Текст книги "Первые Романовы"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

IX. Конец «счастливых времен»

Из Симбирска атаман добрался до Самары, объясняя свое бегство тем, что его пушки, как некогда направленные против него в Царицыне, отказались служить. Неразумная выдумка, губившая легенду, которую создали его победы. Он значит не был больше колдуном! Он потерял свою сверхъестественную власть! Разочарованные жители Самары заперли перед ним ворота, и в Саратове подражали их примеру. В Черкасске его партия держалась еще до сих пор победоносно. Но напрасно Стенька еще раз появился там с остатками своей армии и снова пустил в ход жестокости, на которых был построен его авторитет. Корнил Яковлев, сговорившись с Москвою, одержал верх. У него был в распоряжении отряд из 1 000 рейтаров и драгун, обученных по-европейски, которых направило к нему со всей поспешностью московское правительство под командою Григория Кассотова, предводителя, знакомого с казацкою тактикою. Весть об этом подкреплении и ужас перед жестокой расправой и репрессиями Долгорукого обескураживали «товарищей». Еще раньше, чем все окончилось, участь Стеньки была решена.

Официальные источники сами себе противоречат в сообщении обстоятельств, определивших эту развязку, и полны неясностей. Осажденные ли или взятые в плен в маленьком укреплении Каганлике, выданные ли раскаявшимися их братьями по оружию или загнанные в засаду старым Яковлевым, каким именно образом Стенька и Фрол потеряли свою свободу, – это остается для нас неизвестным. Привезенные в Москву они не выказали одинакового мужества; в то время как атаман хранил безразличие, достойное его имени, его брат напротив рассыпался в жалобах и упреках.

– На что ты жалуешься? – спросил его наконец Стенька, потеряв терпение. – Мы получим великолепный прием, самые крупные вельможи столицы встретят нас!

4 июля 1671 года вся Москва действительно высыпала на улицу, желая присутствовать при въезде легендарного героя, но атаман, к его большому сожалению, не мог сохранить той богатой одежды, в которой хотел явиться перед своими зрителями. Одетый в грязные лохмотья и привязанный к простой телеге с виселицею, он разочаровал совершенно любопытных москвитянок.

Судя по легенде, самые ужасные пытки не вызвали у него ни одного признания, ни одной жалобы. Но этот факт сомнителен. Алексей в своей переписке с Никоном как раз пользуется указаниями, сделанными Стенькой во время допроса, по поводу сношений атамана с бывшим патриархом. Легенда рассказывает, что свирепый разбойник продолжал высмеивать малодушие своего брата, который в руках палачей проявил меньше постоянства.

– Какая ты баба! Мы хорошо пожили: теперь можно и немного пострадать…

Эти слова совершенно во вкусе такой личности. Хорошо пожить было ее главным стремлением.

Он даже не дрогнул, говорят, перед самой ужасной из пыток, имевшихся в то время в распоряжении мучителей: она состояла в том, что капли холодной воды пускались на бритый череп пытаемого. Когда ему обрила макушку, он начал даже шутить:

– Ну вот, я был бедным невежественным крестьянином, а теперь обрит, как самый ученый из монахов!

6 июня его привели на Лобное место, где в Москве происходили казни. Он выслушал, не моргнув, приговор, осуждавший его на четвертование, набожно повернулся к соседней церкви, четыре раза поклонился толпе, прося у нее прощения и, совершенно спокойный, отдался в руки палачей. Положив его между двух досок, ему сначала отрубили правую руку выше кисти, потом левую ногу ниже колена, но он по-прежнему не испустил ни одного крика. Думали, что он умер. При виде ожидавшей его казни, Фрол вдруг обомлел и пробормотал формулу «слово и дело» – это значило, что осужденные имеют сделать важные разоблачения, ради которых они получали отсрочку, за которую им потом дорого приходилось расплачиваться в допросной камере. Вдруг среди окровавленных досок, где лежало неподвижно изуродованное тело Стеньки, раздались слова:

– Молчи, собака!

