Текст книги "Дама из долины"

Автор книги: Кетиль Бьёрнстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Дама из долины

Я как будто знал. Знал, что Сигрюн Лильерут будет в больнице. Она словно сдала мне карты, но я не знаю ни их масти, ни достоинства. Сигрюн первая замечает меня.

– Аксель Виндинг! – произносит она низким Аниным голосом.

Я вижу, что она испугана. Слова нервно срываются с губ. Она наверняка знает о концерте, который я должен дать завтра в Высшей народной школе, думаю я.

– Что с тобой случилось?

Я лежу на каталке и знаю, что пьян, что в глазах у меня слезы, что от меня плохо пахнет и я насквозь мокрый. Знаю, что у меня из раны на лбу течет кровь. Сигрюн уже начала промывать рану.

– Они меня избили. Группа подростков. Они не хотели.

– Конечно, я это вижу, – смеется она. – Небольшая царапина на лбу. И шишка на затылке.

Она хочет знать все, что произошло. Я рассказываю то, что помню. Только теперь я понимаю, каким был дураком.

– Тот, кто меня ударил, не имел в виду ничего плохого.

– Хорошо, что ты так к этому относишься.

– Ай!

– Да, это больно, но необходимо. Как думаешь, ты сможешь завтра играть у нас?

– Смогу, несмотря ни на что. Обычно я делаю то, что обещал.

– Вообще-то я должна была дежурить и в субботу, и в воскресенье, но я поменялась с коллегой, когда поняла, что ты к нам едешь. Все-таки ты – мой зять.

– Да, я об этом думал.

– Правда, я узнала о тебе только на похоронах. О том, что мы родственники, я это имею в виду. Наша семья никогда не была особенно дружной, Марианне рано обособилась.

Она смотрит на меня сестринским взглядом. Я нахожусь на самом севере Норвегии, в другой действительности, не похожей на пригород Осло. Я в диком краю. Наконец я нашел что-то давнее и любимое, хотя и совершенно новое.

Ее руки касаются моей щеки. Во мне просыпается старое. Она и призрак, и в то же время живой человек.

– Почему тебя здесь зовут Дамой из Долины? – спрашиваю я, помолчав.

Она краснеет. Я не подозревал, что это ей свойственно.

– Кто тебе сказал?

– Одна подруга. Ты ее не знаешь. Она тоже будет врачом, как и ты. Я тебе не скажу, что еще она сказала.

– Мало ли что люди болтают.

– Независимо ни от чего, это красивое прозвище.

Она пожимает плечами.

– Наверное, меня так прозвали потому, что я живу в долине, – с улыбкой говорит она. – Сейчас тебе вредно думать о таких сложных вещах.

Я вижу, что она обладает тем же свойством, которым обладали Аня и Марианне – способностью обращать на себя внимание. Некоторым людям это свойственно, другим – чуждо. Тех, кто ею обладает, замечают, даже если они ничего не сказали и не сделали. Стоит им войти в комнату, как ее тут же заполняет их аура. Они привлекают к себе внимание уже одним своим присутствием. Обыкновенные и в то же время загадочные, они в любом месте оказываются в центре внимания, и как только они покидают комнату, люди начинают говорить только о них.

– Зачем ты, собственно, сюда приехал? – неожиданно спрашивает Сигрюн.

– У меня турне по Северу.

– Ты неудачно его начал.

– Думаешь, мне надо от него отказаться?

– Из-за пустяковой царапины? Не стоит. Но разве тебе не следует выступать в более известных залах, чем Высшая народная школа и селения в Финнмарке?

– Я сам решаю, где мне выступать, – говорю я, замечая, что от алкогольного тумана в моей голове осталось только несколько хлопьев. – К тому же на похоронах Марианне ты и твой муж приглашали меня приехать на Север.

– Это другое дело. Нам этого действительно хотелось. Но мы не думали, что из-за нашего приглашения ты изменишь свои планы в отношении карьеры.

