Текст книги "Стражи"

Автор книги: Кен Бруен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

* * *

И я держал тебя за руку

без всяких на то причин.

~ ~ ~

На самом деле, время не проходит. Это мы проходим. Не знаю почему, но это одна из самых печальных истин, до которых мне удалось додуматься. Видит Бог, все, чему я научился, досталось мне тяжело.

Самая большая проблема алкоголика – его нежелание учиться на уроках прошлого. По своему опыту я знал, что все, если я запью, в моей жизни все пойдет наперекосяк. И все же я отдал бы все что угодно, только чтобы сломать печать на бутылке шотландского виски и отправиться в улет. Или хотя бы опрокинуть несколько кружек пива. Закрываю глаза и вижу столик Деревянный, конечно. Дюжина кружек «Гиннеса» приветствуют меня. Одна пена чего стоит… Да, это производит впечатление.

Встал и встряхнулся – физически. Эти мечты съедали меня заживо. Голуэй – город, где все ходят пешком. Лучше всего гулять по набережной. У жителей города есть даже определенный маршрут. Вы стартуете на Грэттан-роуд, затем поднимаетесь вверх мимо Сипойнт. Останавливаетесь там ненадолго и слышите призраков всех старых музыкальных групп:

          «Роял»

          «Диксиз»

          «Хаудаунерз»

          «Майами».

Не могу сказать, что это был простой век. Но он был вовсе не такой уж и сложный. Пока ты так стоял и наслаждался, ни один мобильник не портил тебе настроения. Затем надо было идти вдоль пляжа до Черного камня. Вот здесь и начинался ритуал. Подойдя к камню, нужно коснуться его ботинком.

Слух об этом распространился широко. Даже японцы стали пытаться лягнуть его в выпаде карате.

Я не держу на них зла за это, но мне казалось, что они лишали смысла весь этот обычай.

Так что вывод делайте сами.

Поэтому я пошел в город и решил зарядиться кофеином для этого путешествия.

Сколько помню, там всегда были охранники. Два человека на высоких стульях в любое время суток. Всегда одна и та же пара. В кепках, куртках и синтетических брюках. Они никогда не сидели рядом. Всегда на противоположных концах бара. Не уверен даже, что они знакомы.

Да вот что еще.

Как бы осторожно вы ни подкрадывались к этим парням, картина никогда не менялась: две кружки «Гиннеса», наполовину опорожненные. Потрясающая синхронность! Ведь это невозможно запланировать! Если я когда-нибудь войду и увижу кружки полными или пустыми, то сразу же пойму, что наступили новые времена и по-старому уже никогда не будет.

Направляясь к своему привычному столику, я взглянул, чтобы проверить. Так и есть, оба на месте, по полкружки перед каждым.

Зато Шон был на взводе. Плюхнул кофе передо мной, ничего не сказал.

Я заметил:

– И тебе с добрым утром.

– Не приставай.

Устыдившись, я принялся за кофе. Недостаточно горячий, но такое уж утро выдалось – ничего не попишешь. Я взял газету. Прочитал, что полиция не войдет в состав войск Европейского союза, поскольку не имеет вооружения.

Человек, которого я где-то видел, подошел и спросил:

– Можно поговорить, Джек?

– Конечно, садись.

– Наверное, ты меня помнишь. Я Фил Джойс.

– Помню, конечно.

Но на самом деле не помнил.

Он сел, вытащил табак и бумагу:

– Не возражаешь?

– Валяй кури.

Он закурил.

Он был заядлым курильщиком. Втягивал дым с такой силой, что щеки западали. Выдыхал дым с глубоким вздохом, уж не знаю, что он означал – удовлетворение или агонию. Он сказал:

– Я знал тебя, когда ты еще за девушками бегал.

Ничего хорошего в тех днях не было. Все ухаживания впустую. Встречал девушку, водил в кино, гулял с ней, если повезет, держал за руку без всяких на то причин. Никакого кайфа.