То были последние слова, произнесенные атаманом. Они не принадлежат истории, основанной на документах, но тогдашние казни знают часто и в подобном же виде аналогичные подробности. Ни смерть, ни самые жестокие муки не могли поколебать физической и моральной стойкости большего числа обреченных на казнь – то были люди, либо огрубевшие от беспокойной жизни, либо охваченные могучим религиозным чувством. А что касается Фрола, то ему, кажется, была действительно отсрочена казнь. Он, будто бы указал склад важных бумаг или тайный клад и, хотя розыски по его указаниям остались бесплодными, но (мы не знаем, правда, как и почему), казнь была ему заменена пожизненным заключением.

По преданию, готовый принять смерть, Стенька составил поэму, сохранившуюся в устах народных певцов, где герой просит похоронить его на распутье трех дорог, ведущих к трем очагам земли русской: к Москве, Астрахани и Киеву. Сказочный атаман мог, конечно, быть по-своему поэтом, раз он вдохновил столько других поэтов. Во всей местности, служившей театром его действий, воспоминание о нем живет еще до сих пор.

X. Легенда о Стеньке

Берега Волги усеяны урочищами, с которыми до сих пор связано имя атамана. Так, один холм назван «столом Стеньки», так как на нем он пировал со своими товарищами; другой носит название «шапки Разина», так как по легенде он там оставил свою шапку. Одну пещеру считают местом тюрьмы для плененных им вельмож. На север и на юг от Царицына, на высоком берегу реки, ряд других холмов представляет собой ту особенность, что он отделен оврагами от твердой земли: весною они бывают наполнены водою. Возможно, что, следуя традиции, атаман избрал некоторые из этих высот для своих лагерей, но, если верить местным жителям, там еще недавно можно было видеть следы укреплений и рвов, вырытых в скале, и железные ворота при входе. Там должны быть скрыты огромные сокровища, но, заколдованные, они никому не даются.

Эпопея Стеньки оставила также глубокий след между Доном и Волгою – борозду, по которой он волоком перетаскивал челноки, чтобы перебраться от одной реки до другой. В своих скитаниях, как и в успешных набегах, герой совсем не боялся царя, так как он не оскорбил его ничем, и, удовлетворившись установлением пошлины с судов, спускавшихся или поднимавшихся по Волги, он избавил от нее лишь царские суда, после того, как получил царскую жалобу на это. К несчастью, астраханские и московские купцы, хитрые и бесчестные, стали провозить свой собственный груз под этим флагом, и атаман должен был отказаться делать различие между одними и другими. Но царь, получив об этом сведения, не высказал ровно никакого неудовольствия и в течение многих лет Стенька беспрепятственно пользовался своею привилегией.

Он воевал потом в Персии и покрыл себя славою. Бояре, завидуя его успехам, напали на него по его возвращении, но их пули и ядра не могли его уязвить. Одна скверная девка, Маша, завлекла его в западню, но он убежал, отмстив в свою очередь нападением на бояр, которые внушили ей это, и, осадив Астрахань, город, населенный неверными и несколькими лишь христианами, которые поспешили открыть ворота герою. К несчастью, там находился еще архиепископ, который некстати хотел исповедать атамана и заставить его покаяться в его небольших грехах. И Стенька виноват только в том, что поддался гневу. Показывая вид, что слушает священника, он пригласил его с собою на колокольню, откуда обещал исповедаться перед собравшимся народом. После чего он сбросил сверху несчастного исповедника со словами:

– Вот как я раскаиваюсь!

За этот поступок он был осужден семью соборами, и его товарищи, охваченные религиозным ужасом, схватили его и отправили в Москву. Но в тюрьме стоило Стеньке лишь коснуться рукой своих цепей, как они распались. Куском угля он нарисовал на стене своей камеры барку, весла, воду и очутился на Волге. Но проклятие тяготило на нем; он не мог более продолжать своих подвигов, он не мог даже умереть. Его не хотели принять ни вода, ни земля. Он живет вечно. Некоторые думают, что он все еще блуждает в населенных предместьях или дремучих лесах, помогая беглым арестантам или бродягам без паспорта. По другой версии он заключен в пещеру и там искупает свою вину. Через сто лет после его предполагаемой смерти, он был узнан русскими матросами, которым удалось бежать из плена у туркменов, на берегу Каспия. Он говорил с ними и объявил, что вернется в Россию еще через сто лет и вновь начнет свои подвиги. Он сдержал свое слово и назвался Емельяном Пугачевым.