– У меня нет никаких планов. После того, что случилось.

– О тебе писали все крупные газеты. Ты произвел фурор. И вдруг приезжаешь сюда. Мы здесь к такому не привыкли. Для нас это слишком большое событие.

– Тем лучше.

– Может, именно поэтому с тобой обошлись не слишком приветливо. Я знаю этих мальчишек. В глубине души они не злые.

Немного позже, когда в палате остался только запах Сигрюн, я вспоминаю, что мы почти ни слова не сказали о Марианне. Она – профессионал. Мне тоже следует держаться как профессионалу, думаю я, лежа в этой маленькой больнице и зная, что тут по коридорам ходит Сигрюн Лильерут. Здесь есть и другие больные. Имею ли я право вторгаться в ее жизнь, даже если мне этого хочется? У меня две цели. Об одной я могу говорить. О другой должен молчать. Сигрюн Лильерут берет ночные дежурства, чтобы выручить больницу. Она не старше того полицейского, который помог мне. Она быстро оценила мое состояние как простую царапину. И тем не менее позволила мне проспать в больнице несколько часов, чтобы я окончательно протрезвел. Пусть и недолго. Она даже уговорила полицейского отпустить меня, не учиняя никакого допроса. А могла бы этого и не делать.

Я лежу в полудреме. Все складывается как надо. Хмель постепенно проходит. Моя голова поднялась над облачностью. Теперь я должен действовать. Должен обрести равновесие. Я приехал сюда, к самой границе с Россией, чтобы заниматься, чтобы дать несколько концертов, чтобы углубиться в Рахманинова. И должен об этом помнить, думаю я. Я должен двигаться дальше, не останавливаться. Но прежде всего я должен выучить концерт Рахманинова.

Должно быть, я все-таки заснул. Когда Сигрюн снова заходит ко мне, за окном уже утро. Я слышу звук ее шагов. Она идет медленно. Подходит к окну, осторожно откидывает штору. Не до конца, только чуть-чуть. Утреннее солнце падает мне на лицо. Она бросает на меня взгляд. Я вижу, что она устала.

– Привет! – говорит она.

– Привет!

– Отдохнул немного?

– Да. А тебе удалось немного поспать?

– Все в порядке. Я привыкла к ночным дежурствам, а в эту ночь не произошло никаких драматических событий. Один микроинфаркт и еще царапина на лбу у одного молодого пианиста.

Мы смеемся. При здешнем ярком свете она выглядит старше, чем на похоронах. Видно, что в ее жизни было немало бессонных ночей. Она достает из шкафа какие-то дезинфицирующие средства и подходит к моей кровати. Садится на край. Смачивает вату чем-то из маленькой бутылочки.

– Немного пощиплет, – предупреждает она меня.

Я киваю. Она прикладывает вату к ране у корней волос.

– Ничего не щиплет, – говорю я.

– Это всего лишь царапина. Ничего серьезного. Больше я тебя здесь не задерживаю. Но ты можешь несколько часов отдохнуть в моей квартире до нашего отъезда в Пасвик. Я-то, во всяком случае, должна поспать несколько часов, перед тем как сяду за руль.

– У тебя есть здесь квартира?

– Да, районному врачу полагается квартира в Киркенесе. Я пользуюсь ею, когда у меня бывают ночные дежурства.

Долгий звук

В квартире Сигрюн три комнаты – две спальни, гостиная и кухня. Квартира расположена на втором этаже над скобяной лавкой. Все выкрашено в белый цвет. Сигрюн стоит рядом со мной и следит за моим взглядом. Мне нравится безликость этой квартиры. Ни фотографий, ни картин, никаких украшений. Диван, два стула. Обеденный стол. В каждой спальне по двуспальной кровати, на одной скомканные перины, другая не тронута. В гостиной диван, два кресла, телевизор, проигрыватель.

