Текст книги "Манадзуру"

Автор книги: Каваками Хироми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава 6

Я тихонько отворила завешенную жалюзи дверь. Все в доме еще спали. Яцудэ, которая росла в нашем маленьком садике, распушила молодые листочки, а на единственном дереве хурмы уже завязались крошечные твердые плоды зеленого цвета. Опустившись на корточки, я рассеяно уставилась перед собой.

Я предложила Сэйдзи встретиться, но он отказался.

– Нет времени, – коротко объяснил он и повесил трубку.

Время в Токио бежало быстро. В школе прошел фестиваль культуры, после него у Момо было два выходных.

– Может, сходим куда-нибудь в кафе? – предложила я, но Момо мотнула головой:

– Не хочу. У меня есть всякие дела.

Сославшись на всякие дела, Момо, тем не менее, все выходные просидела у себя в комнате. Ненадолго отлучившись после обеда из дома, она вернулась с маленьким пакетом в руке. Там лежала книга или диск, а, может, что-то еще. Не спрашивая, я молча смотрела в спину удаляющейся в свою комнату Момо.

– Слышишь, с кем ты была на поле? – продолжала я допытываться уже без особого энтузиазма. С того дня Момо перестала ходить в библиотеку, и только едва уловимые признаки её присутствия вытапливались сквозь запертую дверь комнаты, где она сидела в полном одиночестве.

На хурму опустилась хиёдори [17]17
  Рыжеухий бульбуль (орнит.)


[Закрыть]и пронзительно защебетала. Тут же подлетела еще одна. Усевшись на ветку по соседству, она на некоторое время замерла, а потом, вновь ожив, перелетела на ветку пониже. Туда же порхнула и первая птичка. Перекликаясь о чем-то своем, птицы беспокойно прыгали с ветки на ветку: то вверх, то вниз, то вбок. К ним присоединилась еще одна, и теперь уже было не понять, кто где сидит и кто из них пищит.

Солнечный свет был напоен свежестью. Наверное, оттого что на дворе еще стояло утро. Не успев выдубиться за день, свет лился в своем чистом, натуральном виде. Я почувствовала запах и вспомнила, что на кухне кипит кастрюля с замоченными с вечера сушеными анчоусами. Поспешив обратно на кухню, я убавила огонь. Анчоусы всплыли на поверхность. Там же плавала густая пена. Выключив плиту, я шумовкой выловила рыбу. На кухню ворвался порыв ветра, зашуршали прижатые к холодильнику магнитами бумажки. Дверь в сад я оставила открытой.

Комната наполнилась громким бумажным шелестом. Взъерошенные клочки бумаги, казалось, вот-вот оторвутся от магнитов, однако те удерживали их на месте. Пискнула хиёдори, легкий ветерок снова дунул в кухню.

Момо опустила голову, и я заметила, как на её шее блестит нежный пушок. Зная, что ей не нравятся мои прикосновения, я просто смотрела на него.

– Бабушка, завтра я не буду брать бэнто. Мы будем готовить сами.

Момо заговаривала только с мамой. Она старалась даже не поворачиваться ко мне.

– Неужели я вела себя так же? – спросила я маму.

– Ты была менее постоянна в своем поведении.

– Постоянна? – переспросила я.

– Ну, да. Ты то вдруг становилась какой-то жесткой, то оттаивала. Иногда была сущим ребенком, а через миг неожиданно превращалась во взрослого человека.

– Наверное, это такой возраст.

– Возраст… Самое простое – всё на него списывать, – прикрыв глаза, пробормотала мама. – Это не возраст. Должно быть, это начало.

– Начало?

– Ну, да. Начало конца.

– Конца?

– Да. Однажды ты перестала быть той маленькой Кэй, глядь – уже совсем другой человек. Вот тебе и конец.

– В самом деле? Все так серьезно? – рассмеялась я. Мама тоже засмеялась:

– Не так-то просто взрослеть. Да, совсем не легко. Ты и сейчас постоянством не отличаешься.

Придя к согласию, мы опять рассмеялись.

– Тебе хочется чаще прикасаться к Момо, ведь так? – тихо спросила мама. – Но ты же понимаешь, что человеку не легко позволить другому прикасаться к себе, – продолжила она.

Не веря своим ушам, я удивленно уставилась на маму. Её лицо было совершенно спокойным.

– Даже собственный ребенок? Ребенок, в котором течет моя кровь, ребенок, которого я родила в муках? – выпалила я.

