Текст книги "Любитель разговорного жанра"

Автор книги: Керен Певзнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– О! – воскликнула я. – По какому поводу пируем?

– Сегодня особенный день, – сказал Денис, – проект закончен, на выставке удалось заключить выгодный контракт с японцами и мы не едем на Кипр.

– Почему?

– Потому, что мы с тобой поедем в другое место, далеко-далеко, мечтательно протянул он.

– Куда это?

– Это пока секрет, я скоро расскажу тебе.

Меня эта новость встревожила. Денис что-то замышляет, неужели двойное убийство? Сначала меня, а потом себя? Ой, нет, что-то я не слышала о маньяках-самоубийцах.

Мы просидели за ужином полтора часа. Мне было не по себе. Денис заметил мое состояние и спросил:

– Что с тобой, Лерочка, случилось что?

– Нет, все в порядке, не обращай внимание.

Он притянул меня к себе:

– Давай закругляйся с ужином, – прошептал он мне, – я уже не в силах ждать. Я хочу тебя.

"Прирезать", – мысленно закончила я его фразу. Вслух сказала:

– Иди в спальню, раздевайся, а я уберу со стола и скоро буду.

Денис вышел из комнаты, на ходу развязывая галстук, а я стала складывать посуду в раковину. Вдруг моя нога за что-то зацепилась, чемоданчик-дипломат опрокинулся, крышка раскрылась и я машинально нагнулась, чтобы закрыть его.

То, что я увидела, заставило меня оцепенеть.

В дипломате лежал нож.

Я не верила своим глазам. Новенький сверкающий нож, кажется итальянского производства, в прозрачной упаковке. Обычный кухонный для резки хлеба или мяса, достаточно большой и массивный. Ближе к кончику на нем были насечки вроде пилки, для остроты. Я тут же вспомнила, что говорил эксперт во время осмотра тела покойного Когана. Что того зарезали обыкновенным кухонным ножом.

"Бежать!" – в голове промелькнула эта единственная мысль. А полиция? Я же хотела звонить в полицию. Но телефон в спальне, а там Денис. Если звонить с сотового, то он все равно услышит. Смогу ли я продержаться, до приезда полицейских?

Как будто услышав мои слова, Денис крикнул из спальни:

– Лера, ну где ты? Я заждался.

– Иду, иду, – ответила я, схватила сотовый телефон и выскочила из квартиры.

Я бежала вниз по лестнице, не помня себя. Выскочив на пустынную улицу, я стала нажимать на кнопку вызова сотового телефона Бурштейна, но ответа не было. Наверно, я что-то не так напрограммировала. Нужно было туда ехать.

Из-за поворота выехала машина и знакомый голос окликнул меня:

– Валерия!

Я обернулась. Это был зеленый "Форд". За рулем сидел Додик.

Я совершенно не удивилась, что он делает около моего дома. Просто в этот момент я вспомнила, что ключи от машины я оставила дома, и Додик был весьма кстати.

– Додик! – бросилась я к нему, – отвези меня в полицию. Срочно.

– Садись, – коротко сказал он.

Я села и он сам пристегнул мой ремень.

– Что происходит? – спросил Додик.

– Я не могу сейчас тебе объяснить, просто мне нужно немедленно известить полицию. Маньяк около меня и намеревается меня зарезать.

– Да? – удивился он. – Ну тогда поехали.

До полиции было несколько минут езды. Я посмотрела на дорогу – мы ехали совершенно незнакомыми улицами.

– Где мы находимся? – обеспокоено спросила я, словно очнувшись.

– Не волнуйся, просто перерыли улицу Шапиро и я еду в объезд. Это займет немного времени.

– А... – я успокоилась. У нас в городе вечно что-нибудь перекрывали и рыли.

Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.

– Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал Додик и машина действительно остановилась спустя некоторое время.

– Пусти меня, – я пыталась отстегнуть ремень безопасности, но у меня ничего не получалось.

– Не старайся, только я сам могу его открыть, – как бы устало сказал он.

– Где мы находимся? – хотя я уже поняла где. Мы были в Национальном парке, на берегу моря, но не там, где стоят колонны и жарят шашлыки около палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.

– Когда ты села в мою машину, я просто не мог поверить в свою удачу, неожиданно произнес он, – я же ехал к тебе.

– В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, – вдруг я поняла, что сморозила глупость – не надо было его унижать.

– Конечно не приглашала, кто я для тебя?!

Его голос почти сорвался на крик.

