Текст книги "Потерянная, обретенная"

Автор книги: Катрин Шанель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Думала, перемогнусь.

– «Перемогнусь»… – передразниваю я.

– Не бросайте меня! – умоляет Луиза. – Помру ведь…

– Не бойся. Рене, у тебя есть нож?

– Зачем? – пугается Луиза. Наверное, решила, что я хочу ее зарезать.

– Откуда? – пожимает плечами Рене. – У Маливуара есть. Погодите минутку.

Она бежит к сладко похрапывающему дядюшке Маливуару и, обшарив его карманы, находит отличный, остро наточенный нож.

– Уже хорошо. А теперь возьми у него бутылку из корзины. Там только наливка?

– Есть и водка. Может, это и вода, конечно, прозрачное.

– Вода – у дядюшки Маливуара? Я бы удивилась. Давай сюда. И тряпок принеси.

– Тряпки-то у меня откуда?

– Рене! У нас полная повозка тряпок!

Каждую штуку материи на фабрике заворачивают в мягкую, тонкую ткань вроде ситца, вероятно, чтобы предохранить от выцветания. Рене сдирает несколько тряпиц и снова бежит ко мне. Тем временем я, решившись, задираю юбки Луизы и замираю. Я видела картинки и схемы, но это… Это слишком уж неожиданно. В свете яркого весеннего солнца раскрывается тайна пола: золотистые завитки, мягкие складки и багровая, пульсирующая щель. Я помню схему исследования, но не решаюсь его начать. В конце концов, я вряд ли что пойму. Вдруг Луиза начинает беспокойно метаться.

– Тянет… На горшок тянет, – смущенно бормочет она.

– Это хорошо, – облегченно выдыхаю я, найдя, наконец, за что зацепиться. – Это ребеночек хочет родиться и давит… Ну, туда.

– Ой-ей-ей, – воет Луиза.

Она вдруг необыкновенно ловко переворачивается и встает на четвереньки. Я что-то вижу… Что?

Святой Габриэль! Это же головка ребенка! Она то появляется между распухшими складками плоти, то снова скрывается, словно играет.

– Рене! – зову я. – Рене, он же вот-вот родится!

Но Рене не отвечает. Она сидит поодаль на травке, лицо у нее очень бледное, на лбу выступили крупные капли пота.

– Рене!

– Мне что-то нехорошо, – шепчет она. – Ты уж как-нибудь сама… Ой, кружится все…

У меня ничего не кружится – я стелю между напряженных ног Луизы кусок ткани. Не в силах ничем помочь, решаю не мешать. Насколько я могу судить, роды идут своим чередом, прямо по учебнику.

Головка снова показывается, я уже вижу затылок ребенка в мокром белесом пуху, шею, родничок волос и…

И сизую петлю пуповины, обвившую его шею.

– Луиза, – говорю я как можно более твердо и ласково. – Луиза, перестань тужиться! Слышишь?

Кажется, она меня слушается – или это просто кончилась схватка. Головка снова исчезла, видно только макушку. Руки у меня сильно трясутся. Что, если я поврежу ей что-нибудь? Что, если ребенок родится мертвым, задохнувшимся?

Но мне некогда предаваться раздумьям. Я хватаю бутылку водки и плещу себе на руки. А потом наклоняюсь над Луизой и втискиваю ладонь туда, где только что видела головку ребенка.

Мне повезло – у меня чувствительные руки. Несмотря на страшное сердцебиение, от которого меня словно подбрасывает, я ощущаю под пальцами голову ребенка, и шею, и тугую петлю пуповины. Я тяну ее, но она очень скользкая, сидит плотно. У Луизы снова начинается схватка – чудовищная, неподвластная уму природная сила стискивает мне руку, мне кажется, что пальцы вот-вот будут сломаны… Как ребенок переносит это чудовищное давление? Как он выдерживает?

Каким-то хитрым образом я подкручиваю петлю, и она соскакивает, мягко ускользает в глубь тела Луизы, и я наконец-то освобождаю руку. Луиза вопит, раскачиваясь и упираясь лбом в землю, и вдруг ребенок просто вываливается из нее. Это мальчик, насколько я могу судить. Он очень маленький. Он лежит на куске материи и не шевелится. От его живота пуповина все еще уходит в Луизу.

