Текст книги "Сексуальная жизнь Катрин М"

Автор книги: Катрин Милле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

4. Детали

Я очень люблю сосать член. Искусству вводить пенис в верхнее отверстие я научилась практически в то же время, когда овладела навыками, необходимыми для успешного водворения заголенной головки в положенное природой место несколькими этажами ниже. Моя наивность в ту пору была безгранична, и я считала минет совершенно девиантным видом сексуальных отношений. Я прекрасно помню, как, изображая высшую степень внешнего равнодушия и бесстрастности, но в глубине души чрезвычайно гордая собой, своим открытием и проявленными мной способностями встретить трудности, так сказать, лицом к лицу, я рассказывала подробности дела подруге, внимавшей со смешанным выражением недоверия и легкого отвращения на лице. Точное происхождение этих способностей и их классификация представляются затруднительными вследствие сложной многоуровневой структуры: помимо остатков «оральной стадии» и некоторого молодечества при совершении акта, считаемого субъектом анормальным, необходимо отметить присутствие смутной, неопределимой идентификации с завладеваемым членом. Одновременное исследование объекта посредством языка, губ и пальцев дает доступ к колоссальному объему информации о малейших деталях рельефа и тончайших модуляциях реакций, который, возможно, значительно превышает совокупные знания самого владельца данного члена. Итогом является появление неподдающегося описанию чувства контроля: неуловимое движение кончиком языка вызывает неадекватных размеров реакцию. К этому следует добавить, что при заглатывании члена возникающее ощущение заполненности значительно сильнее, чем при вагинальном проникновении. От набитой под завязку вагины по телу матово расходятся волнообразные центростремительные ощущения, и кажется, что забравшийся туда постоялец медленно плавится где-то в неуловимом центре, в то время как можно отчетливо прочувствовать нежное скольжение уздечки по губам и проследить каждый миллиметр пути ласково пробирающейся по нёбу в горло головки. Не говоря уж о том, что на финише ждет вкус спермы. Короче говоря, минет предполагает совершенно комплиментарные отношения. Остается проблема трансмиссии от верхнего отверстия к нижнему. Для меня это тайна. Какой таинственный привод делает возможным процесс, вследствие которого сосание на одном конце тела отдается эхом на другом, а сжимающееся вокруг члена кольцо губ проецируется вниз в виде стального мышечного браслета, защелкивающего вход во влагалище? При условии комфортабельной фелляции в спокойной обстановке и с приличным запасом времени, позволяющим менять положение, ритм и скорость, через некоторое время я начинаю ощущать, как меня заливает растущая волна нетерпения, приходящая из некой точки, находящейся далеко за пределами моего тела; она заполняет собой все и в конце концов обращается в невероятно концентрированный сгусток мускульной энергии, располагающийся там, внизу, в сумеречной зоне, о которой я имею самое смутное представление, над пропастью, распахивающей меня в бесконечность. Обруч, набиваемый на зев бочки. Нет ничего удивительного, когда кольцо куется в топке влагалища, разогретого тягой возбуждения от томящегося неподалеку клитора. Но когда приказ поступает прямиком из ротовой полости! Вне всякого сомнения, объяснение следует искать в области психосоматических соответствий. Несмотря на то что обыкновенно большую часть времени я сосу, прикрыв веки, объект моих прилежных забот находится настолько близко от глаз, что я вижувсе свои действия, и получаемое изображение является сильнейшим катализатором желания. К тому же в дело вступает механизм эротических грез, питающихся фантасмагорическими образами: мозг, находящийся в непосредственной близости от шурующего члена, имеет возможность получать информацию об объекте, так сказать, напрямую! Прежде всего я вижу в деле свой собственный технический арсенал, определяющий ритм моего дыхания: гибкий приемник руки, поджатые губы, образующие защитный валик на зубах, язык, выстреливающий навстречу приближающейся головке. Рука слаженно сопровождает ход губ, иногда привнося элементы вихревого, циркулярного движения, и на финальной стадии, приблизившись к венчающему утолщению, увеличивает давление. Затем, неожиданно, кулак раскрывается, распадается, и вот уже только два пальца, сжимающие член в ласковом кольце, прилежно дрочат подрагивающую ось, окуная шелковистую головку в податливую мягкую подушку сложенных в поцелуе губ. На этой стадии Жак неминуемо испускает «Ах!» человека, приятно пораженного умопомрачительным сюрпризом (несмотря на то, что процедура знакома ему во всех деталях), тем самым стремительно увеличивая степень моего собственного возбуждения, и тогда моя рука разжимается и я заглатываю фаллос целиком. Он проникает далеко в горло, и я стараюсь удержать его там несколько мгновений и даже пощекотать гортанью закругленный край, пока у меня на глазах не выступают слезы и я не начинаю задыхаться. Или – это возможно, однако, лишь при условии, что тело расположено строго перпендикулярно поверхности, на которой находится, – я привожу членную ось в неподвижное положение, и моя голова начинает обращение вокруг головки, я касаюсь щеками, глажу лбом, ласкаю подбородком, по которому стекают слюни, осыпаю волосами и даже пускаю в дело кончик носа. Жадный язык пробирается повсюду, лижет головку и ствол, спускается до яиц, которые я по-рыбьи захватываю губами. Периоды такого хаотического кружения сменяются более спокойными интервалами, когда язык подолгу задерживается на головке, описывая круг за кругом, или забавляется, играя с крайней плотью. А потом – оп! – я заглатываю все целиком без предупреждения и слышу крик, прокатывающийся вибрацией по всему моему телу и резонирующий в стальном кольце, замкнувшемся на входе во влагалище.

