Текст книги "Над кукушкиным гнездом (др. перевод)"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Девять пятьдесят. Врачи уходят, машина вновь продолжает ровно гудеть. Медсестра наблюдает за дневной комнатой из своего стеклянного ящика, картина перед ней снова приобретает железную четкость очертаний – ровное, упорядоченное движение мультфильма.

На каталке вывозят Тейбера.

– Пришлось сделать еще один укол, когда он начал приходить в себя после пункции, – сообщает ей техник. – Как вы думаете, может, раз уж мы за него взялись, заберем его в Главный корпус и попробуем попилить на ЭШТ, и сэконал сэкономим?

– Отличная мысль. И хорошо бы потом отправить его на энцефалограф проверить голову: вдруг потребуется работа на мозге?

Техники несутся рысью, толкая впереди коляску с больным, словно человечки из мультиков или марионетки, механические марионетки из кукольных спектаклей о Панче и Джуди, в которых считается смешным, когда куклу избивает дьявол или проглатывает вместе с головой улыбающийся крокодил…

Десять часов. Приносят почту. Иногда конверт надорван..

Десять тридцать. Является тип из службы по связям с общественностью в сопровождении дамского клуба. Всплескивает руками у двери:

– Привет, ребята. Не пугайтесь, не пугайтесь… оглянитесь вокруг, девушки… как чисто, светло! Это мисс Вредчет. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Она, девушки, точно как мать. Не в смысле возраста, ну, вы меня понимаете.

Воротник рубашки у Связей с общественностью настолько тесен, что, когда он смеется, лицо его распухает, а смеется он – не знаю над чем – почти все время тонким быстрым смехом, как будто хочет остановиться, но не может. Лицо распухает, багровеет, не лицо, а шар с нарисованными чертами. Волос нет не только на лице, но и на голове почти чисто; кажется, что он их когда-то приклеил, но они сползли ему за манжеты, в карман рубашки, за воротник. Вот почему, наверное, у него такой тугой воротничок – чтобы волосы туда больше не сыпались.

Может, поэтому он так много смеется – они все равно туда попадают.

Он водит экскурсии для серьезных женщин в ярких пиджаках клуба, которые кивают головами, когда он подчеркивает, как все изменилось за последние годы. Он показывает телевизор, большие кожаные кресла, гигиеничные фонтанчики для питья; потом они все идут пить кофе на медсестринский пост. Иногда он бывает один, стоит посреди дневной комнаты и всплескивает руками (слышно, что они влажные), всплеснет два-три раза, пока они не слипнутся, держит их, будто молится, под одним из своих подбородков и вдруг начинает кружиться. Кружится, кружится посреди комнаты, дико и безумно глядит на телевизор, новые картины на стенах, на гигиеничный фонтанчик для питья. И смеется.

То, что он видит, кажется ему настолько смешным, что он никогда не делится об этом с нами. А мне смешно, что он кружится и кружится, будто кукла-неваляшка: наклонишь ее, но утяжеленное дно сразу возвращает ее назад, она снова вертится. И никогда я не видел, чтобы он смотрел людям в глаза…

Десять сорок, сорок пять, пятьдесят. Больные курсируют туда-сюда на ЭТ, ТТ или ФТ, в какие-то подозрительные комнатушки, где стены никогда не бывают одного размера, как и полы на одном уровне. Механизмы, шум которых слышен вокруг, работают устойчиво на полных оборотах.

Отделение гудит, будто текстильная фабрика, – я знаю, я слышал однажды, когда наша футбольная команда играла со средней школой в Калифорнии. Тот спортивный сезон оказался удачным, и наши спонсоры так возгордились и увлеклись, что отправили нас в Калифорнию на матч с местной школьной командой. В городе нам нужно было побывать на каком-нибудь предприятии. Наш тренер любил доказывать, что спорт развивает не только мускулатуру; так, например, путешествуя, человек накапливает определенные знания, поэтому в каждой поездке перед игрой он загонял команду на молокозавод, свеклоферму или консервный завод. В Калифорнии это была текстильная фабрика. Когда нас туда повели, большинство наших не стали утруждать себя тщательным осмотром, глянули кое-что и вернулись в автобус коротать время за какой-нибудь игрой на чемоданах, а я остался стоять в уголке, чтобы не мешать негритянкам, снующим в проходах между станками. Фабрика и все это гудение, грохот, стрекочущие машины и люди, дергающиеся в каком-то жутком общем ритме, нагнали на меня странную дремоту. Поэтому я остался, а еще потому, что вспомнил, как мужчины из нашего племени в самые последние дни покидали деревню. Они шли на строительство плотины работать на камнедробилке – бешеный ритм, загипнотизированные однообразием люди…