XI. Астраханское безумие

Прежде чем оставить город, атаману пришлось пустить в ход в угоду возбужденному населению уловку, являющуюся обычным приемом для революционеров подобного рода. Остаток разума или стыда, усталость от грабежей или какая-либо выгода были тому причиною, но атаман оставил в покое несколько жертв, предназначенных им для избиения: священников, офицеров, московских чиновников. И так как чернь настаивала, чтобы ее освободили от этих «тиранов», атаман прибегнул к обычному для подобных людей компромиссу:

– Когда я уйду, вы сделайте с ними, что захотите.

Таким образом он лишь отсрочил убийство, которое и совершилось после его отъезда. Двое из царских слуг сначала были задушены и их палачи потребовали третьего у архиепископа. Он отказался их выдать и думал, что его убьют самого. Новость о поражении Стеньки не утишила этой жажды крови – Симбирск был далек – и Иосиф оказался во власти лиц, гнев которых все увеличивался. В ноябре, получив от государя послание, в котором астраханские жители приглашались покориться, торопясь распространить повсюду эти царские грамоты, он постоянно ссорился с казаками. Опьяненные в свою очередь властью, которою они пользовались от имени своего атамана, те не хотели оставить дело. Даже плен и казнь их главы не сбили их с толку. Они думали в то время, что все они Стеньки и способны идти по его следам. Проникнувшись героическим чувством, они решили послать отряд в Симбирск, отомстить за героя.

Долго Москва не могла решиться распространить на эти места свои репрессии, так как не имела достаточно сил. В апреле 1671 года правительство Алексея отправило новое послание, которое должны были доставить по назначению татары. Архиепископ стал его читать в соборе, но народ объявил, что этот документ подложный. На нем не было красной печати официальных сообщений, и в нем давался приказ жителям Астрахани захватывать воров, прибывавших с Дона или с других мест и грабивших город. Царь должен был знать, что донские казаки выдавали теперь своих братьев. Такой факт показался лишь выдумкою архиепископа.

– Мы все воры! – объявили его слушатели. И они не замедлили подтвердить это красноречивое признание. Иосиф был бы разорван тут же на куски, если бы не появился на кафедре в святую Пятницу. «Уважение к этим торжественным дням и к благочестивым обрядам, которые день этот предписывал, заставили пойти на перемирие. Но вслед за этим избиение было организовано в широких размерах. Архиепископ избег его еще вначале, благодаря престижу своих священных функций. Обвиняя его по-прежнему в авторстве этих призывов к порядку, порочивших доброе имя астраханцев и нарушавших их удовольствия, убийцы удовлетворились расправой с домашними злого пастыря. Но беспокойные вести все продолжали приходить извне, и кровавая оргия казалась благодаря этому неудобною. Нужно было покончить с этим беспокойным, нарушающим их праздник, человеком. Он единственный, по-видимому, мешал городу, обязанному Стеньки такою превосходною организацией, вкусить совершенное счастье.

Новости, полученные от Федьки Шелудяка, начальника отряда, посланного под Симбирск, положили конец последним колебаниям. Сообразив по дороге, что он будет иметь дело с большой силой и стараясь сохранить сообщение с оставшимися позади его, атаман узнал, что князь Семен Львов, еще живущий и находящийся в Астрахани, по соглашению с архиепископом, собрал черкасских казаков, желая отрезать ему отступление. Надо было действовать без промедления.

21 мая 1671 года Иосиф во время службы в соборе был извещен, что казаки составили круг и приглашают его к себе. Он велел звонить в колокола, чтобы явиться с остальным клиром и, одетый в свои первосвященнические регалии, он пришел на зов. Человек простого ума, совсем не дипломат, он обратился к казакам с гневными жестами и словами, обзывая их разбойниками и клятвопреступниками. Это возбудило их еще больше к исполнению их зловещего намерения. Священные регалии жертвы смущали еще однако их ярость. Поднялись голоса о том, что нужно начать с разоблачения изменника. Но кто взялся бы за это? Разбойники простодушно потребовали, чтобы это сделали священники, бывшие с архиепископом. Разве он-то сам не помогал разоблачать Никона?

