он привлек именно этим. По профессии он был учителем – преподавал историю в небольшой школе для мальчиков («для сыновей честолюбивых лавочников», небрежно говорила Сильви) и в период ухаживания водил Урсулу на концерты в Уигмор-Холл и на прогулки в Примроуз-Хилл. Они подолгу катались на велосипедах и в конце пути останавливались в каком-нибудь окраинном кабачке под открытым небом, чтобы заказать полпинты слабоалкогольного пива для него и лимонад для Урсулы.

Оказалось, что у нее перелом носа («Ой, бедняжка, – написала ей Памела. – У тебя был такой прелестный носик»). Перед тем как сопроводить Урсулу в больницу, Дерек отвел ее в ближайший паб, чтобы она хоть немного привела себя в порядок.

– Разрешите, я возьму вам бренди, – сказал он, когда Урсула присела к столу, а она ответила:

– Нет-нет, не надо, мне бы только стакан воды. Я фактически не пью, – хотя накануне отрубилась на пороге спальни, опорожнив бутылку джина, тайком прихваченную у Иззи.

Поворовывая у тетки, она не испытывала никаких угрызений совести. Иззи забрала у нее больше. Белгравия и так далее.

Урсула бросила пить так же резко, как начала. Ей представлялось, что внутри у нее пустота, которая образовалась еще в Белгравии. Прежде она пыталась залить эту пустоту спиртным; теперь брешь мало-помалу заполнялась чувствами к Дереку. Что это были за чувства? Большей частью облегчение оттого, что нашелся человек, который о ней заботится, человек, не ведающий о ее позорном прошлом.

«Я влюблена», – не помня себя от радости, написала она Памеле.

«Ура», – ответила Памела.

– Иногда, – сказала Сильви, – мы склонны принимать благодарность за любовь.

Мать Дерека по-прежнему жила в Барнете, отца уже не было в живых, младшая сестра погибла.

– Жуткая трагедия, – рассказывал Дерек. – Когда ей было четыре года, она упала в камин.

Сильви всегда очень следила за каминными ограждениями. Сам Дерек в детстве мог утонуть, о чем поведал Урсуле, когда услышал, какая история произошла с ней в Корнуолле. То было одно из немногих выпавших на ее долю происшествий, в котором она не видела почти никакой своей вины. А что же случилось с Дереком? Сильный прилив, перевернутая лодка, героический заплыв к берегу. Никакой мистер Уинтон не понадобился.

– Я спасся сам, – сказал Дерек.

– Выходит, не такой уж он заурядный, – заключила Хильда, протягивая Урсуле сигарету.

Урсула заколебалась, но ответила отказом, не желая менять одну вредную привычку на другую. Она собирала свои вещи. Ей не терпелось убраться из Бейсуотера. Дерек пока снимал меблированную комнатушку в Холборне, но уже почти договорился о покупке дома.

– Я, между прочим, написала хозяину, – сказала Хильда, – что мы обе съезжаем. Жена Эрни согласилась на развод – я не рассказывала? – Хильда зевнула. – Он сделал мне предложение. Почему бы не воспользоваться? Мы с тобой превратимся в респектабельных дам. Я буду навещать тебя в… как там называется это место?

– Уилдстон.

На бракосочетание, которое ограничилось простой регистрацией, пригласили по настоянию Дерека только его мать, Хью и Сильви. Памела обиделась, что ее не позвали.

– Мы не хотели откладывать, – объяснила Урсула. – К тому же Дерек не любит помпы.

– А ты? – спросила Памела. – Ты тоже? Что за свадьба без помпы?

Нет, Урсула не хотела никакой шумихи. Она собиралась вверить себя этому человеку, наконец-то обрести благополучие, а все остальное не имело значения. Быть невестой – это ничто, быть женой – это все.

– Нам хотелось, чтобы все прошло как можно проще, – решительно сказала она.

(«И, как видно, дешевле», – отметила Иззи. Вскоре от нее прибыл очередной набор мещанских серебряных вилочек.)

