Текст книги "Эхо между нами"
Автор книги: Кэти МакГэрри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Вероника
– Новые жильцы уже переехали сюда? – голос папы доносится из моего мобильника.
Уже поздно, и мое зрение затуманилось от усталости. После того, как один из друзей Сойера Сазерленда решил повеселиться и оказался настолько глуп, что поднял тревогу и вызвал полицию, Назарет, Лео и я разъезжали по городу с опущенными окнами и ревущей из них музыкой. Конечно, Назарет есть Назарет, и он увидел бездомного щенка с ошейником, после чего нам пришлось искать хозяев, но это же весело – стать героем на несколько минут.
После этого они высадили меня в магазине «Сейв Март», где я работаю помощником менеджера, чтобы помочь закрыть кассу, так как один из сегодняшних сотрудников ушел пораньше с желудочным гриппом. Мы с отцом всегда крутимся ради заработка, и, поскольку папа готовится к тому дню, когда моя болезнь заставит его бросить свою работу и все время заботиться только обо мне, он вкладывает большую часть наших средств в сбережения. Я делаю все, что могу, чтобы добавить денег в эту копилку.
Папа за рулем и поэтому говорит со мной по громкой связи, а я сижу за столом в нашей гостиной и роюсь в папках с документами в поисках дневника Эвелин. Это копия из библиотеки на севере штата Нью-Йорк. Точнее одна из них. Мама услышала о ней и сделала запрос, и работники библиотеки оказались достаточно милы, чтобы прислать ее. Это та самая копия, которую я видела сегодня вечером в руках Сойера Сазерленда, и я понятия не имею, как она оказалась у него.
Эти бумаги были надежно спрятаны в сундуке в моей комнате. Никто не знал, что я держу там дневник, даже папа. Я перевернула весь дом в поисках копии, надеясь вопреки всему, что, кроме меня, Сойер – единственный человек в мире, у которого она есть. Эта загадка сводит меня с ума: как Сойер добрался до моей расшифровки дневника Эвелин?
– Ви, – говорит папа, – я спросил, закончили ли новые жильцы переезд?
– Наверное. – Я запихиваю все бухгалтерские документы по бизнесу отца обратно в ящик стола.
Расслабившись на круглом подоконнике и слушая, как мы с папой болтаем, мама смотрит куда-то в глубину ночи. Она спокойна, как будто в мире нет никаких проблем. Жаль, что я не могу почувствовать это хотя бы на тридцать секунд.
– Что-то я не вижу, чтобы они тащили еще какие-нибудь коробки, – говорит мама.
Мы с папой очень близки. Наши отношения ближе, чем у большинства детей и родителей, судя по разговорам в школе, но мне не хочется говорить ему, что парень, который переехал вниз, смеялся надо мной. Как бы мне ни было неприятно это признавать, но слова его друзей задели меня. И да, папа убьет его за то, что он расстроил меня, и это будет отстойно – навещать папу в тюрьме.
– Все газовые квитанции официально сканируются в компьютер и регистрируются, – говорю я.
– Спасибо.
Папа кажется таким же сонным, как и я. Он проводит много часов в дороге и почти не берет обязательный отпуск, на котором настаивает правительство. На заднем плане я слышу телевизор в спальном отсеке его кабины.
Папа рассказывает мне об официанте, который обслуживал его в закусочной на стоянке грузовиков, заставляя меня смеяться. Пока он говорит, проверяю свою школьную электронную почту и нахожу ответ от учителя.
До этого я вежливо попросила разрешения сделать свой исследовательский проект самостоятельно. Она ответила коротко, просто и по существу:
Нет. Одна из целей этого проекта – научиться работать с другими людьми. Это очень важный навык, который вам понадобится в будущем.
Я не согласна. Абсолютно. У меня нет никаких намерений связывать свое будущее с какой-либо коллективной работой.
– Ты внесла чек за аренду? – спрашивает папа, выводя меня из меланхолического состояния.
– Да.
– Ты можешь составить таблицы для наших новых жильцов? Не сегодня, завтра, например, ведь тебе тоже нужно выспаться.
