Текст книги "Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг"

Автор книги: Катя Качур

Соавторы: Настасья Реньжина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Рви меня на части, только спаси брата, таджикский бог! – орал Илюша уже непонятно кому и непонятно зачем.

Только на поляне, когда Родиона погрузили в реанимационный вертолет, он упал на колени, уперся головой в траву и потерял сознание.

Глава 18. Паук

Пятый день Илюша сидел на губе со сломанной челюстью и ждал прибытия следователя военной прокуратуры. Курбатов, разбивший ему лицо, доступно объяснил, что заводится уголовное дело, и дальше Родственник будет чалить в колонии строгого режима как злостный нарушитель устава и братоубийца.

– Какая группа крови здесь проштампована, уебок? – набросился на Илью прапор в первый же вечер после трагедии и оторвал его нагрудный карман вместе с военным билетом. – Читай, гондон!

– Б-бэ м-минус, – не верил своим глазам Илюша.

– Это значит, третья группа, резус отрицательный! – Курбатов еще раз с размаха врезал по физиономии Родственника, кроша носовой хрящ. – А у брата твоего в билете значится «ноль – плюс», что в переводе первая группа – положительный резус! Как тебе в башку могло прийти прямое переливание?

Илюша не мог ответить. К нему не просто вернулось заикание, он был не в состоянии разжать зубы, чтобы выдавить слово. Подняв на командира отекшее синее лицо, Родственник напряг голосовые связки.

– Б-бра-ат ж-жив? – челюсть была неразъемной, словно залитая гипсом.

– У него гемотрансфузионный шок, он на искусственной почке! – орал Курбатов. – А всего-то надо было наложить жгут и доставить пострадавшего на поляну.

– Т-таджик н-не в-вино-ват. – Илюша до крови вгрызался в костяшку своего кулака и пялился в точку на стене.

– Это не тебе решать, мудила! Ты уже все в своей жизни порешал!

К Илюше еще приходили какие-то люди, о чем-то спрашивали, елозили, били, но он уже ни на что не реагировал. Потрясение было таким сильным, что главврач воинской части признал его невменяемым и определил в медицинский изолятор до разрешения ситуации. Илью накачали транквилизаторами и запретили общение с посторонними. Прошел месяц, пока наконец в палату вместе с Курбатовым не вошел отец. Опустившись на край кровати, Лев Леонидович взял в руки подбородок сына и, будто не видя его помешательства, решительно произнес:

– Илья, включи разум! Дело возбуждать не стали. Ситуацию признали учебной ошибкой. Родион жив. О переливании крови никуда не сообщили. Ты невиновен. Поправляйся и возвращайся в строй.

Илюша приоткрыл опухшие веки, густые восковые слезы застыли под слипшимися ресницами.

– Г-где Р-родька? – спросил он тихо.

– В городской больнице. Ногу сохранили, почки восстанавливают. Будет жить. Следователю признался, что сам вынудил товарищей перелить себе кровь, был уверен в своей правоте, как студент-медик.

– К-как А-абик? – прошептал Илюша.

Отец поднял глаза на Курбатова.

– Это наш таджик, Лечитель Баранов, главный переливальщик, товарищ подполковник, – улыбнулся прапор Льву Леонидовичу и, обратившись к Илюше, заверил:

– Все нормально с твоим Абиком. Отмотал на губе месяц, продолжает службу.

Илюша вернулся в часть к концу зимы. Абик был осторожным, немногословным, остальные молчали, делая вид, что ничего не произошло. Правда, кличка «Родственник» сменилась на более хлесткую «Уродственник», и в душе Илья жалел, что не умер в изоляторе или не тронулся умом настолько, чтобы не замечать ледяной насмешки сослуживцев. Самым человечным оказался Протейко. Обтирая мочалкой свое красное тело в душевой, он, будто невзначай, тронул Илюшу плечом:

– Не вини себя. Ты был готов сдохнуть за брата. Я тока в кино такое видел. Нас в семье пятеро ртов, но я ни за кого бы так не рвал глотку.