– Ну же, Кэй. Ты же сама еще ребенок, – опять засмеялась она. – Что с тобой случилось? Когда-то давно со мной ты была такой же.

В мягком звучании её голоса почувствовалась натянутая нотка. Должно быть, когда-то я тоже причиняла ей боль.

– Будешь анчоусы? Я их сварила с морской капустой в соевом соусе. Тебе с твоим давлением немножко можно, я думаю. Давай с чаем поедим, – начала болтать я, стараясь скорее вернуться в обычную жизнь. Здесь, в Токио, эта обычная жизнь царила везде. В ней можно было спрятаться. В Манадзуру же не было ничего.

– О, ну что ж, с удовольствием попробую, – вслед за мной очень буднично отозвалась мама, и мы вдвоем, словно выполняя определенную формальность, стали вместе потягивать чай.

Сумерки еще не совсем сгустились в ночь. В полумраке, выхваченном из окрестной тьмы светом редких фонарей, меня ждал Сэйдзи.

– Сэйдзи! – воскликнула я и кинулась к нему на грудь.

– Что случилось? – опешил он.

– Хотела увидеть тебя.

– Сегодня я слышу прямые ответы?

– Я всегда говорю прямо.

– Ну да, я и забыл, – промолвил он, проведя кончиками пальцев по моему подбородку. Этой ночью моё тело жаждало Сэйдзи. Его кожа, запах, движения, настроение – всё это было мне необходимо сегодня.

– Давай сделаем это до ужина, пойдем, – всей своей ладонью обхватив руку Сэйдзи, взмолилась я. Тело покрылось потом. Хотя на улице было прохладно. Хурма уже налилась цветом.

– Можно сорвать? – спросила Момо у мамы.

– Еще рано. К тому же, эта хурма хоть и спелая, иногда сильно вяжет. Помнишь, как-то давным-давно Юкино-тян откусила кусочек и сразу выплюнула, – ответила мама.

Не расплетая рук, мы с Сэйдзи зашли в гостиницу и сняли номер. В лифте я приникла к его губам.

– Что с тобой? – чуть отстранившись, промолвил Сэйдзи. Издав глухое урчание, лифт остановился. Створки кабины разъехались, и впереди забрезжил свет лампы, висящей над дверью в конце коридора.

– Вот эта комната, скорее, – подтолкнув в спину Сэйдзи, я устремилась к двери.

– Да, что случилось? – снова спросил он.

– Хочу заняться этим. С тобой, – выпалила я.

– Ну и дела, – пробормотал он, снимая пиджак. Бережно повесив его на вешалку, он аккуратно поправил съехавшие подплечники. Я села на огромную кровать. От резкого приземления, тело подбросило вверх.

– Хочу, хочу, – твердила я. Чувствуя, как со звучанием собственного голоса, желание понемногу утихает, я повторяла это снова и снова. Но страсть утихала лишь снаружи. Неутолимая жажда, зажатая где-то глубоко внутри меня, не знала покоя.

– Не оставляй меня! – молила я Сэйдзи.

– Тебя оставил не я, – тихо ответил он.

Мысли путались в голове: сбежал не он, не Сэйдзи. Тогда кто это мог быть? Я зарылась лицом на груди у Сэйдзи. Он погладил меня по волосам.

– Ты такой ласковый сегодня.

– Я стараюсь, потому что ты сейчас так хочешь.

– Но не будь со мной ласков в постели. Я прошу тебя, – снова выдохнула я. Сэйдзи накрыл мои губы своими. В рот проник его большой язык. Он был мокрым и приятным на вкус. Я жадно втянула его в себя.

Он погружался глубоко в меня, но я никак не могла насытиться. И всё же тело устало. Стараясь сохранять спокойное выражение лица, мы рука об руку вышли из гостиницы.

– Что будем есть? Как насчет мяса? – предложил Сэйдзи.

– Мясо, которое бегало по полям и горам?

– Сегодня у нас полное взаимопонимание, – смеясь, заметил он.

Делая в ресторане заказ, я ощущала, как тело все еще бушует внутри. Взяв со стола бокал, который официант уже успел наполнить минеральной водой, я шумными глотками осушила его. Вода струйкой проделала дорожку внутри меня, сразу стало немного легче.

– Что случилось? – спросил Сэйдзи.

– Не понимаю, о чём ты, – отозвалась я.

– Чего ты боишься?