Я их уже сделала. Аренда, коммунальные услуги, непредвиденные расходы…
– Да, я поняла.
– Ты включила сигнализацию?
– Да. Дома я в безопасности, пап, и со мной все в порядке.
Повисает какое-то волнительное молчание, но меня оно нисколько не смущает. В конце концов папа прочищает горло, и его голос звучит грубее обычного:
– Я люблю тебя, орешек.
Мое сердце согревается от его слов.
– Я тоже тебя люблю.
Он вешает трубку, а я устраиваюсь в удобном кресле на колесиках из искусственной кожи и с высокой спинкой. Многие ребята моего возраста скорее всего испугались бы, останься они ночью одни в большом доме. Но с тех пор, как мы переехали сюда – а тогда мне было одиннадцать, – темнота меня не пугает. На самом деле в темноте ночи есть свое утешение. Она похожа на мягкое тяжелое одеяло. На объятия мамы.
Я кручусь в кресле, думая, что мне нужно найти кого-то для своего проекта. Кого-то с машиной, с кем будет легко встретиться, и кто охотно будет работать со мной, а еще будет полностью согласен с тем, что я хочу исследовать. Эта тема для меня – весь мир, буквально жизнь и смерть.
Мой мобильник вибрирует, и я смотрю на текст.
ГЛОРИ: «Тебе нужно связаться со мной. Я вижу в твоем будущем вещи, которые меня волнуют».
Меня тоже волнуют некоторые вещи относительно моего будущего.
Краем глаза замечаю какое-то движение. Тень. Я едва различаю размытое пятно, и оно устремляется из гостиной к лестнице, ведущей в фойе на первом этаже. Мое сердцебиение ускоряется. Уже за полночь. Это время, когда дом оживает. Без сомнений, я не видела детей с тех пор, как сама была ребенком, и жажду увидеть их снова.
Я встаю со своего места и медленно иду следом за странным движением. Нажимаю несколько кнопок, и сигнализация отключается. Открываю тяжелую деревянную дверь, отделяющую меня от остального дома, и с верхней площадки лестницы осторожно смотрю вниз, вглядываясь в темноту.
Слабый свет пробивается сквозь толстое витражное стекло над главной входной дверью, отбрасывая тени на коридор. Тут же воцаряется тишина. Такая громкая, что у меня даже болят уши.
Дети легко пугаются, поэтому я ползу вниз по лестнице, изо всех сил стараясь аккуратно распределить свой вес при каждом шаге, чтобы старые ступени не скрипели и не стонали.
Интересно, что видят дети, когда резвятся вокруг этого старого дома? Видят ли они этот дом таким, каким он был при их жизни? Неужели они потерялись в своих счастливых воспоминаниях? Потому что именно на это я и надеюсь – на смерть, затерянную в радостном сне.
Я прислоняюсь спиной к стене, закрываю глаза и прислушиваюсь. В это время ночи, именно в это время, я слышу их легкие шаги, постукивающие по твердой древесине. Иногда мне везет, и я слышу их хихиканье, а в редкие ночи, когда была младше, мне предлагали уникальную драгоценность – увидеть нечто большее, чем просто подол платья.
Я делаю глубокий вдох. Энергия дома окружает меня, и пронзительный детский крик разрезает тишину ночи.
Сойер
Вторник, 1 января:
Хорошо, дневник, я представлюсь. Меня зовут Эвелин. Мне уже 16 лет. У меня туберкулез, и в настоящее время я нахожусь в санатории «Рей Брук», пытаясь вылечиться. Ты должен хорошо хранить мои секреты, потому что я расскажу тебе то, о чем никто не должен знать.
Эвелин Баллак, 1918 год
Девушка сидит за большим рабочим столом и что-то записывает в дневник. Я стою в дверях, наблюдаю, слушаю, смущенный выражением счастья на ее лице. Оглядываю коридор и вижу измученных докторов, измученных медсестер, смертельно худых людей, расхаживающих взад и вперед по коридору. Кто-то кашляет. Это рваный, гортанный и отчаянный звук. Как будто кто-то тонет на суше. И все останавливаются и оборачиваются на шум.