Теперь это называется «отношениями», и на каждом шагу вас подстерегают

          вопросы

          обязанности

          и

          беременности.

Теперь кайф словить можно только с помощью кокаина. Вы уже не дарите цветы, вы посещаете терапевта.

Джойс говорит:

– Слышал, ты завязал.

– До известной степени.

– Молодец. Рекомендацию мне не дашь?

– Куда?

– На почту.

– Конечно, но я не уверен, что я подходящий человек.

– Это не имеет значения. Мне не нужна работа.

– Не понял?..

– Это для работников социального обеспечения. Делаю вид, что пытаюсь найти работу.

– А… ну ладно.

– Большое спасибо. – И он ушел.

Я встал и уже клал деньги на стол. Подошел Шон:

– Что это?

– Деньги за кофе.

– И с каких пор ты начал платить? Все! Он меня достал!

И я рявкнул:

– Что тебя сегодня за муха укусила?

– Повежливее, сопляк.

Я протиснулся мимо него и сказал:

– Ты хитрый старый пердун.

* * *

Во время последней мессы в соборе Голуэя какой-то сопляк турист, из молодых да ранних, запугал прихожан, пройдясь по проходу с игрушечным пистолетом в руке.

Его посадили, но сразу же освободили под залог в шесть фунтов, потому что у него не было денег.

Как потом выяснилось, его друг приручил одиннадцать крыс, они дали им всем имена и кормили у себя в палатках.

Остается только спросить, как парня из рекламы «Карлсберга»: «Зачем?»

~ ~ ~

Я шел по Ки-стрит. Старожилы произносят «Кей», для остальных же она «Ки». Что-то, видно, случилось там, на небесах, потому что внезапно выглянуло солнце и осветило дома.

На меня упала тень. Самый главный алкаш. Я знал, что его зовут Пэдриг. Про него вечно ходили сплетни. Вроде бы он из хорошей семьи и когда-то был

          учителем

          юристом

          нейрохирургом.

Сколько я его знаю, он всегда был навеселе и любил литературные сравнения. Сегодня он тоже был слегка поддавши. Сказал:

– Приветствую тебя, мой бородатый друг. Мы случайно не принимаем участие в празднике зимнего солнцестояния?

Я улыбнулся и дал ему несколько фунтов. Мы оба сделали вид, что не замечаем, как дрожит его рука. Он был невысокий, истощенный, с гривой грязных седых волос. Лицо – сплошная сетка лопнувших кровеносных сосудов, на данный момент распухшее. Нос сломан, чему я легко посочувствовал. Синие, самые синие глаза, какие только бывают на свете, и, разумеется, в красных ободках.

Он сказал:

– А ведь я знал твоего отца?

– Пэдди… Пэдди Тейлор.

– Человек скромный и со вкусом. Так ведь?

– Он бывал разным.

– Судя по тому, что ты говоришь о нем в прошедшем времени, он уже не с нами… или… еще хуже… в Англии.

– Он умер, умер.

Пэдриг набрал в грудь воздуха и запел. У меня сердце в пятки ушло. Он пел, скорее орал:

 
– Вслепую, вслепую наконец мы покидаем этот мир!
 

Он наклонился, чтобы подобрать окурок, прикурил, чиркнув спичкой по помятому коробку. Я нервно оглядывался, надеясь, что песня закончилась. Он глубоко затянулся, выдохнул, окружив себя клубами дыма, и рявкнул:

 
– Но человек может не задерживаться, потому что нигде не найдет он покоя!
 

Я воспользовался паузой:

– Ты замолчишь, если я дам тебе еще денег?

Он засмеялся, показав два желтых зуба. Остальные, по-видимому, пали в битве.

– Обязательно.

Я дал ему еще фунт. Он посмотрел на него и сообщил:

– Я евро тоже беру.

Я пошел наискосок через площадь. Пэдриг вышагивал рядом и говорил:

– Ты не из тех, кто отдаст много… во всяком случае, в области информации. Что, по твоему мнению, имеет качества краткости и ясности?