Мне хотелось уйти с командой, но я не мог.

Только наступила зима, и я все еще был в куртке, которую получил за победу в чемпионате, – красно-зеленая, с кожаными рукавами и вышитым на спине футбольным мячом. На эту куртку засматривались многие негритянки, и я снял ее. Но они продолжали смотреть. Я тогда вообще-то был намного внушительней.

Одна девушка оставила свой станок, огляделась по сторонам – нет ли поблизости мастера – и подошла ко мне. Спросила, будем ли мы играть сегодня вечером, и рассказала, что ее брат – центральный защитник в калифорнийской команде. Поговорили о футболе, о том о сем, и вдруг ее лицо мне показалось каким-то нечетким, будто в тумане. Это из-за хлопковой пыли, которая висела в воздухе.

Я сказал ей об этом. А еще о том, что представил, как вижу ее лицо в утреннем тумане во время охоты на уток. Она закатила глаза, прыснула в кулак и спросила: «Чего это ради ты хотел бы побыть со мной в этой темноте?» Я ответил, что она могла бы смотреть за моим ружьем, и другие девушки тоже покатились со смеху. Я и сам посмеялся с ними. Мы продолжали болтать и хихикать, как вдруг она схватила меня за запястья и впилась в них пальцами. Черты ее лица неожиданно стали ясными и четкими, и я понял, что она чего-то страшно боится.

– Увези, – прошептала она, – увези меня с собой, большой. С этой фабрики, из этого города, из этой жизни. Забери меня в какое-нибудь… утиное местечко. Куда-нибудь забери. Ну, большой?

Ее красивое шоколадное лицо сияло передо мной. Я разинул рот и не знал, что ответить. Несколько секунд мы стояли, сцепившись, но вот тон фабричного шума изменился, и ее потащило от меня, словно какие-то невидимые цепи держали ее крепко и тянули назад. Ногти ее царапнули по моим рукам, и, как только ее оторвало от меня, темное лицо ее вновь начало расплываться в этом хлопковом тумане, становясь мягким и текучим, как тающий шоколад. Она засмеялась, резко повернулась, взлетела цветастая красная юбка, открыв на миг желтую ногу. Подмигнув мне через плечо, девушка бегом вернулась к машине, где груда ткани, переполняя стол, стекала на пол; схватила ее и легко, как перышко, кинулась в проход между машинами, чтобы сбросить тюк в приемный желоб, и пропала за углом.

Крутятся, вертятся веретена, мелькают челноки, бьют нитью в воздухе катушки, снуют девушки в цветастых юбках меж серо-стальных машин и побеленных стен – единый жуткий механизм, связанный и пронизанный насквозь белыми линиями. Все это засело во мне и время от времени вспоминается, когда я думаю о нашем отделении.

Да. Я даже знаю, что именно навевает мне эти воспоминания. Наше отделение тоже фабрика в Комбинате, и цель ее – исправлять ошибки, которые допустила жизнь: школа, церковь и т. д. Вот для чего больница. Когда же готовое изделие возвращается в общество, хорошо отлаженное, как новое, иногда даже лучше нового, сердце Большой Сестры переполняется радостью. То, что вначале поступило испорченным и разнородным, теперь превратилось в хорошо функционирующий, отрегулированный элемент – гордость всей команды и восхищение. Смотрите, как он скользит, передвигаясь с напаянной улыбкой, приспосабливается к жизни небольшого приятного городка, где на улице как раз роют траншею под водопровод. Ему это доставляет радость. Наконец-то он приведен в соответствие с окружением…

«Удивительно, как изменился Максвелл Тейбер после больницы: немного похудел, небольшие синяки вокруг глаз, но – знаете? – это совсем другой человек. Ей-Богу, современная американская наука…»

И свет в окне его полуподвального жилья каждый день горит далеко за полночь, потому что элементы замедленной реакции, установленные техниками, обеспечили его пальцам прекрасную сноровку; он склоняется над одурманенным телом жены, над двумя дочками четырех и шести лет и соседом, с которым по понедельникам играет в кегли, – приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяется.