– Боюсь? Я?

– Я ошибаюсь?

В полном молчании один за другим я отправляла куски со своей тарелки в рот. Когда попадалась кость, я обсасывала её. Затем, сполоснув пальцы в серебристой пиале с водой, я вытерла их тряпичной салфеткой, вода тут же впиталась в ткань. Взяв в руку тяжелый нож, я погрузила его конец в краешек мясного куска, острое лезвие легко рассекло волокна. Я хранила безмолвие, но внутри меня всё кричало.

– Вкус есть?

– Есть. Вкусно, – ответила я, а душа разрывалась от невероятного гула.

Сэйдзи вздохнул. Сидя напротив, он смотрел прямо на меня. Опустив глаза, я продолжала орудовать вилкой и ножом. Краешек рта испачкал соус. Я поднесла салфетку и вытерла губы. Вытирая, я почувствовала, какие они горячие.

– Не смотри на меня так.

– Скажи, чего ты боишься? – Сэйдзи не сводил с меня пристального взгляда. Он не внял моей просьбе. Рот наполнился вкусом еды.

– Почему ты боишься? Ты же со мной, – от его голоса веяло спокойствием. Этот голос заставил разом умолкнуть гул в моей душе. Но, умолкнув на миг, гул в следующую секунду вернулся.

– Я вспомнила, – не открывая рта, в глубине сердца ответила я. – Я вспомнила. Там, в Манадзуру. Ночью на пляже.

Сэйдзи протянул руку и, проведя большим пальцем по моим губам, стер с них остатки соуса, которые не захватила салфетка.

Когда я вернулась, Момо была дома. Она листала календарь. Страницы с месяцами были оторваны до ноября, до конца осталось всего два листочка.

– У тебя какие-то планы?

– Да нет, – сухо ответила Момо и резко отвернулась. Но потом, словно передумав, снова обернулась ко мне.

– Если бы папа был жив, сколько бы ему исполнилось лет?

– А?! – вырвался у меня невольный возглас. То ли на слова «если бы был жив», то ли на вопрос «сколько бы исполнилось лет». Так и не разобравшись, я ответила как ни в чем не бывало:

– Он на два года старше меня. Выходит что 47.

– У папы же день рождения осенью?

– Правда? Осенью? Разве ноябрь еще не зима? – до сих пор мне ни разу не приходилось задумываться о том, в какое время года Рэй появился на свет. Значит, она все время думает о нем. Всё время, об отце, которого нет рядом.

– А у меня – весной, да?

– Да, ты весенний ребенок. Кстати, хочешь пирожное? – постаралась я перевести разговор на другую тему. В последнее время мы почти перестали вместе, как прежде, лакомиться сладостями. Она только и делала, что сердито отворачивалась от меня.

– Хочу, хочу, – радостно защебетала Момо. Стремясь не нарушить её радостного настроения, я, молча, достала с полки блюдо и, аккуратно открыв коробку, извлекла на свет изящно украшенное пирожное.

Момо взяла в руки каштановое пирожное, его выбирал Сэйдзи.

– Девочки, кажется, любят такое, – мягким голосом промолвил он, попросив упаковать специально для неё отложенный после ужина десерт.

– Вкусно, где купила? – ломая тонко выдавленные кружева крема, спросила Момо.

– В Эбису. По работе пришлось съездить, – я не произносила при Момо имени Сэйдзи, сводя все касающиеся его темы к неопределенному слову «работа».

– А с кем ты ездила?

Момо поняла мою уловку. Она уже приготовилась выудить из меня то расплывчатое и скользкое, что всегда пряталось за словом «работа». Ведь она еще не подозревала, что, выудив правду, в конце концов будет ею тяготиться.

– С мужчиной.

– С таким, как папа?

– Нет, не таким.

На меня посыпались искорки. Не вспышка искр, а лишь отдельные мерцающие, врезающиеся в темноту искорки её отвращения разлетелись вокруг.

– Что ты помнишь об отце? – не обращая внимания на реакцию Момо, спросила я.

– Конечно же, ничего! Мне было всего три года.

В самом деле. Момо исполнилось три года, когда Рэй ушел. «Не знает, как уколоть», – подумала я, и вдруг мне стало жаль её. Жаль так же, как когда-то давно. И набитый кремом рот, и уже оформившиеся скулы, и тоненькие руки, сражающиеся с выбившейся прядкой волос, – все заставляло сердце сжиматься от жалости.