Какой-то мужчина, спотыкаясь, выбегает из своей комнаты, чуть не налетая на меня, и я инстинктивно отшатываюсь и оказываюсь в комнате девушки. Мое сердце колотится в горле. Мужчина держится за грудь, царапая ее, как будто заставляя работать как нужно. Но он продолжает кашлять, делает маленький рваный вдох, а затем падает на пол.
Он болен. Они все здесь больны. Они были посланы сюда умирать, и я снова поворачиваюсь к девушке, а она все еще пишет и по-прежнему улыбается.
– Разве тебе не сказали? – спрашиваю я.
Девушка смотрит на меня снизу вверх и моргает, словно в замешательстве.
– Что сказали? – Ее интонация причиняет мне боль.
Что ты не можешь быть счастлива. Ты же умираешь. Я должен ей сказать. Кто-то должен ей сказать. Но почему это должен быть именно я?
Крик. Такой громкий, что все вокруг останавливаются. Они оборачиваются и смотрят на меня. Врачи, медсестры, пациенты, человек на полу. Их глаза широко раскрыты, рты тоже, как будто крик резонирует от всех них, но это один звук, один ужасающий вопль – и реальный мир врезается в меня.
Люси.
Мои глаза открываются, и я вскакиваю с матраса, лежащего на полу моей новой комнаты. Дневник Эвелин падает с моей груди.
Адреналин бурлит в венах. Кто-то причиняет боль моей сестре. Ее крик на мгновение обрывается, но через секунду снова разрезает пространство. Я пролетаю через свою комнату, хватаю бейсбольную биту у двери и закидываю ее на плечо, когда врываюсь в спальню сестры.
Кровать принцессы с белым прозрачным балдахином установлена в центре. Подушки, розовые простыни и одеяло откинуты назад, но моей сестры нет. К горлу подкатывает тошнота, и я борюсь с накатывающим на меня головокружением.
– Люси!
Шаги позади меня, снова шаги, и я резко оборачиваюсь в поисках угрозы. Но там никого нет. Темнота. Лишь слабый свет льется из коридора, ведущего в мамину спальню.
– Люси!
Крики. Крики моей сестры. Душераздирающие крики. Отчаянные! И паника, завладевшая всем моим существом, заставляет чувствовать, что я схожу с ума.
– Люси, ответь мне!
Дверь нашей квартиры хлопает о стену, и я подпрыгиваю. В проходе проносится тень, и я инстинктивно бросаюсь в погоню. Выбегаю в фойе, мои ноги стучат по полу. Боль отзывается в груди при виде еще одной тени, спускающейся по лестнице, и безумие в моей голове нарастает.
– Люси, ответь мне сейчас же!
Входная дверь дома распахивается настежь, в комнату вливается свет уличных фонарей, и сердце замирает при виде сестры. На ней длинная ночная рубашка, черные волосы спутаны, лицо красное. Она тяжело дышит, и слезы текут по ее щекам. Оказавшись у самого порога, Люси начинает выходить, и, когда рев, призывающий ее остановиться, вырывается из моего горла, тень на лестнице подскакивает к моей сестре.
Сердце замирает, Люси кричит, и я бегу, крепко сжимая пальцами биту с намерением убить. Затем перед сестрой возникает ореол красоты, и я резко останавливаюсь. Короткие локоны, нежные руки на трясущихся плечах сестры и тот музыкальный голос, который я слышал ранее сегодня – это не выговор, а успокоение.
– Все в порядке. Ты в порядке. Просто сделай глубокий вдох. Ты можешь это сделать. Попробуй сделать это со мной.
Люси задыхается, пытаясь дышать, а Вероника нежно перебрасывает ей волосы через плечо.
– Хорошо-хорошо. А теперь попробуй еще раз. Ты можешь назвать мне свое имя?
– Это Люси, – говорю я, опуская бейсбольную биту. Осматриваю фойе, коридоры и тени. Волоски у меня на шее встают дыбом, предупреждая об опасности. Инстинкты гудят, что есть глаза – невидимые глаза, – которые пристально смотрят на меня.
– Привет, Люси, я Вероника. Куда это ты так торопишься?
