Текст книги "Лондон. Темная сторона (сборник)"

Автор книги: Кен Бруен

Соавторы: Стюарт Хоум,Мартин Уэйтс,Джулз Денби,Джон Макнелли,Патрик Маккейб,Макс Дешарне,Майкл Уорд,Дэн Беннет,Сильвия Симмонс,Джон Л. Уильямс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Кен Бруэн
Под кайфом

(Ken Bruen

Loaded)

Кен Бруэн – автор множества книг, включая роман «Стражники», который в 2004 году удостоился премии Шамуса. Его книги переводились на многие языки. В настоящее время живет в Гэлвее, Ирландия.

Место действия – Брикстон

Проклятые ирландцы. Я не устаю их проклинать. Этим скотам, впрочем, начхать на мои проклятия; к проклятиям они привыкли, с молоком матери впитав, как это водится у католиков, ношу первородного греха. И этот их нескончаемый дождь; из-за него они к любой дряни притерпелись. Я предостаточно насмотрелся на ирландцев – когда растешь в Брикстоне, они являются частью пейзажа. Не самой лучшей частью, надо заметить, только куда ж от них денешься. В начале моей карьеры я работал кое с кем из ирландцев и вроде бы изучил их. Но выяснилось, что я знал их далеко не так хорошо, как мне казалось. В одном ирландцам не откажешь – они бесстрашны и могут с шутками-прибаутками совершать абсолютно безрассудные поступки. Если они прикрывают тебе спину, ты можешь не опасаться удара из засады. Зато потом ирландцы набиваются в пивную и начинают болтать. Кого хочешь до смерти заболтают, у меня от их трепа просто волосы дыбом вставали. Так что я больше с ними не связываюсь. Один парень (звали его, конечно, Пэдди) сказал мне как-то: «Не так давно на барах вывешивали таблички: „Цветным, собакам и ирландцам вход воспрещен“». Он улыбался, говоря мне это. Вот что бесит больше всего – эти гады постоянно улыбаются. Пэдди схлопотал восемь лет за паршивую почтовую колымагу, сорвал, видите ли, с себя маску раньше времени, чесалось у него, что ли? Я подъехал в тюрягу, посмотреть, не нужно ли ему чего, а он покачал головой и говорит: «Больше не приходи». Я начал злиться, и он объяснил: «Ничего личного, просто ты брит». Какой-то смысл в этом был, сцапали-то его бриты. Ирландцы обычно с логикой не дружат, но он, заметив мое смятение, добавил: «Я тут со своими. Если они засекут, что ко мне брит приходил, мне кранты». Ну и фиг с ним, пусть себе на нарах томится.

Моя жизнь складывалась неплохо. Я шел в гору – не слишком быстро, но, с другой стороны, куда мне спешить-то? Торговал потихоньку: чуть-чуть амфетаминов, немного героина, ну и кокс, конечно. Сам я все это дерьмо не возил, получал по своим каналам от разных тупых ублюдков, которые, в случае неприятностей, и будут за все отвечать. А я оставался в тени, сбывал товар страждущим и не напрягался особо: кружечка-другая в пабе, караоке четыре раза в неделю, игровые автоматы, а по воскресеньям – полный отрыв и танцы до упаду. Копам я исправно отстегивал их долю, и все были довольны. Никто, конечно, не разбогател всерьез, но кое-что вполне можно было себе позволить. Например, место на парковке, а это, как ни крути, немалая перемена к лучшему. А еще – неплохая квартирка на Электрик-авеню. Я арендовал эту хату вполне законно, но выглядела она так, как будто в нее самовольно заселились; ни один воришка в здравом уме не полезет в такое место. Я обставил свое жилище мебелью от Хила и украсил его всякими интерьерными штучками, вроде плетеных фигурок и корзиночек. Обожаю такие прибамбасы, они генерируют позитивные вибрации. И никаких женщин, я дорожу своей свободой. Естественно, в ночь с пятницы на субботу я подбирал какую-нибудь лисичку и приводил к себе, но все лисички неизменно выметались часа в три ночи. Постоянное общество мне ни к чему. Только впусти в свою жизнь какую-нибудь красотку, и конец кровью и потом заработанной независимости. Под половицей у меня заначка: кокс, пятнадцать тысяч и ствол. А бейсбольную биту я держу возле постели.