Когда наконец через заданное число лет механизм останавливается, город выказывает ему свою любовь: газета помещает фотографию, как в прошлом году в День уборки кладбищ он помогал бойскаутам, жена получает письмо от директора школы о том, каким вдохновляющим примером для молодежи был Максвелл Уилсон Тейбер. Даже бальзамировщики – эти два плута и рвача – потрясены случившимся.

– Слышь, старик Макс Тейбер хороший был мужик. Может, возьмем этот дорогой, за тридцать, и наценку с жены брать не будем? А, пропади оно пропадом, сделаем за наш счет!

Такой удачный случай радует сердце Большой Сестры – он свидетельствует о ее высоком мастерстве и мастерстве Комбината в целом. Таким изделием довольны все.

Однако вновь поступивший совсем другое дело. Даже если он примерный поступивший, над ним придется поработать, чтобы он втянулся в повседневную жизнь; кроме того, никто не может с уверенностью сказать, что когда-нибудь не появится такой, который вдруг почувствует себя достаточно свободным, чтобы начать разрушать все направо и налево, переворачивать все вверх ногами, и будет представлять серьезную угрозу для отделения. А я уже объяснял, что, когда режим работы нарушается, Большая Сестра по-настоящему выходит из себя.

* * *

Перед полуднем они вновь что-то химичат с туманной машиной, но запускают ее не на полную мощность: туман такой, что, если посильнее напрячься, можно кое-что видеть. Когда-нибудь перестану напрягаться и контролировать себя, потеряюсь в тумане, как некоторые наши хроники, но пока мне интересен этот новенький: любопытна его реакция на собрание группы.

Без десяти час туман рассеивается, и черные приказывают острым расчистить место для собрания. Те начинают носить столы из дневной комнаты через коридор в ванную – освобождают помещение, словно, как сказал Макмерфи, решили чуток потанцевать.

Большая Сестра ведет наблюдение из своего окна. За целых три часа она даже не сдвинулась с места, чтобы пообедать. Но вот дневную комнату освободили от столов, и в час дня из своего кабинета, ниже по коридору, выходит доктор, кивает сестре, проходя мимо поста, и садится на первый стул слева от двери. Вслед за ним садятся больные, затем появляются сестрички и врачи. Все уселись. Большая Сестра встает со своего места за окном, подходит к той самой стальной панели с приборами и кнопками, что в дальней части медсестринского поста, включает что-то вроде автопилота: управление должно продолжаться и в ее отсутствие, и берет курс на дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей.

Она провела здесь полдня, но ее форма ничуть не примята: так накрахмалена, что даже не гнется, а просто с треском ломается в местах суставов, как заледеневший парус, когда его убирают.

Она садится на первый стул справа от двери.

Старик Пит Банчини тотчас поднимается, качает из стороны в сторону головой и хриплым голосом тянет:

– Как я устал. У-ф-ф. Боже, как страшно я устал…

Так он делает всегда, когда в отделении появляется кто-то новый, кто мог бы его выслушать.

Большая Сестра на Пита не смотрит, просматривает свои бумаги в корзине.

– Кто-нибудь, сядьте рядом с мистером Банчини, – говорит она, – мы не можем начать собрание.

Встает Билли Биббит. Пит повернулся в сторону Макмерфи и качает головой, словно фонарь на железнодорожном переезде. Он тридцать лет провел на железной дороге, полностью износился, но рефлекс срабатывает четко.

– Я уста-а-а-л, – тянет он в сторону Макмерфи.