Прежде чем я смог ответить на этот вопрос кратко или ясно, он зашелся в страшном приступе кашля. Его просто выворачивало наизнанку. Я дал ему носовой платок. Он вытер им слезы.

– Я у тебя в долгу, молодой Тейлор. Не помню, сколько миль я прошел с тех пор, как товарищ-пилигрим предложил мне платок

– Твой выговор трудно определить, – заметил я.

– Как и постоянный доход, он имеет особенность ускользать, не говоря уже о том, что может переливаться через край.

Не зная, что на это сказать, я даже не стал пытаться. Он продолжил:

– В далекую темную эру моего существования я жил, кажется, недалеко от Лаута. Ты что-нибудь слышал об этой пустынной местности?

– Нет.

Я изо всех сил старался не говорить, как он. Очень заразно. Он запустил руку в глубокий карман своего твидового пальто. Вытащил коричневую бутылку:

– Хочешь глоток?

Он вытер горлышко чистым углом моего носового платка. Я покачал головой. Он не обиделся и сказал:

– Единственная разумная мысль, какую я помню: лучше быть везучим, чем хорошим.

– А ты?

– Что я?

– Везучий?

Он хрипло рассмеялся:

– По крайней мере прошло уже очень много времени с тех пор, как я был хорошим, что бы под этим ни понимать.

Из-за стены стадиона появилась стайка алкашей. Пэдриг несколько театрально встряхнулся и сказал:

– Друзья ждут меня. Может, мы еще поговорим.

– С удовольствием. – Без дикого энтузиазма, но с одобрительной интонацией.

Наконец я забрался на Салтхилл и направился по набережной. Не переставая думал о часовых в пивной «У Грогана». Каждый день в полдень они снимали свои шапчонки и крестились. Даже склоняли головы и тихо шептали молитву.

Кроме этих стариков, словно застывших во времени, все остальное, включая жилые дома и лавки старьевщиков на Ки-стрит, было сметено новыми богатеями. Кто может измерить потерю? Я даже не помню молитву.

Когда бросаешь пить, мозги начинают работать с бешеной скоростью. В голову лезут сразу сотни мыслей.

Мимо прошли три парня, которым вряд ли исполнилось по двадцать. У каждого в руке банка пива. Я их едва не удавил. От запаха пива чуть не потерял сознание.

Как-то я наткнулся на несколько книг Кейта Эблоу. Психиатра, специалиста в судебной медицине. Он писал:

Вам необходимо выпить. Так все и начинается. Вам надо. Это ощущение всегда реально. Но ведь мне действительно нужно. Мне нужно мужество представить, что я буду делать дальше. А его у меня нет. Алкоголь позволяет на время забыть, что вы трус. Пока он действует. То, что вам нужно было представить, тем временем превращается в чудовище с когтями, и вам совсем не хочется его видеть. Затем этот монстр начинает писать тем, что вы пьете, быстрее, чем вы это в себя вливаете.

Вот и шагайте дальше.

* * *

Вспомните один из основных законов физики: на каждое действие всегда есть равное противодействие. Совершив благой поступок, вы стопорите систему. Все равно что бросить перчатку Сатане. Все силы ада могут начать гоняться за вами.

~ ~ ~

На следующий день, взбодренный прогулкой, я решил заняться своей рукой.

У меня был врач, но за годы пьянства я потерял с ним связь. Как-то я пошел к нему, надеясь получить сильные транквилизаторы, так он выгнал меня взашей.

Я даже не знал, жив ли он. Решил рискнуть.

Самый конец города. Харлей-стрит. Табличка все еще висит. Вошел, и молодая регистраторша спросила:

– Чем могу вам помочь?

– Я когда-то здесь лечился, но не уверен, что моя карточка сохранилась.

– Сейчас посмотрю.

Сохранилась.

Сестра просмотрела мою карточку и сказала:

– А, вы служите в полиции!

Господи, как же давно это было… Она взглянула на мою бороду, и я пробормотал:

– Это маскировка.

