Текст книги "Джон Голсуорси"

Автор книги: Кэтрин Дюпре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Красный карандаш очень тщательно прошелся по тексту, перепахав страницы, словно плуг. Некоторые изменения сделаны без видимой цели: ряд слов заменен безликими синонимами, производящими более слабый эффект, чем первоначальный вариант. Но наибольший урон тексту автор нанес, убрав целые пассажи описаний и оставив всего лишь одно слово, неспособное отразить его изначальную идею. Так, фраза «выражение дядиного лица было как у распятия» совершенно бессмысленна, в то время как первоначальный ее вариант: «выражение дядиного лица было такое, какое бывает у распятий, когда чувства рвутся наружу, как рвутся наружу кончики ногтей сквозь кожу башмака» – был живым и интересным описанием. Книга сильно пострадала от подобной «обработки», и потому текст второго ее издания значительно скучнее первого.

Но целью Голсуорси, наверное, было и сократить произведение в каких-то его частях. Повзрослевший человек стремился отделаться от свидетельств его юношеских порывов; манера письма стала более выразительной; он начинал понимать тактические преимущества благоразумия и сдержанности. Шелтон образца 1908 года менее горяч, чем он был в 1904-м; измученный любовью к Антонии, в 1904 году «он молчал, обуреваемый страстным желанием, взгляд его был напряженным, руки дрожали», теперь «он молчал, сердце его билось». Шелтон стал более сдержанным и в своих суждениях об обществе. «Какое право имеет наш класс задирать нос перед всем остальным человечеством?» – думал он в 1904 году. В последующем издании: «Какое право имеет наш класс относиться ко всем свысока?» Нельзя не обратить внимание на еще одно изменение: в раннем издании герой романа после смерти отца становится «собственником»; в 1908 году он стал «человеком со средствами». К этому времени первоначальное определение «собственник» приобрело для Голсуорси более широкое значение.

Я сочла необходимым рассмотреть все эти детали потому, что они свидетельствуют об огромных изменениях, происшедших в жизни Голсуорси и его мировоззрении. Нельзя не признать, что речь идет всего лишь о четырех годах, но, как мы увидим из последующих глав, годы эти были значительны для биографии писателя и наполнены событиями.

Глава 13
«СОБСТВЕННИК». ЧАСТЬ I

Голсуорси писал «Собственника» три года, но, несмотря на это, роман доставил автору гораздо меньше хлопот, чем «Остров фарисеев». Большую часть книг он создавал одновременно и поэтому чувствовал облегчение, переходя от неуклюжего Шелтона к менее беспокойным Форсайтам.

Работа над «Собственником» шла у Голсуорси более естественно, и писать о большом клане Форсайтов не представляло для него труда: это было сословие, которое он досконально знал изнутри, это были его собственные родственники.

«Остров фарисеев» как бы «расковывал» Голсуорси, так как устами Ричарда Шелтона автор выражал гнев против всего того, что его раздражало. Он был неудовлетворен положением женщин в обществе, сознавая, что их считают низшими существами по отношению к мужчинам; даже богатые женщины до такой степени не вольны в своих поступках, что после смерти мужа их принуждают вновь вступать в брак, а бедные женщины, вынужденные приставать на улицах к мужчинам, которые используют их для удовлетворения своей похоти, ими же и бывают наказаны. «Мы получаем то, что хотим, не запятнав свою репутацию никоим образом, – страдают от этого только женщины. А почему бы и нет – они ведь низшие существа», – сердито размышляет Шелтон, сидя в своем клубе. Шелтон, как и Голсуорси, посещает тюрьму в Дартмуре, и его потрясают условия, в которых содержатся заключенные; как и Голсуорси, он бродит по бедным районам Лондона и видит, в каких отвратительных условиях живут неимущие. (Голсуорси использовал собственный опыт, полученный им в годы, когда молодым человеком он «любил гулять вечерами по беднейшим кварталам»; он бывал также в домах рабочих, собирая ренту во владениях отца.) Но наиболее отвратительным Голсуорси было безразличие его собственного класса, восприятие как должного несоответствия между их собственным благополучием и жизнью бесчисленных Ферранов, представляющих остальное человечество.