А потом я встретил Келли. Я был в «Холодильнике», смотрел совершенно идиотское шоу, которое все почему-то хвалили. Боже, ну и мерзость, хоть бы кто-нибудь им намекнул, что все их якобы крутое представление отдает мертвечиной. Потом я спустился в паб, хотелось промочить горло, чтоб отбить гадкий привкус от спектакля. Заказал пинту горького и услышал: «Как раз под настроение».

Женщина под тридцать, из поздних готов: макияж, тряпки, мироощущение – все у нее такое черное-пречерное. Я ничего не имею против готов, они безобидны, так что пусть себе самовыражаются. Ее лицо не было ни красивым, ни даже миловидным, но в нем чувствовалась жизненная сила. Я бросил на нее свой лучший лондонский взгляд с множеством брикстонских оттенков; этот взгляд ясно говорил: «Отвали». Она почувствовала, что необходимо объяснение, и сказала:

– Горькое в самый раз к горечи на твоем лице.

Я спросил на американский манер:

– Я тебя знаю?

Она рассмеялась:

– Пока нет.

Я взял свое пиво и отодвинулся. Ее окружали другие готы, но именно она была центром, огнем, вокруг которого они роились, как мошкара. В ее глазах был странный зеленый отблеск, из-за которого в них так и хотелось заглянуть. Я встряхнулся и пробормотал себе: «Берегись!» Только за второй пинтой я рискнул снова взглянуть на готскую даму; она посмотрела на меня в упор и подмигнула. Я взъярился, действительно, какого рожна? На посошок мне достаточно, я же не пьянчуга какой-нибудь. Это дерьмо слишком быстро становится привычкой, а я не хочу спиваться; у меня совсем другие жизненные планы. Отодвинув пустую кружку, я направился к двери. Она тут же подошла ко мне и спросила:

– Купишь мне кебаб?

Я услышал в ее голосе ирландские ритмы, она словно выпевала слова. Я остановился и спросил:

– С чего это ты вдруг?

Она улыбнулась:

– Я проголодалась, а одной ужинать не хочется.

Я обвел рукой помещение:

– А как же твой фэн-клуб, разве поклонники не составят тебе компанию?

Она насмешливо улыбнулась, скривив губы, и меня вдруг потянуло поцеловать ее. В голове гудело – будь здоров. Да что за ерунда со мной происходит?

– Обожание порой утомительно, подонок.

Я тащусь от этих лондонских шуточек. «Подонок». Для чего она это сказала? Вряд ли чтобы мне польстить…

– Не знаю. Не знаком с такой концепцией.

Она заразительно рассмеялась и сказала:

– Зачем такие сложные слова? Концепция – это что-то вроде контрацепции?

Не понимаю, почему я решил купить ей этот несчастный кебаб. Может быть, чтобы отвязалась, а может быть, из любопытства. Мало ли что эта готка еще отмочит. Она предложила поесть в парке. Я спросил:

– Ты рехнулась? Там же военная зона.

– А от тебя стоит держаться подальше, – она процедила это так, как будто я был виноват во всем дерьме, которое когда-либо случалось в ее жизни. Или просто искала, на кого вызвериться. Я сказал ей, что живу за углом, и она мурлыкнула в ответ:

– У, какой скорый. Мамочка предостерегала меня от общения с такими, как ты.

Я откусил от кебаба; как и следовало ожидать, он оказался безвкусным и несвежим. Ничего не оставалось, как спросить:

– Такие, как я, это незнакомцы?

Она запустила свой кебаб в воздух.

– Нет, англичане, – и, проводив взглядом шлепнувшийся на дорогу кебаб, пропела: – Покормим птичек.

Привести ее к себе домой было моей первой, но не единственной ошибкой. Не понимаю, что на меня тогда нашло, но я был как под гипнозом. Она оглядела мою квартирку и, да, я чертовски возгордился, до чего у меня славно.

– Кто здесь живет? Пидор-перестраховщик с уклоном в мазохизм?

Уела так уела. Я попытался парировать:

– Ты возражаешь против порядка или тебя пугает чистота?