Люси трясется с головы до ног и пытается вырваться из рук Вероники, но девушка не сдается. Я благодарен ей за это, потому что могу немного прийти в себя, прежде чем подойти к ним. В воздухе витает что-то жуткое. Шестое чувство подсказывает мне, что что-то не так и здесь есть нечто, с чем я должен бороться.
– Отпусти меня! – Люси визжит, и это на нее не похоже. Она снова начинает плакать, и ее тело сотрясается от рыданий. – Мы должны идти! Оно приближается! Чудовище приближается!
– Тебе приснился кошмар? – спрашиваю я и, хотя нахожусь всего в нескольких шагах, снова оглядываюсь через плечо на нашу новую квартиру, которая почему-то выглядит темнее, чем несколько мгновений назад.
Рыдания прекращаются, как будто кто-то щелкнул выключателем, и от этого мои легкие ужасно сжимаются. Как будто та же самая энергия, которая только что пульсировала в Люси, теперь атакует меня. Лицо сестры становится бледным и напряженным, а моя спина зудит так, словно меня вот-вот застрелят.
– Что случилось, Люси?
Моя сестра методично наклоняет голову в сторону тротуара, как будто уже знает, что увидит, но приходит в ужас, столкнувшись лицом к лицу с действительностью. Вероника бросает взгляд в том же направлении, потом вскакивает. Ее рука соскальзывает с плеча Люси к локтю, и она, крепко сжав его, тянет сестру прочь от двери. На цыпочках, с битой наготове, я быстро приближаюсь.
Вероника сажает Люси на бедро, накрывает ладонью ее голову, словно защищая от того ужаса, который подстерегает ее, и бросается вверх по лестнице. Я проталкиваюсь мимо них, охотно становясь их первой линией обороны, а затем отвращение пробегает по моему телу при виде фигуры, спотыкающейся на ступеньках крыльца. Она падает, затем слышится глухой удар тяжелого тела об асфальт, и, выругавшись вслух, бросаю биту через крыльцо.
Это не чудовище. По крайней мере, не то, что было в кошмарах Люси. На земле лежит моя мать. Она перекатывается на спину, ее волосы закрывают лицо, а хихиканье перерастает в истерический смех. Я ненавижу, когда она гуляет со своими друзьями, потому что именно такой возвращается – пьяной.
– Все в порядке, – кричу я, но голос мой звучит как-то неуверенно. Похоже, я разозлился.
– И кто же это? – спрашивает Вероника.
Не так должно было начаться это знакомство.
– Моя мама.
Вероника ничего не говорит. И я тоже. На это трудно найти достойный ответ.
Смех моей мамы утихает, и это не предвещает ничего хорошего. Она стонет, и я знаю, что это значит. Было бы лучше, если бы мой гипс уже был снят, потому что есть вероятность, что ее стошнит, и, с моим-то везением, она будет блевать на меня. Гипс может промокнуть, а он сохраняет токсичные запахи.
Дрожащее дыхание Люси – признак того, что она успокоилась, но все еще расстроена из-за кошмара, с которого началось это фиаско наяву. У меня есть два человека, которые нуждаются в помощи, и, боже, помоги мне, но я не знаю, о ком позаботиться в первую очередь.
Оглядываюсь через плечо на Веронику, которая крепко обнимает мою младшую сестренку.
– Ты не могла бы проводить Люси в нашу квартиру?
На площадке между этажами, где лестница поворачивает, Вероника наклоняется, чтобы получше рассмотреть мою маму. Как раз вовремя, потому что в этот момент она перекатывается на бок, и ее начинает тошнить. Вероника поджимает губы, потом проводит рукой по спине Люси.
– Хочешь, я отведу Люси к себе домой? Я могу принести ей что-нибудь попить, включить телевизор, а у тебя будет время разобраться с… этим.
Хочу ли я принять ее предложение? Больше, чем хочу признаться, но гордость – капризный зверь, поскольку именно я забочусь об этой семье. И эту работу папа оставил мне.
– Обещаю, что не буду печь из нее печенье, – спокойно говорит Вероника, и мои плечи опускаются при воспоминании о собственных словах и осознании, какой же я придурок. – У меня уже было несколько девочек на ужин, так что я еще не скоро проголодаюсь.