– Почти как в доме Скууга, – говорю я, бросив взгляд на неожиданно большое собрание пластинок. Сверху лежит третья симфония Малера, дирижер Бернстайн.

– Зачем тебе все это? – спрашиваю я.

Она замечает мое напряжение.

– А что в этом странного? Кто же не любит Бернстайна?

– Кто не любит Малера? Марианне купила нам билеты. В Вене. Когда мы поженились. Она поменялась со мной ролями и сделала мне утренний послесвадебный подарок. Третья симфония Малера. Дирижер Аббадо. Но у нее случился приступ страха.

Сигрюн кивает.

– Я примерно понимаю, через что ей пришлось пройти в конце…

Я смотрю на две смятые перины.

– Ты ляжешь в другой комнате, – быстро говорит она. – На сон у тебя есть шесть часов. Тебе надо выспаться. Эйрик и все в школе с нетерпением ждут твоего приезда.

Неожиданно я замечаю скрипку. Она лежит на книжной полке, рядом смычок. Футляр стоит в углу. Там же и подставка для нот, которую я сразу не заметил. Я подхожу к ней и вижу раскрытые ноты – Брамс. Вторая соната для скрипки.

– Господи! Ты играешьна скрипке?

Она делает веселый жест.

– Соната ля мажор. Лучшая из всего, что написал Брамс, – продолжаю я.

– Я любитель, – говорит она. – Играю только для себя.

– Если на то пошло, мы все играем только для себя. И давно ты играешь?

– С детства. С тех пор, как однажды июньским вечером услышала по радио Давида Ойстраха.

Она умолкает.

– Продолжай.

– Помню, я стояла в гостиной. Помню вечерний свет за окном. Помню, что на большой березе сидел скворец. Помню, что у меня за спиной стояла Марианне.

– Что он играл?

– Концерт для скрипки. С московским симфоническим оркестром. Это было на средней волне, шорохи и помехи. Но музыка пробивалась к нам. Та часть, в репризе…

– Я знаю, о чем ты говоришь! Сразу после побочной темы, да? Там, где следуют модуляции по разным тональностям? Где голос скрипки звучит высоко и тонко?

– Совершенно верно! – Сигрюн обрадована. – Как ты догадался?

– Просто я это знаю. Это одна из великих тайн. Некоторым скрипачам удается передать эту сердечность, не впадая в слащавость.

– Да. Игра Ойстраха была такой хрупкой. И вместе с тем такой проникновенной, достигала самых дальних уголков души. Он играл почти без вибраций. Мне было двенадцать лет, и я поняла, что передо мной открылся новый мир, взрослый, мир опыта.Именно опытностьделала эту красоту такой особенной. Именно тогда я поняла, что хрупкость может обладать большой силой.

– Но она есть и у других композиторов, – говорю я, показывая на ноты.

– Конечно! – Сигрюн довольна. – Она есть у Брамса.

– В струнной сонате ля мажор!

– Во второй части!

– Верно!

– А ты это откуда знаешь?

– Но это же очевидно. Там, где в последний раз звучит главная тема. Так?

– Да!

– Долгий звук?

– У которого нет конца!

Мы похожи на двух школьников на школьном дворе, которые только что обнаружили, что живут на одной улице, что они почти соседи. Мы взволнованно улыбаемся друг другу. Потом мы сидим за маленьким столом на кухне, так же, как год назад я сидел с Марианне, когда переехал к ней. Сигрюн достает пачку сигарет. Я – тоже.

– Вообще-то нам следует лечь поспать, – говорит она.

– Поспать? Но нам надо еще о многом поговорить. Подумать только, ты тоже музыкант!

– Нет, какой я музыкант! Мне хотелось заниматься музыкой. Но у меня не хватило смелости. Я всего лишь любитель-энтузиаст.

– Почему ты запомнила, что в тот вечер Марианне стояла у тебя за спиной?