Вот дрянь, защита – всегда самый верный путь к поражению. Она пришла в восторг, подвинулась поближе, провела мне языком по шее, мгновение – и мы уже слились в объятиях. При всем моем опыте эротических приключений никогда раньше у меня не было такого секса. Позднее, когда мы валялись на полу, и я пытался отдышаться, она спросила:

– Чего ты хочешь?

Она закурила. Обычно у меня дома не курят, но тут я почему-то не стал возражать. Я приподнялся, опершись о локоть, и заметил:

– Думаю, я только что получил то, чего хотел.

Она запустила окурком в направлении раковины. Нелегко было отвести глаза и стараться не думать, куда он упадет. Она сказала:

– Секс. Секс – это ерунда, мелочь. Я имела в виду: в жизни… как бы это сказать? По большому счету?

Я хотел жить без проблем, избежать тюряги, не упустить своего. И сказал:

– Ну, хорошая тачка не помешала бы…

Она оборвала меня:

– Дурь какая. Шикарные авто! Тачки для мужиков теперь вроде фаллического символа, у кого навороченнее, тот и круче. По мне, так обычной колымаги довольно.

Ее голос так и сочился желчью. Прежде чем я успел раскрыть рот, она продолжала:

– Я хочу загрузиться. Чем-нибудь покрепче. Понимаешь, о чем я?

Я чуть не проболтался о заначке под полом. Но удержался и спросил:

– Ну, загрузишься. А дальше что?

Она перестала одеваться и уставилась на меня, как на умственно отсталого:

– А дальше, черт тебя дери, все на свете.

Она направилась к двери. Я спросил:

– Уходишь?

Мне всегда хотелось, чтобы телки исчезали, как только нужда в них отпадет. А тут вдруг…

Подбоченившись, она подняла бровь:

– Думаешь, готов ко второму раунду? По мне, так ты настолько выложился, что тебе нужна как минимум неделя перед новыми подвигами. Или я ошибаюсь?

Да уж. Раньше бабы всегда были мною довольны. Но вместо того, чтобы велеть ей покрепче закрыть за собой дверь, я почти прохныкал:

– Когда мы увидимся?

С самодовольной улыбкой, сияющей, словно неоновая вывеска, она сказала:

– Я тебе позвоню.

И ушла.

Она не позвонила.

Я вернулся в паб, но ее там не было. Ладно, я еще несколько раз туда заглянул, спросил о ней у бармена. Мы давно с ним знакомы. У наших отношений, как говорится, есть история, и она не слишком плоха. Он удивился и переспросил:

– Ирландская цыпочка, да?

Я сокрушенно кивнул, противно было признаваться этому пройдохе за стойкой, что мне что-то нужно. Раз он со мной треплется, значит, треплется и с другими тоже. Того и гляди, поползет слушок, что я… как бы это сказать… поддался? Нет, хуже, раскис. И все, считай, я покойник, ко мне сразу же сползутся все хищники из окрестных городских джунглей. Бармен уставился на меня:

– Дружище, ты меня удивляешь. Вот уж кого не держал за бабника.

Погано. Хуже некуда.

Захотелось влепить ему затрещину, чтоб знал свое место, но так информацию не получишь. Постаравшись придать голосу убедительности, я огрызнулся:

– Это ты о чем?

Он самозабвенно выполнял свою обычную работу: протирал стаканы, прибирал на стойке. Мне пришлось некоторое время ждать ответа. Наконец он выпрямился, почесал нос и сказал:

– Прими мудрый совет, приятель. Держишь от нее подальше. Она водится с тем черным типом, Невиллом. А с ним не стоит связываться.

О Невилле говорили, что он парень серьезный: прикончил как минимум одного наркоторговца и по-крупному промышляет порошком. Я двинулся к выходу со словами:

– Я в курсе.

Бармен не стал насмехаться, хотя явно был близок к этому:

– Ну да, еще бы.

Срань. Срань. Срань!

Эта сучка играла со мной. Я твердо решил выкинуть ее из головы и заняться своим делом. К тому же мне пришлось обзавестись новым ковром, в старом сигарета прожгла дыру на самом видном месте.