Я заслужил это, но мне невыносимо смотреть на Веронику, когда принимаю ее предложение:
– Было бы здорово, если бы ты взяла с собой Люси.
Делаю глубокий вдох и поднимаю маму на руки. Из-за гипса мне гораздо тяжелее ее удерживать. Я слышу бормотание «добро пожаловать», когда несу маму через фойе в квартиру. Пинком захлопываю за собой дверь и направляюсь прямиком в ванную. Плечом включаю свет, сажаю маму на пол, и она едва успевает доползти до туалета, когда из нее выходят остатки ужина. Мама издает отвратительные звуки, а я убираю ее длинные светлые волосы назад, хотя она уже испачкала в рвоте несколько прядей, и собираю их резинкой в хвост. Сажусь на пол и прислоняюсь к холодной кафельной стене.
У меня никогда не было девушки. Я целовался с несколькими, но ни с одной не встречался. Это сводит мою маму с ума, но, возможно, данная ситуация и является причиной. Я не могу представить мир, в котором кому-то захотелось бы проводить время с любимым человеком подобным образом. Достаточно того, что приходится делать это для мамы.
Еще несколько рвотных позывов, и мама со стоном кладет голову на унитаз. Я вздрагиваю за нее: мы не убирались, когда переехали сюда сегодня утром, и кто знает, какие плотоядные бактерии остались на этом ободке от предыдущих жильцов.
– Прости меня, Сойер, – хрипло говорит она, – я и не думала, что выпью так много.
– Я же говорил тебе, что ты должна поужинать с нами вместо того, чтобы уходить куда-то.
– А что я могу сказать, кроме того, что ты прав?
Немного.
– Неужели все так пьяны? И если да, то как вы попали домой?
– Дженнифер позвонила в «Убер» и заказала всем такси.
А это значит, что мамина машина все еще стоит около ресторана или какого-то дома, где она ее оставила. Когда я тупо смотрю на нее в ответ, мама одаривает меня жалкой улыбкой.
– Мы отмечали день рождения Вивиан.
Но потом ее улыбка исчезает, и на глаза наворачиваются слезы. Я морщусь, потому что это не похоже на мою мать. Она очень счастлива, особенно когда в ее жилах течет алкоголь.
– И что случилось? – Я наклоняюсь вперед, гадая, не вырвет ли ее снова.
Мама закрывает глаза, сжимая их так сильно, что в уголках образуются гусиные лапки.
– Сегодня вечером мне сказали, что на моей карточке недостаточно средств, поэтому пришлось заплатить наличными. Я была так смущена.
Деньги никогда не были одной из тех проблем, с которыми мы сталкивались в нашей жизни.
– Кто-то украл твою карточку?
Она качает головой, прижимаясь к холодному кафелю.
– Твой отец не прислал чек на алименты.
Мой рот открывается от шока, но мое удивление быстро превращается в кипящий гнев.
– Что?
– За последние несколько месяцев он ничего не прислал. Я зарабатываю достаточно, чтобы содержать всех нас, и не хотела, чтобы вы, мои любимые дети, разочаровались в нем… Поэтому я ничего не сказала, но потом мне пришлось оплатить несколько непредвиденных счетов, ваши медицинские страховки, и я совсем забыла, что мне придется выплатить ипотеку за старый дом, а также первый и последний месяц аренды здесь. А затем еще были расходы, связанные с продажей дома и постройкой нового…
Мамин лоб покрывается испариной, а мой желудок начинает скручивать от ужаса и ярости, когда я пытаюсь понять, к чему она клонит. Тело мамы сотрясается от рыданий.
– Я и не подозревала, сколько положила на карточку и как сильно опустел счет. Боюсь, что чек за эту квартиру не примут. Наш домовладелец сказал, что его дочь скоро сдаст его на хранение. Все будет в порядке со следующей зарплатой, но… Мне очень жаль, Сойер. Простите меня…
И, когда мама открывает рот, чтобы сказать что-то еще, она резко поднимает голову, и ее снова рвет в унитаз.