Шелтон слишком сердит, чтобы быть приятным героем, он никогда не расслабляется, не перестает морализировать. Это похоже на кипящий котел, в котором поднимается давление: Голсуорси нужно сказать слишком много, и все это говорит Шелтон, выражающий мысли своего автора. Но написанная книга дала Голсуорси чувство свободы, он стал спокойнее и бесстрашнее и смог создать свой настоящий мир – мир «Саги о Форсайтах».

Впервые новая книга упоминается в письме Конрада, датированном июнем 1905 года:

«Меня очень взволновала новость о вынашиваемом Вами романе. Это хорошая новость: ведь Вы – человек, идущий к поставленной цели и знающий, чего он хочет. Но чего именно Вы хотите? Для меня это вопрос. Имя человека уже само по себе говорит о его моральных устоях и традициях; и все же мне хотелось бы знать абсолютно точно, знать столько же, сколько знаете Вы (или думаете, что знаете), что же будет дальше с этим обреченным родом Форсайтов?»

С самого начала Голсуорси почувствовал, что напал на «золотую жилу», писалось ему легко, и он с определенностью мог сказать, что книга, над которой он трудится, будет хорошей, возможно, даже гениальной; после долгих лет тяжелой работы, после многих «фальстартов» он нашел тему и манеру письма, которые подходили ему более всего. Первый отзыв Гарнета свидетельствует о том, что он по достоинству оценил книгу: «Первая глава великолепна, совершенна и по стилю, и по авторской концепции – и по-настоящему глубока», – писал он 12 июня 1904 года, а в постскриптуме к письму добавляет: «Вы сумели проникнуть в суть всех этих Джемсов, Сомсов и прочих почти сверхъестественным образом».

В этот период автор и редактор часто совершали совместные походы по Южному Уэльсу, и в том же самом письме Гарнет подтверждает, что условленная встреча состоится: «Все верно. Встречаемся в следующую субботу на станции в Кардиффе после прихода поезда в 5.45 или в Абервэгенни в 6.55».

Нетрудно представить себе двух литераторов примерно одного возраста – между тридцатью и сорока годами, бредущих куда-то с рюкзаками на спине. У них обоих наступил тот этап, когда, казалось, жизнь обещает все: их еще не постигли разочарования и неудачи, до ужасов первой мировой войны оставалось десять лет, они пока верили в значимость собственной работы и в цивилизацию, носителями которой себя считали. Много лет спустя Голсуорси вспоминает «наши долгие споры в те давние времена, уютные обеды с услужливыми официантами, длительные прогулки в Уэльсе и утро, когда мы сквозь плотный туман пробирались к Карматен-Вэну, а на обратном пути обсуждали «Собственника» (который уже зрел во мне)». У Гарнета своя версия этого похода в тумане: «Та прогулка была безрассудно храброй, так как по дороге в горы нам нужно было обогнуть два озера, окруженных скалами. Я настоял на своем и искупался в первом же из них, а Голсуорси – фигура с туманными очертаниями где-то на берегу – ждал меня, свирепо поглядывая на часы.

И все же судьба была к нам благосклонна: когда мы добрались до второго озера, поднялся сильный ветер и разогнал туман, открыв перед нами чудесный вид».

Именно во время этой прогулки произошло еще одно событие, имевшее для Голсуорси далеко идущие последствия: это было открытие Манатона – маленькой деревушки в Девоне, расположенной между Мортонхамстедом и Бови-Трейси[48]48
  В частных записках Ада указывает, что они провели в Уингстоне Пасху в 1903 и в 1904 годах; но Мэрроту она сообщила, что Джон впервые побывал там летом 1904 года, стараясь, вероятно, "забыть" некоторые подробности их давней связи.


