Текст книги "Первые Романовы"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Невероятно, чтобы заключившие договор поляки предавались иллюзии насчет последнего параграфа. Нащокин, конечно, полагал, что он никогда не будет выполнен. Для того чтобы ввести его в трактат, он с успехом, кажется, воспользовался даже подкупом, но Украйна правого берега, все продолжавшая восстание вместе с Дорошенко и его покровителями, прибавила более весу к золотым дукатам, тайно розданным. Во время переговоров московский уполномоченный не оставлял своей любимой идеи о соединении обеих стран, похваляясь не без некоторого наивного бесстыдства тою «свободою», которою пользовались подданные царя, и опираясь на то, что наследник Алексея говорил бегло по-польски. Но его предложения были вежливо отклонены. Польша приняла лишь перемирие.

Более или менее бессознательно она подписалась между тем под окончательным уже решением. От здания, сокрушенного Богданом Хмельницким и воздвигнутого на другой базе гадячским договором, теперь ничего не оставалось. Украинская община раскололась надвое и предполагаемая отдача Киева Польше угрожала создать для восточной части особенно неблагоприятное положение, с двойной точки зрения, как веры, так и культуры. Позже, когда обстоятельства позволили, как и думал Нащокин, не держаться в этом отношении принятых на себя обязательств, случай повернулся иначе. Оторванная от древней столицы, западная часть Украйны являлась телом без души и грозила разложением, в то время как ее киевский очаг, увлеченный московскою орбитою, потерял всякую возможность самобытно развиваться. То был первый акт разрушения, за которым последовали и другие.

А пока что, как и гетманат на обоих берегах Днепра, киевская митрополия сделалась предметом постоянных соисканий. Наследуя в ней Коссову, ни Балабан в 1658 году, ни Тухальский в 1663 не были признаны московским правительством. Не осмеливаясь явно порвать связи с патриархатом Константинополя назначением митрополита по своему выбору, оно прибегло к способу назначения временного управления, но администраторы, противопоставленные таким образом избранным митрополитам, должны были бороться кроме того, как и их соперники, с епископами, поддерживаемыми Польшею или соединенными с нею казаками. В постоянных спорах за места с архимандритом Киево-Печерского монастыря, Гизелем, настаивавшим в Москве на назначении митрополита, в надежде, конечно, что он сам займет это место, – Тухальский получил из Константинополя через Дорошенко свое собственное назначение на оспариваемое место.

Москва между тем умела довольно искусно использовать все эти недоразумения для осуществления того дела, которое являлось в этой области наиболее интересным для нее. Разбив при помощи татар и турок несколько казацких полков на правом берегу, Дорошенко доставил ей этим предлог для отсрочки эвакуации Киева. Раздел, принятый в Андрусове, уверяла она, не получал таким образом осуществления. Находясь в постоянной нужде и оспаривая ее поддержку друг перед другом, украинские прелаты и даже простые попы, вовлеченные в свою очередь в борьбу, помогали ей управлять страной со стороны полицейской. Подчинив все функции избирательному принципу, древняя организация православного клира поставила себя в более близкие отношения с паствой и, всячески стараясь искоренить подобный демократический режим, московское правительство оказывало временно клиру некоторое уважение и пользовалось им в указанном смысле. Назначенный в 1661 году администратором киевской митрополии под именем Мефодия, старый нежинский протопоп, Максим Филимонович, установил тщательное наблюдение за Брюховецким и поднимал против него народные массы, когда гетман выходил из повиновения. Устраненный ввиду недостаточного усердия, предшественник Мефодия, Лазарь Баранович, выказал раскаянье, добился возвышения своего епископского поста в Чернигове до степени архиепископства и, полуподчинившись московскому патриархату, показал себя ревностным его рабом. Сам архимандрит Киево-Печерской лавры, Гизель, вмешивался лишь для того, чтобы подчинить Дорошенко московской власти.