Неделю спустя я торчал в пабе, где по вечерам пели караоке. Навар там обычно невелик, постоянные клиенты этой пивной редко покупают наркоту, им петь охота, но и в такие вечера можно кое-что между делом продать. Я сидел в глубине паба, обсуждая кое-какие планы со своим дилером, и вдруг услышал чей-то голос:

– Я хотела бы спеть «Полуночный вой».

Она. Келли. С одной из моих любимых песен Люсинды Уильямс. Наверняка видела у меня диск. Я торопливо оглянулся. Невилла нигде не было. Как только Келли запела, пивная затихла. Ее голос ошеломлял. Поразительно чистый, невинный и все же с намеком на опасность. Перед таким голосом мало кто может устоять. Когда она умолкла, грянули оглушительные аплодисменты. Дилер сидел с раскрытым ртом. Он прошептал:

– Господи, как хороша.

А она спрыгнула со сцены и, сдержанно улыбаясь, направилась в мою сторону. Я твердо решил сохранять самообладание, но, к своему ужасу, проскулил:

– Ты так и не позвонила.

Дилер странно посмотрел на меня.

– А где же: «Привет, как поживаешь?» – полюбопытствовала она. Я отодвинулся, нечаянно дотронувшись до ее руки, и от этого простого прикосновения чуть не задохнулся. Она сказала: – Да, спасибо, я не прочь выпить.

Я заказал две большие порции водки с тоником, безо льда. Она взяла стакан.

– Я предпочла бы «Бушмиллис», но, черт, где мне устоять перед альфа-самцом.

Легкая насмешка. Сияющие глаза с полыхающим в них зеленым отсветом. У меня голова пошла кругом. Я решил действовать без обиняков и спросил:

– Чего ты хочешь?

Она лизнула ободок стакана и сказала:

– Тебя. Прямо сейчас.

Я так и не допил свою порцию. И о черном типе не смог упомянуть. Мы были у меня дома, я срывал рубашку, а она стояла с улыбочкой на губах. Я услышал:

– Белый хмырь дошел.

Она оставила дверь полуоткрытой. И теперь в прихожей стоял Невилл, небрежно держа в руке монтировку. Я взглянул на Келли. Она пожала плечами и отошла в сторону. Невилл вразвалочку приблизился и почти лениво заехал мне монтировкой по колену; я повалился на пол.

– Кошка всегда падает на четыре лапы.

Келли подошла и лизнула его ухо.

– Давай заберем наркоту и поскорее смоемся отсюда. Заметно было, что ему хотелось развлечься. Нарочито растягивая слова, он проговорил:

– Ну что, Лерой? Где твоя знаменитая заначка? Сам отдашь или поупрямишься? Мне-то все равно, так или эдак. Эй, детка, налей-ка нам чего-нибудь покрепче. Что тут есть для дорогих гостей?

Я сказал, что все отдам им, и Невилл рассмеялся:

– Тогда пошевеливайся, браток, если не хочешь неприятностей.

Я прополз по ковру, откинул его и вытащил половицу.

– Нев, тебе «Хайнекен» или «Бекс»? – крикнула Келли.

Я выстрелил ему в пах. Он упал, брызнула кровь. Келли, державшая в каждой руке по бутылке, выронила их на пол. Я заметил:

– Ты опять загадила мой ковер, что за фигня с тобой? – и выстрелил ей в живот. Считается, что такое ранение особенно мучительно. Судя по Келли, это чистая правда. Я склонился к ней и шепнул: «Ну что, ты достаточно загрузилась или маловато будет? У меня еще до фига».

Я заправил рубаху, убедился, что она сидит аккуратно. Терпеть не могу, когда одежда перекошена, она от этого портится. Я огляделся и с досадой заметил:

– Ну вот, теперь комнату придется обставить заново.

Стюарт Хоум
Rigor mortis [3]3
  Rigor mortis (лат.) – трупное окоченение.


[Закрыть]

(Stewart Home

Rigor Mortis)

Стюарт Хоум родился в Южном Лондоне в 1962 году, сейчас живет в Восточном Лондоне. Он является автором двадцати одной книги, включая романы «Медленная смерть», «Минет», «Предстань перед Христом и убей любовь», «Нокаут в Шортдиче и Хокстоне». Все эти книги можно рассматривать как извращенные любовные письма его родному Лондону.