– Потому что она любила так стоять и следить за тем, что я делаю. Ей было уже почти восемнадцать. Она выглядела неприкаянной, чего-то искала. Она наверняка рассказывала тебе о том времени.

– Она рассказала мне о выкидыше…

– Да-да. Она хотела быть открытой. Предпочитала праздники и увлечения. Страсть. Парней и все, что связано с сексом. Меня же музыка сделала замкнутой. Я чуть не со слезами вымолила, чтобы мне купили скрипку. А получив ее, уже не могла с нею расстаться, даже когда ложилась спать. Ночью она всегда лежала рядом со мной. Мне хотелось только играть на скрипке, и я быстро научилась играть. Но это противоречило желанию родителей. Хотя мать и отец были умные, радикально настроенные люди, выросшие в культурных семьях, искусство для них было чем-то непонятным, и они решительно не желали, чтобы их дочери занимались им всерьез. Они уговорили Марианне стать врачом, когда ей было всего четырнадцать. Те же намерения были у них и в отношении меня. Поэтому они страшно перепугались и восприняли как угрозу то, что мне хотелось серьезно заниматься музыкой.

– Ты действительно этого хотела?

Она кивает.

– Да, я пыталась. Начала заниматься в институте Барратт-Дуе. Знаешь, такое большое красное деревянное здание в Фагерборге? Там во всех углах звучала музыка. Даже в чулане для ведер кто-нибудь стоял и занимался на скрипке. Я разносила по утрам газеты, чтобы заработать деньги на занятия музыкой. Моим учителем был Стефан Барратт-Дуе. Для девчонки, какой я тогда была, он казался прекрасным сказочным принцем, как Менухин. Со свойственной ему мягкой манерой он всячески поощрял меня не сворачивать с выбранного пути. Он считал, что у меня большой талант. Тогда вмешались родители. Ты и сам, наверное, испытал нечто подобное. Даже самые добрые любящие люди могут вести себя ужасно, не понимая, что они делают. Они полагали, что действуют в моих же интересах.

– Разве они не слушали выступлений учеников?

– Не думаю. Я видела это по их лицам. Когда я с воодушевлением говорила о том, что я играю, у них вытягивались лица, и они обменивались быстрыми взглядами. Надо помнить, что есть люди, которых вообще не интересует музыка. А поскольку они были моими родителями, им удалось лишить меня чувства уверенности в себе. В восемнадцать лет я сдалась и бросила занятия. Больше я была не в силах бороться. Была слишком юной и слабой для такой борьбы. Не могла преодолевать все мелкие препятствия, которые они воздвигали на моем пути. Меня давили их связанные со мной надежды. Плохо скрытые обвинения. В конце концов я поняла, что у меня нет выбора. Что я тоже должна стать врачом.

– Должно быть, ты затаила на них обиду, – говорю я. – И на Марианне тоже.

– Не будем этого касаться, – решительно говорит она.

Мы с Сигрюн беседуем, сидя за ее кухонным столом. Это первый серьезный разговор между нами. С нею легко разговаривать. И Аня, и Марианне были психически неуравновешенными. Они смотрели на жизнь снизу вверх. Сигрюн не такая. На сопротивление, с которым она столкнулась, она предпочитает смотреть сверху вниз. Сигрюн гасит сигарету в переполненной пепельнице.

– Поговорим об этом в другой раз, – говорит она.

– Я должен больше узнать о тебе и Марианне, о тебе и Ане. Никак не могу поверить, что больше нет их обеих. Когда я смотрю на тебя, сидящую передо мной, мне трудно поверить, что ты так хорошо их знала. Я до сих пор не могу осознать, что они действительно умерли.

Сигрюн устала. Она встает и говорит, что должна принять душ. Говорит, что всегда принимает душ после ночного дежурства. Это полезно для мышц. Для нервов. Ко мне как будто возвращается прошлое. Две спальни рядом друг с другом. Халат, в котором она вдруг предстает передо мной. Ее босые ноги, заставляющие меня вспомнить, что она еще молодая. Я – ее зять, о существовании которого она недавно узнала. Она выходит из душа и улыбается мне.