[Закрыть]. Манатон значил для Голсуорси больше, чем любое другое место на земле. Здесь, в Уингстоне, обычном деревенском коттедже, он провел свои самые счастливые годы, ибо с 1908 года они с Адой стали постоянными обитателями этого дома и до 1924 года он был их главной загородной «резиденцией». Конечно, учитывая неутолимую страсть Ады к путешествиям, их посещения Манатона были нечастыми. Долгие годы, за исключением лишь военного времени, их жизнь состояла из бесконечных приездов и отъездов, из непрестанной возни с багажом, и можно лишь удивляться решимости Джона, который ухитрялся при этом еще и писать. Но для Джона Манатон был тем, чего он желал: он соответствовал его любви к природе, уединенной жизни, к безбрежным открытым просторам, его потребности побыть в одиночестве, забыть на время о сумятице городской жизни. В рассказе «Лютик и ночь» он описывает свое первое посещение Манатона и мгновенно возникшее чувство, что это место станет его духовным пристанищем:

«Почему так случается, что в каких-то местах у нас возникает ощущение полноты жизни не только благодаря открывшимся нашим глазам просторам, но и потому, что мы вдыхаем и чувствуем огромный мир, частицей которого мы являемся, причем не более важной для него, чем ласточки или сороки, жеребята или овцы, пасущиеся на лугах, платаны, ясени и цветы в полях, скалы и маленькие стремительные ручейки или даже большие кудрявые облака и легкий ветерок, который гонит их по небу?

Мы замечаем все эти частицы мирозданья, но они (насколько нам известно) нас не замечают; и все же в таких местах, о которых я говорю, невозможно не почувствовать, сколь суетна, суха и самодовольна наша жизнь и все то, что так много значит для нас – разумных существ.

В этих редких уголках, находящихся, как правило, в отдаленных, не испорченных достижениями цивилизации местах, начинаешь чувствовать, как тебя обволакивают выскальзывающие из тумана видения – или, может быть, это волшебные и печальные души тех, кто некогда жил здесь в такой тесной близости к природе?

Впервые я встретился с подобным видением в воскресенье в начале июня, забредя далеко на запад. Я прошел с рюкзаком на плечах двадцать миль, и, когда в маленькой гостинице крошечной деревушки не оказалось свободных мест, мне сказали, что я должен выйти через заднюю калитку, спуститься вниз по тропинке через поле к ферме, где смогут меня приютить. Как только я вышел в поле, я вдруг ощутил растущее чувство умиротворенности и присел на камень, чтобы сохранить его подольше.

Встав наконец, я направился к дому. Он был длинный, низкий и очень грустный на вид, стоящий одиноко посреди мшистой травы, лютиков, нескольких рододендронов и цветущих кустарников, окруженный рядом старых развесистых ирландских тисов».

Голсуорси, должно быть, вернулся из этого похода полный идей и воодушевления, так как они с Гарнетом исчерпывающе обсудили книгу; теперь, несомненно, наступит долгий период непрерывной работы, прежде чем труд, наконец, будет завершен. Но, как часто бывает, помимо нашей воли происходят события, порой полностью меняющие нашу жизнь. 8 декабря 1904 года после долгой и тяжелой болезни в возрасте восьмидесяти семи лет умер отец Голсуорси. «Если учесть, что два с половиной года назад врачи утверждали, что жить ему оставалось всего несколько недель, можно понять, сколь упорным был он по характеру, и оценить весь ужас нашего положения – ужас положения людей, наблюдавших эту долгую борьбу со смертью. У меня осталось чувство удивления и возмущения непостижимой грубостью природы», – писал Голсуорси своему другу Сент Джону Хорнби. Болезнь была не единственным фактором, омрачившим последние годы отца; за год до смерти старика Бланш ушла от него, обвинив в связи с гувернанткой их внуков.

