Текст книги "Девочка летом"

Автор книги: Катя Дериглазова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

2

Поезд ползёт до Москвы восемь часов, останавливаясь у каждого столба. Привычные плацкартные пассажиры гоняют чаи и пиво, воняют жареной курицей, крутыми яйцами и холодной картошкой, мотаются в хвост вагона то с сигаретами, то с полотенцем, то с мусором, снова идут курить, громко хлопают дверями. Женщина завешивает полку напротив казённой простынёй как стеной и прячется переодеваться:

– Может, вы выйдете, молодой человек?

– Это плацкарт, а я читаю и на вас не смотрю, – невежливо гудит Алекс с верхней полки. – Пойдём, покурим, Жень.

Он всегда говорит «покурим», хотя курит только он. Потому что «покурим» – это поговорим без лишних ушей. В данном случае без ушей случайной тётеньки.

В тамбуре «плотность дыма в десять миллитопоров», как любит шутить некурящий Никоненко. Он всегда повторяет эту шутку и рассказывает про свою систему мер, когда Алекс курит на его балконе и не открывает окно. Сейчас Алекс затягивается, с удовольствием выпускает дым вверх.

– Завтра, значит, как? Ты, может, со мной поедешь, экзамен же только в девять? А то мне скучно одному.

– Слушай, я опоздать боюсь. Ориентируюсь ещё плохо, в этом метро чёрт ногу сломит. Может, ты со мной посидишь? На факультете знаешь красиво как? Там балюстрада такая, в три этажа. Смотришь сверху – дух захватывает! Хочется «Гаудеамус» запеть. Уютно. Как радостно, наверное, бегать по этим лестницам. Смотрю на студентов, на преподавателей – это как будто высшая каста какая-то. Даже не верится, что я документы уже подала и, возможно… эээх. Ну, поддержи меня хоть немного, я боюсь до трясучки! А часов в восемь киоск с чаем откроют. Мне мама пятьдесят рублей с собой дала, я отказывалась, а она: «Учись, студент».

– Не, – зевает Алекс. – У меня физика завтра, надо подготовиться, что ли, шутки ради. – Он любит зевать немного напоказ, широко открывая рот, и гордится, что может сунуть между зубами аудиокассету. Говорит, это помогает ему петь. Он учился полгода в университете на другом конце бывшего Союза и считает, что точно умнее и сообразительнее любого выпускника школы – потому что старше на год. И перед поступлением в «полиграф» он особо не заморачивался – да что там, не МИФИ же, а математика и физика на первом курсе у всех одинаковая. Алекс всегда смотрел исключительно вперёд, в своё блестящее будущее, и считал себя прагматичным умником.

– Не вижу смысла идти в это ваше МГУ. Любой язык программирования я и так выучу, если захочу. Технологи везде нарасхват. Поработаю годик на дядю, куплю «Макинтош» и свою мини-типографию открою: сам дизайню, сам печатаю, сам деньги считаю. А что, возле метро поставлю, там пять метров помещение надо. А тебя, Жень, возьму к себе секретуткой.

– Не гожусь я в секретутки. Нос длинный, зубы как забор, – подыгрываю я, шокируя других курильщиков.

– Ну ладно. Тогда я буду журнал издавать, как «Птюч», только ещё лучше. А ты будешь там главным редактором. – Алекс распахивает дверь между вагонами, ночной воздух разбивает дымную завесу, колёса оглушительно стучат. – Пойдём, что ли, спать. Как свет выключат, я лягу к тебе? Наверху у меня ноги в проход торчат. Надо же иметь совесть, не заставлять всех нюхать мои носки.

– Тогда в проход провалюсь я.

– Не свалишься, я тебя придержу, – шепчет он мне в ухо, сгребая в охапку. Мокрый язык тычется в ухо. Щекотно. Обнимаю его в ответ. Какой он всё же – ничего не боится. Каменная стена.

– Затейник! – шепчу я. Знаю, что ему нравится моя так называемая скромность. – А нас с поезда не ссадят?

– Под одеялом не заметит ни-и-икто, – говорит Алекс, отцепляет меня у и подталкивает на выход.