– Ох ты, господи! – стонет у меня за спиной Рене. Кажется, ее тошнит. Только этого не хватало! Но сейчас мне некогда возиться с Рене, даже если она простится со всеми уместившимися в нее пирожными! Я наклоняюсь к ребенку. Он не дышит. Мне страшно взять его в руки, он весь покрыт слизью и похож на сморщенную картофелину, залежавшуюся в погребе. Но я все же беру его, кончиком своего носового платка прочищаю ему рот, дую туда, осторожно нажимаю на ребра. В книге было сказано, что новорожденного надо перевернуть вверх ногами и шлепнуть по спине. Но я не рискую. Я точно уроню этого несчастного торопыгу, с его-то везением! Но все и так разрешается: он начинает пищать, мяукать, точно котенок, и, услышав этот писк, Луиза валится на спину и просит:

– Дай… Дай его мне!

У нее еще не восстановилось дыхание, слезы блестят на глазах, и все-таки она очень красивая. Я заворачиваю ребенка в тряпку и подаю ей. Потом вспоминаю, что у меня есть еще одно дело, поливаю водкой нож папаши Маливуара, который преспокойно храпит на козлах, отрезаю узкую полосу ткани от своего носового платка и перевязываю пуповину. Вдруг Луиза ахает:

– Что это? Снова? Еще один? Нет, не может быть!

И правда – не может. Это из нее выходит послед – целый, округлый, похожий на свиную печень, – и вытекает довольно много крови. Но я спокойна, потому что знаю: это нормально, так и должно быть.

На меня наваливается ужасная усталость. Я больше ничего не могу. Мне хочется лечь в траву, заснуть и спать двое суток подряд. Или прямо тут умереть. Непонятно, почему они решили, что это мне по силам. Где это слыхано, чтобы девушки моего возраста самостоятельно принимали роды!

– Теперь сами, – говорю я и валюсь в траву.

И действительно, все как-то улаживается. Мне больше ничего не надо делать. Рене расталкивает Маливуара, который обалдело таращит на нас глаза. Помогает Луизе взобраться на повозку. Усаживает ее так, чтобы и им с ребеночком было удобно, и ткани не испортились от неожиданного соседства. Отвязывает лошадь.

Я ничего этого не вижу. Я говорю со своим братом Октавом. Он сидит рядом на траве и смотрит на меня весело и ласково. И я ощущаю его взгляд как солнечный свет.

– Ты отлично справилась, Вороненок, – говорит он.

– Октав, – шепчу я. У меня нет голоса, но я знаю, он все поймет по движению губ. – Где ты был? Почему не приходил так долго?

– Я всегда был здесь, – отвечает брат. – Я всегда с тобой. Разве ты не чувствуешь?

– Возьми меня за руку, – прошу я.

– Катрин, – зовет меня Рене. – Катрин, как ты себя чувствуешь?

– Иди сюда, – отвечаю я шепотом.

– Что? Не слышу. Ты можешь двигаться?

Разумеется, я могу двигаться, что она, смеется, что ли?

– Рене, иди сюда. Я познакомлю тебя с моим братом…

– Что?

Оглохла она, что ли?

– Это мой брат Октав. Я говорила тебе о нем.

– Катрин… Тут нет никого, кроме нас. Ты переутомилась, бедняжка моя. Тебе нужно лечь.

В самом деле, Октава рядом нет. Но моя рука еще чувствует прикосновение его руки. Рене, поддерживая, ведет меня к повозке, иначе бы я упала.

Так мы и прибываем в обитель: не вполне еще протрезвевший дядюшка Маливуар, бледная Рене, Луиза с младенцем на руках и я, наполовину спящая, наполовину грезящая наяву. Но, невзирая на страшную усталость, я чувствую, что в моей жизни произошло что-то очень важное.

Глава 6

На некоторое время мы с Рене становимся объектом внимания всей обители. На нас смотрят и сестры, и пансионерки, даже самые маленькие, даже те, до кого пока не доходит смысл произошедшего.

– Я бы не позволила Луизе ехать с вами! – сокрушается сестра Мари-Анж. – Она сделала это тайком. Очень опрометчивый поступок! Но вы прекрасно проявили себя, барышни. И Луиза, и малыш в полном порядке, лучшего и пожелать нельзя. Но откуда вы знали, что нужно делать?

– О, это не я, – отказывается от своей части славы Рене. – Я боюсь крови и вообще большую часть времени провела в обмороке. Это все Катрин.