У его сына эта смерть, должно быть, вызвала противоречивые чувства. Несомненно одно: наряду с горем от утраты отца он испытывал чувство огромного облегчения. Наконец он смог предпринять официальные шаги, чтобы сделать возможным брак с Адой. Десять лет назад они сочли, что публичное обнародование их связи нанесет отцу Голсуорси огромную рану, а ему было тогда уже семьдесят семь лет. Могли ли они предполагать, что время ожидания окажется таким долгим, или вообразить, сколь мучительным будет этот период? Особенно для Ады, женскому достоинству которой был нанесен столь серьезный удар, что она так и не смогла полностью от него оправиться. Все это делало их отношения чрезвычайно деликатными. В характере Джона было заложено стремление исполнить все желания любимого человека, и эта его черта эксплуатировалась без меры. Ради здоровья Ады они должны были много ездить – повсюду, куда та пожелает; ее нужно было защищать от всего, что могло быть для нее трудным или неприятным; ее нужно было баловать, как ребенка, уступать ей во всем; даже игры они выбирали такие, в которых она могла быть победителем. Ее нужно было оберегать от любых волнений, которые могли бы ей напомнить о долгих годах ожидания. Трагедия Ады заключалась в том, что она, не ведая, что творит, требовала от Джона все больше и больше, пока его самопожертвование не стало полным и писатель, которого она сначала поддерживала своей верой и воодушевляла, не оказался всецело в оковах их брака.

Глава 14
ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

Джон и Ада не теряли времени: они открыто поехали вместе на Рождество в Манатон, который уже стал для них «их» местом, и, как они и надеялись, майор Голсуорси, который не мог больше держать никого в заблуждении относительно супружеской верности Ады, начал бракоразводный процесс. Чтобы избежать неловкости в то время, пока дело не будет завершено, Ада не станет полностью свободной и они не смогут пожениться, они решили отправиться за границу.

Перед отъездом из Англии им необходимо было завершить множество дел: теперь тайна была раскрыта, и они должны были наконец посвятить близких друзей в истинный смысл их отношений; кроме того, Джон вынужден был выйти из всех клубов и отойти от дел. Хотя Голсуорси был глубоко убежден в том, что в сложившейся ситуации они с Адой избрали единственно верный путь, хотя он не раз освещал положение замужней женщины, несчастной в браке, в своих произведениях, тем не менее он понимал, что близкие друзья вполне могут осуждать его и, возможно, даже отречься от него из-за его поступка. Он не сомневался в том, что теряет право называться уважаемым и полноправным членом своего общества. «Мой дорогой Хорн, – писал он Сент Джону Хорнби 8 января, – я пишу тебе, чтобы отказаться быть доверенным лицом в твоем брачном контракте. Не думай, что это из-за того, что я боюсь лишних хлопот; я был бы счастлив, если бы все мои официальные обязанности носили столь же приятный и безболезненный характер. Суть в том, что я теперь не подхожу для такого рода дел. Иными словами, я покидаю Англию вместе с человеком, с которым меня связывает давняя и прочная привязанность. Когда завершатся все надлежащие формальности и настанет подходящее время (если судьба будет к нам благосклонна), мы поженимся и вернемся в Англию.

Я не хочу особенно распространяться на эту тему, скажу тебе только, что ее замужество с самого начала было ужасным, что я держался в тени до тех пор, пока их разрыв не стал делом предрешенным, что если кого и стоит обвинять, то только меня, но у меня нет ощущения вины, и я уверен, что любой из нас на моем месте поступил бы точно так же. Ее муж – мой двоюродный брат, и этим объясняется то, что, пока был жив мой отец, мы не имели права причинять ему боль скандалом.

Мы полностью преданы друг другу, мы не думаем, что что-либо может помешать нам, и мы этого не допустим. Те, кто знает нас лучше, полагают, что это будет нетрудно сделать. Я отошел от всех дел, вышел из клубов и т. д., и у меня наконец-то будет время и ничем не отягощенный ум, чтобы писать».