Она ни на секунду этому не поверила.

– Посмотрю, свободен ли доктор.

Он был свободен.

Он постарел, но с другой стороны – мы все постарели. Он заметил:

– Такое впечатление, что вы воевали.

– Так и есть.

Он полностью меня осмотрел и сказал:

– С пальцев можно будет снять гипс через пару недель. Нос так и останется. Как насчет спиртного?

– Завязал.

– Самое время. Они сейчас в полиции измеряют уровень алкоголя. Сколько за день. Я, наверное, человек старой закалки, я измеряю, сколько нужно, чтобы человек пошел служить в полицию.

Я не понял, хотел ли он пошутить или сказал всерьез, поэтому пропустил его разглагольствования мимо ушей. Отпуская меня, он сказал:

– Да благословит вас Господь!

~ ~ ~

Я не пошел в пивную, подумал: «Сегодня я вполне обойдусь без наставлений Шона».

У дома встретил Линду, которая заявила:

– Даю тебе две недели на поиски нового жилья.

Мне в голову пришло множество разнообразных ответов, но я решил ее смутить и воскликнул:

– Да благословит тебя Господь!

Я смотрел спортивную передачу по телевизору, когда зазвонил телефон. Энн.

– Привет, милая! – выдохнул я.

– Джек… тут произошел несчастный случай… ужасный.

– Что? С кем?

– С Шоном… Он умер.

– О Господи!

– Джек… Джек… я в больнице. Они привезли Шона сюда.

– Жди. Сейчас приду.

Я положил трубку. Затем сжал левую руку в кулак и ударил по стене. От боли в переломанных пальцах я заорал благим матом. Я ударил еще раза четыре или пять, потом сел на пол, обессиленный болью. Мне мешал жуткий вой, но я вскоре сообразил, что сам издаю его.

~ ~ ~

Энн ждала меня у входа в больницу. Она попыталась было обнять меня, но я отстранился. Она увидела мою руку:

– Что случилось?

– Я упал и… нет, я не пил.

– Я не про это…

Я взял ее руку правой рукой и сказал:

– Я знаю. Где он? Что случилось?

– Его сбила машина и уехала с места происшествия. Врачи сказали, он умер мгновенно.

– Откуда им знать?

На третьем этаже нас встретили врач и два полицейских. Врач осведомился:

– Вы родственник?

– Нет.

Они переглянулись.

Я спросил:

– Можно мне его увидеть?

Врач посмотрел на Энн:

– Не думаю, что это удачная мысль.

– Я вас знаю?

Он покачал головой, и я продолжил:

– Я так и думал, тогда откуда вам знать, удачная ли это мысль или нет?

Один из полицейских вмешался:

– Эй!

Доктор кивнул мне:

– Следуйте за мной.

Он вывел меня в коридор, остановился в дверях и предупредил:

– Возьмите себя в руки. Мы не успели привести его в порядок

Я промолчал.

Кровать была занавешена. Доктор еще раз взглянул на меня и отодвинул занавеску.

– Я вас ненадолго оставлю.

Шон лежал на спине, на лбу – огромная ссадина. Все лицо в крови. Брюки разорваны, из дыры высовывается костлявое колено. На нем был синий свитер, который я подарил ему на Рождество. Он был весь в грязи.

Я наклонился и с ужасом заметил, что мои слезы капают Шону на лоб. Я попытался их смахнуть. Затем поцеловал его в лоб и сказал:

– Я не пью. Правда, замечательно?

* * *

Вы живете, лишенные тепла,

а я еще беднее, живу впустую,

совсем впустую.

~ ~ ~

Энн уговорила меня показать руку. Мне наложили новый гипс и повязку. Сестра набросилась:

– Больше не ломайте пальцы!

Определенно затравили. Энн предложила поехать со мной домой. Я сказал, что мне надо побыть одному.

– Я не буду пить.

– О, Джек!

– Я в долгу перед Шоном.

– Ты в долгу перед самим собой.