Охваченный сознанием отныне неизбежной жертвы, Иосиф, казалось, сам желал ее. Он по духу своему был мучеником. Положив свои митру и мантию, он сказал протодиакону: – «Почему ты мне не помогаешь? Мой час настал». Тот в ужасе повиновался, сняв с него омофор и ризу. Тогда казаки погнали его и его спутников ударами нагаек и повели «изменника» к пороховому погребу, желая сделать ему там допрос. Спрошенный по поводу своих предполагаемых преступлений и особенно о скрытых им будто бы сокровищах, подвергшись пытке на медленном огне, Иосиф не дал никакого ответа, удовольствовавшись только между двух молитв призывом на своих палачей Божьего суда.

Его повели потом к откосу напротив собора, и он оказался еще в силах благословить по пути труп одного казака. Один среди своих, этот человек, как кажется, возымел мужество поднять голос в защиту первосвященника и потому должен был быть зарублен саблями. Но когда осужденного приготовились сбросить с откоса, в нем заговорил инстинкт самосохранения, он долго отбивался и чуть не увлек за собою одного из палачей.

Между последними было мало казаков, да и те были самыми негодными из шайки. Между тем в момент падения тела и они были охвачены ужасом, им казалось, что они слышат ужасный шум, и они оставались некоторое время, молча понурив головы. Они опять пришли в себя при пытках и казни князя Львова, потом заставили оставшихся в живых священников присоединиться к ним против бояр и «изменников» всякого рода.

Но в это время Федька Шелудяк был разбит под Симбирском князем Петром Шереметьевым. Отброшенный к Самаре, он завел переговоры со своим победителем, потом, прибыв в Астрахань, стал начальствовать там, заменив собою только что умершего Ваську Уса. Иван Милославский следовал за ним с флотилией и отрядом войск, одушевленных победою. Он должен был однако отказаться взять город приступом. Укрепившись в сильной позиции при устье Болды, он потребовал себе подкрепления, которое заставило себя ждать. Казацкая республика смогла поэтому просуществовать еще несколько месяцев.

Необходимо было много лет, чтобы потом залечить раны, нанесенные ею.

Подкрепление прибыло лишь в ноябре и то не из Москвы. Переговоры Милославского с грузинским князем Казбулат-Мурзою доставили первому несколько тысяч горцев, которые взяли город приступом, распространив в нем панику и вызвав между осажденными споры не менее гибельные для их дела. Менее решительные люди не замедлили перейти в лагерь Милославского, который постарался оказать хороший прием дезертирам. Он осыпал их ласками, напаивал водкою и тем увеличивал число перебежчиков. Казбулат со своей стороны заманил в свой лагерь Федьку Шелудяка и задержал его там.

26 ноября 1671 года город сдался, и после торжественного вступления Милославский совершенно благоразумно обнаружил большую умеренность. Он объявил всеобщую амнистию, оставил на свободе самого Шелудяка, как и некоторых из его офицеров и не тронул даже главного зачинщика убийства архиепископа, Алешку Грузинкина.

Как мы это видели уже в Пскове и в Новгороде, московская политика прибегала к кротости, всегда лишь как к временной мере, за которой следовали постоянно более или менее сильные репрессии. На следующий год, явившийся преемником Милославскому, князь Яков Одоевский принялся методически выполнять эту программу, и тогда последние следы казацкого режима исчезли в свою очередь в крови большинства его мрачных основателей.

Так закончилась эта глава истории царствования Алексея, причем общий ход событий, внутри и вне страны, должен был испытать в значительной степени на себе влияние этих прерывавших его один за другим бурных потрясений.

Глава шестая
Внутренняя политика Алексея

I. Победа самодержавного принципа

Во внутренней, как и во внешней политике второй Романов преследовал среди всех этих испытаний двойную цель, возложенную на него как традициями, с которыми был связан его авторитет, так и теми новыми проблемами, с которыми он столкнулся. Представитель династии, созданной народным голосованием, он унаследовал совершенно противоположные этому принципу учреждения, идеи и обычаи. И отцу Петра Великого суждено было осуществить окончательную победу во внутреннем управлении страны того принципа личной и абсолютной власти, которой сын его дал наиболее яркое выражение.