Боже, ну можно ли быть такой дурой?! Денис... Никакой не Денис, а вот этот странный, незаметный тип, с которым я виделась каждый день, который сидит сейчас тут, в машине, в нескольких сантиметрах возле меня. Я привязана, вокруг ни души. Меня можно зарезать, задушить, изнасиловать, а потом выбросить в море. И все. Финита ля комедия. Что же делать? Как выйти из этого положения? Я пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг я наткнулась на телефон в кармане своей юбки. Мысленно моля, чтобы он заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на нее вновь. Додик ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова безостановочно слетали у него с губ:

– Меня никогда никто не хотел выслушать до конца. Я никому не был интересен, даже собственной матери. Она била меня по лицу, когда я врал так она считала. А я не обманывал, я просто жил в своем мире, лучшем из миров. Там никто не смеялся надо мной, там никому не было дела до моих оттопыренных ушей и я всегда рассказывал интересные истории, которые все слушали до конца...

А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который сжимала в кармане. И о, чудо, послышался еле слышный гудок вызова. Я быстро зажала рукой микрофон, чтобы эти звуки не прорвались наружу. Гудки окончились и из кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:

– Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми – я специально произнесла название Национального парка на иврите – ведь Борнштейн не говорил по-русски, – разве мы не могли бы посидеть у меня? А то здесь так страшно – в парке леуми, – последние слова я буквально выкрикнула.

– Мне тоже было страшно, когда я ее убил, – надрывно проговорил он, но жить с ней было еще страшнее. Она говорила мне, что я никчемный, глупый урод, что я недостоин был родиться на белый свет и что ее уговорили не делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки из школы, она называла меня тупицей, который весь в отца. Его я не помню, они разошлись, когда я был совсем маленьким.

Я вспомнила, что доктор Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится, он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:

– Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?

– Я родился, когда она была совсем молодая. Ей хотелось жить и развлекаться, а бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома, а я оставался совсем один и боялся. Боялся темноты, привидений, крыс всего. А она только смеялась и называла меня трусом. Я до двенадцати лет мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.

– А что потом было? – продолжала я спрашивать.

– Она безумно хотела выйти замуж и не просто так, а за богатого мужчину. А я ей мешал. Мне было семнадцать лет, я еще учился в школе и однажды пришел рано домой. Нас отпустили с уроков. Я вошел в дом и позвал ее: "Мама!". Она вышла из спальни, а за ней какой-то пузатый дядька. Он усмехнулся: "Я не знал, Симочка, что у тебя такой большой сын, а ты ведь говорила, что тебе двадцать девять." Он ушел и никогда больше я его у нас не видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на меня, била по щекам, а я не понимал за что. Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего существования. У нее не было не только любви ко мне, даже самого элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома, но мне некуда было идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.

–Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?

– Однажды я пришел в дом с девушкой. Мать была дома, в сильном подпитии. С каждым годом она пила все больше и больше. Увидев нас, она сказала: "А, ты уже начал трахаться, надоело дрочить в ванной." Девушка в слезах выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с ней ничего не было. Она никогда надо мной не смеялась. Я развернулся и закатил матери пощечину. Она от удара упала виском на стол. Умерла она мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать. Вызвал скорую. Врачи увезли ее. Потом меня таскали несколько раз к следователю, но дело закрыли за недостатком улик.

– Тебя мучает совесть? – осторожно спросила я.

– Нет, не мучает, – выкрикнул он, – поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе...

Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях и снова громко сказала:

– Додик, я не хочу оставаться в парке леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, "Форд". Поедем. Я тебе кофе сварю.

Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.

– Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники... Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне – сосед называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать – такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.

– А где кассета? – вставила я вопрос в его страстный монолог.

– Я забрал ее. Сначала взял – он не хотел отдавать, возражал, – а потом наказал его. И поделом!

Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:

– Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.

"Расскажите государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский..". – пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:

– Додик, я понимаю, почему ты так не любишь врачей-психиатров – они тебе достаточно насолили, – Господи, пусть только он не почувствует моего лицемерия, – но недавно был убит православный священник, а он-то за что?

– Все они одинаковые, – выкрикнул он с гневом, – я думал, что они там святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.

– Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?

– Я пришел к нему, думал, что он лучше, чем эти, доктора недоделанные. Хотел душу излить, ведь наболело! Для чего же они, в церкви, исповедь придумали?

– Подожди, ты же еврей.

– Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте написано. А вот бабка, материна мать, была православная. Когда я был маленький, таскала меня в церковь, креститься заставляла, иконы целовать. Это она мне про исповедь рассказала. "Ой, благодать-то какая, внучек, вдруг сказал он изменившимся голосом, – как выйдешь с исповеди, покаешься в грехах своих тяжких, на душе легко-легко, будто ангел крылом осенил..." Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! – заключил он решительно.

– Почему врала? – я уже не знала, о чем спрашивать.