– Катрин? – в устремленном на меня взгляде сестры есть что-то новое. – Наверное, ты видела, как это происходит у животных?

Я неопределенно киваю, но потом решаю сказать правду.

– Просто я читала книги в библиотеке.

– Книги? – сестра кажется испуганной.

– Ну да. «Трактат о физиологии» Лонге, «Описательную анатомию» Крювелье, потом еще «Гинекологию» де Куртю и «Родовспоможение» Пинара.

– Но… зачем, дитя мое? С какой целью?

– Мне хотелось узнать, зачем из меня каждый месяц идет кровь.

Сестра Мари-Анж откидывается на спинку стула. Она и хмурится, и улыбается, и я не понимаю, что она чувствует. Рене тоже смотрит на меня во все глаза.

– А ты тоже читала эти книги? – обращается к ней сестра.

Рене мотает головой.

– Ты не могла бы оставить нас на минутку?

– Да, конечно.

И, дождавшись, когда Рене прикроет за собой дверь:

– Видишь ли, Катрин, обычно сведения такого рода, гм… Не сообщают девочкам твоего возраста. Но времена меняются, неведение теперь не считается таким уж благом даже в самой консервативной среде. И потом, я уверена, ты читала эти книги, руководствуясь не каким-либо тайным чувством, а жаждой познания. И эти новые знания пошли тебе на пользу… Не говоря уж о Луизе и ее ребенке.

– Что с ними будет? – задаю я давно вертевшийся на языке вопрос. Я не очень понимаю, какое такое тайное чувство имеет в виду сестра, но мне и не хочется выяснять.

– Луиза выйдет замуж за отца своего ребенка, – отвечает сестра Мари-Анж. Мне кажется, она говорит теперь со мной иначе, как с равной. – Он из деревни, славный парень. Все будет хорошо. Не сомневаюсь, что они захотят видеть тебя крестной малыша.

Я киваю. Мне хватает ума держать при себе свои догадки. Но, полагаю, отец ребенка Луизы вовсе не из деревни. И он не «славный парень», а просто мерзавец. Но сестрам про это знать необязательно. Надеюсь, и Рене будет молчать.

– Иди отдохни, детка, – говорит мне сестра Мари-Анж. – А на досуге подумай, не хочешь ли ты стать акушеркой, когда подрастешь.

Сейчас я не в состоянии думать о чем-либо, кроме своей подушки. Но все же в дортуаре отвечаю на безмолвный вопрос Рене:

– Сестра Мари-Анж считает, что из меня могла бы получиться акушерка.

– Ты будешь монашкой? – в ужасе шепчет Рене.

– Не знаю. Может быть. Если честно, мне совершенно не хочется выходить замуж. И я чувствую, что вполне могла бы обойтись без детей.

– Я тоже, – соглашается Рене. – После того, что я видела… Брр! Знаешь, когда…

Но я уже не слышу, что она говорит, – я сплю.

Через две недели Луиза выходит замуж. Ее жених – уже немолодой мужчина. У него висячие прокуренные усы, натруженные руки и добрые глаза. На Луизе ярко-желтое платье, слишком узкое и короткое для нее. Сестра Мари-Анж держит на руках малыша. Он немного окреп, не так похож на червячка. Жених Луизы отводит меня в сторону и благодарит.

– Кто знает, что бы с ними стало, кабы не вы, барышня. Не обидьте уж нас, будьте мальчонке крестной матерью.

Мне неловко смотреть ему в глаза, я соглашаюсь, чтобы только это поскорее кончилось. Но крестины мне нравятся. Жан такой хорошенький в своей кружевной рубашке и чепчике! Я чувствую себя совсем взрослой и важной особой. Как крестная мать, дарю малышу золотой наполеондор и медальон с изображением святого Иоанна. Разумеется, все это мне не принадлежит – и монету, и медальон дали сестры-викентианки, чтобы я одарила ими незаконнорожденного мальчишку. Когда я беру Жана на руки, у Луизы делаются беспокойные глаза, совсем как у приютской кошки Минуш, когда девчонки начинают тискать и ласкать ее котят. Я смотрю на Луизетту и думаю: а моя мать? Она держала меня на руках? Ей было тревожно меня отдавать?