– Тебе тоже следует принять душ. Вода успокаивает нервы. С твоей раной ничего не случится. После душа тебе станет легче.

Я повинуюсь.

В душе я стою, пока вода не становится холодной. И еще несколько минут.

Потом выхожу. Она уже ушла к себе.

Я иду в другую спальню и ложусь.

Но заснуть не могу. Сигрюн лежит за стеной. В нескольких сантиметрах от меня. Я лежу и думаю о том, что она мне рассказала. Думаю о Ребекке, которая в Осло, далеко отсюда, сумела многое узнать о Сигрюн. Слышу, как Сигрюн кашляет. Это напоминает мне о голосе Марианне, который иногда по вечерам доносился до меня из кабинета.

Я оглядываю белую комнату.

Из окна несет холодом. Ветер с Северного полюса. Да, я забрался далеко на север. Марианне висит в петле. Где-то в моей памяти она всегда будет так висеть. Я думаю, что теперь испытал то, что испытала Марианне перед тем, как я к ней переехал, хотя я намного моложе, чем она была тогда. Как жить с таким тяжелым прошлым? Понравилось бы Марианне, что я познакомился с Сигрюн? Одобрила бы она беседу, которая состоялась между нами?

Все-таки я засыпаю. А просыпаюсь от того, что Сигрюн сидит неподвижно у меня на краю кровати и ждет, когда я открою глаза.

– Ну как, проснулся? – спрашивает она с улыбкой, заметив, что я смотрю на нее.

Я киваю и улыбаюсь в ответ.

– Голова тяжелая? Тело ноет?

– Не больше, чем обычно. Который час?

– Почти три пополудни. К счастью, ты проспал шесть часов. Тебе это было необходимо.

– А ты играла Брамса, и я этого не слышал?

– Нет. Ради тебя я не стала играть. Но вообще здесь хорошо заниматься. Когда магазин внизу закрывается, в доме не остается никого, кроме меня. Бывает, я играю до самого утра. С тобой случалось, чтобы ты играл, играл и не мог остановиться?

– Случалось. Это странное чувство. Оно всегда напоминает мне, какое место в моей жизни занимает музыка. Марианне говорила, что в музыке я бываю старше, чем в жизни.

– Правда? Хорошо сказано. Хотя ты и на самом деле не такой юный, каким выглядишь. А сейчас одевайся. До твоего концерта у нас осталось уже не так много времени.

Путь на край света

В начале вечера мы едем вдоль озера Бьёрневанн в старой «Ладе» районного врача. На Сигрюн Лильерут белый шерстяной свитер и узкие джинсы. Она командует мною, как старшая сестра. Посмотрев на часы, она просит меня поторопиться. Мы заезжаем в отель, где я забираю свои вещи и выписываюсь.

– Ты ради доброго соседства ездишь на русском автомобиле?

– Спроси об этом у коммуны, – смеется она. Ее руки лежат на руле, на меня она не смотрит.

Мы минуем Странд и едем вдоль Пасвикэльвен и залива Сванвик. Кругом белый березовый лес. Иногда неожиданно попадаются сосны.

– Совсем как у нас дома, – говорю я. – И все-таки все другое.

– В этой долине мы зажаты между Финляндией и Россией, – говорит Сигрюн. – У нас здесь самый большой в Норвегии девственный сосновый бор. Райское место. Но видишь эти высокие трубы за холмом на востоке? Это Никель. Город шахтеров. Продолжительность жизни там очень небольшая. Жители бедны даже по советским меркам.

– Почему там небольшая продолжительность жизни?

– Из-за инфекции дыхательных путей. А она – от выбросов всех заводов и фабрик, что работают в городе. Взгляни на дым, который идет из этих труб. Там в пригороде находится большой завод. «Норильский никель».