– А ч-чо т-толку, – огрызнулся Илюша, – т-только н-навредил и себя ур-родом в-выставил.

* * *

Иван Давыдович, старый гематолог Вологодской больницы, любил рассказывать пациентам байки. Мол, не йодом единым лечится человек, не чудесными руками хирурга, не современными инструментами и не тотальной стерилизацией материала. А только невыполненной перед Богом задачей. Не успел свершить задуманного – твои клетки животворяще будут воспроизводить друг друга, раны затянутся, выдавят токсины из организма, выхаркают черную кровь и воссоздадут тебя прежнего, Всевышним сотворенного. Чтобы встал ты и доделал свое дело, довел до конца планы, закрыл брешь в системе мира и вымолвил терзающее тебя слово.

– Вот какая у тебя цель? – спрашивал он Родиона, который был подсоединен к аппарату искусственной почки и волнообразно вздрагивал от пульсации машины, фильтрующей его кровь.

– Плюнуть в рожу Илье и сказать ему, какой он ублюдок, – отвечал Родик.

– Аллилуйя! – поощрял Иван Давыдович. – Месть – прекрасный мотив к жизни, сынок. Я до конца дней своих буду рассказывать студентам, как простой еврейский парень, чтобы только насрать в суп своему брату, остановил гангрену, возродил почки и трахнул двух медсестер¸ пока ему меняли утку в постели.

– Они сами меня трахнули, – огрызнулся Родик.

– Ну да, и твой протезированный магистральный сосуд, и твои разорванные в клочья нервные окончания, и твои рубцы на ноге длиною с веревку на виселице не сумели помешать провести возбуждение из твоего мозга в твой член! Все как-то удачненько срослось у человека, который, по идее, должен был остаток дней ковылять на одной конечности.

– Да вот еще, – разозлился Родион, – из-за какого-то долбаного парашюта я бы искромсал свою жизнь? Не-е. Я буду сосудистым хирургом. Как Пашка. Тоже хочу латать кровеносную систему, восстанавливать сосуды. Хоть из собственных тканей, хоть из полимерного говна.

– Вот, голубчик, – таял довольный врач, – а мы с Пашкой еще последим за твоими успехами, позаписываем в научных трудах твои борзые, наглые мысли.

Пашка довольно улыбался. Он гордился и трясся над Родионом, как над спасенным из-под грузовика котенком, которого удалось вернуть к жизни. По сути, Родик был его первым пациентом, полностью прооперированным самостоятельно, а не в качестве ассистента или второго хирурга.

– Пашка-паук, ты – гений! – говорили ему впоследствии врачи и жали руку.

И даже Оляша-лаборантка бросила на время своего папика-доцента и в углу ординаторской скинула с себя белый халатик.

– Паук, на два дня я – твоя! Только оставь меня первозданной – не зашивай рот и не заштопывай попу.