Время пришло, о да, время пришло! Я отправляюсь к сестре Агнессе – теперь она старшая в обители, и ей придется ответить на мои вопросы, хочет она этого или нет. Когда-то сестра Мари-Анж пообещала, что одна из старших викентианок расскажет мне о моей матери и моем рождении. И вот этот день настал.

У сестры Агнессы свой кабинет, расположенный в конце длинного коридора. На полу лежат разноцветные квадраты света из высоких витражных окон. Я стараюсь не наступать на красные пятнышки – мне кажется, что они живые.

Сестра Агнесса сидит за своим огромным, словно Ноев ковчег, столом. За ухо заложен карандаш, она погружена в счета. Но когда я вхожу, отодвигает бумаги в сторону. Сестра очень мало изменилась с тех пор, как отчитывала меня за украденную сливу и испачканный передник. У нее длинное желтое лицо, крупные передние зубы приподнимают верхнюю губу, отчего лицо имеет презрительное выражение. Но я знаю, что сестра Агнесса – хороший человек и относится ко мне неплохо. Она говорит:

– Садись, Катрин.

Я сажусь в скрипучее кресло. У него неудобная резная спинка, и я стараюсь расположиться на краю. Сестра Агнесса открывает ящик стола, достает лакированную коробочку, коробок спичек и небольшое блюдце. Открывает коробочку – в ней тесно лежат тонкие папиросы. Сестра Агнесса зажигает спичку и закуривает. Я смотрю на нее во все глаза. Сестра выпускает дым через ноздри – две серебристо-синие струйки – и смеется:

– Вот такой за мной водится грех. Что ж, Катрин. Давай посмотрим, что у нас есть для тебя.

Вдоль дубовых панелей в ее кабинете расположены желтые шкафчики с выдвижными ящиками, помеченными буквами алфавита. Она встает, шелестя платьем по истертому ковру, открывает один из ящиков и вынимает тонкую книжицу.

– Дочери милосердия очень скрупулезно относятся к документам, – говорит она, как мне кажется, с иронией. – Ни одно доброе дело не останется не зафиксированным на бумаге. Тут, в этой книжке, все сведения о тебе. Согласно существующему порядку, я должна отдать ее тебе, когда ты будешь покидать приют. Но…

Она затягивается, спешит к столу и гасит свою папиросу, с силой вкручивая в блюдце.

– Но, как я понимаю, этот день не за горами. Так что возьми. Если будет что-то непонятно, спрашивай.

Катрин Бонёр. Дата рождения. Вес. Рост. Мать – девица Габриэль Бонёр. Отец неизвестен.

– Габриэль! – шепчу я.

Конечно, я знала, что ее зовут именно так. Грубо раскрашенная статуэтка архангела, единственная ценность моего детства! Недаром я так любила ее!

Дальше идут сведения о моих болезнях, весе и росте. Никаких подробностей. Сухой официальный язык. Но ведь сестра Агнесса разрешила задавать вопросы.

Я поднимаю на нее глаза. Она смотрит ожидающе.

– Я родилась здесь?

– Нет, – быстро говорит она. – В клинике, в Рубе. При твоем рождении присутствовала сестра Анна. Сейчас она уже умерла, как ты знаешь. Она и привезла тебя сюда. Сестра Анна говорила об обстоятельствах твоего рождения, но немного.

Я закрываю глаза. Я слушаю ее надтреснутый голос, выговаривающий слова с ненужной отчетливостью – словно я снова за партой, а сестра Агнесса проводит занятие и расхаживает между рядами, заложив длинным пальцем нужное место в томике Евангелия. Передо мною, словно картинка в волшебном фонаре, встает прошлое.

Две девушки в приемном покое клиники. Их платья мокры от дождя. У одной под пышными складками юбки – живот, уже опустившийся в предродовом ожидании. Вторая поддерживает ее, но выглядит куда более испуганной. Она бросается к появившейся сестре милосердия:

– Она ведь еще не может родить? Ведь еще слишком рано…

– Сейчас будет доктор, – успокаивает ее сестра.

У той, второй, большие черные глаза и темные волосы. Она очень бледна, но стоит прямо. Сестра уводит ее по коридору. Все дальше и дальше… Дальше и дальше… Вторая девушка садится на скамью, роняет голову на руки и приготавливается ждать.