Что тут скажешь? Ничего.

Я долго спорил сам с собой по поводу болеутоляющих таблеток. В инструкции написано, что их нельзя пить больше двух штук в день. Вернувшись домой, я проглотил три. И скоро поплыл. Меня охватило чувство грустной отстраненности. Я с улыбкой забрался в постель. Не помню, что мне снилось, но мне понравилось.

Проснулся я неохотно. Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной стоял Саттон:

– Ну, парень, ты и отключился.

– Саттон, что ты… Как ты сюда попал, черт побери?

Даже в темноте было видно, что он улыбается.

– Ты же знаешь меня, Джек. Я могу попасть куда угодно. Вот, сварил тебе кофе.

Я сел, и он сунул мне в руку кружку. Поднял ее к губам и почувствовал запах коньяка. Я заорал:

– Что это, мать твою, такое? Ты налил туда коньяка?

– Хотел помочь тебе побыстрее прийти в себя. Мне очень жаль, что так вышло с Шоном.

Я оттолкнул кружку, вылез из постели и натянул джинсы.

Саттон сказал:

– Я подожду в другой комнате.

В ванной я посмотрел в зеркало. Зрачки – как булавочные головки. Я содрогнулся, подумав: «Что бы со мной было, если бы я еще и кофе с коньяком выпил?»

Сунул голову под холодную воду и усилил напор. Помогло, стал соображать лучше. Пошел к Саттону.

– Когда ты узнал?

– Только что. Я нашел квартиру и был занят переездом. Извини, Джек, иначе я раньше приехал бы.

– Где эта новая квартира?

– Знаешь холмы над Скай-роуд?

– Смутно.

– У одного американца там огромный склад. Но погода его достала. Я арендовал его на год. Не хочешь присоединиться?

– Что? Нет… То есть… Нет, спасибо… Я предпочитаю жить в городе. – Я заметил каменную бутылку на столе: – Что это?

– А, это мое. «Дженевер», датский джин. Заберу с собой, когда буду уходить. Я только хотел проверить, в порядке ли ты. Я знаю, что Шон для тебя значил.

– Значит!

– Как угодно.

Мы немного поговорили о Шоне. Саттон сказал:

– Ты и в самом деле любил… старого хрыча. – Потом встал: – Мне пора. Если я могу чем-то тебе помочь, только скажи… понял? Я всегда готов, приятель.

Я кивнул.

Через несколько минут услышал, как он отъезжает. Я еще просидел полчаса на кровати, не шевелясь. Опустил голову, а там почти ни одной мысли. Затем я медленно оглянулся и уставился на каменную бутылку. Могу поклясться, она шевельнулась. Подвинулась ближе ко мне. Я сказал вслух:

– Слава богу, мне это не нужно.

Интересно, как пахнет джин? Подошел и взял бутылку. Тяжелая. Отвинтил крышку и понюхал. Похоже на водку. Поставил бутылку снова на стол, не завинтив крышку, и сказал:

– Пусть дышит… или это касается вина?

Пошел на кухню, решил, что мне не помешает чай с тонной сахара. Голос внутри у меня в голове сообщил:

– Ты на крючке.

Я попытался заглушить его. Открыл буфет и сразу наткнулся на стакан от «Роше».

– Не выйдет! – крикнул я и швырнул его в раковину.

Не разбился. Упрямый, гад.

Взял молоток и разбил его в пыль. Куски стекла разлетелись во все стороны, и один попал мне в левую бровь. Я отшвырнул молоток и вернулся в гостиную. Подошел к столу, взял джин и стал пить прямо из горла.

* * *

Весь мир

подо мной, ма!

Джеймс Кейджни. «Белая жара»

~ ~ ~

Чтобы уравновесить свое повествование, расскажу о матери.

Энн как-то сказала:

– Ты часто говоришь об отце. Я знаю, ты постоянно о нем думаешь. Но ты ни разу ни слова не сказал о матери.

– Ну и пусть.