Конечно, выспалась я отвратительно. Мы ещё раза четыре «ходили курить», потом пили непроглядно-чёрный чай из подстаканников, потом выходили подышать на длинной станции. Там вдоль вагонов моталась шустрая бабулька, волочившая за собой сумку-тележку, и необыкновенно быстро и складно тараторила: «Кому пива, кому пива, пива, пива, пива, пива?» Выпили ещё и пива. Пьяненькие работяги с боковушки пытались вовлечь Алекса в дискуссию о политике, но отстали после угрозы проводницы вызвать патруль. Свет выключили, и Алекс тихо слез вниз, под моё одеяло, шепнул: «Джинсы расстегни», и у меня перехватило дыхание. Он заскользил по телу длинными шершавыми пальцами. Женщина на соседней полке тяжело вздохнула, потом цыкнула, потом кашлянула, но всё же отвернулась, не став скандалить. Мне как всегда было скорее лихо и забавно, чем приятно. Боковушные мужики продолжали бухтеть про советские времена и развал страны, ничего не замечая вокруг.

Поезд приходил в Москву ровно в шесть, и я едва успела почистить зубы противной железнодорожной водой. Мерзко на вкус, что бы там ни пел БГ. Договорились с Алексом встретиться на Арбатской в четыре, я выскочила на Площади Революции и пошла к факультету через пустынную Манежную. Дворники мели асфальт, у дверей «Националя» зевал нарядный, совершенно киношный швейцар в ливрее. Подъехал устрашающий чёрный джип, из него вышла, помахивая ключами, загорелая дева с белыми волосами до попы, швейцар приосанился и открыл дверь. Я очень старалась не пялиться ни на деву, ни на своё отражение в огромных окнах. Боже мой, неужели можно привыкнуть ко всему этому великолепию?

Спешить было некуда. Посидела около Ломоносова, полистала конспекты. Подёргала дверь. Время ползло медленно, очень хотелось спать. Чтобы поднять себе настроение, я решила сходить после экзамена в книжный на Тверской, а потом в Макдональдс и шикарно перекусить фишбургером с колой под новую книжку. А, может, ещё и с картошкой. Хотя это расточительно. Такой необыкновенно вкуснючей еды у нас в Орле не продают. Сестрёнки, которых часто возят в Москву с хореографической школой на разные сверхважные выступления, тоже очень любят Макдональдс, хотя балетным есть булки нельзя. Пока родителей нет дома, мы часто запекаем в духовке батон с сыром, майонезом, солёными огурцами, кетчупом и рыбой из банки. Но так вкусно всё равно не получается. В одиночку я по Москве ещё не гуляла, и предвкушение этого украденного удовольствия одновременно пугает и пьянит. В животе буркнуло: поесть, пожалуй, можно уже сейчас. В рюкзаке лежат два бутерброда с сыром в фольге и маленькая бутылка несладкой воды. Внезапно открылась дверь факультета, высунулся молодой охранник, зажмурился на ярком свете:

– Девушка, а что вы тут сидите? На экзамен? Хотите – заходите уже. Только ждать вам ещё два часа с лишним.

– Спасибо, – говорю. – Я знаю, долго ещё, просто поезд рано приходит. Хотите бутерброд?

– Не, мне б зажигалку. Куришь? Моя сдохла, зараза.

– Не курю, но зажигалка есть. А можно я внутри на лавочке прилягу? – спрашиваю я, офигевая от своей наглости. – Не выспалась ужасно.

– Заходи, там под лестницей справа стулья мягкие, не проспи только.

Я выставила три стула в ряд и забралась на них, сунув рюкзак под голову. Было неудобно, но тихо и темно. Ощущение кино вокруг не отпускало. Какой всё же классный город – Москва. Люди такие приветливые. Не поступлю – буду к Алексу в гости приезжать, гулять будем… «Ага, на какие шиши? – тут же встряла Госпожа Критик. – Давай, будь достойна своего парня! И родители как обрадуются, что ты не совсем дура!»

Не будем пессимистами, Женечка, не будем. Но и губу раскатывать тоже не станем. Запасной вариант в виде родного филфака на крайний случай тоже есть. Не забыть бы про поселение в общагу! Блиин, а ведь никаких книжных, пока ордер не дадут. Вот бы соседки были классные!

Мне чудом удалось вырубиться минут на сорок, но над головой загудели голоса, а часы на руке оглушительно затикали. До экзамена оставался час.