– Роды были преждевременными и происходили слишком быстро. Ребенок не плакал и не дышал, кожные покровы были синюшными, присутствовали все признаки удушья. Девочку положили в коробку и отнесли в подвал. Через несколько часов Габриэль Бонёр настолько пришла в себя, что покинула клинику самостоятельно. К тому же она заплатила только за помощь в родах, а не за содержание. И ушла. А наутро человек, занимавшийся, эм-м-м… захоронениями… обнаружил в подвале живого ребенка. Ребенок провел там всю ночь.

– Ребенок – это я? – уточняю зачем-то.

– Да, именно это я и имела в виду.

– А мой брат? У меня ведь был брат!

Сестра Агнесса удивляется.

– Но… тут ничего об этом не написано. Тебе сказала сестра Анна?

Я чувствую, что лучше согласиться.

– У Габриэль Бонёр была двойня. Но мальчик, который родился первым, тоже был…

Я гляжу в сторону и молчу.

«Мертв» – это слово падает на меня, будто камень.

– Не может быть, – говорю я.

– Отчего же? – вздыхает сестра Агнесса. – К сожалению, очень даже может. Мне жаль.

Я закрываю глаза и вижу свою мать, ее запрокинутое осунувшееся лицо. У нее запеклись губы, глаза крепко зажмурены, но из-под ресниц струятся слезы. Рядом люди, но никто не говорит слов утешения, словно признавая ее право на горе. Я вижу старуху в длинном синем фартуке. Переваливаясь с ноги на ногу, она уносит вдаль по коридору неприятного вида длинный ящик…

– Вдруг он был жив? Как и я?

– Нет. Не думай об этом, девочка моя. Тебе надо думать о себе.

– Он был жив! – настаиваю я. – Его обнаружили и увезли в приют… В другой приют. Он вырос там и теперь…

Я вижу в глазах сестры Агнессы страх.

И вспоминаю ту ночь, когда мне удалось спасти обитель от пожара.

И слова, сказанные сестрой Анной:

«Я все вспоминаю, какая гроза была, когда она родилась. Она не дышала, а глаза были открыты… И никогда не кричала, как другие младенцы. Она так похожа на свою мать! Та тоже не кричала, даже рожая, не издала ни звука!»

Я беру себя в руки.

– Простите, сестра. Я сама не своя от волнения.

Как спокойно звучит мой голос!

– Понимаю, дитя мое. Пожалуй, и Лазарь был сам не свой, воскреснув из мертвых. Я не сравниваю тебя с Лазарем, но разве это не чудо? Ребенок, который из-за оплошности акушерки был принят за мертвого, проводит ночь в холодном подвале и не подхватывает даже насморка!

Рядом со своим мертвым братом, подумала я. Мы лежали рядом в этом ужасном ящике, может быть, обнявшись, как в утробе матери. Он отдал мне остатки своей жизни. Неудивительно, что я вижу его и говорю с ним до сих пор. Право же, ничего странного в этом нет.

Разумеется, если бы я поведала об этом сестре Агнессе, она бы сочла это очень странным…

– Мы предпринимали попытки найти твою мать. Сестра Анна, руководствуясь опытом многолетних наблюдений, знала, что девушки часто верно называют свое имя, но утаивают фамилию. Далее, пальцы твоей матери были исколоты, как это свойственно швеям. С ней была другая девушка, или близкая подруга, или сестра. Обе говорили, как говорят в Оверни. О, сестра Анна оказалась настоящим сыщиком! Ей надо было найти двух сестер-овернок, одну из которых зовут Габриэль. Она обошла множество швейных мастерских города, но не преуспела. Либо девушки были приезжими, нездешними, и уехали восвояси, либо работали не на фабрике, а на себя, негласно… Убедившись в тщетности своих поисков, сестра Анна привезла тебя в нашу обитель, где ты много лет была образцом кротости и прилежания. И вот не так давно все мы узнали о твоем беспримерном, похвальном поступке. Сестра Мари-Анж сказала, что ты хотела бы продолжить образование?

Не могу припомнить, чтобы я высказывала желание учиться. Но, вероятно, сестра Мари-Анж так поняла мое стремление читать запретные книги. Что ж, это неплохо.

– На сегодня, пожалуй, тебе достаточно новостей. Ступай, отдохни. Ты выглядишь очень усталой. У нас еще будет время поговорить, все обсудить. Иди, детка.

Ах, какое там «отдохни»!

В дортуаре рыдала Рене.