Баранович, Гизель, – все это были старые ученики коллегии Могилы! И они не отвергали этого прошлого. Alma mater Kioviensis, вся пропитанная латинизмом и полонизмом, оставалась для них дорогою. Они отказывались предоставлять свои типографии для московских сочинений. Но подозрительная в их глазах с точки зрения религиозной и варварская с точки зрения интеллектуальной, политически Москва оказывала на них неотразимое влияние: она умела так хорошо платить за оказываемые ей услуги. Под влиянием новых внутренних бурь, возникших благодаря отречению Яна Казимира (1668 г.) и выбору ничтожного Михаила Висьневецкого, Польша перестала быть государством, которое могло заставить себя любить или бояться. Последние оставшиеся верными либеральному идеалу, который она одно время представляла в этой стране, были вынуждены представить на компромисс между Москвою и казаками Дорошенко то, что у них оставалось еще от веры и – преданности – этому благородному делу.

Но казаки уступали со всех сторон течению, которое влекло их к другим судьбам. Москва, показывая вид, будто бы принимает предложения Дорошенко, думала лишь поддержать на берегах Днепра то смутное положение, которое благоприятствовало ее видам на Киев. Гетман правого берега в конце концов понял это и, стараясь увильнуть подобно Богдану Хмельницкому, он завел переговоры с Брюховецким, своим соперником на левом берегу, который, ничего не понимая, полагал, будто бы он находится накануне смещения. Результатом подобного соглашения было общее истребление московских гарнизонов, сопровождавшееся обычными для этой страны жестокостями. Так, жену Гадячского воеводы Огарева водили по улицам полураздетую, после чего ей отрубили одну грудь. Сам Брюховецкий был потом задушен по приказанию своего же сообщника! И это все происходило как раз в момент восстания Разина на юге и бунта в Соловках на севере!

Москва еще раз взяла верх над этими волнениями. Управитель киевскою митрополией, Мефодий, кажется, играл здесь какую-то подозрительную роль. Черниговский архиепископ, Баранович, завидуя ему, воспользовался этим случаем, чтобы выставить себя умиротворителем. Вызванный на правый берег бунтом казаков Запорожья под Суховеем, а также, опять-таки подобно Богдану Хмельницкому, – неверностью своей жены, Дорошенко оставил на левом берегу своего есаула Демьяна Многогрешного, который, предоставленный собственным силам, не замедлил подчиниться Ромодановскому. С этим новичком или с Дорошенко Баранович льстил себя надеждой всегда провести свою автономную программу и распространить ее на оба берега, но в то же самое время другой представитель украинского клира, новый нежинский протопоп, Симеон Адамович, развил в Кремле взгляды совершенно другого рода, которые были, естественно, лучше приняты.

Высший и низший клир разошлись по этому вопросу, причем первый разделял вкус казацких вождей к независимости, а второй держался общего дела с народными массами, предпочитавшими грубость московских воевод дикой фантазии Брюховецких и Дорошенко.

Ромодановский разыграл какие-то выборы, доставив титул гетмана Многогрешному; совет казаков, собранный в Глухове, послушно высказался за поддержку воевод в вновь утвержденный в качестве управителя киевской митрополии и заменивший собою Мефодия, заточенного в монастырь, Баранович, притворившись удовлетворенным и готовым к услугам, рассыпался в новых изъявлениях своей признательности. Вскоре ему пришлось доказать ее на деле. Многогрешный, хотя и находясь под бдительным надзором Адамовича, в свою очередь стал прислушиваться к предложениям Дорошенко и Тухальского. Когда его люди отказались следовать за ним в ночь на 13 марта 1692 г., гетман был сослан, благодаря государственному перевороту, в оковах, сначала в Москву, а оттуда в Сибирь. Он уступил свое место другой московской креатуре, Ивану Самойловичу, но власть последнего была уже значительно ограничена.