Вот тут у меня начался жуткий мандраж. Я даже пожалела, что не курю. Наверное, надо всё же начать – говорят, успокаивает. Я вышла на улицу, солнце уже жарило вовсю. У факультета толпились абитуриенты, кто-то болтал, кто-то пытался успокоить родителей, которые, кажется, волновались больше вчерашних школьников. Многие были постарше; пацаны, наверное, после армии.

– Привет! – окликнула меня невысокая, крепкая, короткостриженая девица в чёрных джинсах и футболке с портретом Кобейна. – О, наш человек! Будет зажигалка?

– Будет! А у тебя сигарета? – решилась я.

– Найдётся, будешь ментоловую? – она протянула мне пачку «Норд Стар», у нас вся редакция такие курит. И зачастила: – Я, кстати, Грин, по цивилу Октябрина, а Грин погоняло, Зеленько моя фамилия, смешная, да? Хорошо, не Синько!

Она засмеялась и решительно, как парень, протянула руку, крепко пожала.

– Я с Поволжья, деревенская, манеры простые! Ты на дневное поступаешь? И я! Говорят, проходной балл будет 13. Вот свезло, да? Я думала, с медалью попроще будет, но тут МГУ, все с медалями, со всей страны. Я, представляешь, вчера в общаге с девкой из Южно-Сахалинска познакомилась! Она говорит – а я без обратного билета прилетела, самолёт семь тыщ стоит! Родители сказали: поступишь-не поступишь – оставайся, работай. Денег только к Новому году вышлем. Жесть, да? А ты откуда? В общаге будешь жить? Вписалась уже?

Я еле успевала вставить слово, а Грин продолжала, размахивая руками и тараща глаза:

– Там очередь на поселение – вообще трындец, мне две пуговицы оторвали. Давай к нам в комнату? У тебя фенечки прикольные, сама плетёшь? Там пока только я и ещё одна девчонка, Ленка, цивильная такая, из Питера – да вон она стоит. Нормальная, не смотри, что на таких каблах. Ле-ен! Иди к нам! Это Женя, знакомьтесь. Ну как? Нашла ручку запасную?

Подошла невысокая фигуристая девчонка в гипюровой блузке. Двумя пальцами отправила в мусорку половину тонкой сигареты, вынула из крошечной сумочки на цепочке салфетку и промокнула розовую помаду. Её русые волосы были забраны в высокий хвост, глаза филигранно подведены тонкими стрелками. Переступила с ноги на ногу, окинула меня долгим взглядом.

– Привет, Женя. Скажи, ты водку пьёшь?

– Нееет, – хмыкнула я.

– Тогда по рукам, давай к нам. А то вчера девки из соседней комнаты такой бордельеро устроили, ужас. Орали до четырёх, мужики какие-то к ним по балконам лазили, дым коромыслом всю ночь. Не дай Бог кого подселят такого. Покурили? Пойдёмте, что ли. Тебе, Женя, надо потом в профком зайти, чтобы поселили. Там сегодня очереди нет. Ты в первый раз? А в творческом где жила?

– Ага, в первый. А жила с матерью в гостинице, она по делам в Москве была. Так что общагу ещё не видела.

– А я во второй раз поступаю. Всё уже тут знаю. В прошлом году срезалась на английском, одного балла не хватило, – медленно проговорила Лена. – Я вообще-то на вечернее иду. В агентство Зайцева работать устроилась. Знаешь такое?

– Слышала, круто как. Прямо манекенщицей?

– Менеджером. А там посмотрим, – загадочно улыбнулась моя новая знакомая. – Ну, вы докурили, наконец? Пойдёмте внутрь.

От сигареты закружилась голова. Я постаралась чаще дышать и отхлебнула минералки. Надо привыкнуть. Так проще найти друзей.

По лестнице спустилась строгая женщина в очках. Взмахнула рукой:

– Абитуриенты, с сотых по трёхсотые номера! Проходим в двести первую аудиторию! Родители, все на выход, приходите через три с половиной часа! Абитуриенты, в двести первую, второй этаж, с сотых по трёхсотые номера! Через 20 минут закрываю дверь! Рассаживаемся! Пишем только на экзаменационных листах! Черновики тоже на листах! Всё ручкой, – карандаши, фломастеры оставляем. Сумки, рюкзаки тоже оставляем у входа. Пейджеры чтобы я не слышала тут, один писк – выходите из аудитории навсегда.