– Успокойся, Пит, – говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.

– …страшно устал…

– Знаю, Пит, – похлопывает костлявое колено Билли, и Пит втягивает голову, понимая, что сегодня никто не собирается прислушиваться к его жалобам.

Сестра снимает с руки часы, сверив с настенными, заводит их, кладет в корзину циферблатом вверх и берет из корзины папку.

– Итак. Будем начинать собрание?

Обводит взглядом присутствующих – не вздумается ли еще кому-нибудь прервать ее – уверенная улыбка на лице, которое торжественно вращается над воротником, но никто не смотрит ей в глаза, все заняты поиском у себя заусениц. Кроме Макмерфи. Он выбрал кресло в углу, раскинулся в нем, как в своем собственном, и наблюдает за каждым ее движением. На его рыжей голове все та же шапочка, будто он гонщик-мотоциклист. На коленях – колода карт, которую он снимает одной рукой, а затем громким хлопком в полной тишине складывает. Бегающий взгляд медсестры на секунду задерживается на нем. Все утро он играл в покер, и, хоть игра шла не на деньги, она подозревает, что он не из тех, кто удовлетворится существующим в отделении правилом ставить только на спички. Колода с шелестом вновь распадается, соединяется и вдруг исчезает в одной из его больших ладоней.

Сестра бросает взгляд на часы, достает листок из папки, изучает его, кладет обратно, берет вахтенный журнал. У стены закашлялся Эллис; она ждет, пока он перестанет.

– Итак, продолжим. На собрании в пятницу… речь шла о мистере Хардинге и его трудностях… с молодой женой. Он сообщил нам, что Господь Бог наделил его жену чрезвычайно большой грудью и это его беспокоило, так как многие мужчины обращали на нее внимание. – Сестра листает журнал, открывая его в местах, где торчат маленькие закладки. – Согласно записям различных пациентов нам стало известно, что мистер Хардинг часто говорил, что «она дает прекрасный повод этим ублюдкам, чтобы пялиться». От него также слышали, что он сам мог давать ей основание искать сексуального удовлетворения на стороне. Цитирую: «Моя ласковая, но необразованная жена считает, что слова и жесты, от которых не отдает грубой силой и жестокостью, свидетельствуют о хлипкой интеллигентности».

Дальше Сестра читает про себя, затем и вовсе закрывает журнал.

– Он также заявлял, что огромная грудь его жены иногда вызывает у него чувство неполноценности. Итак, желает ли кто-нибудь коснуться этого предмета?

Хардинг закрывает глаза, все молчат. Макмерфи оглядывается на других, ожидая, ответит ли кто-нибудь сестре, потом поднимает руку и щелкает пальцами, как школьник на уроке. Сестра кивает ему.

– Да, мистер… э-э… Макмерри.

– Коснуться чего?

– Что? Коснуться?

– Как я понимаю, вы спрашиваете, не хотел ли кто-нибудь коснуться…

–. Коснуться темы, мистер Макмерри, проблемы мистера Хардинга с его женой.

– A-а. Я думал коснуться… еще кое-чего.

– Итак, что бы вы…

И вдруг замолкает, растерявшись на сотую долю секунды. Кое-кто из острых прячет ухмылку, Макмерфи потягивается, зевает и подмигивает Хардингу. Но сестра с прежним самообладанием опускает вахтенный журнал в корзину, извлекает другую папку и начинает читать:

– Макмерри Рэндл Патрик. Переведен властями штата из пендлтонской исправительной фермы для постановки диагноза и возможного лечения. Тридцать пять лет. Женат не был. Крест «За боевое отличие» в Корее – возглавил побег из лагеря военнопленных. Изгнан со службы за недостойное поведение – неповиновение. Дальше… ряд уличных стычек, драки в барах, неоднократные аресты за нарушение порядка, нахождение в пьяном виде, оскорбление действием, неоднократноеучастие в азартных играх и изнасилование…

– Что? Изнасилование? – встрепенулся доктор.

– …изнасилование девочки…

– Ха! Им не удалось пришить мне это дело! – восклицает Макмерфи, обращаясь к доктору. – Малышка не захотела давать показания.