Заскрипели ступеньки. Должно быть, мама спускалась вниз.

– Будешь пирожное? – весело окликнула я её. Момо продолжала осыпать меня своим раздражением.

– Нет, спасибо, мне не надо, – послышался через стенку унылый ответ.

От отца Рэя пришло письмо.

«Я окончательно перестал надеяться, что сын жив. Поэтому выбрал посмертное имя и заказал табличку для того, чтобы отслужить панихиду. Прошу меня простить, что не посоветовался с Вами. Я чувствую, что уже скоро и сам уйду к нему. Вы, наверное, еще не исключили его из домовой книги? Поступайте, как Вы посчитаете нужным. Всего Вам хорошего, и берегите себя».

Мне вспомнился дом, стоящий среди холмов, в городке на побережье внутреннего моря. Он, как и все остальные дома в округе, был стеной прилеплен к стене соседнего здания. Между ними по крутым склонам и подъемам, словно лабиринт, петляли улочки. По вечерам в воздухе висел запах пищи. Еле уловимый запах. Вместе с ним из дома, примостившегося внизу на приступке, долетали звуки ужина.

С исчезновения Рэя прошло тринадцать лет.

И сейчас, словно выждав удобный момент, все разом сочли его погибшим.

– Пишет, что заказал табличку, – сообщила я маме.

– А посмертное имя какое?

– В письме не было написано.

В переулке, где мы шагали с Рэем, было полно кошек. Белые, черные, полосатые – они выскакивали на каждом шагу откуда-нибудь из подворотни или из сточной канавы.

– Как на пружинках, – засмеялся Рэй.

Мы ездили в родной городок Рэя незадолго до свадьбы, чтобы представить меня его родным.

– И отец, и мать, и сестра родились и выросли там, – объяснил Рэй. – Знаешь, это всего лишь маленький городок возле моря.

Меня угощали рыбой из залива. Её подали к столу в жареном и тушеном виде, а также сделанное из неё же сасими. По вкусу она была мягче и слаще, чем рыба в Канто. Соевый соус тоже отличался от токийского своей сладостью и тягучестью. От долгого сидения на коленях затекли ноги, и я незаметно перенесла вес тела на одно бедро.

Через год после того, как я ездила к родным Рэя, его младшая сестра вышла замуж и переехала в соседний городок. На свадьбе она была в цунокакуси [18]18
  Круглый головной убор из белого шелка, элемент свадебного наряда невесты.


[Закрыть]. Старики тянули свадебную песню. Оставив маме новорожденную Момо, мы с Рэем присутствовали на церемонии. За то недолгое время до исчезновения мужа, сестра родила мальчика, сразу после этого умерла мать Рэя, а в следующем году в семье сестры появился еще один мальчик-погодка. Казалось, что за этот период жизни столько всего случилось, хотя прошло всего четыре – пять лет.

– Неужели Рэя и в самом деле уже нет в живых?

Мама ничего не ответила.

– И у тебя, Кэй, седины прибавилось, – вместо этого заметила она. – В будничной жизни можно спрятать всё, что угодно. Всё, о чём не хочется открыто заявлять.

– Почему бы тебе не написать роман? – предложил Сэйдзи.

– Я пыталась писать что-то вроде новелл, но роман, похоже, не мой жанр.

Мы сидели в кафе друг против друга. Интересно, сколько лет Сэйдзи не заговаривал со мной о работе? С выхода моего первого сборника эссе прошло уже почти десять лет.

– Почему тебе опять пришла идея работать со мной?

Я думала, что мы оба намеренно избегаем этой темы.

Вероятно, есть люди, которым нравится сочетать сексуальные взаимоотношения с деловыми, но я явно не относилась к их числу. Сэйдзи, как казалось раньше, тоже.

– Особого повода нет, – проговорил Сэйдзи и следом обмолвился, – но…

– Что «но»?

– Просто я люблю, как вы пишете.

На слово «люблю» тело откликнулось неприятной болью.

– Но почему именно сейчас?

– Знаете, я все время думал об этом.

«Перестань говорить так официально», – чуть было не вырвалось у меня. Но Сэйдзи всегда разговаривал со мной так. Вот уже десять лет подряд он смеялся одним и тем же беззвучным смехом и говорил одними и теми же вежливыми фразами.

– Значит, это конец? Мы больше не будем вместе? – с моих губ слетели слова встревоженной женщины. Я и в самом деле была в смятении.