Место действия – Ледбрук-Гроув

В столице я провел всю свою сознательную жизнь, и большую ее часть – стаптывая ноги в сомнительных закоулках Западного Лондона. После войны район Ледбрук-Гроув получил прозвание Дастбоул [4]4
  Букв. «пыльная чаша», название засушливых районов на западе США.


[Закрыть]. Предприимчивые застройщики наживались на нем изрядно. В течение тринадцати лет славного правления тори, в 50-е и 60-е годы, на тамошних трущобах мог сделать состояние любой желающий. Дома то и дело переходили из рук в руки, и цены подскакивали с каждой продажей. Пока в начале 60-х не ввели до нелепого строгий надзор за строительными организациями, в обычае у спекулянтов недвижимостью было заряжать за дома как владельцам, так и другим участникам договора, стопроцентные закладные, планируемые продавцом заранее. И хотя цены при таких условиях оказывались выше рыночных, право собственности все же обходилось дешевле, чем аренда. Увы, новые владельцы для покрытия закладных предпочитали сдавать комнаты, вместо того чтобы зарабатывать на кусок хлеба, как подобает свободнорожденным саксам. Перенаселенность в результате привела к росту преступности, и полиция выбивалась из сил.

Только что завершенное следствие вернуло меня почти на двадцать лет назад, в начало 60-х. О смерти Джилли О’Салливан я узнал прежде, чем явился на Кембридж-Гарденс, 104, и немало подивился тому, что она вообще умудрилась дожить до тридцати пяти лет. Впервые наши пути пересеклись в 1962 году, когда Джилли была еще наивным подростком, а я – свежеиспеченным молодым констеблем. Констеблем я и остался, поскольку повышению в чинах изначально предпочел продвижение по горизонтали и стал коронером. При этой работе случаются значительные неофициальные приработки, и я не единственный коп, который пренебрег служебным ростом, – ведь, чем больше ты на виду, тем меньше у тебя возможностей принять вполне заслуженную взятку.

Джилли О’Салливан, переехав в Ноттинг-Хилл, пять лет снимала квартиру на Бассет-роуд, а в 1966-м переселилась поближе к Элгин-креснт. Кровать, на которой она умерла, находилась всего в нескольких минутах ходьбы от застроек Ноттинг-Хилла шестидесятых годов. В первый раз я позвонил Джилли на Бассет-роуд, когда полиции сообщили, что там скрывается один из ее братьев. Членов клана О’Салливан я и мои коллеги знали как свои пять пальцев. Вся семейка промышляла кражами и сутенерством. Джилли с братом выросли в Гриноке и в столицу приехали уже подростками. В начале 60-х Джилли процветала, неплохо зарабатывая в одном из дорогих клубов Сохо, и в те времена у нее даже сутенер был с приличным произношением и средним образованием. Брата ее в конце концов поймали, когда он вместе с парочкой кузенов обносил ювелирный магазин, и тогда-то я и узнал, что на самом деле он прятался со своим дядей-бандитом в Виктории. После отсидки в муниципальной тюрьме за грабеж его перевели в военную – за самовольную отлучку из армии. Когда же, в середине 60-х, он освободился окончательно, Джилли уже стала в своей семье отщепенкой. Не из-за проституции – родня и знакомые отвернулись от нее потому, что Джилли связалась с битниками и хиппи и подсела на наркотики.

Будь она поумней, так выскочила бы замуж за какого-нибудь из своих богатеньких джонов и сделалась порядочной женщиной. Кое у кого из работавших с ней девушек хватило на это здравого смысла. О’Салливан была красоткой – в прежние времена, конечно; сейчас, глядя на ее труп, любой решил бы, что ей уже стукнуло все сорок. Глаза у нее до самой смерти так и остались голубыми, как пятифунтовая банкнота. Эта наивная голубизна, пока Джилли была юна, заставляла мужчин верить в ее невинность и простодушие. Глаза – что два озера, достаточно глубоких, чтобы в них утонуть, и, разумеется, она делала все, чтобы подчеркнуть этот эффект старательно подобранным макияжем. Потом, из-за нелегкой жизни, красоту свою она потеряла, и, поскольку ее историю я знал, мне не нужно было выпытывать подробности у женщины, которая нашла тело.