– …девочки пятнадцати лет…

– Сказала, что ей семнадцать, док, и оченьхотела.

– Судебная экспертиза и осмотр подтвердили факт сношения, неоднократного проникновения, как записано в протоколе…

– Так хотела, что я, честно говоря, начал было наглухо зашивать свои брюки.

– Отказ от дачи показаний, несмотря на результаты экспертизы. Похоже на запугивание. Сразу после суда подсудимый уехал из города.

– Еще бы! Я вынужден был уехать. Док, вы только послушайте, – он наклоняется, упираясь локтем в колено, и, понизив голос, через всю комнату обращается к доктору: – К тому времени когда ей стукнуло бы законные шестнадцать, эта резвая малышка успела бы меня сжечь и размочалить. Докатилась до того, что подножкой валила меня на пол.

Сестра закрывает папку и протягивает доктору.

– Это наш новый поступивший, доктор Спайви, – говорит так, будто в эту желтую бумагу вложила человека и теперь передает его для осмотра. – Я собиралась чуть позже ознакомить вас с его личным делом, но, так как, по-видимому, он все же пытается проявить свой характер, мы можем покончить с этим делом прямо сейчас.

Потянув за шнурок, доктор вылавливает очки из кармана пиджака, прилаживает на нос. Они сбились немного вправо, но он наклоняет голову влево и выравнивает их. Он листает папку, чуть-чуть улыбаясь: как и нас, его развеселила эта манера новичка громко и нагло возражать, но он также сдерживается, чтобы не рассмеяться. Закончив листать, он закрывает папку и прячет очки в карман. Смотрит в противоположный конец комнаты, где, подавшись в его сторону, сидит Макмерфи.

– У вас, как я понял, не было других случаев, связанных с психиатрией, мистер Макмерри?

– Макмерфи, док.

– Да? Но мне показалось… сестра назвала…

Он снова открывает папку, вылавливает очки, с минуту просматривает дело, закрывает и возвращает очки в карман.

– Да, верно. Макмерфи. Прошу прощения.

– Все в порядке, док. Это мадам ошиблась, с нее началось. Мне встречались люди, склонные к этому. Например, мой дядя по фамилии Халлахан гулял когда-то с женщиной, которая, кокетничая, говорила, будто не может правильно запомнить его фамилию, называла его Хулиган, чтобы подразнить. Тянулось это несколько месяцев, пока он ее не отучил. И навсегда.

– Как же он ее отучил? – интересуется доктор.

Макмерфи ухмыляется, трет нос большим пальцем.

– Ха, не скажу. Видите ли, держу метод дяди Халлахана в большом секрете, вдруг когда-нибудь самому пригодится.

Говорит он это и смотрит на сестру. Она улыбается в ответ, он переводит взгляд на доктора.

– Так что вы там спрашивали насчет других случаев, док?

– Да-да, я хотел узнать, были ли у вас до этого случаи общения с психиатрами. Может быть, вас обследовали, может, вы находились на лечении в других учреждениях?

– Ну, если учитывать тюряги штатов и округов…

– Психиатрические учреждения.

– A-а. В этих – нет. Еще не был. Но я в самом деле ненормальный, док. Клянусь. В моем деле как раз… дайте-ка я покажу. По-моему, доктор на ферме…

Он вскакивает, прячет колоду карт в карман пиджака, идет через всю комнату и, стоя у доктора за спиной, листает папку, лежащую у того на коленях.

– Кажется, он что-то писал, дальше, где-то в конце…

– Вот как? Я не заметил. Одну минуту. – Доктор опять выуживает очки, надевает и смотрит туда, куда тычет Макмерфи.

– Как раз здесь, док. Сестра пропустила это место, когда резюмировала мое дело. Здесь написано: «У мистера Макмерфи наблюдались неоднократные, – я хочу, док, чтобы вы меня поняли правильно, – неоднократные эмоциональные взрывы, которые свидетельствуют о возможной психопатии». Он объяснил, что «психопат» – это когда много дерется и трах… прошу прощения у дам… то есть я, как он выразился, переусердствую в своих сексуальных связях. Доктор, это действительно серьезно?