То был, собственно говоря, конец гетманства в том смысле, какой ему придавал Богдан Хмельницкий, и Барановичу стоило такого труда от него отказаться, что он не противостоял искушенно завязать сношения с Дорошенко. Москва тоже этому не противилась, так как ей всегда улыбалось держать Польшу в затруднительном положении. Во время этих переговоров управитель киевской митрополии и правительство, которому он якобы служил, преследовали совершенно различные цели. Сам Дорошенко выказывал себя расположенным к заключению трактата, так как Москва лишила его места на левой стороне, а Польша поставила ему на правой стороне соперника, Хаменко, – «схватить Украйну можно было таким образом только за хвост», по картинному выражению хрониста. Он между тем требовал выполнения гадячских условий, что исключало всякую возможность соглашения. Так как Польшу захватила в это время огромная турецкая армии, то Ромодановский, благодаря маневрам того же самого Дорошенки, выдвинул план соединения обоих берегов под московскою властью. Андрусовский трактат заставлял Москву помогать Польше против Турок. Она выполнит эту задачу, заняв для поляков ту самую часть Украйны, которую те не были в состоянии защищать сами!

В апреле 1674 года это стало фактом. С помощью турок и татар Дорошенко один некоторое время защищался в Чигирине, но в октябре 1676 года, получив ложные сведения о состоявшемся будто бы соглашении между московитами и поляками, он решил перейти на сторону более сильного, сложить знаки своей власти и присягнуть сыну Алексея, Феодору, который только что (10 февраля 1676 году) наследовал своему отцу. Доставленный в Москву, он получил имение в Ярополче, в Волоколамском уезде Московской губернии), и жил там в неизвестности до 1698 г. Адамович и Баранович оставались чужды этому событию. Новый «гетман обоих берегов» Самойлович был против вмешательства клира в политику. Он добился устранения прелата, возбудив против него подозрения, приказал сослать попа в Сибирь, представив в дурном свете его интриги, и приготовил то подчинение киевской митрополии московскому патриархату, которого так боялись самые определенные сторонники московского правительства в этой стране и которое было наконец завершено в 1685 году. Таким образом осуществилось религиозное объединение «всех частей русского государства», и, захватив твердою рукою левый берег Днепра, Москва совершила большой шаг на пути политического объединения. Но способ, которым она достигла этого, грозил скомпрометировать этот результат. Благоприятствуя предприятиям Турции против Польши, она дала возможность их общему врагу стать твердою ногою в Украйне, которая, несмотря на блестящий титул, данный Самойловичу, оставалась на деле разделенной на две части. Более того, ее продолжали оспаривать турки, поляки, казаки и московиты, и западная часть страны была временно отдана в жертву, всецело подвергнута действию разрушительных сил, которые надолго еще продолжали свое дело уничтожения. Для этого периода украинской истории предание сохранило зловещее слово, которое и должно служить заглавием для заключительной главы моего рассказа.

IV. Падение

Богдан Хмельницкий мог безнаказанно вводить своих оттоманских покровителей в сложную игру своей дипломатии. Занятая войною с Венецией, Порта удовольствовалась лишь тем, что направила татар на предлагаемую ей таким образом добычу. Следуя этой тактике, Дорошенко совсем не учел изменившегося положения. С захватом Кандии (6 сентября 1669 года) оттоманская держава оказалась в силе придать своему вмешательству очень серьезный характер, и в то же время положение дел в Польше открывало с этой стороны соблазнительную перспективу ее честолюбию. Ян Казимир только что отказался от трона, завещав его преемнику, который не имел ровно никакого престижа, кроме имени, прославленного в войне с Украйною. Но сын Иеремии Висьневецкого ни в чем не походил на своего отца. Спеша покинуть Ханенко, Михаил ответил на полученный им из Константинополя ультиматум только униженными просьбами, и в августе 1772 года султан занял Подолию с огромною армией. Вскоре, взяв приступом Каменец, он торжественно вступил в город по ковру из священных изображений и знамен, взятых из разграбленных христианских церквей. В сентябре в свою очередь был осажден Лемберг и, чтобы остановить нашествие, Польша, заключая договор в Бучаче, уступила всю Подолию победителям, предоставив Украйну в распоряжение казаков Дорошенки, подданных султана.