Я даже не стал спрашивать у Марианны Мэй, как она попала в квартиру Джилли; Гаррет уже поведал мне, что, найдя О’Салливан в кровати мертвой и торопясь смыться, он оставил дверь открытой. Гаррет, распространитель наркотиков и сутенер, счел за лучшее исчезнуть, не сообщив властям о смерти подружки. Прекрасно знал, что если даже его и не обвинят в ее смерти, так притянут еще за что-нибудь, окажись он поблизости. Я же, получив приказ расследовать обстоятельства смерти в цокольной квартире на Кембридж-Гарденс, 104, отправился сначала в Обсерваторию-Гарденс, где и прихватил его на пару со Скотчем Алексом. Гаррет жил с Джилли, а поскольку меня информировали только об одной смерти, я понял, что либо оба они, либо кто-то один всяко будет «в бегах» в Обсерватории-Гарденс. Кто именно умер, я не знал, покуда не добрался до норы Скотча Алекса, и предполагал, что это мог быть какой-то из их дружков-героинщиков.

Гаррет рассказал мне, что знал, но знал он немного. Покрутившись по своим дилерским делам, пришел домой, увидел на кровати мертвую Джилли и не мешкая сделал ноги. Случайная передозировка – так он считал, хотя не исключал и возможности, что О’Салливан убили некие бандиты, угрожавшие ей расправой за надувательство с наркотиками. Я сказал ему, чтобы он не беспокоился насчет выступления в суде, поскольку, если он согласен на сотрудничество, я не стану упоминать его в своем заключении. Намек он уловил и, вынув из правого кармана джинсов пачку купюр, вручил ее мне. Я похлопал его по левому карману, и Гаррет понял, что игра на сей раз идет всерьез. Достал и отдал деньги из второго кармана. Тогда я ткнул его в живот. Он поднялся на ноги и вытащил еще пачку из пояса. Затем я заставил его снять обувь и носки, но там у него ничего припрятано не было.

Довольный уловом, я пообещал сутенеру О’Салливан написать в рапорте, что Джилли на момент смерти жила одна. Я не сказал ему, что сделал бы то же самое, даже если бы не растряс его на деньги, поскольку для меня запись о ее совместном проживании с наркодилером означала бы лишние и совершенно ненужные хлопоты. Гаррет – подонок, но не дурак, и советовать ему найти себе какое-нибудь другое жилье нужды не было. Более того, я ничуть не сомневался в его способности быстренько ободрать еще какого-нибудь глупца, дабы и полицейского Левера обеспечить его долей, только что присвоенной мною, и расплатиться за прочие долги, которых таким, как он, не избежать, если они хотят оставаться в живых и при добром здравии. И, прежде чем покинуть Обсерваторию-Гарденс, я воспользовался случаем немного пощипать еще и хозяина норы, Скотча Алекса, такого же дилера, как и Гаррет.

Марианна Мэй, сообщившая властям о смерти Джилли, оказалась женщиной вполне респектабельной. С Джилли ее связывал несколько эксцентричный интерес – к религиозному движению «Новый век». А так – лучше человека, который мог бы обнаружить тело, и не придумать. Благодаря ей складывалось впечатление, будто друзьями Джилли ко времени ее смерти были представители среднего класса. До прихода Марианны в квартиру наверняка вереницей ломились наркоманы в надежде разжиться дозой, удиравшие при виде мертвой хозяйки и даже не собиравшиеся сообщать в полицию о наличии смердящего трупа. Гаррет своих заначек тут не оставлял, красть было нечего. А если что и было, то исчезло задолго до моего появления.

Вопросов к Мэй у меня почти не имелось, но я должен был создать видимость, будто исполняю свою работу как положено. Я велел ей подождать в квартире наверху, у соседей Джилли, пока, мол, буду проводить осмотр. Прошелся по квартире, успел прибрать использованные шприцы и прочие признаки употребления наркотиков прежде, чем приехали медики. Затем осмотрел тело. Как и следовало ожидать, на ощупь оно было холодным. Джилли О’Салливан лежала в кровати на боку, голая.