Титул самодержца, представляющий собой перевод греческого «автократ», который присваивали себе еще в предыдущем веке московские великие князья, не имел в то время смысла, который придавали ему потом.

Вначале он служил лишь выражением внешней независимости от древних владетелей московской Руси – татар. С течением времени, если бы внутреннее развитие страны пошло в другом направлении, этот титул разделил бы без сомнения общую участь символов подобного рода, утративших свое первоначальное значение под влиянием изменившихся обстоятельств, но сохраняющихся в памяти истории. Цари продолжали бы величать себя самодержцами, как в настоящее время они продолжают еще считать себя наследниками норвежского трона, не предъявляя к этой протокольной формуле никаких особых претензий, которые могли бы обеспокоить короля Хакона. Но слова всегда существуют для того, чтобы приспособляться последовательно или даже одновременно к обозначению совершенно различных вещей. Должен был настать в России такой день, когда самодержавие данников, освободившихся от Золотой Орды, отойдет в прошлое и это звучное, оставшееся без употребления, слово наполнится другим содержанием. И эта замена совершалась постепенно, незаметно, как всегда в подобных случаях: обычай дал этому слову, заимствованному у Платона или Полибия, совершенно новое толкование, которое оно сохраняет и теперь в Готском альманахе, несмотря на то, что греки, давшие начало этому слову, не думали о таком его толковании.

Правда, слово это иностранное, но то, что оно обозначало собою, было настолько русское, что ему нельзя найти ничего равнозначащего ни в какой другой стране. К этому надо однако прибавить, что, в первое время по крайней мере, самодержавие московских государей соответствовало чистому и простому деспотизму, который нам известен в других местах, но он отличался от последнего существенно: то была власть личная, хотя и раздельная, абсолютная, но подчиненная некоторой законности, парадоксальная смесь противоположных принципов и благодаря этому осужденная безусловно перейти в простое самовластие.

Самодержец Алексей управлял наполовину с помощью совета бояр, решения которых были тоже суверенны, и он узаконил периодический созыв народного собрания, допуская вмешательство последнего даже в чисто административные дела. Его темперамент кроме того наложил особый отпечаток на такой режим. Царь был наилучшим примером патриархального государя. В 1654 году, принимая в аудиенции воевод, посылаемых на польскую границу и давая им целовать свою руку, он делает исключение для князя А. Трубецкого, «ради его седых волос», по словам официального документа; он не хочет, чтобы старый вояка оказал ему подобное свидетельство своего уважения и притянув к себе, горячо прижал его к своей груди. Но, исправляя собственноручно протокол церемоний, Алексей при этом замечает, что отличенный таким образом старик тотчас же понял, как велика была милость, ему оказанная и «тридцать раз поклонился ему до земли».

Царю было в то время двадцать пять лет. Глубоко религиозный, он понимает личность государя неразрывною с государством и отдает себя вместе с последним во власть божественного промысла. Могущество империи, по его мнению, и ее благосостояние зависят не от силы или искусства людей, но от божественной воли. Царь является лишь ею назначенным выразителем ее воли. Поэтому его подданные и особенно бояре, его главные слуги, должны быть привязаны к нему всем сердцем и всего ожидать от его милости. Насколько Алексей умеет оценивать верность, настолько же он презирает ложь, двуличие и гордость и, отсылая виновных на суд верховного судьи и отсрочивая тем самым наказанье, он иногда налагает на них ловкою и твердою рукою довольно серьезную кару как бы вроде задатка.

В сущности, Алексей только идеализирует по-своему, отказываясь однако под ней подписаться, формулу интегрального абсолютизма по доктрин божественного права, развитой Боссюэ. И Людовик XIV не очень далеко ушел от этой концепции, когда писал следующее: «Правосудие есть тот драгоценный дар, который Богом передан в руки царей, как часть его мудрости и могущества». Но образ мыслей Алексея совершенно другой: натура мечтательная и склонная к мистицизму, он был искренен в своем идеализме и не хотел бы один нести всю огромную тяжесть божественной ипостаси своей веры. Но как поступить? Лукавые, испорченные, привыкшие ко всем злоупотреблениям властью, которую они должны были разделять с ним, его бояре оказываются недостойны своего назначения, против воли он вынужден был поступать иногда, не считаясь с их темными наветами, часто уклоняться от их вредной деятельности и быть единственным главою за отсутствием хороших исполнителей.