Несмотря на Андрусовский трактат, Москва не трогалась с места. Теперь она встревожилась, но, приняв решение не помогать своей западной соседке, желая защититься от участи, угрожавшей ей самой, она вздумала сделать призыв к другим европейским державам. К концу 1672 года ее посланцы посетили Париж, Лондон, Копенгаген, Стокгольм, Гаагу, Берлин, Дрезден, Венецию и Рим. Любопытная перемена произошла в отношениях великого северного государства к западу. В первый раз призыв к крестовому походу шел из того глухого и немого Кремля, где столько раз уже папство и другие христианские державы тщетно пытались пробудить отклик симпатии и солидарности к общему делу. Но в свою очередь и запад ничего не ответил. Московиты и поляки были предоставлены одни милости победоносного полумесяца. Блестящий успех, достигнутый Собесским под Шосимом, 11 ноября 1673 года, остался бесплодным. В это самое время Михаил умирал, и Польша была только занята им, чтобы посадить на трон храброго солдата, которому она была обязана этой победою. Тщетно Федор, поддерживаемый литовскою партией, оспаривал у него свое преемство.

Избранный таким образом (в мае 1674 г.), Собесский оправдал доверие своих сограждан; но даже чудеса героизма дали ему только возможность добиться лишь короткого перемирия, и кроме Подолии он предоставил Турции еще добрую треть Украйны от правого берега до Белой Церкви. Такою ценою Польша, уступая, правда, на деле лишь то, что ей уже больше не принадлежало, отбросила к Москве нашествие, которое она остановила по крайней мере со своей стороны. И Москва охотно вступала в конфликт. Осадив в Чигирине вассала Порты, Дорошенко, потом добившись подчинения гетмана, она открыла враждебные действия. Турция ответила на это назначением со своей стороны гетмана и поставила на этот пост Георгия Хмельницкого, который, сняв рясу, тайно вмешивался уже в интриги и в борьбу предшествующих лет, но кончил тем, что был брошен в Константинопольскую тюрьму. Освобожденный, он в вознаграждение был даже назван «великим князем Украйны», подобно своему отцу, и в 1677 и 1678 г., во главе сильной турецко-татарской армии осадил дважды в свою очередь в Чигирине сильный московский гарнизон под начальством Ивана Ржевского, которому помогал своею опытностью шотландец Гордон. Город был взят после храброго отпора и Ромодановский и Самойлович, тщетно пытаясь оказать ему помощь, должны были отступить на левый берег, где они едва могли удержаться, оставив всякую мысль о переходе через Днепр.

Укрепившись в свою очередь в Немирове, утвердив своих приверженцев в Корсуни и Кальнике, производя даже частые набеги на левый берег, чтобы вернуть оттуда эмигрантов, которые из ненависти к мусульманскому рабству переселялись сюда толпами, – новый «великий князь Украйны» мог продержаться в своем неожиданном положении до 1681, когда он исчез с горизонта истории, казненный, как думают, самими турками по причине слишком частых проявлений жестокости с его стороны. И в этот момент страна, которой он снова вернул мечты об эфемерной империи Богдана, западная Украйна представляла собой лишь пустыню. Хмельницкий и Самойлович оспаривали посредством набегов немногих оставшихся там жителей. Чигирин был превращен в груду развалин, и Черкассы, исключительно казацкий город, некогда такой населенный и оживленный, ничего не сохранил из своего славного прошлого.

В 1671 году трактат, положивший конец турецко-московской войне, подписанный в Бахчисарае и ратифицированный только спустя два года в Константинополе, определяет совершенно точно, что все пространство между Доном и Днестром останется пустым, т. е. будет находиться в том же состоянии, как после нашествия татар в 1233 году. На всем пространстве между Киевом и нижним Днепром нельзя было строить ни одного города или деревни, ни на том, ни на другом берегу реки, и в 1686 году окончательный мирный договор между Москвою и Польшею должен был заключать в себе подобную же статью.

Таков был конец казацкой Илиады. На левом берегу Самойлович и наследовавший ему в июле 1687 года, сам Мазепа, находясь под строгим наблюдением московских командующих войсками и чиновников, видели себя обреченными покрывать тенью призрачной власти свое полное ничтожество и реальность полного своего подчинения. На правом берегу попытка Собесского восстановить военную организацию казацкого братства по плану, принятому Баторием, закончилась лишь новыми вспышками народных волнений, в которых знаменитый Палей предвосхищал позднейшие подвиги гайдамаков, этих украинских хулиганов восемнадцатого века.