Пауком Пашку прозвали за удивительную способность сшивать между собой все, что попадалось на глаза. Он три года бродил как неприкаянный после интернатуры в Ленинграде, но местные больничные мэтры не воспринимали его полноценным хирургом. Подай-принеси, сбегай за пивом, пошел вон – как в захолустном театре, он долго дожидался своего сольного выхода на сцену. И пока бродил по коридорам, вынося утки в отсутствие санитарок, тренировал свой главный будущий навык – шить биологический материал. В кармане халата у Пашки всегда были моток шелковых ниток, обрывки тонкой лески и длинные куски бечевки. Правой и левой кистью, независимо друг от друга, он плел замысловатые фигурки в технике макраме, завязывая узлы только сгибами фаланг. Его руки выделывали виртуозные коленца, словно это были не пальцы мужчины, а тонкие лапки насекомых, колыхавшиеся на ветру. На спор он ставил локти на стол и на глазах у сослуживцев за пять минут одновременно выплетал каждой кистью два разных рисунка: левой – цветок, правой – божью коровку. А затем просил проверить крепость и разнообразие узлов – все аплодировали. Паша постоянно клянчил у сестры просроченный шовный материал и подбирал хирургические иглы из мусорного контейнера. В любое время суток на дежурстве что-то зашивал: треснутую виноградину, сломанный стебель одуванчика, раздавленную бусинку черной смородины. Он трансплантировал куски яблока на тело подгнившей груши, реанимировал разбитую помидорину, возвращал красоту лепесткам оборванной хризантемы. С тушкой сырой курицы Паук просто творил чудеса: кожные, подкожные, однорядные, многорядные швы как в хрестоматии красовались на спинке несчастной птахи. Все торчащие сосуды он ловко обвивал лигатурами, а для эффекта к шее пришивал голову петуха. Когда лаборантка Оляша фаршировала курицу рисом и яблоками, он накладывал завершающий горизонтальный матрацный шов, и птица, упругая, похорошевшая, почти живая, отправлялась в духовку на задворках хозблока. К Оляше Паша-паук подкатывал уже три года, но девушка знала, что путь начинающего хирурга хмур, безденежен и бесконечно долог. Поэтому первую половину дороги хотела пройти с бывшим научным руководителем из медучилища. Виделось ей, что так будет лучистее и сытнее. Когда возлюбленная уезжала с доцентом в Гагры, Паша в отчаянии намертво зашивал карманы, рукава и десять петелек ее халата, так что по возвращении, торопясь на смену и впопыхах натягивая спецодежду на загорелое тело, она плевалась и чертыхалась. Паук за стеной слышал это и грустно констатировал: возмездие свершилось.

В день, когда привезли Родиона, Паша был единственным дежурным хирургом. Они сидели в ординаторской с Иваном Давыдовичем и хотели было откупорить подарочный коньячок, как скорая сообщила о тяжелом пациенте. Родьку в тряпье, пропитанном кровью, несли на руках полдюжины солдат. Старший из них, с безумными глазами, схватил Пашу за грудки, пачкая крахмальный халат, и заорал:

– Ему влили чужую кровь! Кровь чужую, другой группы! Он подыхает!

Паша попытался вырваться, но только беспомощно задрыгал ногами в воздухе – прапор держал его выше уровня пола.

– Моя фамилия Курбатов! Курбатов моя фамилия! Запомни! Умрет, я выпотрошу тебя своими руками!

* * *

Коньячок они все-таки выпили. Спустя три недели Курбатов принес им «Наири» двадцатилетней выдержки и коротко пожал обоим руки.

– Зверюга, – передернул плечами Пашка, опрокидывая в рот коньяк, – я чуть не обоссался, когда он на меня набросился.

– Главное, ты в операционной не обоссался, – подмигнул Иван Давыдович.

– Ну не скажи. Через шесть часов шитья у меня была только одна мечта, – чтобы кто-нибудь принес мне судно.

Реанимацию солдата Гринвича еще долго обсуждали в медицинских кругах. На всесоюзном симпозиуме в Москве врачи по пунктам разбирали, как можно было стремительное восстановление объема крови совместить с гемодиализом, форсированным диурезом и устранением разрыва бедренной артерии. Проще говоря, как наполнить отравленным вином дырявый кувшин, одномоментно очищая жидкость от яда. Главврача больницы вызвали в Москву, в министерство, наградив почетным дипломом. В клинику приехала комиссия, постановила выделить дополнительное финансирование и укомплектовать штат. В отделении наняли трех санитарок. Пашка больше не выносил утки. И да, так и быть, ему доверили оперировать больных. Потому как больше никто в Вологодской области не был способен вырезать кусочек вены из голени пациента и крепко пришить его с обеих сторон к разорванной артерии, соединив кровеносное русло, как садовник – лопнувший шланг при помощи куска железной трубы. А вот уж когда дошла очередь до наложения шва на Г-образный кожный разрез, Пашка дал волю своему творчеству: на протяжении тридцати сантиметров он шил бритый пацанский пах, а затем долгий арык вдоль бедра так, будто омолаживал лицо зарубежной кинодивы. Пожилой медсестре Вере Ивановне после девяти часов операции чудилось, что Пашка просто стоит над распаханной мужской ногой и пальчиками фокусника тасует невидимые карты по ходу вспоротой мясистой линии. А за его кистью кровавая пропасть намертво стягивается, словно тектонические плиты закрывают пылающую трещину в земной коре после гигантского землетрясения.