– Похоже, довольно приятный парень, – улучив момент, высказался Хью во время обеда из трех блюд, заменившего собой свадебный банкет и устроенного в кафе неподалеку от отдела регистрации.

– Да, верно, – согласилась Урсула. – Очень приятный.

– И все же, медвежонок, как-то чудно получается, – сказал Хью. – Вот у Памми была свадьба – это свадьба. Половина Олд-Кент-роуд собралась. Бедняга Тед очень переживает, что вы его сегодня не позвали. Но главное, конечно, – примирительно добавил он, – чтобы ты была счастлива.

На регистрацию Урсула пришла в жемчужно-сером костюме. Сильви заказала для всех букетики нежных роз.

– Это не из моего сада, – сообщила она миссис Олифант. – Сорт «Глуар де муссэ», если вам интересно.

– Миленько, – без восторга ответила миссис Олифант.

– Замуж на скорую руку да на долгую муку, – процедила Сильви, не обращаясь ни к кому в отдельности, перед тем как чопорно поднять рюмочку хереса за здоровье новобрачных.

– А ты? – мягко спросил Хью. – Тоже на долгую муку?

Сильви сделала вид, что не расслышала. Она пребывала в особенно скверном расположении духа.

– Все дело в том, что ее теперь ждет совсем другая жизнь, – смущенно прошептал Хью дочери.

– Меня тоже, – прошептала в ответ Урсула.

Хью сжал ее руку:

– Узнаю мою девочку.

– А Дерек знает, что ты себя не сохранила? – полюбопытствовала Сильви, оказавшись наедине с Урсулой перед зеркалом в дамской комнате.

Сидя на низких пуфах, они подкрашивали губы. Миссис Олифант осталась за столом – помадой она не пользовалась.

– Не сохранила? – переспросила Урсула, не сводя глаз с материнского отражения в зеркале.

Что бы это значило? Разве в ней есть какая-то неполноценность? Ущербность?

– Потеря девственности, – сказала Сильви. – Дефлорация, – раздраженно добавила она, не найдя понимания. – При отсутствии невинности ты потрясающе наивна.

А ведь когда-то Сильви ее любила, подумала Урсула. Куда же это делось?

– Не сохранила, – еще раз повторила Урсула. Она даже не задумывалась над этим вопросом. – А как он узнает?

– По отсутствию крови, как же еще? – фыркнула Сильви.

Урсула вспомнила обои с цветами глицинии. Дефлорация. Ей даже в голову не приходило, что здесь есть какая-то связь. Она думала, что кровь потекла от повреждения внутренностей.

– Быть может, он не обратит внимания, – вздохнула Сильви. – Многих обводили вокруг пальца в первую брачную ночь.

– Свежая боевая раскраска? – весело спросил Хью, когда они вернулись за стол.

Тед улыбался в точности как отец. Дерек хмурился в точности как мать. Каким человеком был отец Дерека, мистер Олифант, Урсула не знала. О нем разговор заходил крайне редко.

– О женщины, тщеславие вам имя, – продекламировал Дерек с напускным, как показалось Урсуле, оживлением.

Про себя Урсула отметила, что на людях он держится без той непринужденности, какая виделась ей поначалу. Ее вдруг осенило: она выходит замуж за чужого. («Все выходят замуж за чужих», – сказал Хью.)

– На самом деле там сказано «ничтожество», – с любезной улыбкой поправила Сильви. «О женщины, ничтожество вам имя». «Гамлет». Почему-то многие путают.

По лицу Дерека пробежала тень, но он тут же рассмеялся:

– Преклоняюсь перед вашей образованностью, миссис Тодд.

Их новое жилище в Уилдстоне было выбрано по соображениям близости к той школе, где учительствовал Дерек. Он располагал «очень скромной суммой» от каких-то вложений редко упоминаемого отца. Фахверковый дом в тюдоровском стиле входил в «приличный» район ленточной застройки на Мейсонс-авеню. Окна украшали свинцовые переплеты, а входную дверь – витраж с изображением парусника, хотя Уилдстон находился за многие мили от океана. В доме были все удобства; поблизости магазины, врачебный и стоматологический кабинеты, сквер с детской площадкой – все, чего может пожелать молодая жена («а в ближайшей перспективе – мама», как говорил Дерек).