Через высокие тяжёлые двери я зашла в двести первую, в одной руке паспорт, в другой три ручки и бутылка воды. Пахло нагретой пылью. Окна под потолком плотно занавешены, только с краю пробился толстый луч. Он указывает мне место: люблю знаки, а это, конечно же, знак. Октябрина плюхнулась по соседству и подмигнула. Лена неспешно осмотрела ступенчатую аудиторию и устроилась на первом ряду, сложив перед собой руки и красиво выпрямив спину.

Сердце опять колотилось где-то в горле.

– Внимание, тишина. Сейчас будут объявлены темы сочинений. Не галдим. Всё будет написано на доске!

Стук сердца нарастал, эх, не надо было сигарету эту, во рту противно!.. И тут как обухом упали слова:

– …и третий вариант, по литературе XX века: «Тема Родины в поэзии Блока и Ахматовой».

Я закрыла глаза. Величественная Ахматова медленно проплыла мимо в тёмно-синем платье и показала толстый розовый язык. Никогда я её не любила.

***

Лена знала, что всё хорошее себе она заработает сама. Стоит грамотно и своевременно приложить усилия – и всё будет по-твоему. Может, не с первого раза, но обязательно. Она считала, что упрямство досталось ей от отца, потомка то ли финнов, то ли эстонцев, большого сероглазого человека-глыбы с вислыми седыми усами. Лена видела его только на старых чёрно-белых фотографиях, которые мать прятала в обувной коробке за шапками в шкафу. Ленка всем врала, что петербурженка: жили они с матерью, отчимом и противным младшим братом Валеркой в сером окраинном районе Архангельска. Мать действительно родила Ленку в Питере, училась там чему-то чертёжно-строительному и очень боялась возвращаться беременной от одноразового стройотрядовского романа. Ленкин дед Витя мог за такое и костылём побить, и матом обложить всем соседям на радость. Тихая бабушка Тома голоса не имела, только по ночам утешала сначала бестолковую Ленкину мать, а потом и саму Ленку. «Ничего, доченька, всё как-нибудь. Бог не Ермошка, видит немножко». В четырнадцать Ленка перестала надеяться на Господа, нытьём и угрозами выпросила у матери отцовский адрес и даже телефон. Таинственный отец, исправно присылавший алименты, подарки и дорогие конфеты по праздникам, нравился ей больше простецкого отчима Виталика, который крутил гайки на судоремонтном и любил повторять присказку про экономную экономику. Ленку совершенно не смущало, что отец не рвался её навестить. «Деда боится. Или не хочет мешать маминому счастью с дядь Виталиком», – просто решила Ленка, насмотревшись хлынувших тогда бразильских сериалов. И села писать отцу красивую открытку, которую полчаса выбирала в киоске «Союзпечати».

«Дорогой папа, пишет тебе дочь Лена. Как ты живёшь? Я почти ничего о тебе не знаю, но хотела бы узнать, если ты не против. Спасибо тебе большое за подарки, которые ты прислал, и особенно за джинсы с вышитыми цветами, тут ни у кого таких нет. Я уже в девятый класс перешла и начала думать о дальнейшей учёбе. Мама и дядя Виталик советуют поступать в педагогический институт или в медучилище, потому что это хорошая и нужная профессия для женщины. А я хотела бы стать телеведущей, чтобы рассказывать людям про погоду и новости, и я уже хожу в кружок юных тележурналистов, как ты думаешь, это хорошая идея?»

К своему удивлению, уже через пять дней Лена обнаружила в почтовом ящике ответную открытку с видом Эрмитажа. Завязалась переписка с отцом.

О семье он говорил честно, но сухо: да, уже был женат, когда встретил Ленкину мать. Двое взрослых сыновей у него, трое внуков, а дочки не случилось, и он очень рад, что Леночка ему пишет, да ещё просит совета в таком важном деле как учёба. К себе отец не звал, но стал присылать ещё и книжки, чтобы Ленка готовилась на журфак в МГУ. В прошлом году Ленка приехала в Москву с матерью, жила на поступлении в дальнем Бирюлёве, у отцовой двоюродной тётки, угрюмой старухи в байковом халате, из-под которого виднелись тонкие ноги в чёрно-синих венах. По ночам баба Маня курила вонючие беломорины на кухне, сидя нога за ногу на трёхногом табурете, и названивала подругам. Ленка её побаивалась. Но как-то ночью старуха позвала шмыгнувшую в туалет абитуриентку на сизую от дыма кухню:

– Пойди, пойди сюда, деточка.