Родька оказался идеальным пациентом. Он заживал, регенерировал и очищался от токсинов, как инопланетный червь в американских фильмах. Только почки выматывали его ноющей болью, но Иван Давыдович уверял, мол, починим, сынок, с таким мощным иммунитетом не пропадешь, еще и донором органа станешь, осчастливишь кого-то из слабых мира сего.

– Когда будешь возглавлять свое отделение в Москве, – гладил его по волосам Иван Давыдович, – забери к себе Пашку, тут ему не дадут развиваться, а он – бог в медицине.

– Я и вас заберу, – отвечал Родька.

– Я не доживу, сынок, – улыбался врач, – мне уже шестьдесят, а ты оперишься лет через двадцать. Просто помяни старого еврейского гематолога хорошим ихним «Хеннесси». К тому времени его уже завезут в Россию, вот увидишь.

Родион смотрел на мудрый лоб с узором продольных морщин, щеки с поперечными черточками, разрисованными будто пальцами индейского вождя, и не верил, что настоящее может сдвинуться с места. Двадцать лет для него, двадцатилетнего, казались равными четырем световым годам до ближайшей звезды. Это было непостижимо далеко, неосязаемо, фантастично, потусторонне, как изящное слово «Хеннесси» в реалиях вологодской больницы. Иван Давыдович же, умиляющийся молодостью и здоровьем пациента, ощущал эти двадцать будущих лет кончиками пальцев: еще десять морщин, еще сотня операций, еще трое внуков, постаревшие, замотанные дети, пенсия, забвение, смерть. Но при взгляде на Родиона ему почему-то становилось легче: словно Господь отчерпнул из его угасающей амфоры немного жизненного эля и плеснул в этого развитого наглого паренька. Остаться в Родике навеки было приятно, волнительно, интригующе. Столько еще открытий, столько женщин, столько споров, столько вина…

– Выздоравливай, сынок, тебе еще долго топтать эту планету. – Он встал со стула, поправляя халат, и остановился у двери палаты. – И… будь милосердным к брату. Чудится мне, он сделал это от любви.

Часть 3

Глава 19. Фосфор

Беременность Златка почувствовала на следующий день после предательства Жгутика. Просто поняла – внутри что-то есть. Еще она поняла, что будет забита камнями до смерти, изгнана из института, общежития, осмеяна и освистана, как ее бабка и мать. Поэтому, когда на факультет пришел лысый плотный мужичишка – главный инженер завода «ХимФосфор имени Н. К. Крупской» – и предложил студентам проходить у него практику, она сразу согласилась. После учебы, к четырем часам дня Златка стала ездить с двумя пересадками за город, где и находилась махина, производящая удобрения и стиральный порошок. Ее взяли стажером в лабораторию – работать с объектом мечты – желтым фосфором. Вместе с другими женщинами в белых халатах она контролировала примеси – селен, мышьяк, сурьму, никель, ртуть, свинец и прочие элементы. Для этого фосфор нужно было растворить, не позволив примесям улетучиться, и измерить содержание всех компонентов. Златка очень любила этот процесс: под слоем воды в огромном контейнере глыбы желтого фосфора дробили на небольшие кусочки и переносили их в колбы с широким днищем и узким горлом, наполненные азотной кислотой. Немного подогревали на спиртовке и, когда начиналась реакция, немедленно опускали колбу в корыто с холодной водой, интенсивно помешивая. На руках у Златки были две пары перчаток – резиновые, чтобы не попала кислота, и поверх – войлочные, спасающие от высоких температур. Если адская смесь загоралась, ее срочно выливали в ванну с раствором медного купороса для купирования огня. Реакция Златку завораживала: из колб, как от взлетающей ракеты на Байконуре, валил плотный рыжий дым – окислы азота и брома. Через лисьи хвосты – так их называли на производстве – порой изрыгались и сами фрагменты желтого фосфора, которые прожигали перчатки и, если сдуру неплотно закрепить пластиковый шлем, нежные подбородки лаборанток. Через месяц Златкины кисти покрылись язвочками микроожогов на разных стадиях заживления, которых она не стыдилась. Ей казалось, что фосфор, точно джинн в бутылке, хоть временами и показывал характер, но все же был ей подвластен и однозначно управляем. С первого же дня на заводе ее отправили к стоматологу в ведомственную больницу и завели «зубную карту».