Он спрашивает, и на его широком загорелом лице работяги появляется такая детская тревога и озабоченность, что доктор ничего не может с собой поделать и наклоняет голову, чтобы спрятать смешок куда-то в воротник, очки его сваливаются с носа и падают точно в карман. Теперь улыбаются все острые и даже некоторые хроники.

– Вот это чрезмерное усердие, док, оно вас когда-нибудь беспокоило?

Доктор вытирает глаза.

– Нет, мистер Макмерфи, должен признаться, никогда. Интересно, однако, что доктор исправительной фермы сделал следующую приписку: «Не следует исключать вероятности симуляции психоза, чтобы избежать участия в тяжелых работах на ферме». – Он посмотрел на Макмерфи. – Что это такое, мистер Макмерфи?

– Доктор, – он встает во весь свой рост, морщит лоб и разводит руки в сторону: мол, вот я какой и скрывать мне нечего, но разве я похож на нормального человека?

Доктор так старается не засмеяться, что не в состоянии ответить. Макмерфи резко поворачивается и спрашивает то же самое у Большой Сестры: «Похож?»

Она не отвечает, встает, забирает у доктора папку и кладет обратно в корзину под часы. Снова садится.

– Вероятно, доктор, вам следует ознакомить мистера Макмерри с правилами проведения наших собраний?

– Мадам, – прерывает Макмерфи, – вы слышали мой рассказ про дядю Халлахана и женщину, которая коверкала его фамилию?

Долго и пристально она смотрит на него без улыбки. Свою улыбку она научилась превращать во что угодно, лишь бы воздействовать на человека, но суть от этого не меняется – то же выражение, точно рассчитанное, механическое, служащее ее целям. Наконец она произносит:

– Прошу прощения, Мак-мер-фи. – И поворачивается к доктору: – Объясните, пожалуйста…

Доктор складывает руки и откидывается назад.

– Раз уж мы подошли к этой теме, то, конечно, следует объяснить полную теорию нашего терапевтического общества. Хотя обычно я приберегаю это на потом. Да, хорошая идея, мисс Вредчет, прекрасная идея.

– Конечно, доктор, и теорию тоже, но я имела в виду правило, что в ходе собрания пациенты должны сидеть.

– Да. Конечно. А затем объясню теорию. Мистер Макмерфи, одно из главных наших правил гласит: в ходе собрания пациенты должны сидеть. Видите ли, именно таким образом удобнее поддерживать порядок.

– Нет вопросов, док. Я встал, только чтобы показать то место в моем деле.

Он возвращается к своему креслу, еще раз с наслаждением потягивается, садится и какое-то время устраивается, как собака на отдых. Усевшись поудобнее, он выжидательно смотрит на доктора.

– Значит так, теория… – начинает доктор и, довольный, делает глубокий вдох.

– На… жену! – объявляет Ракли.

Макмерфи, прикрывая рот рукой, скрипучим шепотом обращается к Ракли через всю комнату:

– Чью жену?

При этом Мартини резко вскидывает голову и смотрит, выпучив глаза.

– Да, – повторяет он, – чью жену? A-а, эту? Да, вижу ее. Да-а.

– Многое я бы дал, чтобы иметь такое же зрение, – говорит Макмерфи и после этого молчит до конца собрания. Просто сидит, наблюдает, все запоминает и ничего не упускает из виду. Доктор распространяется о своей теории до тех пор, пока Большая Сестра наконец не вмешивается: велит ему заканчивать, чтобы перейти к Хардингу, и до конца собрания они говорят на эту тему.

Несколько раз в ходе собрания Макмерфи подается вперед из своего кресла, словно хочет что-то сказать, но передумывает и снова откидывается на спинку. Выражение лица его становится озабоченным. Он начинает понимать, что здесь происходит что-то не то. Он пока не может определить, что именно. Например, никто не смеется. Когда он спросил у Ракли: «Чью жену?», то думал, уж точно засмеются, но никто даже на улыбнулся. Воздух слишком плотный и сжатый, чтобы можно было смеяться. Какое-то странное место, где мужчины не могут расслабиться и хохотнуть и отступают перед этой улыбчивой мамашей с мучнистого цвета лицом, оранжевой помадой и огромными сиськами. Пожалуй, следует чуток подождать, присмотреться к новому месту и хорошенько во всем разобраться. Как там, у картежников, говорится: сначала толком осмотрись, а уж потом за стол садись.