И вот он борется с этой, беспокоящей его совесть, дилеммой. Он недоволен тем, что Ордын-Нащокин открыл ему в выражениях слишком сильных непрекращающиеся злоупотребления чиновников всех рангов, неспособность или лихоимство которых заставляет его вмешиваться лично во все дела и действовать всегда своим собственным авторитетом. Он должен подчиняться очевидному и, защищая себя, принять на себя всю ответственность.

Пришлось остановиться на этом, раз он не мог придумать другого средства уменьшить зло. Реформа этого порочного состава, или самой административной службы, неопределенность которой облегчает и даже поощряет преступления по службе, предполагала бы наличность совсем другого склада ума. Алексей раздражается, обзывает преступников бранными словами; он дает им пощечины, приказывает их «драть нещадно», наконец, выведенный из себя тщетными попытками привести их к лучшему сознанию своих обязанностей, он прибегает к паллиативам или к средствам, которые ведут лишь к осуществлению личной и абсолютной власти.

Одним из таких средств, первым по времени, является прогрессивное ограничение Боярской Думы, этого совета, связанного конституцией страны с верховным авторитетом. Алексей стремится заменить ее сотрудничеством более тесной группы лиц, привязанных к нему лично и эта «ближняя дума» или «комнатные бояре» незаметно вступает в исполнение своих обязанностей, не встретив ни малейшего волнения или борьбы. Часто путешествуя, царь берет с собою лишь нескольких из этих советников, которые, самою силою вещей, вынуждены заниматься большинством дел и кончают тем, что удерживают их в своей власти навсегда, приняв, таким образом, вид определенного института. В то же время между малым и большим советом появляется посреднический орган, служащий вначале агентом передачи, потом сорганизовывающийся и обращающийся в свою очередь в юридическую секцию Думы.

Вторая решительная мера, к которой прибегнул молодой царь, имела еще большее значение, более непосредственно храня отпечаток его личности, достоинств и недостатков его ума и характера.

II. Приказ тайных дел

Подобно сыну своему Алексей касался всего. Всегда живое любопытство и неутомимая активность заставляли его осведомляться обо всех делах как больших, так и малых, не интересуясь степенью их важности, и требовать своего участия во всех отправлениях государственной жизни. Но, в противоположность Петру Великому, отличаясь большею чувствительностью и по природе робкий, он боялся действовать прямо так, как тот. Ему стоило больших усилий переносить трения, отвратить какое-либо затруднение при исполнении власти. Мы видели его уже таким в истории с Никоном. Ему было необходимо, каким-либо образом, замаскировать и скрыть в себе то сияние всего его существа, которое боялось всякого хвастливого обнаружения. После долгих поисков он нашел то (точную дату определить трудно), чего искал: это было нечто вроде тайной канцелярии Людовика XV, от которой отличалась лишь тем, что сфера деятельности ее не была ограничена одною областью внешних сношений.

В качестве своих советников государь возил с собою во время своих путешествий и походов целый штат секретарей и писцов, дьяков и поддьяков.

Мало-помалу это передвижное бюро приняло в свою очередь характер постоянной организации, управляемой царем, на этот раз без всякого постороннего вмешательства. В то же время компетенция нового «приказа» постепенно расширялась, прилагаясь все к большему количеству объектов, благодаря скорее обстоятельствам, чем воле государя. То было какое-то странное и протееобразное создание, на которое Татищев смотрел как на инквизиционный стол, а Леклерк, а за ним Левек, Коно и Шеннешо как на «кровавый трибунал». Современные же историки открыли в нем, подобно Костомарову, зародыш будущей тайной полиции или, подобно Медовикову и др., орудие централизации.

Но «приказ тайных дел» не был всем этим. Началом его происхождения можно считать приблизительно 1646 год. Он, конечно, существовал до 1658 года. Однако не видно и намека на его деятельность в полицейских и репрессивных мерах во время мятежей 1662 года или бунта Разина. Эти ошибки в определении его задач объясняются как крайне широкими, подвижными и неопределенными границами, в которых он функционировал, так и окружавшею его всегда тайною. Алексей заключил в нем свой «царский секрет». Он составил даже собственною рукою условный алфавит для надобностей приказа, но, кажется, сам имел вначале не очень точное понятие о сущности этого учреждения и не знал, какой смысл ему однажды придется в него вложить.