Когда труп перенесли в машину, я поднялся наверх и сказал Мэй, что она может отправляться домой и что я свяжусь с ней, если возникнут какие-то вопросы. Беспокоить ее еще раз я не собирался, но, поскольку имел дело с представительницей среднего класса, вынужден был изображать, что действую по всем правилам. Мэй обладала прекрасными манерами и безупречным выговором, и, дай я ей хотя бы крохотный повод пожаловаться на мои методы расследования, к ее заявлению могли бы отнестись всерьез.

В организме Джилли наверняка присутствовало какое-то количество героина, и важно было преподнести обстоятельства дела так, чтобы избежать токсикологического анализа. Поскольку наркотики она употребляла внутривенно, внешнего осмотра тела можно было не опасаться. На самом деле даже у самоубийц, наглотавшихся таблеток, признаки наркотической передозировки бывают визуально различимы всего в пятидесяти процентах случаев. К тому же между всеми, кто участвует в подобных расследованиях, неизбежно возникает взаимопонимание – порой подмазанное круговоротом ходовых пятифунтовых бумажек.

Я вправе ожидать от патологоанатома определенного результата, и мне не нужно растолковывать это людям, с которыми я работаю. Помимо всего прочего, у меня нет времени расследовать должным образом обстоятельства каждой смерти, случившейся в мое дежурство. Полное расследование смерти каждого вшивого наркоманишки – пустая трата денег налогоплательщиков и моего времени. И каждый патологоанатом, независимо от того, сунули ему пачку пятерок или нет, сознает, что полиции лучше знать, что к чему.

Так что, прося медицинскую науку поддержать, дабы прекратить следствие, мое липовое заключение о естественных причинах отбытия в мир иной Джилли О’Салливан, я хотел не слишком многого. В легких после смерти всегда что-нибудь да найдется, поэтому приемлемым объяснением может послужить бронхопневмония, как это было уже во многих других случаях, когда я не считал нужным проводить полное расследование.

Смерть всегда – результат отказа одного из главных органов, и, согласно юридическим правилам, значение имеет лишь приводящая к этому отказу цепочка событий. От буквы закона практически всегда можно уклониться в пользу его духа.

При обстоятельствах, действительно не вызывающих подозрения, от бронхопневмонии умирают только старики и бродяги. К ней частенько приводит передозировка, но и я, и мои коллеги, имея дело с молодыми наркоманами, трактуем ее обычно как естественную причину смерти. Кому нужно правдивое заключение, которое только расстроит и обескуражит родню какой-нибудь маленькой паршивки, не заслуживавшей на самом деле ни любви, ни участия? Тяжело сообщать скорбные вести, и я многим достойным родителям оказал большую услугу, избавив от осознания того факта, что их дитя было ни на что не годным выродком-наркоманом.

Возвращаясь к частному случаю – в квартире О’Салливан было пустовато. Джилли и ее сутенер Гаррет жили здесь всего несколько недель. Гостиная, она же спальня, снятая на двоих, спартанская обстановка. Для наркоманов личные пожитки – вещь второстепенная, барахлом своим они не дорожат, воруют, если что понадобится, а потом продают. Тем не менее я нашел здесь ежедневник Джилли, последняя запись в котором была посвящена Гаррету.

КОМПЬЮТЕР В ПОГОНЕ ЗА МЕЧТОЙ

 
Валяешься размякшим манекеном раскинув ноги
Как «смурной ебарь» (твои слова)
Кончив пытать меня морально – полдня пытал
А я тебя всего лишь попросила
Любви хотела хоть какой
А ты мне отказал и в трахе, и в дозе
И закинувшись туиналом как придорожная шлюха
Превратился в размякший манекен.
 

Бред этот был всего лишь еще одним ненужным доказательством того, что Джилли так и продолжала наркоманить. Для меня – дерьмовым, ведь в моем профессиональном заключении должно было значиться, что смерть ее не вызывает никаких подозрений и вызвана исключительно естественными причинами. Всякий опытный полицейский знает – чтобы ложь сработала, нужно держаться как можно ближе к правде. И значит, мне не следовало в официальном отчете замалчивать тот факт, что Джилли долгое время принимала наркотики. Да и патологоанатом не смог бы не заметить на ее руках следы уколов. Все, что нужно было сделать, – это заявить, что ее пагубная привычка осталась в далеком прошлом.