– Не говорите так, – тихо ответил Сэйдзи.

– Но я больше не думаю о Рэе, совсем не думаю, – шепотом закричала я.

– Неужели?

Посыпалось. Так же, как у Момо. Чувства Сэйдзи разлетелись вокруг. Это походило не на искры, а скорее на то, будто в воздух швырнули горсть мелких и острых осколков.

– Ты говорил мне о ревности. Это из-за неё?

– Наверное, дело не в ревности.

– Тогда из-за чего? – допытывалась я. Заморосив, чувства Сэйдзи, не прекращая, продолжали осыпать меня.

– Может, я потерял надежду.

– Надежду? – у меня заныло под ложечкой. Слова «надежда» и «люблю» равно причиняли мне боль.

– Давай выйдем отсюда. Здесь очень жарко. Пройдемся по ветерку, – цепляясь за соломинку, попросила я. Сэйдзи опустил глаза и раскрыл блокнот. Я невольно залюбовалась жестким профилем его лица.

– Сэйдзи, – обвив его руками, выдохнула я и, спрятав лицо у него на груди, пробормотала. – Не хочу. Не хочу оставаться одна.

– Я никогда вас не оставлял одну, – промолвил Сэйдзи и жестом остановил такси. «Не оставлял одну» – его последние слова потонули в шуме тормозящего такси.

– На Токийский вокзал, – попросил Сэйдзи.

– Послушай, давай поедем не на вокзал, а куда-нибудь в теплое место, – прошептала я ему на ухо.

– Тебе же только что было жарко?

Я ошарашено взглянула на него. Он смотрел на меня. Его лицо было мертвенно бледным.

– Это пощечина, зачем ты так со мной? – с немой укоризной взглянула я на Сэйдзи.

– Потому что я в отчаянии, – ответил он взглядом. – Ты никогда не забудешь мужа, – ясно прочла я в его распахнутых глазах. Такси резко затормозило, и меня качнуло на Сэйдзи. Я торопливо выпрямилась. Во мне вспыхнул гнев. С какой стати я должна терпеть это неожиданное оскорбление? Словно звериная реакция на атаку, во мне мигом забурлил бешеный гнев.

Но гнев тут же стих.

– Сэйдзи, – вымолвила я, – не исчезай.

– Ты ужасный человек, – тихо проронил он.

– Почему? – спросила я. Тело еще сотрясала дрожь как отдача после вспышки гнева.

– Ты ничему не веришь.

Карминный кирпич вокзального здания тускло тонул в лучах заходящего солнца.

– Сэйдзи, – снова позвала я. Он вынул из кошелька мелочь и, получив квитанцию, спокойно вышел из машины.

– Не хочу, – прошептала я, глядя в спину шагающего в сторону вокзала Сэйдзи.

– Простите, пожалуйста, – окликнул меня шофер. – Вы поедете дальше?

Громыхнув, мимо пронесся огромный грузовик. Пробравшись за воротник, вниз по телу пополз холод. Сэйдзи становился все дальше и дальше.

– Не хочу, – опять прошептала я.

Очнувшись, я обнаружила, что обрываю лепестки.

Выйдя из такси, я двинулась через дорогу на другую сторону. Засигналила темно-синяя машина. Подняв глаза на водительское место, я увидела там мужчину, который, скривив губы, сверлил меня взглядом.

Наши взгляды встретились, и его физиономия тут же потеряла напряжение, приняв бесстрастный вид.

«Надо же, как заметно», – поразилась я. От меня не ускользнуло ни единое движение каждой черточки его лица. Мужчина с силой сжал руль и умчался прочь. Всё произошло в один миг, но он показался мне невероятно долгим.

Оказавшись перед цветочным магазином на другой стороне улицы, я зашла внутрь и купила белые цветы. Они продавались букетом. Розетки у цветов уступали по густоте лепестков хризантеме, но были, тем не менее, пышнее, чем у герберы. Не имея представления об их названии, я отнесла цветы на кассу и достала тысячеиеновую купюру. Там же, на кассе, мне завернули их в бумагу.

Я помнила всё до того момента, как положила сдачу в кошелек.

Потом время сделало скачок, и вот я уже сидела на скамейке. Одиноко стоящая в центре высотного сооружения, моя скамейка была окружена высокой порослью деревьев. Отбрасывая тени, деревья делали окрестный мрак еще гуще.