Лена вошла.

– Мать спит? Хорошо. Ты правда учиться хочешь или так, блажь, а сама замуж? Или в бляди?

Ленка решила, что ослышалась.

– У-учиться… Я в Архангельске на кабельном канале…

– Ну хорошо, если так. Иди спи. Случится что, всегда у меня переночевать можешь. В книжечку телефон запиши и не стесняйся. Вроде ты не дура, не в мать. Ну иди, иди.

В тот год Лена завалила английский и вернулась в Архангельск. Молча выслушала презрительные шуточки отчима про сверчков и шестки и год ишачила в программе «Поморский аграрий», разъезжая на редакционной буханке по колхозам и бодро рапортуя о привесах и надоях. На зарплату можно было прокормить только котёнка, и Ленка взялась ещё за ночную уборку в трёх цехах судоремонтного.

Ровно в восемь она мазала руки толстым слоем детского крема, надевала грубые резиновые перчатки и чёрный халат технички, убирала волосы под косынку, тащила из сортира мятое железное ведро с холодной водой. Ночные работяги кричали: – Привет, Ленка, что нового на селе?

Ленка молча, с нажимом, везла перед собой тяжёлую швабру. С утра надо было вставать на курсы английского. Благо, отец половину оплатил. И хвалил за упорство.

***

– Жень, Жень, ну успокойся, не плачь. Ты вон сколько настрочила! Может, валерьяночки, давай, а?.. Ну ничего же не известно ещё, ну, может, ты ни одной ошибочки не сделала, будет пять-три, восемь баллов, а английский подготовишься и на отлично сдашь, а, Жень? – Грин тараторила не переставая и прыгала вокруг меня как коза. – Ну даже если двенадцать баллов будет, тоже хорошо! Ты точно про Блока гениально написала! У тебя же творческий с отличием! Перекинешь документы на вечернее, всего-то делов. Пойдём, пойдём в приёмную комиссию. Вытирай нос, пойдём. Тебе ещё в общагу селиться.

– Да херово я написала, ууу, понимаете? – ревела я, скорчившись на полу перед массивными дверями какого-то кабинета.

– А ну прекращай, Женя, – строго сказала Лена. – Как написала, так написала. Ты что, думаешь, сейчас из деканата выйдет добрая тётя и за слёзы твои сразу тебя зачислит? Не будет такого. Ну-ка вставай, штаны отряхни, идём за ордером на поселение. Грин дело говорит, идёшь в приёмную, там рыдаешь и перекладываешь документы на вечернее. Лучше же так, чем никак, правда? Всё, успокаивайся. Главное, есть план.

– Мне ещё в четыре на Арбатскую надо…

– Тем более, вставай и не ной. Никто не любит нытиков. Октябрин, возьми её рюкзак.

Мировые всё же девки.***

Октябрина Зеленько очень злилась на родителей за своё дурацкое наименование. Ну неужели нельзя было назвать просто Катей, Олей, Светкой, чёрт с ним, даже Наташкой? Нет же, как же, последняя просьба деда-коммуниста. Повезло, что ещё не Сталиной назвали. Родилась она не в октябре, а в июле, но кому это помешало? Обычно она представлялась Риной, и люди с широким кругозором считали, что девочка названа в честь Рины Зелёной. Пацаны из деревенской школы пробовали дразнить и Синько, и Тортиллой – но тут же отведали Ринкиных крепких кулаков, спасибо папке, научил бить быстро и без разговоров. Разъярившись, боли она не чувствовала вовсе: даже когда здоровенный Вовка Косыгин заломил-таки руку за спину и тащил в сарай, Рина приложила скотину головой о каменный угол, сплюнула на поверженного врага, выругалась страшно и матерно и пошла, не оглядываясь, к дому фельдшерицы тёти Ани, лечить вывихнутое плечо. Только на полдороге прорвались злые и страшные, до икоты, слёзы.