Биография и легенда об этой личности уже принадлежит к истории Петра Великого, и если его защитники и приписывают ему ту заслугу, что он сыграл главную роль при возобновлении колонизации в окрестностях Белой Церкви, где у него были свои участки земли, – их уверения находятся в явном противоречии с единогласным свидетельством по этому поводу путешественников, которые посетили эту местность в конце семнадцатого и в начале восемнадцатого веков и нашли в ней повсюду только одну пустыню. Она вернулась к жизни уже после Карловицкого договора (1699 г.), который, вернув Польше Подолию, уничтожил также роковые статьи договоров 1680 и 1686 годов, продиктованных Турцией.

Но еще прежде, 3 мая 1686 г., подчинившись влиянию Австрии, желавшей сманить на службу своим интересам освободителей Вены, Польша должна была окончательно оставить свои претензии на Киев и для будущности Украйны, как и для позднейшего развития державы, оставшейся в нем госпожою положения, это являлось капитальным фактом. Москва окончательно взяла верх. За смутное обещание помощи против татар и вознаграждение в полтора миллиона экю ее соперница продала свое право старшинства. Таким образом была исчерпана вековая распря, в которой вместе с Украйной гегемония славянского мира служила ставкою между обеими империями и, если, преследуя совершенно другие цели, Петр Великий и его наследники мешкали пользоваться выгодами этой победы, то последствия ее сделались с тех пор неизбежными. Не будучи в состоянии защищать наследие литовских князей, как и возложенную на нее программу расширения владений на восток, отодвинутая с другой стороны благодаря этому от западных баз своего древнего могущества, отданного ею победоносному германизму, – Польша была осуждена на исчезновение. А в то же время, на тех же берегах Днепра, наполовину ею оставленных, – с лучшею частью наследия Рюрика, Москва получила залог той удивительной судьбы, которая готовилась для нее уже с пятнадцатого века кропотливыми «собирателями русской земли».

Но в будущем, которое таким образом обрисовывалось, приобщенный к цивилизации тою же умирающею теперь Польшею, поднятый ею на уровень культуры, не имевший себе равного во всем русском мире, «Русский Париж» Могилы и его учеников должен был еще сыграть роль, важность которой становится очевидной при изучении умственного развития внутри Москвы семнадцатого века.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава двенадцатая
Религиозный кризис

I. «Третий Рим»

Мы уже видели, что в свой борьбе с западноевропейскими соседями Москва не колебалась более, начиная с середины семнадцатого века, осаждать другие иностранные и западные державы не только просьбами о поддержке, но и заимствовать у них кое-какие элементы, дававшие им общепризнанное превосходство: научные методы войны и усовершенствованное оружие, обученных офицеров и опытных солдат. Такая эволюция была неизбежна. Если на самом деле, жестокие испытания заставили на минуту этот народ углубиться в себя, с единственным желанием защитить поруганные святыни его национальной жизни, то эта дикая изоляция, это noli me tangere, которые противополагались положению дел и идеям других стран, не могли ни оставаться абсолютными, ни продолжаться бесконечно. Выбросив за пределы своих очагов убитые и запуганные жертвы Смутного времени, создав им ряд столкновений с их соседями, – высший закон, царивший над их судьбами, непреоборимое стремление к расширению быстро вырвали их из одиночества.

Движение было медленное, зыбкое, шаткое, и выбор лиц, которых оно увлекало, пал вначале на область материальную, техническую, цивилизации, внутренний смысл которой еще ускользал от них. Вначале было обращено внимание на запад лишь как на магазин орудий, которым можно было воспользоваться, и довольно удовлетворительно, посредством покупок, давая хорошую цену. Вскоре между тем уже в установленных таким образом коммерческих сношениях дух успел оторваться от материи. Создалась невозможность использовать удовлетворительно таким образом приобретенные средства вне одновременного приспособления того самого умственного багажа, результатом которого они явились. Тогда в глазах по крайней мере более избранных интеллигентных лиц магазин принял значение школы, где можно добыть нечто лучшее, чем предметы необходимости или роскоши: умение ими пользоваться, находить им эквивалент в своих собственных способностях и главным образом новые способы жить и мыслить.