Урсула представляла, как будет завтракать вместе с Дереком и провожать его на работу, как будет катать в коляске их детей, а когда подрастут – качать на качелях; как будет вечерами их купать, читать на ночь сказки в уютной детской спальне. После этого они с Дереком, устроившись в гостиной, смогут послушать радио. Он будет дописывать начатый учебник «От Плантагенетов до Тюдоров». («Ничего себе, – поражалась Хильда. – Это же так здорово».) Белгравию из Уилдстона было не разглядеть. И слава богу.

До окончания медового месяца она знала свое будущее семейное гнездо только понаслышке: Дерек приобрел дом и сделал ремонт без ее участия.

– Как-то странно, ты не находишь? – засомневалась Памела.

– Нет, – сказала Урсула. – Это будет сюрприз. Его свадебный подарок.

Когда Дерек неуклюже перенес ее через порог (выложенное красными плитками крыльцо не пришлось бы по вкусу ни Сильви, ни Уильяму Моррису), Урсулу постигло разочарование. Дом оказался пустым, старомодным, каким-то грязноватым. Урсула приписала это отсутствию женской руки. Каково же было ее удивление, когда Дерек сказал;

– Мне мама помогала.

Впрочем, такое же запустение витало и в Барнете вокруг вдовствующей миссис Олифант.

Сильви в свое время провела медовый месяц в Довиле, Памела путешествовала по горным тропам Швейцарии, а Урсула начала семейную жизнь с пасмурной недели в Уортинге.

Замуж она выходила за одного человека («довольно приятного парня»), а проснулась с другим, взведенным, как пружина в дорожных часиках Сильви.

Дерек переменился почти мгновенно, будто медовый месяц для того и придумали, чтобы обеспечить ему естественное превращение из заботливого жениха в недовольного супруга. Урсула во всем винила отвратительную погоду. Хозяйка пансиона требовала, чтобы постояльцы уходили из номеров после завтрака и не возвращались до ужина, который подавался в шесть вечера, поэтому молодожены целыми днями укрывались от непогоды в кафе, на выставке-продаже картин, в местном музее или же сражались с ветром на набережной. По вечерам они играли в вист с остальными (более жизнерадостными) постояльцами, а потом удалялись в промозглую комнату. В карты Дерек играл хуже некуда, и они с Урсулой постоянно проигрывали. Он будто намеренно игнорировал любые попытки Урсулы дать ему знать, какие у нее на руках карты.

– Зачем ты пошел с козырей? – спросила она, искренне желая понять его тактику, когда они чинно раздевались у себя в номере.

– По-твоему, такая чушь заслуживает упоминания? – с глубоким презрением ответил он, и она решила, что любые игры ему противопоказаны.

В первую брачную ночь, к великому облегчению Урсулы, никаких вопросов о крови (а точнее сказать, о ее отсутствии) не возникло.

– Я хочу, чтобы ты знала: в этих делах я не новичок, – напыщенно заявил Дерек, когда они впервые легли в постель. – С моей точки зрения, муж обязан заранее набраться опыта. А иначе как он пощадит целомудрие жены?

Урсуле этот довод показался весьма сомнительным, но она была не в том положении, чтобы спорить.

По утрам Дерек вскакивал чуть свет и подолгу шумно отжимался от пола, как будто приехал не на медовый месяц, а на военные сборы.

–  Mens sana in corpora sana, [35]35
  Искаж.Mens sana in corpore sano (лат.) – В здоровом теле – здоровый дух.


[Закрыть]– твердил он.

Лучше не поправлять, думала Урсула. Он гордился знанием латыни и начатков древнегреческого. Его мать экономила на всем, чтобы дать ему хорошее образование, «на блюдечке ничего не подносили, как некоторым». Урсула вполне прилично знала и латынь, и древнегреческий, но держала язык за зубами. Конечно, она теперь стала другой. Приобрела клеймо Белгравии.