– Зачем, – удивлялась Златка, – у меня же нет проблем!

– Испарения фосфора, если не соблюдать технику безопасности, вызывают некроз нижней челюсти, – объяснила докторица, – поэтому если почувствуешь зубную боль или излишек слюны во рту, сразу ко мне! И никакого лихачества в лаборатории. Я буду наблюдать и заботиться о вас.

Златке было приятно, что о ней заботились. Она привязалась к зубной врачихе Адели Зариповне, и каждые два месяца бывая у нее в кабинете, болтала «за жизнь». Ни с кем больше рыжуля своими переживаниями и мыслями не делилась. Именно ей Златка и открылась, что беременна, брошена и не понимает, как жить дальше. Адель покачала головой:

– Бежать тебе отсюда надо, производство вредное, ребенок больным родится, а то и выкидыш будет.

– Куда бежать? – ахнула Златка. – Наоборот, только на милость директора «ХимФосфора» и рассчитываю. Может, даст уголок в семейном общежитии. А если будет выкидыш – значит, Бог меня услышал.

Адель пообещала поговорить с директором на очередном зубном приеме. Златка по-своему трактовала информацию о связи между вредным производством и потерей плода. Она перестала носить пластиковый шлем и старалась максимально надышаться лисьими хвостами. Затягивалась так, словно нюхала сладкую сирень, – всей грудью, до спазма диафрагмы. И наконец на седьмом месяце беременности сполна получила то, к чему стремилась.

Главный инженер Юрий Михалыч вызвал ее к себе в кабинет и строго спросил:

– Значит, ты, Корзинкина, пришла сюда, чтобы опозорить наш коллектив и отобрать у честных советских семей возможность поселиться в нашем общежитии? У семей, которые родили ребенка в законном счастливом браке? Тебе, значит, Корзинкина, нагулявшей живот не пойми где и не пойми с кем, захотелось одобрения и принятия со стороны общества?

– Мне больше некуда идти. – Златка закрыла лицо руками и зарыдала.

– Ты, Корзинкина, думала об этом, когда занималась блудом и бесчестием?

– Он обещал жениться на мне! – хлюпала Златка. – Я верила ему!

– А разве ты не знала, что сначала люди женятся, а потом рожают детей? А не наоборот? Разве ты не знала, что до брака в постель с мужчинами ложатся только проститутки?

Златка булькала в ладони и тряслась плечами.

– Обратись в профком института, комитет комсомола. Покайся, – он смягчил голос и расправил клокастые брови. – Если они войдут в твое положение, оставят тебя в общежитии и разрешат окончить учебу, то и я оставлю тебя на производстве. Работник-то ты, Корзинкина, хороший. Очень хороший. Могла бы со временем стать высоким специалистом, возглавить цех, а потом и завод! Как же ты себе так жизнь испортила, глупая!

– Меня уже пропесочили в профкоме и на комсомольском собрании опозорили при всех! Также сказали: всякие шалавы будут комнаты занимать, а честным студентам негде жить! – всхлипывала Златка.