Коротко и ясно.

Мой отец очень любил Генри Джеймса. Странный выбор. Человек, работающий на железной дороге на западе Ирландии, читает американца совсем из другого мира. Он как-то сказал:

– Джеймс такой причесанный, стильный, но под всем этим прячется…

Он не закончил фразу. «Прятались» там приманки, соблазнительные для дитя темноты.

В «Что знала Мейзи» девятилетняя девочка говорит: «Наверное, моя мама меня не любит».

Я знал, что моя мать не любила никого, меньше всего меня. Она – самое худшее, что может быть, сноб, к тому же – из Лейтрима! Никто и ничто никогда не подходило под ее стандарты. Наверное, даже она сама. Глубоко в душе я, возможно, понимал, что она очень несчастна, но мне было наплевать.

Эта ее постоянная брань.

Не брюзга, нет, специалист по полному разрушению:

          грызет

          грызет

          грызет

тебя, постепенно лишая уверенности и самоуважения. Ее любимые фразы:

«Из тебя, как и из твоего отца, ничего путного не выйдет»;

«Как все измельчали». (Это уже лейтримовское. Неудивительно, что я пил);

«Твой отец – маленький человек, в паршивой форме с паршивой работой».

Ребенком я ее боялся. Позже – ненавидел. Когда мне исполнилось двадцать, я стал ее презирать, теперь вообще о ней и не вспоминаю.

За последние пять лет я видел ее самое большее дважды. И оба раза это был полный кошмар.

В какой-то момент она села на валиум. Стала не такая резкая на язык. Потом пристрастилась к вину с тоником. Пила эту дрянь кружками. Так что она всегда была навеселе.

Обожала священников.

Я напишу это на ее надгробии. Скажу все, что нужно. Разумеется, монашки тоже любят священников, но по обязанности. У них это записано в контракте.

У матери всегда был под рукой прирученный церковник. Поговаривали, что последним был отец Малачи. А еще она регулярно ходила в церковь, была достойным членом церковной общины. Я много раз видел на ней нарамник – она носила его поверх блузки. Тяжелая штука.

Иногда я надеялся, что она изменится.

Но напрасно.

В последние годы я стал именно тем, кто ей был нужен: блудным сыном. Теперь она могла наслаждаться ролью великомученицы. Разве она могла проиграть? После того как меня вышибли из полиции, святость начала струиться из всех ее пор. Вот ее главная песня:

 
Никогда снова не бросай тень на мою дверь.
 

На похоронах отца она вела себя безобразно. Упала на могилу, выла на улице, заказала чудовищный венок.

В таком вот духе.

Ясное дело, она обрадовалась, что ей выпала роль вдовы, и с той поры носит только черное. Стала еще чаще ходить в церковь, если только такое возможно. Она не сказала отцу ни одного доброго слова при жизни и оклеветала его после смерти.

Он говорил мне: «Твоя мать хочет как лучше».

Она не хотела.

Ни тогда, ни сейчас.

Такие, как она, жируют на доброте других. Любой мерзкий поступок в их точно рассчитанной жизни они оправдывают тем, что «хотели как лучше». Я любил рассматривать открытки с портретами диктаторов, тиранов, полководцев. Где-нибудь в конце обнаруживалась «мама» с каменным лицом и глазами как гранит. Эти персонажи олицетворяли собой зло, о котором много говорят, но которое люди так редко распознают в жизни.

Шон никогда не говорил о ней плохо, пытался изменить мое к ней отношение: «Джек, она тебя по-своему любит».

Она поддерживала с ним связь. Я так думаю, чтобы ей было проще следить за мной.

Я сказал ему: «Не смей, слышишь, никогда не смей говорить ей что-нибудь про меня… никогда…» – «Джек, она же твоя мать!» – «Я серьезно, Шон». – «А, это все слова».

Вкусив джина, я отправился в свободное падение. Я не помню ничего до того момента, как я очнулся в доме матери. Неудивительно, что они называют это «сводить мать в могилу».