Дерек выполнял супружеские обязанности примерно так же, как физические упражнения, и лицо его в обоих случаях мучительно искажалось от старания. Урсула, можно подумать, была для него частью матраса. Но с чем ей было сравнивать? С Хауи? Она, к сожалению, не успела расспросить Хильду, что творится у нее во «дворце наслаждений» в Илинге. Ей вспоминались бурные романы Иззи, теплые отношения Памелы и Гарольда. И тут и там виделось разнообразие, а может, и простое счастье. «Что это за жизнь, если нельзя чуточку развлечься?» – повторяла Иззи. Урсула предвидела, что в Уилдстоне развлечений будет не много.

Даже монотонность оставшихся позади конторских будней не шла ни в какое сравнение с унылой, нескончаемой работой по дому. Ей все время приходилось что-то мыть, драить, протирать, чистить и подметать, а еще стирать, развешивать, гладить и складывать. Подравнивать. Дерек признавал только прямые углы и четкие линии. Полотенца, занавески, коврики – все это он беспрестанно поправлял и подравнивал (и Урсулу, естественно, тоже). Но в этом и заключалась ее обязанность: поправлять и подравнивать их семейную жизнь, правда ведь? Однако же Урсула не могла избавиться от мысли, что ее испытательный срок слишком затянулся.

Ей проще было подчиняться безоговорочным требованиям порядка в доме, чем пререкаться с мужем. («Всему свое место, и все на своем месте».) На посуде не должно быть ни пятнышка, столовые приборы должны быть начищены до блеска и разложены по ящикам: ножи – по струнке, как солдаты в строю, ложки – аккуратно, одна в другой. Домохозяйка обязана верно служить ларам и пенатам, божествам домашнего алтаря, твердил он. Не «алтаря», а «очага», безмолвно поправляла она, выметая золу и отчищая накипь. Дерек был ярым поборником аккуратности. Если что-то лежало не на месте или не по ранжиру, он, по его собственным словам, не мог сосредоточиться.

– Порядок в доме – порядок в мыслях, – говорил он.

Урсула отметила его страсть к афоризмам. Он, разумеется, не мог работать над учебником «От Плантагенетов до Тюдоров», когда Урсула одним своим появлением нарушала порядок. Гонорар за эту первую публикацию был бы очень кстати: она должна была выйти в издательстве «Уильям Коллинз». Ввиду этого Дерек оккупировал убогую столовую (стол, комод и прочее) в задней части дома и устроил там «кабинет». Вечера Урсула коротала в одиночестве, чтобы не мешать мужу творить. На двоих не должно тратиться больше, чем на одного, настаивал Дерек, и все равно они едва сводили концы с концами, а все потому, что она не научилась быть рачительной хозяйкой, так пусть хотя бы оставит его в покое, дабы он мог заработать им на хлеб. Нет, спасибо, услуги машинистки ему не требовались.

Теперь и самой Урсуле стало казаться, будто раньше она была жуткой неряхой. В Бейсуотере она частенько не застилала кровать и оставляла в раковине немытые кастрюльки. На завтрак ей хватало бутерброда, на ужин вполне годилось яйцо в мешочек. Семейная жизнь предъявляла совсем другие требования. Утром нужно было приготовить полноценный завтрак, причем минута в минуту, непосредственно перед подачей на стол. Дерек не мог опаздывать в школу и рассматривал трапезу – литанию овсянки, какого-нибудь яичного блюда и гренок – как торжественное (и одинокое) причастие. В течение недели яичные блюда менялись в строгой последовательности: яичница-глазунья, яичница-болтунья, яйца всмятку, яйца пашот, а в пятницу – яйца вкрутую с долгожданной копченой селедкой. По выходным Дерек любил яичницу с беконом и сосиской плюс крупяную колбасу. Яйца покупались не в магазине, а на небольшой ферме, так что Урсуле приходилось еженедельно отмахивать пешком три мили туда и три мили обратно, потому что Дерек после переезда в Уилдстон продал оба велосипеда, «чтобы подкопить денег».