– Так вот, делай выводы, Корзинкина, делай выводы…

Корзинкина сделала вывод. Она придумала оставить ребенка в роддоме. На попечении государства. Потом спокойно вернуться к учебе, работе, стать главным специалистом, инженером, начальником цеха, директором завода. А затем плюнуть в рожу Жгутику раскаленной слюной, чтобы он сдох от зависти и раскаяния. Обдумав все до мелочей, она успокоилась и последние месяцы беременности, хоть и страдала от токсикоза, пребывала в приподнято-злом настроении. В городе стояла адская жара, июнь плавил панамки и шляпы, пожухшие газоны жаждали влаги. Златка дежурила в заводской лаборатории ночью. Все замеры были уже сделаны, она свернулась калачиком на плешивом диванчике и кемарила. Вентилятор со сломаной лопастью неровно колыхал воздух вокруг, засасывая и выплевывая завитушку на ее виске. Сквозь дремоту приятно прорывались звуки разгрузки цистерн на железнодорожной платформе позади предприятия. Она любила это лязгание люков, скрип винтов, шум котлов, пыхтение насосов и плеск сливающегося в трубу разогретого фосфора. Мысленно Златка воспроизводила весь процесс: подавала воду в котел цистерны, шестьдесят пять градусов, не больше, нагнетала нужное давление пара, разогревала фосфор, спящий этажом выше под слоем ледяной воды (а зимой под хлористым кальцием), как старого деда под ватным одеялом, заставляла его плавиться, нежиться, превращаться в жидкость и вытягивала насосом в мощный трубопровод, ведущий в заводские цеха. Под сладостный, привычный шум она провалилась в глубокий сон, в федотовский старый дом, где бабушка грела молоко, а мама резала на столе горячий черный хлеб с глянцевой корочкой, посыпала его солью, натирала сальцем и приговаривала:

– Чесночку не хватает, эх, чесночок не помешал бы!

– Да сколько угодно! – смеялась Златка, доставая из кармана фартука упругие сочные дольки чеснока и подбрасывая их в небо, точно воздушные шарики, – у меня много, очень много, ууууоооочень мнуооого…

Ей показалось, что две дольки попали в ноздри, и каким-то непонятным хлопком их раздавило прямо на слизистой. Защипало глаза, чесночный запах пробил до мельчайших альвеол, до щиколоток, до судорог. Златка вскочила, не соображая, где сон, где реальность, пытаясь захватить ртом воздух, как карп на песке. Через секунду, когда хлопки взрывов начали сотрясать стены, а чеснок стал рвать нёбо, она осознала: на разгрузочной произошла авария. Фосфор пробил конструкцию и соединился с горячим воздухом. Толкнув ногой дверь, Златка выбежала в коридор и рванула к выходу в сторону железнодорожных путей. Она мечтала о двух вещах: увидеть, как полыхает любимый элемент, и ощутить, как умирает в утробе нелюбимый ребенок. Ярко-зеленое пламя, представшее перед ней на расстоянии двухсот метров, сжирало все на своем пути. Это было завораживающе. Даже громовержец Зевс со своими потугами родить молнию казался салагой в сравнении с этим разгневанным исполином. Златке свело челюсть, перекосило глаза, и она, теряя сознание, рухнула на колени – как и положено верующему при виде Бога во плоти.

Рвота была неукротимой. В больничной палате, где она очнулась, стоял таз, похожий на тот, которым она лупила Фаню, и Златка изрыгала в него кровавую массу с небольшой примесью еды. Ребенок изнутри отчаянно молотил руками и ногами в живот, словно заживо погребенный в крышку заколоченного гроба. В проеме двери стояли главврач заводской больницы и главный инженер «ХимФосфора». Они разговаривали под жуткие звуки блюющей Златки, пытаясь ее перекричать. Наконец рыжуля откинулась на подушку и затихла. Долетающие до уха слова начали приобретать смысл.

– Да нет никакого резона, она все равно ничего не расскажет, умрет максимум через неделю-две, – говорила женщина в белом халате, – от такой дозы не выживал еще никто.