Ральфу Моттрэму, который знал их обоих и, вероятно, уже был в курсе происходящего, Голсуорси написал аналогичное письмо, но в менее извиняющемся тоне:

«Я уезжаю на 6—7 месяцев за границу – до тех пор, пока мы с Адой сможем пожениться. Ожидание – монстр с головой гидры будет убит, надеюсь, уже в этом месяце тем, что называется «процессом» в так называемом суде.

После нашего возвращения, если Вы все еще будете считать нас людьми достойными, я надеюсь, Вы посетите нас в том маленьком домике, который я приобрел. Между тем, мой милый мальчик, я расстаюсь с Вами с чувством искрен93ней симпатии. Я настаиваю на том, чтобы Вы продолжали писать и не унывали.

Нам предстоит пережить любопытный и захватывающий период, так как Ада, слава богу, совсем не то, что можно назвать обыкновенной женщиной, к тому же мы не зря пронесли через все испытания нашу преданность. Любопытно посмотреть, как будут воспринимать все это окружающие. В целом, это укрепляет веру в природу человека».

По условиям завещания отца Голсуорси получил значительно большую финансовую свободу, чем имел до сих пор. Он мог свободно позволить себе и Аде вести тот подвижный образ жизни, который – он чувствовал – им предстоял, и в то же время содержать сначала один, затем два дома в Англии. Все это требовало немалых затрат, а он пока еще ничего не зарабатывал своими книгами. В 1903 году, когда от него ушла жена, Джон Голсуорси-старший изменил завещание, сильно сократив долю жены в наследстве и увеличив долю детей: Джон получил две тысячи пятьсот фунтов стерлингов, которые не облагались налогами, и его годовой доход возрос с четырехсот фунтов до семисот; более того, по истечении семи лет остатки отцовского состояния надлежало в равных частях распределить между детьми. Сыновья унаследовали их полностью, дочери должны были разделить свою долю с детьми.

Вначале Голсуорси поехали в Италию, и 1 февраля Джон смог написать Эдварду Гарнету, что их адрес последующие десять дней будет: ««Гранд-отель» в Леванто близ Специи». Воспоминания же Ады дают основание предположить, что этот период продлился несколько дольше:

«Находясь достаточно долго на Итальянской Ривьере в Леванто, мы обнаружили здесь немало неплохих маршрутов для прогулок. Утренние часы мы отдавали работе – он делал окончательную обработку «Собственника», я перепечатывала начисто текст. Днем мы изучали окрестности. Мы находили, что здесь очень мило, хотя должна сознаться, что это по большей части были довольно унылые предместья и дорога примерно полторы мили длиной. Эту скучную картину немного оживляли несколько крестьянок, стоящих у своих домов с пряжей: веретено крутилось, нить постепенно удлинялась под их пальцами. У меня есть повод вспоминать прогулки по Леванто, так как в часы, свободные от перепечатывания романа, я составляла путеводитель... Дороги вдоль побережья на север и на юг были очень живописны, особенно на север. Больше всего нам нравился один утес, на вершине которого росли великолепные сосны, между их золотистыми стволами было видно темно-синее море. Это плато мы назвали «греческим», подразумевая под этим нечто, понятное нам одним, хотя никогда не были в Греции».

Эти месяцы остались самыми счастливыми в жизни Ады и Джона; они могли уже считать себя супругами и обрели уверенность в будущем; Джон работал над романом, который должен был принести ему наибольший успех; Ада, как она некогда и мечтала, оказывала помощь и поддержку великому писателю. В 1932 году Голсуорси, вспоминая период работы над «Собственником», отмечает то чувство полного умиротворения, которое он тогда постоянно испытывал:

«Был замысел написать «Собственника» в сатирическом ключе, он создавался на большом подъеме. Я работал над ним, где придется, в самый острый период моей жизни. Две трети романа я писал два года, остальную треть завершил за шесть недель, когда на страницы рукописи сквозь ветви зимних деревьев пробивался бледный свет солнца Северной Италии. Я не торопился с публикацией этой книги, я знал, что это будет лучшее из всего, что я написал. Перечитывать его – предложение за предложением – доставляло мне истинное наслаждение, которое, похоже, я могу при желании испытать вновь».