Ужин тоже оборачивался кошмаром: она должна была изо дня в день изобретать новые кушанья. Жизнь свелась к бесконечной череде отбивных, бифштексов, запеканок, рагу и жаркого, не говоря уже о разнообразных десертах, которые требовались ежевечерне. «Я стала рабыней поваренных книг!» – с напускной веселостью писала она Сильви, хотя чтение мудреных рецептов отнюдь не располагало к веселью. Урсула прониклась запоздалым почтением к миссис Гловер. Конечно, в распоряжении миссис Гловер всегда была просторная кухня, изрядная сумма денег и целая батарея кухонных принадлежностей, тогда как в Уилдстоне кухня была оснащена чрезвычайно скудно, а еженедельно выделяемых Урсуле средств не хватало, и она всякий раз получала выволочку за транжирство.

В Бейсуотере она как-то не задумывалась о деньгах: там всегда можно было сэкономить на еде или пройтись пешком, чтобы не тратиться на метро, а в случае необходимости перехватить у Иззи или Хью, но теперь, при живом муже, она не могла залезать к ним в долги. Дерек не потерпел бы такого удара по своему мужскому самолюбию.

Через несколько месяцев семейной жизни Урсула поняла, что свихнется, если не найдет себе какое-нибудь занятие для души. Каждый день по пути в магазин она проходила мимо теннисного клуба. С улицы было видно только деревянный забор с натянутым поверху сетчатым ограждением и зеленую дверь в белой оштукатуренной стене, но призывный стук теннисных мячей заставил ее в один прекрасный день войти в зеленую дверь и узнать условия приема.

– Я записалась в теннисный клуб, – сообщила она Дереку, когда тот вернулся с работы.

– А со мной почему не согласовала? – спросил Дерек.

– Разве ты играешь в теннис?

– Нет, не играю, – ответил он. – Речь о том, что ты не спросила разрешения.

– Я не знала, что обязана спрашивать разрешения.

По его лицу пробежала тень – в точности как тогда в кафе, когда Сильви во время свадебного обеда поправила его цитату из Шекспира. На этот раз тень исчезла не сразу, и он трудноуловимым образом изменился, будто внутренне съежился.

– Ну так как, можно? – спросила она, сочтя за лучшее проявить кротость и сохранить мир.

Неужели Памми так же испрашивала разрешения у Гарольда? Ожидал ли Гарольд таких вопросов? Урсула не могла знать наверняка. Она понимала, что ничего не смыслит в семейной жизни. А уж союз Сильви и Хью вообще оставался для нее вечной загадкой.

Она раздумывала, какой же аргумент приведет Дерек против ее занятий теннисом. Похоже, именно это пытался решить и он сам, но в конце концов неохотно сдался:

– Ладно. Если, конечно, ты не забросишь дом.

За ужином (тушеные бараньи котлетки с картофельным пюре) он вдруг резко поднялся из-за стола, схватил тарелку и запустил ее через всю комнату, а после молча вышел из дому. Когда он вернулся, Урсула уже собиралась ложиться спать. Все с тем же видом оскорбленной добродетели он процедил «приятных снов» и улегся рядом, но среди ночи разбудил ее, взгромоздившись сверху и проникнув к ней внутрь без единого слова. Как тут было не вспомнить цветы глицинии.

Его оскорбленное лицо («знакомое выражение», как теперь мысленно говорила Урсула) стало маячить перед ней все чаще, и Урсула только ломала голову, как еще ублажить мужа. Однако все напрасно: когда на него накатывало такое настроение, он злился от одного ее вида, что бы она ни говорила, что бы ни делала; все попытки его успокоить только приводили к противоположному результату.

Они собирались в Барнет, в гости к миссис Олифант, – впервые со дня свадьбы. До этого они были у нее только раз, выпили по чашке чая с черствой лепешкой и объявили о своей помолвке.

В этот раз миссис Олифант потчевала их раскисшим мясным салатом и короткой беседой ни о чем. У нее «накопилось» несколько мелких поручений для Дерека, и он исчез, прихватив инструменты и оставив женщин убирать со стола.