Если бы Москва семнадцатого века была совершенно дикою страною, тогда переход ее к новому миру руководящих идей совершился бы без страданий и борьбы. Но западное влияние встретило здесь другую культуру, также иностранного происхождения. Византийский восток опередил Запад. Отсюда неизбежный конфликт, позже принявший драматический характер в борьбе против реформ Петра Великого и продолжающийся еще и до сих пор в борьбе западников со славянофилами, с того момента не перестававший производить трения и крупные беспорядки.

Эта византийская культура имела особенный характер: очень поверхностная во многих отношениях, она по некоторым пунктам глубоко проникала в народное сознание. Она принципиально управляла религиозною и номинально моральною жизнью московского народа; она украшала и поддерживала туземный правительственный аппарат, но по картинному и совершенно справедливому замечанию Ключевского, деятельность ее ограничивалась совершением обедни и не входила совершенно в область политической организации. Эта культура ввела несколько принципов в гражданское право, особенно с точки зрения семейных отношений, но проявлялась очень слабо в нравах, и еще слабее в экономической жизни народа. Она регулировала его жизнь в праздничные дни и пользование днями досуга, но не увеличивала суммы практических знаний народа, не создала ничего нового в его образе жизни и мысли, и в этой области предоставляла свободу его оригинальной созидательной деятельности, как и его первобытному невежеству. Посредственная она, при господстве в этой стране религиозных интересов, охватывала сверху донизу все это общество и придала ему вид крепко спаянной единицы.

И в этой сфере религиозных интересов прежде всего и разыгрался конфликт. Западный дух ввел, врываясь туда, главный принцип своей современной деятельности: ту мощь критики, которой он обязан всем своим прогрессом. Но это создало глубокую тревогу. Вдруг старая Москва должна была увидеть, что даже в ее sanctum sanctorum, в котором она сконцентрировала всю свою гордость, ее невежество доходило до крайности. И это открытие было для нее тем более тягостно, что оно разбивало все ее честолюбивые замыслы.

Мои читатели уже знают гордый тезис третьего Рима, связанный с обращением московского великокняжества в царство, наследие римской империи, и с установлением патриархата. Сильно возбужденная и политически и религиозно, стремясь к лишению Константинополя его древних привилегий, новая столица православного мира чувствовала необходимость подняться умственно до того уровня, который дал бы ей возможность выполнить столь блестящую миссию. Некоторое время она думала достигнуть этого с помощью средств, аналогичных тем, которые поставили ее войска на европейскую ногу. Она заботилась только о том, чтобы воспользоваться аксессуарами той роли, которую она думала играть. Одним из постоянных занятий Алексея после смерти Михаила было перенесение в Кремль различных мощей, увезенных из святилищ Востока. Как ни был экономен сын Филарета, он был однако готов затратить большие суммы на то, чтобы добыть «крест св. Константина», копию божественной модели, явившейся на разверстом небе победителю Максентия. После долгих переговоров, удовольствовавшись пока временным владением им, но надеясь получить его во владение постоянное, как это было с Киевом, за 20 000 рублей. Алексей добыл перед началом своих войн с Польшею главу св. Иоанна Златоуста. Он сохранил у себя оба эти сокровища, предложив взамен этого годовую ренту в 500 рублей, которую его преемники уменьшили наполовину. Но, недовольные таким торгом, монахи Афонской Горы отомстили ему, уверяя, что эти предметы были фальшивые. А они выдавали их за подлинные одураченным паломникам.

Но таким образом приобретенные сокровища оказались в один прекрасный день недостаточными для блеска и авторитета «третьего Рима». Восток продолжал сохранять превосходство над ним, и с ним менее чем когда-либо могла бороться Москва. С точки зрения интеллектуальной в ней с шестнадцатого века заметно было скорее падение, чем прогресс. Знаменитый собор 1551 года отметил исчезновение некоторого количества школ, существование которых подтверждается в предшествующем веке многочисленными документами. Он обнаружил также сильное понижение интеллектуального уровня внутри клира и развитие суеверий в народной среде. Одним из последствий такого положения вещей явилось распространение апокрифических или испорченных текстов. Невежественные переписчики и глупые переводчики соперничали друг с другом в своем усердии, увеличивая количество самых неправильных переводов и фантастических вставок, часто дискредитировавших те оригиналы, на которых они изощрялись в своем невежестве. И компрометирующие последствия этого факта приняли в Москве очень серьезный характер.