– Ты теперь уедешь, да? Я слышала… Я подслушивала…

– Это нехорошо, – пожурила ее я. – А чего ты плачешь?

– Не хочу оставаться здесь без тебя!

– Ну, так и не оставайся. Уедем вместе. Хочешь?

– Очень хочу, – Рене подняла распухшее лицо с подушки. – Я без тебя пропаду. И ты без меня. Мы с тобой одни в этом мире и должны держаться вместе.

Прежде я возразила бы ей.

Но сейчас промолчала.

Глава 7

В Париже мы с Рене поселились в семейном пансионе, который содержит госпожа Жорж, бывшая сестра-викентианка. Чрезмерно полная, задыхающаяся от астмы, наша хозяйка с непостижимой легкостью порхает по дому, успевая повсюду, и во всех углах слышится ее тонкий, но властный голос. Нам отводят комнатушку под самой крышей. Она узкая и длинная, точно пенал школяра. Наши с Рене кровати разделяет один шаг – в этом смысле комната мало отличается от дортуара в обители. Но все же это чуть больше похоже на дом. Тут даже есть маленький столик, за которым я смогу готовить уроки, и шкаф, в котором будут висеть наши платья. Пока у нас их только по одному.

В пансионе мы получаем обильный завтрак, по воскресеньям нас приглашают к семейному обеду. Все остальное время мы должны заботиться о себе сами, распоряжаясь своим невеликим бюджетом, как нам заблагорассудится. На эти деньги нельзя каждый месяц шить себе новое платье или завести автомобиль с шофером-ирландцем в кожаных крагах, но на скромную жизнь их вполне хватает. Если бы финансы держала в своих руках Рене, несомненно, мы сидели бы голодными. Ее хорошенькие ручки – точно сито, деньги утекают сквозь них как вода. Но деньгами распоряжаюсь я.

Оказывается, иметь деньги гораздо труднее, чем не иметь. У меня никогда раньше не было своих средств, а золотые луидоры, которые перепадали Рене от поклонников ее матери, имели слишком малый вес, чтобы их не унесло первым же сквознячком. Отчего викентианки не учили нас распоряжаться деньгами? Отчего никто не объяснил нам, что обедать в кафе – это дорого? О, конечно, нам внушали принципы бережливости, но никто не объяснил, что вместо кафе нужно купить в зеленной лавке пучок редиски, а в мясной – кусочек свежей колбасы. Два раза мы сидим в последнюю неделю месяца, туго затянув пояса, пока наконец я не постигаю сложнейшую науку домоводства для двух одиноких девушек. Обедаем мы вне дома, а на ужин у нас – артистически заваренный Рене чай с сухариками и малиновым конфитюром. В комнате нет газовой горелки, готовить там запрещено, и кипяток мы берем на кухне. Да уж, мы не переедаем. Надо ли говорить, что на этой диете мы не нагуляли тех приятных глазу округлых форм, которые, по слухам, так нравятся мужчинам?

Впрочем, должна признать, это меня совершенно не заботит. Мне пятнадцать лет, но из-за невысокого роста и худобы я выгляжу младше. Я не пользуюсь макияжем и не умею по моде укладывать волосы, а просто скручиваю их в узел. Волосы – моя главная роскошь и единственное богатство, но они слишком густые, их слишком много. Мне трудно мыть и расчесывать такую шевелюру. В один прекрасный день я иду на кухню, чтобы взять наш чайник. Он стоит на плите, но и не думает кипеть. Я склоняюсь над газовой конфоркой, узел разматывается, волосы падают прямо в огонь и немедленно вспыхивают, а я просто стою и смотрю, как завороженная. Прибежавшая на запах паленого госпожа Жорж накидывает мне на голову салфетку.

– Что же ты будешь делать? – сокрушается Рене. – Конечно, ты легко отделалась, могла остаться вообще изуродованной…

Я и сама не знаю, что мне делать. От косы остался жалкий огрызок. Вдруг мне в голову приходит замечательная идея. Я нахожу наши большие закройные ножницы и протягиваю подруге:

– Режь!

Она в ужасе, но перехватывает мне косу у самого затылка. Тугие ножницы скрипят, Рене сквозь зубы шипит, но остаток косы наконец падает на пол. Я встряхиваю волосами, которые мгновенно завиваются в спирали.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Рене.

– Превосходно! Так легко голове!