Перемыв тарелки, Урсула спросила:

– Заварить чаю?

А миссис Олифант без энтузиазма ответила:

– Как хочешь.

В неудобных позах они сидели в гостиной и маленькими глоточками пили чай. На стене висела фотография в рамке: сделанный в фотоателье свадебный портрет миссис Олифант с мужем, одетых по пуританской моде начала века.

– Чудесно, – сказала Урсула. – А нет ли у вас детских фотографий Дерека? Или его сестры? – Ей показалось, что будет невежливо исключать эту девчушку из фамильной истории по той лишь причине, что она умерла.

– Сестры? – нахмурилась миссис Олифант. – Какой еще сестры?

– Которая погибла, – ответила Урсула.

– Погибла? – Миссис Олифант изобразила недоумение.

– Ну, ваша дочка, – пояснила Урсула. – Которая упала в камин.

Урсуле стало не по себе: такие подробности обычно не забываются. Она заподозрила, что миссис Олифант слегка тронулась умом.

На лице миссис Олифант было написано замешательство, как будто она старалась припомнить это забытое дитя.

– Кроме Дерека, у меня детей не было, – решительно заключила она.

– Ну, не важно. – Урсула будто отмахнулась от какого-то пустяка. – Приезжайте к нам в Уилдстон. Мы уже обустроились. Знаете, мы очень благодарны за те деньги, что оставил мистер Олифант.

– Деньги? Разве он оставил какие-то деньги?

– Если не ошибаюсь, акции, по завещанию.

Скорее всего, решила Урсула, миссис Олифант лишили наследства.

– По завещанию? Уходя, он не оставил ничего, кроме долгов. Можно подумать, он умер. – Похоже, теперь она подумала, что это Урсула тронулась умом. – Живет себе в Маргете.

«Какие еще последуют обманы и полуправды? – спросила себя Урсула. – Правда ли, что Дерек как-то раз в детстве мог утонуть?»

– Утонуть?..

– Ну, он же выпал из лодки и еле доплыл до берега.

– Да с чего ты взяла?

– Ну-ка, ну-ка. – На пороге появился Дерек, и обе они вздрогнули. – О чем вы тут сплетничаете?

– А ты сбросила вес, – заметила Памела.

– Да, похоже на то. Я теперь в теннис играю.

Послушать ее – это было вполне нормальное существование. Она неукоснительно посещала теннисный клуб – единственное спасение от клаустрофобии Мейсонс-авеню, – хотя из-за этого подвергалась инквизиции. Каждый вечер, приходя домой, Дерек задавал ей вопрос о теннисе, хотя она играла всего два раза в неделю. Особенно въедливо он расспрашивал про ее партнершу Филлис, жену дантиста. Эту женщину Дерек, судя по всему, презирал, хотя в глаза не видел.

Памела добралась до них из Финчли.

– Определенно, это был единственный способ нам с тобой повидаться. Тебя, должно быть, крепко держит семейная жизнь. Или Уилдстон, – посмеялась она. – Мама говорит, ты ее к себе не допускаешь.

После свадьбы Урсула никого к себе «не допускала», притом что Хью не раз порывался «заглянуть» на чашку чая, а Сильви намекала, что пора бы пригласить родных на воскресный обед. Джимми уехал в школу-пансион, Тедди учился на первом курсе Оксфорда, но писал ей трогательные длинные письма, а Морис, естественно, не имел ни малейшего желания ездить в гости к кому бы то ни было из близких.

– Я уверена, ее сюда не заманишь. Уилдстон и все такое. Ниже ее достоинства.

Они посмеялись. Урсула почти забыла, как это – смеяться. У нее подступили слезы, она поневоле отвернулась и захлопотала над чайным столом.

– Как хорошо, что ты здесь, Памми.

– Ты же знаешь, в Финчли тебе всегда рады – приезжай в любое время. Вам нужно подключить телефон – будем с тобой болтать целыми днями.