Получив кой-какой навар от домовладельца Джилли – за то, что закрою глаза на факт распространения наркотиков в его конуре, я позвонил своему приятелю, Полу Леверу, чтобы обеспечить для своего фальсифицированного рапорта, который уже начал составлять, документальное подтверждение.

У констебля Левера на Джилли имелось пухлое досье, а в нем – несколько липовых заявлений, которые он же и заставил ее написать. Еще в середине 70-х Полу хотелось знать точно, что творится в некоторых благотворительных учреждениях для наркоманов, и Джилли он засылал туда в качестве шпиона. И теперь он выдал мне копию вполне подходящего прошения, отосланного ею в одну из таких организаций. Джилли претендовала в нем на должность социального работника и уверяла, будто имеет философскую ученую степень и аспирантскую квалификацию, полученную в Калифорнийском университете, хотя школу она бросила еще в шестнадцать лет и к университетам близко не подходила.

Липовость документа, врученного мне Левером, подтверждало еще и заявление Джилли, что она сама принимала некоторое время наркотики, но завязала с этим в 1972 году. Вранье, конечно, но для моих целей – то что надо, поскольку отодвигало наркоманскую практику Джилли на семь лет назад.

Общество в целом пребывает в блаженном неведении насчет проблем, с которыми сталкивается полиция, но, несмотря на это, люди частенько удивляются моим рабочим методам, стоит мне заговорить о них в открытую. Вынужден сказать – полностью искоренить распространение наркотиков в Лондоне невозможно, и лучшее, что мы можем сделать, – это удерживать его под контролем. Работать позволяется только дилерам, получившим от нас санкцию, и доля от их прибыли служит дополнением к нашему мизерному жалованью. Более того, в начале 70-х Пол Левер и другие полицейские, в том числе и я, с Джилли еще и развлекались.

У Левера имелись основания, как реальные, так и сфабрикованные, для того, чтобы засадить ее надолго. В тюрьму Джилли не хотела и заключила с ним сделку. Наркотиками она должна была торговать от имени Пола, информируя его о дилерах, вздумавших работать без санкции. И согласилась также являться раз в неделю в участок, где мы и пускали ее по кругу. Джилли была не единственной наркоманкой, которую поставлял нам Пол для сексуальных утех, и может показаться, что он – бессердечный человек. Но это лишь видимость, которую он всячески поддерживает, а на самом деле он просто несколько слишком озабочен своим имиджем мачо. Джилли в 1972 году не повезло – она оказалась поблизости, когда один из сослуживцев прошелся на счет Левера, мол, вечно тот на последнем месте в наших групповухах.

Пол, как всякий половозрелый самец, развлекается, поколачивая шлюх во время траха, а тут уж он просто вынужден был доказывать – проявляя крайнюю жестокость, – что не питает никаких противоестественных желаний. Раз, когда я вставил Джилли, он схватил ее правую руку и сломал о свое колено. О’Салливан корчилась от боли, но Пол получил огромное удовольствие, заставив ублажить себя по полной, прежде чем отпустил ее в больницу. Со стороны это может показаться не совсем нормальным, но Пол, в общем-то, хороший малый и искренне верит, что легкая психованность – лучший способ воздействия на шлюх и преступников. В конце концов, единственным, что понимают и уважают эти подонки, является грубая сила. Да и как еще, в самом деле, обходиться с такими, как О’Салливан? В начале 60-х ей не раз предлагали замужество клиенты из высшего общества, но она всем отказала и стала наркоманкой.

Это был ее выбор – жить на дне, и делали мы с ней всего лишь то, что она тоже выбрала сама как способ прокормиться, который и вся ее бесчисленная ирландская родня выбирала, еще со времен Кромвеля. Джилли была не только наркоманкой и проституткой – еще и карманницей, и воровкой, занималась подделкой чеков и прочими аферами. Любой разумный человек согласится, что без законов и без полицейских, неустанно исполняющих грязную работу, общество быстро докатилось бы до состояния диких джунглей. Хватает, правда, и таких благодетелей рода человеческого, что всегда не прочь облить грязью столичную полицию, и огласка следствия по делу жизни и смерти Джилли О’Салливан наверняка лишь подпитала бы неприязнь, которую испытывают к нам их кровоточащие сердца.