Вероника
Брат Люси – полный придурок, их мама – ходячий кошмар, но сама Люси – яркая звездочка семьи. Увидев в углу гостиной мой старый кукольный домик, она быстро забыла о своих страхах. Она поиграла несколько минут, а теперь сидит за нашим высоким кухонным столом и, болтая ногами, с удивлением рассматривает комнату.
– Там очень много индеек.
– Да, есть немного.
Я выуживаю из шкафчика коробку крекеров. Это ведь то, что любят маленькие дети, верно?
– А кто их сделал?
– Я. Может быть, ты тоже хочешь сделать одну такую?
– Конечно!
Она улыбается мне, показывая свои молочные зубы. Открыв печенье, я вытаскиваю все для того, чтобы сделать бумажную индейку: цветную бумагу, карандаши, маркеры, клей и золотые блестки. Еще через несколько минут копаний в ящике с посудой я, наконец, нахожу безопасные розовые ножницы. Люси, кажется, довольна блестящими трубочками, которые она подносит к свету.
– Мне здесь нравится. Здесь лучше, чем внизу, – говорит она. – А почему у вас так много индеек?
– Я думаю, что лучше задать вопрос, почему не у всех на стене висят индейки.
Люси наклоняет голову, как будто мой ответ был глубокомысленным, а затем ест крекер. Крошки падают с ее губ.
– А сколько тебе лет? – спрашиваю я.
– Шесть, – говорит она сквозь зубы, – а сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Мой день рождения был в июле, – заявляет Люси с важным видом. – А когда твой?
– В мае.
– У меня только один брат и ни одной сестры.
– У меня вообще никого нет.
– Это так грустно. – И ее маленькие карие глазки выражают, насколько она серьезна. – Мне нравится мой брат. Он очень забавный.
Я в этом не сомневаюсь.
– Через несколько месяцев у меня будет новый брат или сестра.
Мои брови поднимаются вверх.
– Твоя мама беременна?
Люси трясет головой так быстро, что волосы падают ей на лицо.
– Нет. Новая девушка, с которой встречается папа, ждет ребенка. Мама еще ничего не знает. Сойер сказал, что расскажет ей. Я рада, что не мне нужно делать это. Не люблю, когда мама плачет. Если она и плачет, то обычно в течение недели. Мама больше смеется по выходным, но только когда заболевает. Мне это тоже не нравится.
Фантастика, наши новые жильцы – это не просто кошмар, а настоящий адский кошмар.
– Так почему же ты так расстроилась сегодня?
Люси перестает жевать печенье и перебирает цветную бумагу, пока не находит коричневый цвет. Я поджимаю губы, и она замечает это.
– Что?
– Коричневый – прекрасный выбор, но зачем делать индейку как у всех? Почему бы не сделать твою индейку немного по-своему?
– Потому что индейки коричневые.
– Но это вовсе не обязательно.
– Но настоящие индейки коричневые.
– Может быть, они коричневые, потому что все постоянно твердят им, что они коричневые? Может, нам нужно перестать навешивать ярлыки на индеек и выпустить их на свободу?
Люси окидывает взглядом моих разноцветных индеек, а затем снова перебирает цветную бумагу.
Я выбираю синий цвет, и мы начинаем процесс в тишине. Когда я рву зеленую мягкую бумагу и приступаю к сложному процессу скручивания концов, чтобы приклеить их к крыльям, Люси говорит:
– Сойер мне не поверит.
Я бросаю на нее короткий взгляд, потому что, если покажусь ей слишком заинтересованной, она замолчит. По крайней мере, так поступила бы я.
– Во что Сойер не поверит?
Звук ножниц, режущих бумагу, затихает, и я снова поднимаю глаза на Люси. Она пристально смотрит на меня. Белоснежная рубашка, черные глазки – большие и круглые.
– Ты мне все равно не поверишь.
– А что если я все-таки поверю?
Она судорожно сглатывает, потом шепчет:
– Я видела призрака.
Я смотрю на нее еще несколько секунд, чтобы понять, насколько она серьезна. Не испытывает ли она меня? Или, может, ее брат подшучивает над ней, ведь об этом доме ходит так много слухов. Страх застыл в ее глазах, крошечные пальчики сжимают ножницы все крепче и крепче, и я понимаю, что она настроена абсолютно серьезно.