– Потому! Когда пришел к этому попу, думал, что то, что эти не сделали – у него получится. Раскрылся перед ним, всю подноготную вывернул. Он начал отделываться от меня, говорил, что надо молиться и верить и тогда мне Бог поможет. Общие слова, просто отговорки бездушные. Я ему про психиатров рассказывать начал. А он, я сразу увидел, испугался и чуть полицию не позвал. О себе, гад, думал. Про тайну исповеди забыл! А о том, что мне плохо и не понимает никто – это ему совсем неинтересно было. Вот и получил по заслугам, все, что ему положено. Ничего, ничего, всем достанется! – он, блуждая до этого взглядом по сторонам, вдруг пристально посмотрел на меня.

Мне стало страшно. Да так, что струйка холодного пота потекла между лопаток. Блестящие безумные глаза смотрели на меня в упор. Я судорожно стала шарить руками вокруг себя, надеясь вырваться каким-то образом.

Не отрывая от меня безумного взгляда, Додик пошарил левой рукой под сидением и вытащил большой нож.

"Все, – подумала я, – вот и конец... " И еще подумала, что Дашка останется сиротой, хорошо хоть квартиру успела купить...

Господи, что за чушь мне лезет в голову. Но вслух я сказала:

– Ну зачем тебе это? Не надо.

И я решила сопротивляться до последнего, несмотря на ремень.

Додик взвесил в руке нож. Потом вроде бы извиняясь, сказал:

– Не с руки как-то в машине, я же не левша.

Он открыл дверцу и собрался выходить.

Вдруг в кустах послышался шорох, навстречу Додику метнулась какая-то тень. Раздался звук удара и шум падающего тела. В открытую дверцу машины заглянут Михаэль Борнштейн. Я ахнула.

– С вами все в порядке, Валерия? – спросил он, хмурясь.

– Да, только я не могу отстегнуть этот проклятый ремень.

Борнштейн принялся возиться с замком, но не смог меня освободить. Он поднял нож, валявшийся на земле и в два взмаха перерезал тугой корд.

Я с удовольствием вылезла из машины и расправила затекшие члены. Борнштейн по сотовому телефону вызывал полицию. Додик без сознания лежал на земле.

– Вы меня все-таки нашли! – слезы лились в три ручья, от этого казалось, что хлынул бесшумный ливень. Михаэль смущенно кашлянул, извлек из кармана пакетик бумажных салфеток, но почему-то не решился их протянуть. И сказал, чуть виновато:

– Да, Валерия, вы молодец. Я слышал практически весь ваш разговор. Хотя я не понимаю по-русски, но вы несколько раз произнесли слова "парк леуми", а потом "Форд". Я понял, что вы в парке, говорить в открытую не можете, и что вы находитесь в машине "Форд". Я поехал в парк, обшарил его безлюдную часть и увидел вас. В машине горел свет, поэтому если бы вашей жизни угрожала непосредственная опасность, я бы выстрелил. Но он, – Борнштейн показал на Додика, – облегчил мне задачу – он вылез из машины.

– Ой, – я спохватилась и выключила свой телефон. Мысль о том, какой мне пришлют счет из компании, мгновенно высушила слезы. И черт с ним, здоровье дороже.

Подъехали две полицейские машины. На Додика надели наручники и засунули его в машину. Выражение у него было никакое – как у пластмассовой куклы. Один из полицейских сел за руль его "Форда".

– Я отвезу вас домой, – сказал следователь, совсем, как в первый раз.

Сев в его машину, я, наконец-то, решилась задать Михаэлю вопрос, вертевшийся у меня на кончике языка:

– Скажите, Михаэль, а что Айзенберг? Он каким-то образом оказался замешанным в этой истории.

Борнштейн рассмеялся:

– Ну что вы, Валерия. Я понимаю, что после такого напряжения, которое вы перенесли, вам вполне может показаться, что против вас плелся вселенский заговор, – тут он улыбка на его лице растаяла и он серьезно посмотрел на меня. – Айзенберг – крупный мошенник. Дело еще не закончено, но кое-что уже стало ясным. По его вине пострадало множество людей...

– Вы уже нашли что-нибудь?

– Вкратце дело обстоит вот как, – Михаэль не отрываясь смотрел на дорогу, тщательно объезжая колдобины на выезде из парка, – пользуясь своими связями в муниципалитете, Айзенберг получил разрешение на строительство в промышленной зоне города современного предприятия. Все хорошо и прекрасно, люди получат работу, городская управа – налоги и снижение процента безработицы, а сам Айзенберг – почет и уважение, ну и деньги, разумеется. Когда его небольшая фабрика заработала в полную силу, и лекарства заполнили склад готовой продукции, оказалось, что не все больницы готовы заключать контракт с новым партнером. Везде уже устоявшиеся связи, ведь люди не спешат изменять что-либо в своей жизни, если это новое не будет намного лучше старого и привычного. И тогда Айзенберг придумал следующий ход, – Михаэль мельком взглянул на меня, весь мой вид выражал полнейшую заинтересованность, что очень странно, если вспомнить недавние события, и он продолжил, Айзенберг обратился к своей супруге, патронессе фонда "Америка – терпящим нужду". Вам известен этот фонд?