Рене подравнивает мне волосы и говорит:

– Надо было сразу стричься, а не совать голову в конфорку. Если бы мы продали твою косу парикмахеру, получили бы неплохие деньги. Или я сделала бы из нее шиньон.

– На, сделай, – я сую ей огрызок своей косы.

Сама Рене, побывав в парикмахерской, теряет золотистый цвет волос и становится жгучей брюнеткой – это нынче в большой моде. Она хочет сделать какой-то «ондулясьон», когда на голову надевают металлический колпак и под ним кипятят волосы в специальном составе, из-за которого они волей-неволей завиваются. Но мне удается ее отговорить, тем более что эта ужасная процедура стоит очень недешево.

Рене – отличная напарница. Правда, она немного расточительна, но у нее есть масса достоинств. Я склонна к унынию, легко падаю духом, мое плохое настроение затягивается на недели. Она, напротив, почти всегда в хорошем расположении духа, а если что-нибудь и огорчит ее, то вызовет лишь непродолжительные рыдания. Одна минута – и на небе снова светит солнце, а Рене улыбается и напевает.

Рене очень хороша собой и со временем обещает превратиться в настоящую красавицу. Она высокая, подтянутая, с прекрасной грудью и тонкой талией. Глаза у нее синие, губы яркие. Она нравится мужчинам, и ее поклонники очень способствуют нам в смысле ужинов. Рене говорит с видом полнейшей невинности:

– Ах, дорогой, надеюсь, вы меня извините. Я привела с собой маленькую сестренку, бедняжка так скучает, когда вечерами остается дома одна!

И тут из-за ее спины выступаю я в своем сереньком платьице и черной шляпке. Кавалер вздыхает, морщится, но деваться некуда. Чтобы не показаться невежливым, он угощает ужином и даму сердца, и ее маленькую сестренку. Мы даже устриц ели! Рене уписывала их с нескрываемым наслаждением, а я попробовала одну и сплюнула в салфетку. Какая гадость! Такое можно есть только по приговору суда!

Поужинав, мы вежливо прощаемся и уходим. Иногда кавалер вызывается проводить нас, но Рене всегда с возмущением отказывается:

– Мы живем в семейном доме, у нас очень строгие порядки! – заявляет она.

Так оно и есть: госпожа Жорж особенно предупредила нас, что «шашней» не потерпит.

– Вы девушки хорошенькие, а Париж может кому угодно вскружить головку, – говорила она. – Я знаю, как невинны и неопытны бывают наши воспитанницы… Мой долг предостеречь вас!

– Да что вы! Я дочь актрисы и по неведению глупостей не наделаю! – ответила ей Рене. – А Катрин учится в колледже и очень умна.

Кажется, она гордится тем, что я так «умна», что продолжаю учиться. На самом деле это совсем не сложно и очень интересно. Я уверена, что она тоже смогла бы, если бы захотела.

Я не рассказываю Рене, что хотела бы стать доктором. Не посвящаю в свою заветную мечту. Но сама по вечерам часто воображаю один и тот же сюжет, словно передо мной прокручивается лента кинематографа. Вот я выучилась и стала врачом. Не простым, а известным и знаменитым. Лечу больных, печатаю в толстых журналах статьи, меня приглашают на консилиумы… И вот однажды я посещаю больную, от которой отказались все врачи. Это прекрасная женщина с каштановыми локонами и добрыми глазами. Она лежит в кружевных подушках и стонет. Я понимаю суть заболевания и вылечиваю ее, а пока идет лечение, мы становимся подругами. Она говорит, что заболела от тоски по своим детям, которых потеряла много лет назад. Они не жили и минуты, и с тех пор она не снимает траура и никогда не улыбается. Я открываю ей объятия и рассказываю правду. Моя мать плачет от счастья, и мы с ней больше никогда не расстаемся.

– Что за чушь у тебя в голове! – наверняка сказала бы Рене, если бы узнала об этой глупенькой мечте. – Тебе нужно пореже ходить в кинематограф! Да твоя мать даже не присутствовала на твоем «погребении», не могла найти времени, чтобы похоронить своих детей! И ты думаешь, что она горюет?