За Октябриной в посёлке закрепилась слава «заучки, но ебанутой на всю голову». Училась она как не в себя, художественную литературу глотала тоннами. Классная руководительница вызвала родителей Ринки на серьёзный разговор: девочка способная, надо в городскую школу перевести, к университету готовиться.

– Денег нет, – отрезала мать. – Раз такая умная, пусть учится, но чтоб мать с отцом не позорила. Ездила к сеструхе моей в Ульяновск на каникулы – и чего? На кого похожа приехала? Косы состригла, штаны драные, дырок в ухе напрокалывала десять штук, на футболке наркоманы какие-то или сатанисты, кто их разбёрет. Крутая она, видите ли. Музыку врубает свою идиотскую с утра и башкой трясёт. Гитару теперь просит у отца, а он же, дурак, и купит. И ты мне, Галина Николаевна, предлагаешь её в город отправить? Куда, в интернат для недоразвитых? Если она тут у отца-матери на глазах такое себе позволяет? Знаешь что, тебе надо, ты и учи её. Пусть дурь из башки повыйдет, пусть заканчивает тут школу и тогда валит на все четыре стороны, раз родителей не жалко.

Через год случилось два чуда. Сначала Октябрина заняла второе место на областной Олимпиаде по литературе, потом отправила сочинение на всероссийский конкурс и получила путёвку в Артек, на смену юных журналистов.

После трёх восхитительных недель в шикарных черноморских декорациях с милыми, умными девчонками и весёлыми, вежливыми пацанами со всей России, с умницами-вожатыми и настоящими взрослыми журналистами-наставниками, после выпуска настоящей своими руками напечатанной газеты, после настоящей радиопередачи и настоящих телесъёмок на огромный бетакам Октябрина решила поступать на журфак.

Она взяла в библиотеке «Справочник для поступающих в вузы». В МГИМО было страшно даже пытаться, но Октябрина решила замахнуться на МГУ – подать ещё и в ближайший педагогический точно успеет. Немного придавала уверенности золотая медаль, вручённая хмурой директрисой безо всякой торжественной речи: Рина, тогда уже Грин, припёрлась на выпускной бал в неизменных джинсах и клетчатой отцовской рубахе, лихо завязанной под грудью. Особенно шокировала директрису огромная булавка в пупке: Рина сама себе сделала подарочный прокол к окончанию школы. С булавки свисал синий турецкий оберег-глаз, подмигивая опешившим одноклассникам в дискотечных огнях школьного спортзала.

Грин продала пацанам из десятого почти всю коллекцию кассет «Нирваны» и «Металлики», удачно обменяла наушники от плеера на большую спортивную сумку. До последнего берегла сам плеер, но без наушников в нём не было никакого смысла.

Потихоньку вытащила свои документы из материного шкафа. Перестирала и сложила в сумку пару футболок, куртку с подстёжкой, трусы и зимние ботинки. Подумала над гитарой и, вздохнув, оставила на стене: старший из братьев оценит, Ринка научила его играть кое-что из Цоя и ГО. За три дня до начала приёма документов Грин сбежала. Ночью тихо зашнуровала кеды, толкнула старшую сестру Лильку – закрой за мной. Подхватила сумку и вылезла из окна в огород.

До Москвы Грин добралась автостопом, на двух фурах – повезло! С тех пор уже трижды звонила матери с автомата на главпочтамте:

– Мам, я в Москве, документы подала.

– Знать тебя не хочу, паршивка! – отвечала мать и кидала трубку.

– Ма, я творческий конкурс прошла, с отличием!

– Совести у тебя нет, Ринка!

– Мам, я сегодня сочинение написала, послезавтра немецкий – и приеду…

– Ремнём по жопе сразу и получишь!

Но с каждым звонком голос теплел.

***

Общежитие выглядело круто. Огромный дом-корабль, два шестнадцатиэтажных корпуса, соединённых бетонно-стеклянным переходом, где располагались столовая, актовый зал и зимний сад. Я узнала этот переход – мимо него под грустную музыку шёл герой фильма «Ирония судьбы» в начале второй серии. Подозрительно быстро меня заселили, администраторша выдала ключ под расписку, временный пропуск на картонке и стопку белого хрустящего казённого белья с чёрным штампом в углу. Комната 810, восьмой, журфаковский этаж. Пропуск следовало предъявлять хмурым охранникам вместе с паспортом. Лифт где-то гудел, но не приходил. Под окнами звенели трамваи. Радио у вахтёров исторгало разухабистый шансон:

– Ах рынок, наш рынок,

И лето, и жара —

Крутые, словно яйца азера!