Близилась ночь, и вокруг не было ни души. В светлое время дня здесь, должно быть, собираются, захватив с собой обед, девушки-служащие и, ловко орудуя, кто вилками, кто палочками, болтают без умолку. Но сейчас здесь стояла полная тишина, ни малейшего ветерка.

Было приятно наблюдать, как белые лепестки летят в ночной темноте. Медленно падая, лепестки ложились на землю. Отрываю один, за ним еще один.

На одном стебле росло сразу несколько цветков, поэтому мои пальцы не останавливались.

Постепенно на земле под ногами образовалась маленькая белая кучка.

– Тебе его не жалко? – вспомнился мне собственный голос, строго журящий двухгодовалую малышку Момо.

– Цветочку больно, когда ты его щиплешь, – пристыдила я Момо, когда та, сорвав на лугу желтый цветок, принялась без задней мысли обрывать ему лепестки.

– И белому цветочку больно, и желтому цветочку больно, – мысленно попробовала я сказать сама себе. Стало противно. Оттого, как фальшиво прозвучал мой голос. Да и от самой фразы.

Я же не знаю, как больно цветку. И никогда не знала. Наверное, я не имела права делать дочери замечание. Но Момо все же послушалась и перестала теребить цветок.

– Когда рвёсь лепестки, ему больно, да? – повторила она за мной и лучезарно улыбнулась.

Мы поднялись и зашагали с луга прочь. Сорванный цветок Момо выбросила. Я сделала вид, что не заметила этого, и мы шли до самого дома, дружно взявшись за руки.

Когда я вернулась домой, Момо и мама вели себя как ни в чем не бывало.

– Я дома, – крикнула я с порога.

– Привет, – в голос откликнулись обе. Зайдя в гостиную, я ощутила странное чувство. Белое пространство стены было чем-то залеплено.

– Рэй! – невольно воскликнула я.

На кнопках висело несколько старых фотографий.

– Я тут убиралась, и обнаружила целую кучу, – пояснила мама, едва заметно отводя глаза.

– А я прикрепила, – присовокупила к словам мамы Момо.

Там были не только фотографии Рэя. Была я, держащая на руках месячную Момо. Отец и мать Рэя, приветливо улыбающиеся за уставленным недопитыми бокалами столом. Младшая сестра Рэя и два её сына, хохочущие, повиснувшие друг на друге. Этот снимок мне отправили как раз тогда, когда старший праздновал свой Сичи-госан [19]19
  Праздник детей трёх, пяти и семи лет.


[Закрыть], Рэй к тому времени уже исчез.

Фотографии, видимо, неслучайно накладывались краешками одна на другую и были расположены немного по диагонали, вся композиция на стене смотрелась очень хорошо. Среди прочих висела карточка, где я, мама и папа были засняты втроем. Я отчетливо помнила, как мы фотографировались в тот раз. Я проводила свои весенние каникулы перед переходом во второй класс старшей школы, а папа только что вернулся домой из другого города, куда он был командирован на продолжительную службу. Собравшись поужинать на Гиндзе, мы облачились в парадную одежду и решили перед выходом сфотографироваться в саду. Холодок весеннего вечера холодил кожу, папа поставил фотокамеру на калитку и настроил автоматический режим. С первого раза аппарат не сработал. Не успели мы приготовиться ко второй попытке, как мама вдруг засуетилась:

– Погодите, погодите! Это же плохая примета – фотографироваться втроем. Кэй, там стояла маленькая куколка, да, да, там, в прихожей – стеклянная фигурка, сбегай, принеси её. Можно просто её в ладони зажать и сфотографироваться.

Я бегом кинулась в прихожую и схватила куклу. Прохладное стекло прикоснулось к ладони. С замирающим сердцем я смотрела потом на проявленный снимок, который запечатлел троих, но я знала, что там есть еще один – невидимый. Трое, но на самом деле четверо. И всё-таки трое.

Эта и ещё чуть больше десятка старых фотографий висели на стене.

– Да, все это время они были где-то спрятаны, – промолвила я, и Момо внимательно посмотрела на меня:

– Когда вот так достанешь их откуда-нибудь и начнешь рассматривать, то кажется, что все это было по правде.

Слово «по правде» Момо произнесла особенно отчетливо.

– Это и так было всё по правде. На самом деле, – сказала я, на что Момо покачала головой.

– Но я-то не помню, по правде это было или нет.

Мама громко рассмеялась.