– Поймите, – умолял ее инженер, – здесь все не по закону. Она проходила практику и не имела права дежурить ночью. Она беременна и ей запрещено было находиться в лабораториях и цехах на таком позднем сроке. Она прекрасно разбирается в производстве и могла видеть, как произошла авария. И наконец, – инженер загибал толстые пальцы, – ее нашли без элементарных средств защиты, в которых люди просто обязаны находиться на заводе!!! Вы понимаете, что это – тюрьма для меня и нашего директора!!!

– Как же я это все оформлю? Как объясню, куда делся пациент через день после поступления? – врач перешла на шепот.

– Да просто уничтожьте все записи о ее поступлении, пока не грянула проверка, – колотился инженер, – она же не одна к вам прибыла? Еще восемь мужиков в нормальных скафандрах химзащиты, которые выживут и подтвердят, что авария – результат разгерметизации цистерны. И предприятие здесь ни при чем!

– И куда вы ее денете? Она же не песчинка! – врач терла потной ладонью лоб.

– Отправим в глухую деревню. Там о ней позаботятся, подлечат…

– Подлечат – это вряд ли, – усмехнулась врач.

– Ну, значит, достойно похоронят. Искать ее никто не будет. Она круглая сирота, проститутка. Кто за нее вступится?

– Вы будете у меня в огромном долгу, – выдохнула врач.

– Не сомневайтесь! – Инженер схватил ее липкую ладонь и прижал к груди. – Отблагодарим так, что внуки ваши будут в деньгах купаться.

Последних слов Златка уже не слышала, она вновь извергала багровое месиво в эмалированный крапчатый таз. В это время главный инженер сидел в белой «Волге» директора завода и, густо потея, докладывал о разговоре с врачом.

– Возьмешь «уазик» хозотдела и отправишь ее в Томилино сегодня ночью. Есть надежный водитель? Который язык не развяжет? – директор тоже тяжело дышал.

– Есть, стоит в очереди на квартиру, – дрожал инженер.

– Дашь квартиру вне очереди. Но только он должен сделать еще кое-что.

– Все, что скажете.

– Пусть для надежности придушит ее по пути или пристукнет чем-нибудь, чтобы уже точно не очухалась. Слишком много на кону. Рисковать нельзя.

– За квартиру он кого угодно задушит, – заверил инженер.

– И пусть земля ей, дурочке, будет пухом…

За полночь Иван Дергачев, высокий жилистый жеребец, принимал с черного хода больницы замотанный в простыни сверток. Со стороны казалось, что ему передали забинтованную мумию, которую он на руках погрузил на заднее сиденье раздолбанного «уазика». Иван был компромиссным, добрым мужиком, не обижал кошек, но четыре дочери с астмой и жена, покрытая экземой, как змея чешуей, на семи метрах общаги не побудили его задать своему начальнику – главному инженеру «ХимФосфора» – ни одного лишнего вопроса. Он старался не смотреть на лицо мумии, да и не его ума это было дело. Двести километров до Томилина и обратно – вот маршрут, который водитель Дергачев обязался накрутить на свой счетчик до шести утра. Мумия поначалу была беззвучна, и Иван надеялся, что ему не придется совершать самый неприятный обряд за эту дорогу. Но на сто двадцатом километре она захрипела и зашлась бурлящим откуда-то из желудка кашлем. Водитель остановился на обочине и открыл заднюю дверь. В кромешной темноте не было видно даже фигуры, но он все равно надел на голову шлем химзащиты, чтобы скрыть лицо, и достал из багажника двухкилограммовый гаечный ключ. Кокон мумии, кашляя, колотился гусеницей в клюве воробья и в итоге упал с сиденья на пол машины лицом вниз. Иван подсветил фонариком и выдохнул. Задача была максимально облегчена. Перед ним лежал беззащитный затылок. Просто размахнись и ударь. Дергачев заглушил «уазик», вырубив фары, набрал в легкие ночного июньского воздуха и обрушил ключ на золотистую голову.