Прослушав припев трижды, девочки махнули на лифт рукой, и мы пошли к лестнице. За постом охраны были ячейки для почты с подписанными буквами. Лестница оказалась невероятно крутой, один пролёт вместо двух. На пятом этаже мне совсем поплохело.

– А знаешь, – неутомимая Грин подтягивалась за перила руками, – по легенде, ни один пьяный на этой лестнице не падал! Только трезвые! А на шестнадцатом знаешь кто живёт? Геофак! Чтобы сразу привыкали в горы ходить – лифт-то вечно не работает! Но они хитренькие: кидают жребий и одного чувака с во-от таким рюкзаком походным в магазин за пивом отправляют. Ну, чтоб не всем ухайдокаться, а только одному, поняла? А ещё, говорят, после диплома они прям в коридоре шашлык жарят, традиция такая. И у них на шестнадцатом вроде вот такенное прожжённое пятно на полу, они кастрюлю специальную туда ставят, или, может, ведро, насыпают угля – и понеслась душа в рай.

От лестницы и лифта в обе стороны тянулись длиннющие коридоры, по каждой стене множество дверей. Я уже знала: двадцать восемь блоков на этаже, в каждом от трёх до шести человек. Коридоры заканчиваются балконами в торце здания, ещё два сразу у лестницы. По летнему времени в коридорах тихо и пустынно, только две смутные фигуры курят за стеклом. Пахнет старым табачным дымом, какой-то простецкой едой и мелком от тараканов. Мы повернули налево, и я увидела дверь, на которой болтался клетчатый листок: «Абитура, приходите с пивом в целовальник в 9, знакомиться!». Ниже, на самой двери, была нарисована двойка, три улыбающихся смайлика с ножками и подпись: «Хуйнаны – проблема 2000».

– Что ещё за целовальник?

– Местный жаргон, – пояснила Лена. Вон, ниша в коридоре с окном. Там могла бы быть комната одноместная, а там ничего, просто место для курилки и тусовок.

– А хуйнаны?

– А это один чувак с пятого все стенки ими изрисовал. Потом сходим, покажу.

За дверью был малюсенький коридорчик, справа ванная и туалет, где от света тут же во все стороны брызнули десятки тараканов.

– Располагайся на этой кровати, Жень. В шкафу место есть, а в тумбочке какие-то конспекты набиты, дипломники не забрали, наверное. Твой стол можно к окну придвинуть. Тут я сплю, – Лена показала на кровать у второго окна, отгороженную шкафом. – Там Ринка. Теоретически, это четвёрка считается, четыре кровати должно быть, но пока никого не подселили. – Лена достала из-под своей подушки простенький электрочайник. – Грин, нальёшь водички? Вообще-то чайники нельзя, но коменда сказала – пользуйтесь, только прячьте, когда нет никого.

– Жрать-то будем, девки? – заорала громогласная Ринка. – У меня есть хлеба полбуханки и два сырка.

– И у меня ещё домашний бутер остался! – вспомнила я. – Только я недолго, мне надо на Арбатскую к четырём, край полпятого. Отсюда, значит, на 26-м до Шаболовки?

– Удобнее на любом до Духовского переулка, а там спиной к кладбищу и бегом два квартала по прямой, а там метро, увидишь. Сейчас я тебе на листочке нарисую. Пять минут идти. А что там, на Арбатской? – заинтересовалась Ринка. – Парень, да? Есть фотка?