Глаза Рэя на фотографии куда-то сосредоточенно смотрели. На что он так пристально смотрел, я уже не помнила.

Может, Сэйдзи выберет время встретиться со мной. «Выберет время, не выберет время», – поразилась я формулировке собственных мыслей. Неужели наши с ним отношения заключались лишь в том, что он иногда выбирал на меня время, а иногда нет.

– Не может быть, – тряхнула я головой.

Приободрившись, я набрала его номер. «Ненавижу телефон, – как-то давно говорила я Сэйдзи. – Неприятно, оттого что я не вижу, что ты делаешь, когда разговариваю с тобой».

– Что бы я ни делал, я всегда в порядке, – ответил Сэйдзи.

Слово «в порядке» меня рассмешило. Действительно, Сэйдзи выглядел так, будто у него всё в порядке. Всегда уравновешенный, спокойный, казалось, ни что не в силах вывести его из себя.

– Э-э, – начала я, но жесткий голос прервал меня.

– Я сейчас занят.

– Но… – не отступалась я.

– Правда, я не могу сейчас разговаривать.

В самом деле, вот бы увидеть, что он в данный момент делает. Я прислушалась, но так ничего и не расслышала. На улице он сейчас или в помещении. Если взял трубку, значит, вряд ли у него сейчас совещание. А, может, он вышел на минутку, чтобы ответить на звонок. Но если он не хочет разговаривать со мной, зачем тогда ему выходить?

«Ненавижу телефон», – еще раз подумала я.

– Понимаю, ты занят. Позвони мне, как освободишься, – попросила я и почувствовала, как Сэйдзи замялся.

Должно быть, не решается заявить: «Не звони мне больше». В чем же причина того, что Сэйдзи стал таким? Как бы то ни было, мне трудно его понять.

Точно так же я не могла понять и слов, которые он сказал мне как-то: «Ты ни во что не веришь». Ведь я на самом деле верила. Если бы я не верила, я не родила бы ребенка. Если бы не верила, не встречалась бы с Сэйдзи столько лет. Если бы не верила, не могла бы дышать, чтобы жить дальше.

Но где-то внутри меня все же витало едва уловимое осознание того, что я сама знаю, что ничему больше не верю.

Я ничему не верю. С того самого дня? С того дня, когда от меня ушел Рэй?

Сэйдзи невозмутимо и решительно повесил трубку. «У него будет все в порядке и без меня», – подумала я, и на глазах выступили слезы.

– Глупости это всё, – заметила женщина. Уже давно они не появлялись, мои преследователи.

– Если ты о Рэе, не хочу сейчас о нем думать, – раздраженно огрызнулась я, на что женщина засмеялась:

– Вы, живые люди, слишком заняты, – смеялась она.

«Наверное, она права», – подумала я. Вот так мы живем, а жизнь все время меняется, и нет времени передохнуть. Утренний пейзаж превращается в день. Ночные мысли утром принимают иной ход. Даже шапку, которую носил в прошлом году, в этом году уже не наденешь.

– И с Момо мы уже не понимаем друг друга, – невольно пожаловалась я женщине, особо не ища от неё дружеской поддержки.

– Да, собственных детей особенно трудно понять, – с неожиданным сочувствием откликнулась она. – Ты неусыпно следишь за ними, они меняются у тебя на глазах, и сердце твое радуется и ликует, но одним прекрасным днем они вдруг раз и навсегда уходят от тебя.

В памяти всплыло лицо Момо. Отвернутое от меня лицо. Линия щеки, начинающаяся около ушка, такая мягкая, но в ней уже застыла упрямая воля.

Еще вчера мне не давали покоя воспоминания о Рэе, но сегодня все мои мысли были заняты только Сэйдзи. Момо, которую я совсем недавно качала на руках, уже бежала прочь от меня, а я лишь растерянно смотрела ей вслед.

– А ведь в самом деле, я всё куда-то спешу, наверное, это глупо.

– Все вы такие. И этот, как его там, Сэйдзи. По мне, так и он ведет себя, как полный дурак. С чего ему вдруг взбрело в голову с этаким упрямством отвергать тебя? – отозвалась женщина.

Солнечное сплетение пронзило болью. Болью, вспыхнувшей при слове «отвергать».

– Неужели в мире нет ничего неизменного? – спросила я её. Женщина неопределенно покачала головой, то ли утвердительно кивая, то ли говоря «нет», а может, не то и не другое.