Итак, Голсуорси не торопился с публикацией книги. Более подробно говорится об этом в письме к Гарнету. «Я не хочу, чтобы книга вышла до октября, возможно, даже до Рождества, т. е. пока мы не сможем пожениться».

Из Леванто они направились в Амальфи. Голсуорси надеялся, что здесь к ним в конце марта присоединится Гарнет. «Было бы очень здорово, если бы Вы смогли еще раз просмотреть рукопись, и было бы совсем чудесно, если бы Вы смогли сделать это вместе с нами в Италии, поэтому я прошу Вас выкроить хотя бы десять дней – в конце марта – и приехать к нам в Амальфи. Я, конечно, обеспечу средства для поездки». Вероятно, окончательно книга обсуждалась в длинных и эмоционально насыщенных письмах, так как Гарнет в Италию так и не приехал. Но «Собственник» был закончен в Амальфи. «Вчера я закончил вычитку текста, – писал Голсуорси 20 марта Ральфу Моттрэму. – В книге более 100 000 слов, и Беллок называет ее наиболее «значительным» из моих произведений...»

Климат был слишком жарким для пешеходных прогулок; «Чем дальше на юг, тем меньше хочется бродить пешком, хотя и в Сорренто, и в Амальфи мы много гуляли». Они посетили Конрада с женой, которые отдыхали на Капри. «Неделю мы пробыли в Сорренто, затем еще около недели на Капри, где обосновались Конрады. Мы провели вместе много времени, затем он проводил нас в Неаполь».

«Вы напоминаете мне Одиссея, собравшего у себя на Аддисон-роуд странную коллекцию наблюдений над людьми – принесенных с гор, полученных в дорожных каретах, заимствованных у домохозяек и официантов в гостиницах. Могу добавить, что среди своих друзей Вы очень популярны, они Вас глубоко уважают», – писал Гарнет Голсуорси в мае, когда тот уже готовил к отправке первый завершенный черновик «Собственника». Драгоценная посылка была отправлена из Неаполя сестре Лилиан, которая должна была немедленно телеграфировать о ее получении: тогда другой экземпляр он направит прямо Гарнету.

Затем они уехали из Неаполя и через Флоренцию отправились в Австрию, сначала в Тироль, где остановились в гостинице «Мендель», потом, в конце мая, в Мадонна-ди-Кампильо. Все эти переезды и совместное проживание в гостиницах облегчалось для них тем, что они уже тогда носили одну фамилию. Это был подарок судьбы, без которого все эти путешествия вряд ли бы состоялись, так как Ада не была той женщиной, которая смогла бы переносить постоянное, пусть даже молчаливое, осуждение посторонних. Впоследствии Голсуорси вновь и вновь приезжали в Тироль. Они любили сами горы, любили прогулки по ним и гостиницу «Мендельхоф», принадлежавшую семье Шпреттеров, которые относились к своим гостям как к друзьям.

Мадонна-ди-Кампильо произвела на Аду менее благоприятное впечатление, хотя она однажды слушала там соловьев, которые «пели круглые сутки». Ада считала, что они должны петь только ночью, и она предпочла бы слушать «самый громкий крик черного дрозда». Она жаловалась, что окрестности очень скучные и однообразные, хотя на фотографии, сделанной одним из друзей, запечатлен «медведь, который взирает на расположившуюся неподалеку компанию».

Из гостиницы «Мендель» Голсуорси, узнав, что рукопись благополучно прибыла к сестре, отправил второй ее экземпляр Гарнету заказной бандеролью. «Это мой единственный полный экземпляр, и я очень нервничаю из-за него, так как вряд ли у меня хватит мужества привести в такой же вид еще один экземпляр». Из этого следует, что Голсуорси продолжал работать над рукописью и вносил в нее изменения даже после того, как отправил из Неаполя первый экземпляр. Теперь он считал, что работа над книгой закончена, и просил Гарнета, чтобы ее «тщательно перепечатали под чьим-нибудь особым наблюдением, за что я заплачу дополнительно, так же, как и за отправку». А пока ему оставалось с нетерпением ожидать, какой приговор вынесут его великой книге, причем ждать в не очень благоприятных условиях, так как «из оставшихся двенадцати дней девять лил дождь как из ведра».