Одною из самых древних и самых постоянных черт русского ума является тенденция придавать огромное значение внешней стороне вещей. Став христианами, Владимир и его спутники были слишком склонны видеть сущность принятой ими религии в мелочах ритуала и в благочестивых обрядах, которые к нему относились. Священные книги интересовали их очень мало, так как они не умели читать. В шестнадцатом веке во время указанного нами интеллектуального регресса индифферентность дошла до того, что чтение этих самых текстов считалось недоступным для массы верующих и даже преступным. Клир, имея на то свои основания, совсем не противился такому образу мыслей. Неспособные по большей части сами прочитать даже по складам псалтирь, попы сводили всю церковную службу к простым молитвам и коленопреклонениям, и, часто не будучи в состоянии сказать, сколько было евангелистов или апостолов, самые красноречивые из них заводили научные споры о том, на каком дереве повесился Иуда.

Вопрос о приурочении крестных ходов к положению солнца, о двойном или тройном повторении аллилуйи, о двуперстном или трехперстном кресте приняли, даже в сравнительно просвещенной среде, характер догматических проблем. Форма креста давала место страстным спорам и тем более беспорядочным, что за отсутствием верных преданий или документов отсутствовало также и самое основание для серьезного спора. Будущий раскол должен был тут найти один из своих исповедных постулатов, которые защищались им потом с наибольшей страстью.

Между тем и самый ритуал подвергся также сильным изменениям. Лишенный религиозного чувства, выразителем которого он являлся, он не устоял также в своих внешних формах против действия совращающего влияния. Отсутствие религиозного вдохновения прикрывалось крайнею растянутостью службы, но, уже испытывая довольно жестоко терпение церковнослужителей, долгая служба вызвала обычай, по которому служба исполнялась совместно, т. е. разделяя между собою части литургии, чтецы и певцы выполняли их одновременно. В постоянном чтении и пении различных стихов, в быстроте их произношения, в способности говорить их, не переводя дух, заключалось главное достоинство священнослужителя. Получавшаяся благодаря этому какофония еще более усиливалась привычкою виртуозов этого рода тянуть голос на определенных слогах и прибавлять гласные к концу слова. Это называлось «хомовым пением», от окончания «хом», обращенного в «хомо». Таким образом пели Христосо вместо Христос, Спасо вместо Спас.

Такая система исключала для присутствующих всякую возможность участия в службе и даже какую-либо сосредоточенность. Но не в этом было дело. К такому шуму и гаму при чтении молитв и пении их присоединялся в святом месте и общий гул от происходящих в то же время разговоров. Сюда же примешивались и другие звуки: по церкви бегали дети, играя непринужденно, расхаживали сборщики с кружками, кривлялись в судорогах идиоты, сопровождая свои конвульсии пронзительными криками, ругались нищие, «ханжи, босые и с длинными волосами» охали во всю мочь. При этом прихожане обменивались руганью, возбуждая громкий смех окружающих, часто тут же происходили драки.

Частые посетители Москвы, восточные монахи и прелаты постоянно осуждали подобную непристойность. Но между тем до середины семнадцатого века никто не обращал внимания на их замечания. Они не были авторитетны еще по другим причинам.

II. Греческий клир в Москве

Почти неизменно все эти иностранцы являлись попрошайками. Прогнанные со своих епископских мест или с их игуменств турками, они надеялись получить в Москве почести и доходы, которые были бы равны потерянным. Особенно они стали подозрительны здесь своею критикою аскетических привычек, которыми «третий Рим» производил еще более неблагоприятное впечатление на их восточную изнеженность. Отличаясь, по-видимому, лично исключительно душевной чистотою, сам Павел Алепский стремился подражать в этом отношении своим соотечественникам. Его особенно раздражали строгость постов, которые ему пришлось разделять со своими московскими хозяевами и необходимость воздерживаться в их среде от курения опиума. Но характерные черты большинства из его соотечественников еще больше дискредитировали их.