Я знаю, что эта мечта глупа и ничтожна, но ничего не могу с собой поделать. Мама, мама! Как мне ее не хватает! Иногда я ощущаю ее присутствие рядом. Мне кажется, что у нас одни и те же мысли, мы совершаем одинаковые поступки. А временами я чувствую то, что могла бы чувствовать она… Но я себя одергиваю. Не стоит поддаваться болезненным фантазиям! Мне нужно хорошо учиться, продолжать получать стипендию, чтобы можно было жить…

И я делаю все, что от меня зависит. В результате мы преуспеваем и даже начинаем откладывать деньги. Я учусь планировать бюджет так, чтобы нам хватало и на развлечения. Мы не ходим в те места, которые неприлично посещать юным девушкам, но обе обожаем театр. Как хороша исполнительница роли Мадлены Форестье! На ней костюмы от Дусе, а шляпки от какой-то совсем неизвестной мастерицы. Но какие это шляпки! Не вычурные и кричащие, а волшебным образом подчеркивающие божественную красоту ее лица. Я смотрю спектакль «Милый друг» шесть раз. Мне стыдно признаться, но долгое время я полагаю, что Дорзиа, что играла Мадлену, – моя мать. Ее ведь зовут Габриэль…

Рене с восторгом ходит в театр, но сердится, если я трачу деньги на книги. По ее мнению, в книгах нет ничего стоящего, а если желаешь блеснуть перед кавалером образованностью – возьми газету, в кофейне ее можно прочитать бесплатно. Там пишут рецензии на спектакли и романы, да какие люди – не нам чета! Нам же, бедным девушкам, нужно бегать на галерку или в синематограф. В синематографе даже лучше – там темно, и огрехи наших туалетов не бросаются в глаза. И мы не замечаем, что нам недостает всех тех модных аксессуаров, которыми блистают дамы в партере: перламутровых биноклей, вееров, бутоньерок…

Ох уж эти безделушки, веера и муфты! Париж влюблен в них. Даже самый изысканный туалет выглядит несовершенным без прелестных мелочей: изящной сумочки, шелкового зонтика, веера из перьев.

Веера! Рене влюблена в них без памяти! И может часами простаивать у витрины, вслух припоминая, какие веера были у ее матери. С цветами (ирисами, фиалками, лилиями), все в переплетающихся лианах или с одним огромным цветком мака, красота которого казалась порочной, ядовитой… Веер в виде павлина, рукоятка была раззолоченным телом птицы, и вдруг, ослепляя, разворачивался ее роскошный хвост… Были веера-опахала, расписанные великими художниками Ирибом и Барбье, – с нескромными сценами из гаремной жизни… На роскошном веере от Дювельруа крошечные японские гейши чем только не занимались под цветущей сакурой…

– Представь, раньше был в ходу язык веера, – вдохновенно шепчет Рене. – Мне мама говорила… Если дама перекладывала веер из руки в руку, то она хотела показать, что ревнует. Полузакрытый веер, прижатый к губам, означал «я жду поцелуя». А оброненный – «я вся в твоей власти».

– А что, она не могла сама сказать? – делано недоумеваю я.

– Катрин! – негодует Рене.

– А вдруг кавалер не знает этого языка? Так она и будет весь вечер ронять веер, словно умалишенная.

Рене хохочет и снова приникает к витрине. Только что в кино мы видели Мэри Пикфорд в роли бедной девушки. Она рассматривала в витрине прекрасную шляпку и вдруг получила ее в подарок от пастора. Досужие кумушки и святоши обвиняют пастора в развращении прихожанок, репутация девушки под угрозой, но тут все узнают правду. Умирающая мать девушки оставила пастору некоторую сумму, чтобы он время от времени делал сироте подарки. Правда выходит наружу, все счастливы, а у девушки есть шляпка ее мечты!

Вряд ли мать Рене, умирая, оставила такое завещание. Никто не торопится преподнести ей модный веер…

А в этом сезоне в моде веера фантази из перьев страуса марабу. Пушистые, необыкновенно нежные – словно облако, словно дыхание феи… Самые дорогие – белые, чуть подешевле – черные с зеленым отливом. Такими перьями щеголяют самцы страуса. Но мы, пожалуй, могли бы позволить себе лишь простой веер, слегка отделанный красно-коричневым пером. Это одеяние самки, она куда скромнее кавалеров… Но Рене такой веер не хочет. Она со вздохом указывает на сине-зеленый, переливчатый, из перьев попугая. Рядом с ним нет таблички с ценой, но я догадываюсь, что покупка нам не по карману.