27 мая пришло письмо, извещавшее о судьбе этой столь важной для Голсуорси книги. Содержание романа вызвало серьезнейший спор между автором и редактором, ставший почти историческим, по поводу того, имеет ли кто-нибудь право, более того – возможность становиться между писателем и его героями. Они – плоды его воображения: может ли кто-нибудь, кроме автора, знать, как они должны или будут вести себя при тех или иных обстоятельствах. И все-таки факт остается фактом: посторонний человек пытался доказать, как это сделал Гарнет, что такой-то персонаж (этим таким-то был Босини) не должен был вести себя так, как он себя вел, что не в его характере вести себя так, как его заставили себя вести. Все это является свидетельством того, что книга и ее герои живут собственной жизнью, отмежевавшись от своего создателя.

Письмо Гарнета начинается с комплиментов книге Голсуорси, но затем он почти сразу же переходит к главному своему замечанию: конец романа все портит. В первоначальном варианте Босини, возлюбленный Ирэн, настолько удручен, узнав, что муж Ирэн Сомс силой овладел своей женой, что в отчаянии ночью выбегает на улицу и бросается под экипаж с намерением покончить с жизнью.

«Короче говоря, я считаю эту книгу великолепной, написанной на высоком художественном уровне, а несколько мест в ней почти гениальны. Но, и я всячески это подчеркиваю, я считаю самоубийство Босини художественным просчетом, причем грубейшим, психологически фальшивым и серьезно портящим впечатление от всей истории». Далее он насчитывает ни много ни мало восемь причин, по которым он считает, что самоубийство Босини совершенно не соответствует его характеру и невероятно.

Большинство аргументов Гарнета основано на том, что Голсуорси недопонимает людей менее состоятельных, чем он сам. «Любой человек, – пишет он, – который сам пробивал себе дорогу и жил на хлебе и сыре, частично застрахован от таких «финансовых крахов» до тех пор, пока семейные заботы и возраст не ослабят его волю».

Голсуорси слышит в этом отголоски более раннего, больно ранившего его обвинения: неужели Гарнет до сих пор считает, что Голсуорси видит мир только из окон своего клуба? Неужели Голсуорси так и не сумел поставить себя на место тех, чьи жизненные обстоятельства отличаются от его собственных? И Гарнет усугубляет это сомнение, посыпая солью и без того болезненную рану – он заканчивает свое письмо следующим замечанием: «Вы вкладываете отношение к жизни человека с солидным банковским счетом в душу человека, презирающего банковский счет, и смешиваете их».

Ответ, вернее, ответы, так как Голсуорси написал одно за другим сразу три письма, были отправлены немедленно. «Только что получил Ваше письмо, после того как девять часов добирался сюда на лошадях, и, вероятно, отвечаю слишком быстро, но, когда плохо, хочется поскорее облегчить душу. А плохо мне потому, что это, кажется, первое серьезное расхождение между нами в вопросах искусства». Из этого видно, что Гарнет не понял, что является для Голсуорси самым важным. Голсуорси чувствовал, что, не сумев четко обосновать мотивы поступков Босини, он как романист не справился со своей задачей. Гарнет считал, что в финале книги любовники должны вместе убежать, прихватив с собой «50 фунтов и ее драгоценности стоимостью, скажем, 30 фунтов». Такой конец был для Голсуорси неприемлем. Ирэн и ее прототип Ада были слишком гордыми женщинами, и они не могли представить себе, что могут взять что-либо у ненавистных мужей; к тому же, подчеркивает Голсуорси, по сути своей они пассивны. Гарнету, как и многим читателям романа, трудно понять тот ужас, в который повергает автора ситуация, вынуждающая женщину иметь близкие отношения с нелюбимым мужчиной, а также отчаяние (доводящее до желания покончить с собой) человека, любящего ее так, как любит Ирэн Босини. Голсуорси называет это «огромным моральным потрясением», «возможно, самым сильным моральным потрясением, которое может испытать безмерно любящий человек». Почти то же самое происходит в последнем романе Голсуорси «Через реку», где покинутый героиней произведения Клер муж Джерри Корвен насильно овладевает ею, и это событие повергает ее возлюбленного Тони Крума в безграничное отчаяние. Из всего этого можно сделать вывод, что аналогичные случаи имели место и с Адой, и, продолжая жить со своим первым мужем, она разжигала воображение своего сверхчувствительного молодого возлюбленного описанием ужасов супружеской жизни.