– Там была девочка. Как и я, только в платье. Оно выглядело странно.
– Почему странно?
– Я никогда не видела такого платья у других. Оно было длиннее. Ниже коленок.
– Она сделала тебе больно?
Ее лоб морщится, будто это был не тот вопрос, который она хотела услышать.
– Это был призрак.
– Да, но разве она сделала тебе больно?
– Нет. – Пауза. – Она меня напугала.
– А тебе никогда не приходило в голову, что ты могла тоже ее напугать? Я имею в виду, по словам моей мамы, девочка живет здесь уже давно, и она привыкла ко мне и папе, но ты, – я указываю на нее кончиком тюбика с клеем, – совсем новенькая. Как ты думаешь, что почувствует призрак, когда войдет в свою старую спальню? Он удивится! Ты сидишь там и кричишь. Я знаю, что сошла бы с ума на ее месте! Правильнее всего было бы представиться или хотя бы поздороваться.
Люси накручивает на палец ленту от своей ночной рубашки, затем засовывает ее в уголок рта и неосознанно покусывает.
– Но призраки – это страшно.
– Кто так говорит?
Она наклоняется вперед над столом, чтобы показать мне, что ситуация действительно серьезная.
– Все.
– Ну, мисс Люси, я здесь, чтобы сказать вам, что эти «все», о которых вы говорите, обычно ошибаются во многих вещах. И призраки – одна из них. Призраки – это всего лишь люди, которым пришлось покинуть свое тело, но они еще не готовы покинуть свой дом.
Уголки губ Люси опускаются, и от этого у меня все внутри сжимается. Я кладу бумагу и думаю, что мои пальцы теперь слишком липкие от клея, и если я дотронусь до Люси, то приклеюсь к ней навсегда.
– Что случилось?
– Я скучаю по своему дому.
Медленно выдыхаю, вспоминая свою первую ночь здесь, и как рыдала в объятиях матери, когда тоже скучала по дому.
– Мне очень жаль. Если тебе от этого станет легче, то здешние призраки не причинят тебе вреда. Я обещаю.
Глаза ее увлажнились, а щеки покраснели.
– А ты откуда знаешь?
Я быстро мою руки в раковине и встаю перед Люси. Она такая малышка и так сильно напугана, так невинна, что даже нехорошо скрывать от нее мою тайну.
Но в том-то и дело, что это моя тайна. Она никому не известна, и я хочу сохранить ее при себе. Но кто я такая, чтобы позволять этой бедной девочке мучиться от страха и незнания?
– Если я открою тебе мой самый сокровенный секрет, обещаешь никогда никому не рассказывать? И, если ты сохранишь его, я обещаю взамен позволить тебе приходить сюда, когда захочешь, делать столько поделок, сколько и не мечтала, есть мою еду и смотреть мой телевизор, пока я здесь.
Люси кивает, и думаю, что это лучшее, на что я могу надеяться. Я заправляю ей волосы за ухо, как это делала моя мама.
– В этом доме есть призраки, и они не причинят тебе вреда. Я знаю это, потому что… – Смелее. Взбодрись. – Потому что моя мама – один из них. Она присматривает за нами, и я обещаю, что она никогда и никому не позволит причинить нам боль.
Выражение лица Люси смягчается, как будто она верит мне, и облегчение наполняет меня.
– Могу я открыть тебе еще один секрет? Я имею в виду, только часть из этого является тайной.
– О’кей.
– Я собираюсь взять эту тему про призраков для проекта по английскому языку, чтобы доказать всему миру, что они существуют. Я делаю это ради своего отца. Он не видит призраков, и, мне кажется, это потому, что его разум не верит в них. Но, когда я сделаю свой проект и докажу ему, что призраки реальны, он тоже увидит их.
– Мы можем показать Сойеру твой проект, когда ты закончишь? – спрашивает Люси. – Я хочу, чтобы он тоже поверил.
– Конечно. Чем больше тех, кто верит в призраков, тем веселее.