– А я-то думал, что попал на край света, где чистый воздух, – говорю я. – Ну, а какая продолжительность жизни в Пасвике?

– Гораздо выше. Как-никак город находится в восьми километрах от границы.

– Но трубы видны как на ладони.

– Да, очаровательно, правда? Город Никель соединен с советской железнодорожной сетью. Там начинается совсем иной мир, со своими законами и порядками, не похожими на наши. Тебя интересует Россия?

– Меня больше интересует Рахманинов. Этой зимой я должен разучить его концерт до минор. Собирался заняться этим здесь, у вас.

– Ясно. – Она кивает. – Второй фортепианный концерт? Да? Сильная вещь. Одна моя коллега сказала однажды, что композитор, по всей вероятности, страдал маниакально-депрессивным психозом. И я понимаю, что она имела в виду.

– Я тоже. Композитор не сдается. Он продолжает свое дело, испытывая одинаково бурные чувства, подавлен ли он или пребывает в эйфории. Рахманинов посвятил этот концерт своему психиатру, доктору Николаю Далю.

– Близость России непостижимым образом влияет на нас, – неожиданно говорит Сигрюн. – Россия начинается сразу за рекой. И все-таки попасть туда очень трудно. Мы все время чувствуем дыхание холодной войны.

– Ты была там?

– Была. В Мурманске и Никеле. Как на врача они произвели на меня гнетущее впечатление. Жизнь там трудная.

Настоящая бедность. А еще мы с Эйриком и его учениками несколько раз побывали в Москве и Ленинграде. В школе стараются понять Россию и Советы лучше, чем ее понимают некоторые генералы. Там мы знакомились с русской культурой. С Пушкиным, Достоевским, Горьким и Гоголем. С Римским-Корсаковым и Мусоргским. С Большим театром в Москве и с Кировским в Ленинграде. Слушали великие оперы. «Евгения Онегина» и «Псковитянку». А в Концертном зале Кремля мы слушали «Бориса Годунова».

Сигрюн начинает подробно рассказывать о своих поездках в Россию, о ресторане на Арбате в Москве, где они были с Эйриком. О норвежском посольстве в Москве с его неповторимыми залами. Собственный рассказ воодушевляет ее. Она полна воспоминаний. Глаза горят. Она рассказывает мне о Невском, о Гостином дворе, о тех местах, которые Достоевский так подробно описал в «Преступлении и наказании». Говорит о рассказах Гоголя. Об абсурдном реализме.

– Но лучше всего я запомнила Ленинградскую филармонию и Арвида Янсона, – говорит она. – Они играли Шостаковича. Седьмую симфонию, посвященную блокаде Ленинграда. Этого я никогда не забуду. Композитор создает эпическую картину, рассказывает страшную историю, не забывая о небе, раскинувшемся над полем сражения. Так умеют только русские.

Мы минуем 96 параллель, старый военный пост, где когда-то был ресторан, и приближаемся к Мелкефоссу. И едем дальше в долину.

– Как тебе в голову пришла такая смелая мысль? Забраться далеко на север, чтобы здесь учить концерт Рахманинова? – неожиданно спрашивает Сигрюн.

– Ты сама только что говорила об этом. Об умении рассказывать страшную историю, не забывая о красоте. Разве не в этом задача искусства? Инстинктивно я понимал, что должен ощутить на себе дыхание России, чтобы правильно понять Рахманинова. Это не так романтично, как можно подумать. Природа тоже влияет на нас.

– Я с этим согласна.

– Канада повлияла на Глена Гульда. Россия – на Рахманинова.

Она бросает на меня взгляд эскулапа, потом отворачивается и закуривает. Я достаю свои сигареты и делаю то же самое. Сигрюн курит сигареты с фильтром. Не самокрутки, как Марианне.