Эти мотивы нашли отражение в критических замечаниях Гарнета и беспокоили Голсуорси, но более всего его огорчало то, что друг не понял главного в романе. По замыслу Голсуорси, концовка романа, когда возлюбленные расстаются навсегда, является подтверждением очевидного поражения «форсайтизма». Форсайтизм, философия собственничества, являлся, как мы подробнее рассмотрим далее, объектом самых яростных атак писателя, и он считал, что видимая победа Сомса на самом деле является полным его поражением, доказывающим, какая «пустая оболочка» эта собственность.

Письма, написанные Голсуорси Гарнету из Тироля в начале июня, раскрывают, как автор постепенно начинал разделять мнение своего друга по поводу кончины Босини. «Я начал предварительную работу над третьей частью и думаю, что соглашусь с Вашим мнением в отношении самоубийства Босини. Я чувствую, что Вы правы; по мере написания романа тон его становился все более мрачным, а ведь в литературе нет места психологии». И в следующем письме миссис Гарнет: «Могу Вас порадовать – я сдаюсь. Общими силами вы убедили меня в том, что Босини – живой человек, а не просто фигура, присутствующая в книге ради сюжета». И далее в этом же письме он разъясняет: «В Сорренто, когда я закончил книгу, я был до того вымотан, что пять-шесть недель не мог даже письма написать; потому-то отчасти я, вероятно, и цеплялся сперва за самоубийство Босини». Итак, компромисс был достигнут: Босини оказывается в густом тумане под колесами экипажа, и читателю остается самому решать, произошло ли это случайно или преднамеренно. Странно, что у Гарнета было так много возражений в отношении Босини, так как, хотя этот персонаж не был тщательно продуман, прообразом Босини был сам Гарнет, о чем его сын Дэвид писал в биографии отца. Но может ли это быть? В письме от 2 июня Голсуорси замечает: «Между прочим, хотя это и говорит против меня, мы оба считаем, что такой человек, как Босини, по складу своего характера не способен на самоубийство; но, должен сказать, это ровным счетом ничего не значит, так как на это способны люди совершенно разных темпераментов».

Эта переписка, судьба Босини, суть его характера, должно быть, стали темой нескончаемых бесед между Джоном и Адой во время их путешествия по Тиролю, и, безусловно, именно во время этих бесед были выработаны аргументы для письменных споров с Гарнетом. Но книга наконец была завершена, получила новое окончание, и 13 июля Голсуорси с гордостью пишет Гарнету: «Я только что выслал рукопись одной посылкой (но не заказной), надеясь, что так она дойдет быстрее, чем заказная. Я послал ее Дакворту. Будет очень печально, если Вы не получите ее к среде. Но выяснилось, что, если бы мы посылали текст заказными письмами, это обошлось бы нам в 3 фунта. Я никак не могу разобраться в порядках на почте в этой стране, мне кажется, они меняются здесь каждую неделю. Мы отнесли драгоценную рукопись в мешке, как кота, которого собираются топить. Нам пришлось бродить около четырех часов, пока мы нашли подходящее отделение связи, и сейчас мы отправимся в обратный путь».