– Когда бросишь в море, – после некоторого молчания заговорила она, – на душе становится так хорошо. Если бросить далеко-далеко в море.

В памяти всплыла фигура женщины, которая тогда выбросила двух младенцев в море. Волны бушевали. Нежно прижав ребенка к груди, она кинула его вниз. Её руки, ничуть не дрогнув, быстро разогнулись. Сначала одного, потом второго – женщина бросила двойняшек в море. Огромные волны тотчас поглотили обоих.

Прошёл месяц, потом второй, а Сэйдзи так и не позвонил.

Наступил Новый год.

– Вот ещё на один год постарела, по кадзоэ [20]20
  Система, существовавшая в Японии до 1945 года, согласно которой возраст человека отсчитывался с года его зачатия.


[Закрыть], – посетовала мама. – В следующем году уже семьдесят.

– Кадзоэ – это когда за раз два года прибавляются? – с недоумением спросила Момо.

– Дело в том, что с наступлением нового года к обычному возрасту человека прибавляется еще один год.

– Не очень понятно, – засмеялась Момо. – Зачем люди в старину нарочно прибавляли себе лишний год?

– Так значит, я уже человек из старины? – рассмеялась мама. – Люди в старину почитали долголетие, оттого, наверное, и хотели, чтобы их возраст набирал все новые и новые года, – добавила мама.

– А-а, – покорно кивнула Момо.

Занятая мыслями о Сэйдзи, я, однако, тоже не смогла удержаться, чтобы не рассмеяться, мне показалось смешным, что можно так беззаботно болтать о всякой всячине.

То и дело хватая кусочки из приготовленного вместе с мамой о-сэчи, мы сварили дзони.

– В нашем о-сэчи нет ни окуня, ни креветок, – разочарованно пробурчала Момо.

– Да это только все повторяют: окунь, креветки! А на самом деле они не такие уж вкусные, – отозвалась мама.

– Ну не знаю. В магазине о-сэчи всегда продается с креветками. И окуня туда целиком кладут.

Мне вспомнился дзони [21]21
  Новогоднее кушанье из риса с овощами.


[Закрыть], который стряпали на родине Рэя. На первый Новый год после свадьбы я сварила дзони так, как его делали в семье мужа. Второго числа я приготовила тот же суп, но теперь на токийский манер: в прозрачный бульон даси, основу которого дала мне мама, покрошила нарубленную пекинскую капусту и курятину и, добавив жареное моти [22]22
  Рисовая лепешка.


[Закрыть], приправила петрушкой.

На родине Рэя моти для дзони не жарили, а бульон для супа варили на морской капусте и растворяли в нем белую пасту мисо. Яркие пятна редьки и морковки добавляли этому непривычному для меня кушанью особое очарование.

– В январе так хорошо дышится… – заметил Рэй, растягиваясь на татами. После выпитого сакэ его лицо приобрело сливовый оттенок.

– Вот что значит – выпить днём, – пробормотал он и тут же захрапел.

Интересно, Сэйдзи сейчас тоже в кругу семьи? От этой мысли опять закололо под ложечкой. Я никогда не ревновала Сэйдзи к жене и детям. Должно быть оттого, что «семья» для меня была слишком расплывчатым понятием. Та семья, в которой я родилась, была создана не мной. Семья, которую я построила сама, разрушилась безо всякого труда. Ни разу в жизни мне не довелось ощутить всем своим телом то, чем на самом деле являлась семья.

Сейчас я чувствовала ревность. Я ревновала не к тому, что эти люди составляют с Сэйдзи одну семью, а к тому, что у них есть повод быть рядом с ним. Среди уложенной в квадратную лаковую коробку еды на месте съеденных кусков образовались пустоты. Сквозь зияющие дыры влажно поблескивало дно. Блюдо заново заполнят, пищу плотно утрамбуют, и никто даже не вспомнит про эти пустоты, которые когда-то были здесь. «Отвратительное чувство», – подумала я. Снова чуть кольнуло в груди.

Он есть, но его нет.

Раскрыв ноутбук, я начала набирать буквы. «Роман», – посоветовал мне как-то Сэйдзи. Уже прошли новогодние праздники, а он так и не позвонил. Откуда-то из далёкой памяти всплыл эпизод из повести, написанной мною давным-давно, про женщину, которая посадила цветочные луковицы. То были луковицы крокусов; она закопала их в уголке сада, но так и не дождавшись, когда на проклюнувшихся ростках распустятся цветы, ушла из дома.