Эту теорию терапевтического общества я слышал столько раз, что могу пересказать ее от начала до конца и наоборот: что человек должен учиться, как уживаться в группе, прежде чем будет способен функционировать в нормальном обществе; что группа может помочь человеку, подсказывая, где он не вписывается; что именно общество решает, кто нормальный, а кто нет, поэтому нужно приспосабливаться к этим требованиям. В общем, такая мура. Всякий раз, когда в отделение поступает новенький, доктор сразу же пускает в ход свою теорию; это едва ли не единственный случай, когда он берет бразды правления в свои руки и ведет собрание. Он рассказывает, что цель терапевтического общества – демократическое отделение, полностью управляемое пациентами и их голосами, и деятельность его направлена на возвращение полноценных граждан во внешний мир, на улицу. Малейшее недовольство, обида – все то, что нуждается в исправлении, нужно доводить до сведения группы и обсуждать, а не позволять, чтобы оно съело вас изнутри. Следует также чувствовать себя свободнее в данном окружении до такой степени, чтобы без стеснения обсуждать эмоциональные проблемы с пациентами и персоналом. Говорите, обсуждайте, сознавайтесь. А если в разговоре с другом вы что-либо услышите, то запишите это в вахтенный журнал, чтобы довести до сведения медперсонала. Это не «стукачество», как принято думать, а помощь вашему же товарищу. Вытащите старые грехи на свет божий, чтобы отмыть их на виду у всех. Принимайте участие в групповом обсуждении. Помогите себе и своим друзьям проникнуть в тайны подсознания. У друзей не должно быть секретов.

Мы стремимся к тому (так он обычно заканчивает), чтобы ваше окружение было как можно больше похоже на демократическое и свободное окружение: этот маленький внутренний мир – своеобразная модель большого внешнего мира, в котором однажды вы снова займете свое место.

Он, вероятно, продолжал бы и еще, но примерно в этом месте Большая Сестра заставляет его заткнуться, в наступившем затишье встает старик Пит, начинает отчаянно сигналить своим помятым котелком, причитать, как он устал, сестра велит кому-нибудь помочь заткнуться и ему, чтобы продолжить собрание, Пита успокаивают, и собрание продолжается.

Но один раз, я помню, года четыре или пять назад, произошла осечка. Только доктор кончил распинаться, как тут же вступила сестра:

– Итак, кто начнет? Выкладывайте свои старые грехи.

И замолчала минут на двадцать. Острые впали в транс, а она сидела и молчала, зловеще так, будто сигнализация, которая должна вот-вот сработать, – ждала, когда кто-нибудь начнет рассказывать. Ее взгляд, словно луч прожектора, скользил по кругу, с одного на другого. Двадцать долгих минут тишина сжимала комнату и оглушенные пациенты сидели не шелохнувшись.

Наконец она глянула на часы и спросила:

– Неужели среди вас нет ни одного человека, совершившего проступок, в котором он так никогда и не признался? – Она полезла в корзинку за журналом. – Что ж, придется пройтись по прошлому.

И тотчас что-то включилось, сработало невидимое акустическое устройство. Острые напряглись, у них одновременно раскрылись рты. Ее цепкий взгляд остановился на ближайшем.

– Я ограбил кассу на заправочной станции, – выплюнул тот одними губами.

Она повернулась к следующему.

– Я хотел затащить сестренку в постель.

Взгляд прыгнул на третьего и дальше, при этом человек дергался, как мишень в тире.

– Я… пытался склонить к этому… брата.

– Когда мне было шесть лет, я убил свою кошку. Господи, прости! Я забил ее насмерть камнями, а свалил на соседа.

– Я соврал, что пытался. Я затащил сестру!