***

Из Арбатской вылетаю в 16:10. Возле входа в метро на небольшой площади клубится народ, громко матерятся подвыпившие панки, худосочный парнишка, старательно вытягивая вперед нижнюю челюсть, поёт Цоя, вокруг него бегает девчонка-аскер, протягивает прохожим то джинсовую панамку, то пластиковый стакан, в который добрые люди периодически наливают то пива, то джин-тоник, то колу. Сидит на картонке нищенка, рядом продают лотерейные билеты, чуть дальше бородатый дед высвистывает популярные мелодийки на глиняной птичке, мужик в сером вытертом костюме торгует марионетками: в его руках ловко приплясывает на тонких лесках улыбчивый пёс из пенопластовых шаров и кусочков меха. Между торговцами колышется толпа. Я влезла на парапет и прищурилась, придерживая очки. Алекса не было видно. Надеюсь, что он тоже опаздывает, а не обиделся и не ушёл. С самого начала отношений мы договорились: во-первых, приходить на встречу всегда, даже если умер, воскрес, ногу сломал и не успел, во-вторых, ждать до последнего, хоть два часа, хоть три. Я достала из рюкзака тетрадь и книжку. Читать не хотелось. Я стала описывать всё, что вижу вокруг себя, как учила Ольга Павловна из редакции. Записывать надо сразу, а то потом впечатления протухнут. Надо будет предложить заметку «Как я поступала на журфак». И не поступила, ага. Позориться – так на весь город. Я выдернула двойной листок и села писать письмо Ворону. Письмо всегда меня успокаивает.

«Привет! Прости за опаздывающее письмо, сам знаешь, сколько всего происходит. Я всё же решилась! Пишу тебе из Москвы. Сижу сейчас на асфальте у метро Арбатская. Вокруг много очень прикольных людей гуляет, но ролевиков я пока не видела. Впрочем, я только сегодня приехала. Про экзамены я напишу потом, когда всё прояснится. Пока, честно говоря, всё не очень радужно. Скажу только, что было очень страшно и я в ужасном раздрае. Обязательно сделаю дыхательные упражнения, которые ты присылал. Поселилась в общагу, познакомилась с двумя девчонками, с ними и живу. Одна из них неформалка, любит гранж и хардрок! Как обещала, присылаю тебе маленький рассказик, я написала его ещё дома. На самом деле это скорее сон или видение. У меня бывают такие выпадения из реальности, как будто я вижу чужие жизни или что-то такое… не знаю. Вчера смотрела из окна на крышу соседней девятиэтажки и совершенно чётко увидела, как за лифтовой шахтой стоит на одном колене и куда-то целится лучник. Или буквально утром сегодня увидела на асфальте надпись через трафарет „Убегай!ˮ – и побежала. А если бы не побежала? Я верю в знаки и думаю, что всё не зря. Может быть, духи говорят со мной. Почти уверена, что с головой у меня всё в порядке, просто я живу в другом мире. Стихи совсем не пишутся. Пыталась переводить в рифму Blind Guardian ‘Nightfall in Middle Earth’, пока ужасно пафосная ерунда получается. Это я так к экзамену по английскому готовлюсь, хаха. Спасибо тебе, кстати, отдельное за распечатку их текстов: со слуха я понимаю примерно половину.

Ладно, засим прощаюсь, буквально через пару дней напишу ещё. Пиши мне пока на домашний адрес, но на конверте я напишу новый, московский, надеюсь не сглазить!

Надеюсь, мы ещё увидимся до того, как тебе придёт повестка (но ещё больше надеюсь, что она не придёт вовсе).

Добра и радости тебе,

Джиневра.

PS. Рассказик на отдельном листе, прости за мелкий почерк, писала наскоро».

Джиневра – это мое ролевушное имя, потому что я очень люблю все легенды об Артуре и рыцарях круглого стола. Сейчас я назвалась бы как-нибудь иначе, по-эльфийски. Но теперь все привыкли, к тому же имя похоже на моё цивильное, легко запомнить. Я достала из книги сложенный вчетверо лист из блокнота, перечитала:

«Первый раз она убежала из дома на ролевую игрушку по каким-то условно западнославянским реалиям. Он сказал: „Будь моей княгиней”. Волхв, которому было едва за 20, поженил их вокруг ракитового куста. Почему-то брак получился настоящим. Для обоих всё было внове, случайные прикосновения, крепкие объятия до костного хруста, разодранные спины. Утром дружина молодого князя хихикала при встрече: ну вы, блин, даёте. Она родила ему троих сероглазых сыновей, старшему скоро 18, он отрастил усы и хочет поступить в мореходку. Младшим близнецам 5, они ещё играют с деревянными лошадками и нянчат щенят большущей собаки Берты. Муж вдруг приезжает на вороном коне под окна их пятиэтажки, и седина не видна в русых волосах. Она вылезет к нему в окно. Безумцы, безумцы.