Мало-помалу царь передал туда много дел, но к этому его привела скорее сложная цепь решающих моментов, чем сознанное стремление, а среди них рядом с его темпераментом и его фантазией, на первом плане стояла общая тенденция всех москвитян обращаться предпочтительно «к доброму Богу, чем к его святым» и скорее к государю, чем к его представителям, как бы они ни были авторитетны.

Вот почему пресловутый «кровавый трибунал» занимался в разное время и выпискою из заграницы плодовых деревьев, и возражениями в газетах по поводу их описаний польских побед, и увещанием подданных царя, в том, что совращение в раскол является великим преступлением, и организацией сигнальщиков на случай пожаров, и удовлетворением любознательности государя по части истории, и покупкою попугаев и чижей для царских птичников, и подробностями управления его любимым монастырем.

В то же время приказ вмешивался также во внутреннюю и внешнюю политику, причем царь подписывал ему собственноручно самые широкие дипломатические поручения; но теми же чернилами он пользовался, чтобы составить подробный регламент соколиной охоты.

Разнообразясь таким образом, компетенция приказа являлась двойною: с одной стороны он действовал в качестве независимого органа для дел, известных ему одному, с другой стороны он вмешивался в качестве руководящего органа в функционирование всех канцелярий. Прежде всего он вел личную корреспонденцию царя. Это была довольно значительная обязанность. У Алексея была до такой степени развита страсть к писательству, что он не пропускал ни одной бумаги без того, чтобы не сделать на ней массу пометок и исправлений. И ему случалось переписывать аккуратно работу своих секретарей! Страсть государя к промышленным и земледельческим предприятиям, его любовь к постройкам и его личные удобства доставили Приказу массу дел, взятых у «департамента двора» или у других канцелярий; управление поместьями, фармацевтическую канцелярию (от нее зависела дававшая большие доходы фабрика ликеров), управление развлечениями (с двумя секциями; псовой и соколиной охоты), коммерческое агентство для личных дел царя и т. д.

В один прекрасный день эта груда дел еще увеличилась управлением артиллерией, как и специальною обязанностью раздавать исправленные церковные книги и отделом благотворительности, где Алексей лично занимался отчетом по милостыни, распределяемой по его приказанию. Но это было еще не все. Приказ заведовал личною шкатулкою государя, занимался массою подробностей, относящихся к личным нуждам царя или жизни двора; распределением стражи, путешествиями, религиозными службами. Он управлял и Записным Приказом, генеалогическим и историческим бюро, созданным Алексеем для составления хроники и подготовления истории его династии. Он исполнял также должность интендантства для определенного числа полков, входил в область дипломатическую, военную, полицейскую, финансовую и отправлял множество еще других функций, не поддающихся никакой классификации. Наконец, вне «бюро петиций», игравшего такую значительную роль в функционировании самодержавного режима, служившего для него коррективом и элементом самого строгого контроля, он поглощал большую часть соответствующих текущих дел. Передать жалобу в личные руки царя не являлось теперь, как когда-то, лучшим шансом для ее удовлетворения. Сделать это было относительно легко, но ненадежная бумага из августейших рук государя рисковала попасть под сукно в «бюро прошений», учреждение, пользовавшееся довольно дурною славою. Передать его в таинственный «приказ тайных дел» было мечтою наибольшего числа заинтересованных лиц, убежденных, что там уже ничто не ускользнет от государя и что там его справедливость сияет таким блеском, что ничто не может ни омрачить ее, ни уничтожить.

Таким образом устроенный приказ тайных дел не мог, очевидно, упустить из своей компетенции, почти полновластной, ведение государственных преступлений и кару за них; но это не было ни его специальным предметом, ни даже главным пунктом его деятельности.

Образ мысли и манера действовать, свойственные Алексею, однако повлияли до такой степени на создание этого органа и на его развитие, что это учреждение не должно было пережить государя. Но расширение личной и абсолютной власти сказалось более прочно в судьбе народных соборов.