Я кивнула утвердительно, хотя мне была известна лишь сама госпожа Айзенберг, а не ее детище.

– И они вдвоем придумали следующий ход. Жена предлагала какой-нибудь больнице субсидию с тем, чтобы деньги пошли на закупку лекарств, производимых фабрикой ее мужа, кстати, совсем неплохих лекарств. Наши эксперты проверили. Вся продукция изготовлялась под контролем австрийских технологов.

– И что, – спросила я, – больницы заключили с ним сделку?

– Крупный центры отказались, – ответил Михаэль. Мы уже давно выехали из парка и направлялись ко мне домой, – то ли сумма их не устроила, то ли не хотели конфликтовать со старыми партнерами, но дело обстоит именно так.

– Значит, согласились маленькие больницы, – твердо заключила я, – у них каждая копейка на счету.

– Верно, – кивнул Борнштейн, – согласилась клиника "Ткума" – у нее не хватало средств, а тут такое подспорье. И еще пара больниц на периферии, там сейчас проверяются накладные.

– Михаэль, я все понимаю, – с жаром сказала я. Меня уже настолько занимал этот случай, что мои собственные приключения отошли на второй план, – я не понимаю только одного: каким образом в клинике стали появляться наркотики с маркой "сделано на фабрике "Труфатон""?

– Я как-то от одного полицейского, кстати, выходца из России слышал пословицу, которая точно отражает суть дела: "Жадность фраера сгубила". Мне думается, с Айзенбергом именно это и произошло, – Михаэль остановился на красный свет, хотя на улице не было ни одной машины, ни одного пешехода, видимо у него было врожденное чувство долга, – ему было мало тех денег, которые перетекали к нему из американского фонда – нельзя было зарываться. И он совершил преступление. Мы нашли документы, по которым списывались десятки ампул морфия, как бой и сотни упаковок психотропных препаратов, изготовленных "как некондиционные".

– А куда смотрели австрийские технологи? – удивилась я. – Их продукцию называют "некондиционной", а они в ус не дуют!

– А! – рассмеялся следователь. – Это еще одна русская пословица! Надо запомнить. Куда вы говорите, они дули?

– В ус, – я попыталась объяснить, что эта пословица обозначает, но Михаэль махнул рукой, как бы говоря, что он понял и мы тронулись с места, так как загорелся зеленый.

– Технологи не заметили этого по ряду причин. Во-первых, они не всегда в Израиле. Их приглашают время от времени, а лекарства списывались в их отсутствие. И во-вторых – они занимаются производством, а не сбытом. Ни один западный специалист не полезет во что-то, если ему за это не заплатят.

А вообще, как говорят французы, шерше ля фам, – вдруг неожиданно произнес Борнштейн.

– Это я знаю, – я поспешила ответить. – Его жена жаловалась, что ее благоверный стал холоден.

– И таки она была права, – усмехнулся следователь. – Знаете на что шли денежки, которые Айзенберг зарабатывал так непотребно?

– Нет, – удивилась я.

– У него действительно была любовница – молодая девушка из Тель-Авива. А она требовала очень больших расходов...Приплюсуйте к этому неприятности на фабрике и отказ жены делиться с ним своими капиталами – будет от чего приходить в уныние.

Милый, милый Михаэль! Так он старался отвлечь меня от жутких воспоминаний.

Около моего дома он остановился и сказал:

– Обо всем, что произошло с вами, поговорим завтра, вернее, сегодня. Я вам позвоню.

– Спасибо вам. Если бы не вы... – мой голос сорвался и я неожиданно для себя обняла его и поцеловала. Он даже не удивился.

Я вышла из машины и поднялась к себе. Дверь была не заперта, в квартире стояла тишина.

Я включила бра над постелью и присела на краешек. Денис повернулся ко мне и сонно спросил:

– Где ты была? Я ждал-ждал – и заснул.

– Скажи-ка мне, милый ребенок, – спросила я его вместо ответа голосом фрекен Бок, – зачем тебе нож в дипломате?

– Мама просила купить, – "милый ребенок" зевнул и отвернулся к стене. А я осталась сидеть на краю постели, с трудом справляясь с приступом истерического смеха.