– Я тоже! Я тоже!

– И я! И я!

Все получилось даже лучше, чем она могла мечтать. Они кричали, стараясь превзойти друг друга, расходились сильнее и сильнее, их уже невозможно было остановить, говорили такое, после чего больше нельзя смотреть друг другу в глаза. Сестра кивала при каждом признании и повторяла: да, да, да.

Тут поднялся старик Пит.

– Я устал! – выкрикнул он сильным, сердитым, медным голосом, какого никто никогда раньше не слышал.

Все затихли, пристыженные. Как будто он сказал что-то такое, верное и важное, после чего их легкомысленные выкрики стали выглядеть позором. Большая Сестра пришла в ярость. Круто повернувшись, она окинула Пита свирепым взглядом, злобная улыбка каплями потекла по ее подбородку. Только ей удалось все наладить – и вот…

– Кто-нибудь, займитесь бедным мистером Банчини.

Встали два или три человека. Попытались успокоить его, похлопывая по плечу. Но старик не умолкал: «Я устал! Устал!»

Наконец сестра велела одному из черных вывести его из комнаты силой. Она забыла, что нельзя управлять такими, как Пит.

Пит всю жизнь был хроником. Даже если он и попал в больницу на шестом десятке, все равно он всегда был хроником. У него на голове имелись две вмятины, по одной с каждой стороны, – это врач, принимавший роды у его матери, так старался вытащить его. Пит сначала выглянул, увидел ожидавшую его в родильном отделении аппаратуру, ясно понял, что туда не хочет, и решил отсрочить свое рождение, цепляясь внутри за все, что попадалось под руку. Врач влез туда притупленными щипцами для льда, ухватил его за голову, выдернул и считал, что все закончилось нормально. Но череп у Пита был еще очень сырым и мягким, как глина, и, когда затвердел, две вмятины от щипцов так и остались. От этого Пит сделался таким глупым, что должен был напрягаться изо всех сил, собирая в кулак все свое внимание и силу воли, чтобы выполнить работу, с которой легко справлялся шестилетний ребенок.

Но нет худа без добра: то обстоятельство, что он был таким глупым, спасло его от лап Комбината. Они были не в состоянии лепить из него то, что хотели. Поэтому ему дали несложную работу на железной дороге, где он только и занимался тем, что сидел в дощатом домике в глуши, у затерявшейся стрелки, и махал поездам красным фонарем, если стрелка смотрела в одну сторону, зеленым – если в другую, и желтым, если впереди находился еще поезд. Пит справлялся с этим благодаря своему характеру, который так и не удалось выбить из его головы, один, на этой безлюдной стрелке. И никаких приборов управления ему никогда не вставляли.

Вот почему черный не имел над ним власти. Но сразу об этом не подумал, как не подумала и сестра, когда велела вывести Пита из дневной комнаты. Черный подошел прямо к Питу и дернул его за руку в направлении двери – точно так дергают вожжами, когда хотят повернуть запряженную в плуг лошадь.

– Все хорошо, Пит. Пошли в спальню, а то ты всем мешаешь.

Пит стряхнул его руку.

– Я устал, – предупредил он.

– Давай, старик, не шуми. Ляжешь в постель и будешь хорошим мальчиком.

– Устал…

– Я же сказал, старик, пойдем в спальню.

Черный снова дернул его за руку, и Пит перестал сигналить своей головой. Он встал, прямой и твердый, и взгляд его вдруг прояснился. Обычно глаза у Пита полузакрытые и мутные, будто залитые молоком, но на этот раз они стали ясными, как неоновый свет. Кисть руки, за которую его держал черный, начала набухать. Медперсонал и большинство пациентов переговаривались между собой, не обращая внимания на Пита и его старую песню о том, как он устал, полагая, что сейчас его успокоят и собрание продолжится. Они не видели, что кисть его все раздувается и раздувается, а он то сжимает, то разжимает ее. Один я видел. Вот она вспухла, пальцы напряглись, кулак стал твердым и гладким. Большой ржавый железный шар на цепи. Я уставился на него и ждал. Черный снова дернул Пита за руку.