– Может, Финнмарк как-то повлияет на меня, – продолжаю я. – Мне показалось правильным приехать сюда. Может быть, здесь я приведу в порядок свои мысли, обрету власть над чувствами.

– Владеть своими чувствами очень важно, – говорит она. – Когда я только приехала сюда, я не спала несколько недель. Все было таким новым, производило такое сильное впечатление. Именно тогда я познакомилась с Эйриком. – Мысли ее устремляются куда-то далеко. – Но тогда стоял май. А сейчас сентябрь. Нас ждет полярная ночь.

– Мне не нужен дневной свет, – говорю я.

– А ты знаешь, какие здесь бывают морозы? Страшные морозы. Для пальцев пианиста это опасно. В прошлую зиму у нас две недели стоял почти сорокаградусный мороз. Я в те дни много играла на скрипке, и у меня потрескались кончики пальцев.

– У меня теплые варежки.

Сигрюн фыркает:

–  Варежки?Забыл, где ты находишься? Это тебе не Фрогнер пласс в Осло. Тебе придется попросить у Эйрика настоящие полярные рукавицы.

Эйрик. Я знаю, что он здесь. Она все время упоминает о нем. Но в моей голове он еще не занял своего места.

– Ты играешь вместе с Эйриком? – спрашиваю я.

– Конечно. Он хорошо играет на гитаре. Но в нашем доме, который мы зовем Землянкой, у нас есть старое пианино. Эйрик прекрасно играет «Румынские танцы» Бартока. Думаю, он справился бы и с концертом си-бемоль мажор Брамса, если бы только нашел время позаниматься. В школе его рвут на части. Он замечательный педагог.

Я наблюдаю, как она говорит о своем муже. Вижу восхищение в ее глазах. Вижу их общую жизнь, частицами которой она со мной делится.

– Ему предлагали место педагога в консерватории в Трумсё. Но карьере он предпочел Пасвик, Высшую народную школу, то, что он хорошо знает.

– Смелый выбор, – замечаю я.

– Несомненно.

Мы едем дальше, по обе стороны дороги – хвойный лес.

– В воздухе уже пахнет снегом, – говорит Сигрюн.

– Не рановато ли?

– Только не здесь, на Севере. Ты находишься в той части Норвегии, где может случиться все, что угодно.

– Вот и хорошо. Мне это нравится.

– Но не все, что случается, бывает хорошим. У нас тут водятся медведи. Несколько лет тому назад Эйрику пришлось пристрелить медведя, защищаясь от него, конечно. Ничего хорошего.

– Никогда раньше не думал, что в мире есть места, где сама природа заставляет человека иметь при себе ружье.

– Возле Скугфосса в этом нет необходимости. Но если человек идет в лес, ружье ему необходимо. В Пасвике самая большая популяция медведей во всей Норвегии.

– Здесь, наверное, многое можно назвать «самым большим в Норвегии».

– Именно так. И это служит нам утешением, когда природа заставляет нас чувствовать себя маленькими и ничтожными.

– А так бывает?

– Большой город тоже иногда подавляет человека. Но чтобы выжить, мы должны помнить, где находимся. К сожалению, не все это понимают.

– И твоя работа состоит в том, чтобы лечить больных? Странно, что вы с сестрой обе стали врачами. Вы очень похожи и вместе с тем очень разные.

– Меня заставили стать врачом. Учение не доставляло мне радости. Теперь я иначе смотрю на это. Когда я отказалась от амбиций на поприще музыки, медицинский факультет показался мне не таким уж плохим местом, в том числе еще и потому, что многие студенты-медики фанатично любили музыку.

– Где вы познакомились с Эйриком?

– На курсах камерной музыки в Высшей народной школе в Сунде. Он играл партию рояля в фортепианном квинтете Франка. Это трудно.

– Значит, вы нашли друг друга в музыке?

– Нет ничего легче, чем найти друг друга в музыке, – бросает она.