Дерек считал телефон непозволительной роскошью, но Урсула подозревала, что он попросту не хочет, чтобы она с кем бы то ни было общалась. Высказывать свои подозрения вслух она не могла (да и кому – Филлис? Молочнику?) – люди бы, чего доброго, решили, что у нее не все дома. Приезда сестры Урсула ждала как праздника. В понедельник она сообщила Дереку:

– В среду вечером приезжает Памела.

А он сказал:

– Да?

Судя по всему, это известие оставило его равнодушным, и Урсула порадовалась, что лицо его не исказилось оскорбленным выражением.

Как только они допили чай, Урсула мигом убрала со стола, вымыла и вытерла посуду, все расставила по местам.

– Ничего себе, – поразилась Памела. – Когда ты успела стать такой образцовой Hausfrau? [36]36
  Домохозяйка (нем.).


[Закрыть]

– Порядок в доме – порядок в мыслях, – ответила Урсула.

– Порядок – не главное, – сказала Памела. – У тебя ничего не случилось? На тебе лица нет.

– Критические дни.

– Сочувствую. Я-то на время избавлена от этой напасти. Догадываешься почему?

– У тебя будет ребенок? Ой, какая потрясающая новость!

– Да, действительно. Мама снова станет бабушкой. – (Морис уже положил начало следующему поколению Тоддов.) – Это ее обрадует, как по-твоему?

– Кто знает? Она сейчас довольно непредсказуема.

– Как с сестрой пообщались? – спросил Дерек, вернувшись домой.

– Чудесно. Она ждет ребенка.

– Да?

На следующее утро яйцо пашот, поданное Дереку на завтрак, оказалось «никуда не годным». Даже Урсула вынуждена была признать, что оно являло собой жалкое зрелище: тошнотворная медуза, оставленная умирать на ломтике подсушенного хлеба. Муж криво ухмыльнулся: наконец-то он нашел к чему придраться. Новое выражение лица. Еще хуже прежнего.

– Не думаешь ли ты, что я стану это есть? – спросил он.

У нее в голове пронеслось сразу несколько ответов на этот вопрос, которые она тут же отвергла, чтобы не провоцировать Дерека. Вместо этого она сказала:

– Могу приготовить другое.

– Знаешь что, – произнес он, – я вкалываю день и ночь, занимаясь ненавистным делом, только ради того, чтобы тебя содержать. Тебе не приходится шевелить своими куриными мозгами, правда? Ты целыми днями прохлаждаешься… ах, извини, – ядовито оговорился он, – совсем забыл: ты же у нас играешь в теннис – и не способна даже сварить яйцо.

Урсуле никогда не приходило в голову, что учительская работа ему ненавистна. Он часто жаловался, что с третьим классом нет сладу, и бесконечно сетовал, что директор совершенно его не ценит, но она и подумать не могла, насколько ему отвратительно преподавание. Он едва не плакал, и ей вдруг стало его жалко. Она повторила:

– Сейчас другое подам.

– Не утруждайся.

Она была готова к тому, что яйцо вот-вот полетит в стену, – с тех пор как она стала ходить в теннисный клуб, Дерек частенько швырял еду через всю кухню, но вместо этого он размахнулся и что есть силы залепил ей пощечину, от которой Урсула, ударившись о плиту, осела на пол и осталась стоять на коленях, как в молитве. Ее поразила не столько эта выходка, сколько резкая боль.

Дерек подошел и навис над Урсулой, занеся высоко перед собой тарелку со злосчастным яйцом. На миг ей подумалось, что тарелка сейчас будет разбита о ее голову, но нет: муж всего лишь вывалил яйцо ей на макушку. После этого он вышел из кухни, а через минуту грохнул входной дверью. Яйцо сползло по ее волосам и плюхнулось на пол, где растеклось желтой лужицей. С трудом поднявшись на ноги, Урсула пошла за тряпкой.

В то утро в Дереке открылся какой-то шлюз. Она то и дело нарушала правила, о существовании которых не подозревала: слишком много угля в камине, чрезмерный расход туалетной бумаги, не выключенный по случайности свет. Все квитанции и счета подвергались скрупулезной ревизии, за каждый пенни требовался отчет, карманных денег у нее не стало вовсе.