Если бы я искала легких путей в литературе, то могла бы заполнять страницу за страницей подобными описаниями, тем более что простой ментальной реконструкции моих старательных минетов вполне достаточно для того, чтобы вызвать к жизни первые симптомы возбуждения. Я даже не исключаю возможности наличия тонких эфирных соответствий между свойственной мне манерой прилежно трудиться над членом и кропотливой тщательностью, с которой я оттачиваю всякое описание в создаваемых мной текстах. Я, однако, предпочитаю поставить на этом точку, ограничась лишь одним небольшим дополнением: я никогда не прочь отказаться от активной роли. Я люблю, когда меня просто имеют в рот, крепко зажимая голову в тисках рук. Как правило, я испытываю необходимость брать в рот в первые же минуты – немного погонять заполняющую член кровь. Если мы стоим, я стекаю по мужскому телу вниз, если мы лежим, я ныряю в темноту – под простыни. Можно сказать, это такая специальная игра: найти объект ясного желания в темной комнате. В подтверждение теории игры скажу, что в такие моменты я, как бы нелепо это ни звучало, пользуюсь почти исключительно словарным запасом ребенка, падкого на сладости. Я радостно кричу, чтобы мне подали «мою большую конфету». А когда я задираю голову – необходимый жест: нужно же время от времени давать роздых усталым мышцам щек, – то никогда не упускаю случая причмокнуть губами – как объедающийся вареньем малыш, который хочет показать окружающим, что ему не только сладко, но и вкусно, – покачать головой и испустить сладострастное «М-м-м, как вку-усно!». Следуя все этой же тенденции соскальзывания в детство, я обожаю похвалы и принимаю их, как школьница, получившая от директора по итогам года приз-книгу за хорошую учебу и примерное поведение. Вряд ли отыщется что-то, что могло бы мотивировать меня лучше, чем заявление о том, что я «лучшая соска в мире». Более того, когда эта книга была еще на стадии проекта и я, беседуя о ней со старым приятелем, всякие сексуальные отношения с которым полностью прекратились никак не менее чем двадцать пять лет назад, услышала из его уст, что он «с тех пор не встречал никого, кто бы так замечательно делал минет», я опустила глаза отчасти из скромности, но также и для того, чтобы лучше насладиться заполнившим меня чувством гордости. Это происходило вовсе не оттого, что в моей профессиональной и личной жизни я была обойдена вниманием или же мне недоставало похвал. Мне кажется, что в жизни чрезвычайно важно поддерживать что-то вроде равновесия между приобретением моральных и интеллектуальных качеств, заслуживающих уважение окружающих, и пропорциональным достижением определенных высот в деятельности, которая отрицает, отметает, в упор не замечает эти качества и плевать хотела на уважение окружающих. Это ценная способность, и она нередко в свою очередь вызывает восхищение, и иногда это восхищение переворачивается и превращается в обидную насмешку, что в конце концов может лишь укрепить нас в мысли о ее непреходящей ценности. Так случилось в один прекрасный вечер в клубе «Клеопатра», когда Эрик чуть было не набил морду какому-то глупому буржуа, которому недостало такта, ума и деликатности, чтобы в должной степени оценить мой пыл, и который, после того как я попросила стакан воды, вместо того, чтобы просто передать требуемый предмет, сделал комментарий в том смысле, что мне давно пора прополоснуть горло, а то, как он выразился, «тормоза горят».

Тело по частям

Думается, что, если бы нам всем взбрела в голову мысль нарисовать свое тело, руководствуясь исключительно указаниями мысленного взора, мы бы получили в результате леденящую кровь галерею монструозных портретов! Я, к примеру, предстала бы в виде «гидроцефала каллипига»: головной и ягодичный протуберанцы, связанные аморфной структурой (я испытываю определенные сложности с ментальной проекцией собственной груди, она попросту отказывается быть…), и все это сооружение покоилось бы на двух чурбачках, совершенно не справляющихся с возложенными на них двигательными функциями и служащими основательной помехой при ходьбе (я длительное время страшно комплексовала из-за своих ног, по поводу которых Робер как-то – впрочем, в высшей степени добродушно – заметил, что они здорово смахивают на ножки девочки с обертки шоколадки Менье). Нельзя также исключить возможности того, что повышенным вниманием, уделяемым мною частям рельефа собственной головы – глазам, рту, – я обязана церебральностремительной организации моего сознания. Между глазами и ртом, возможно, даже существовала некая компенсаторная связь. Когда я была маленькой, взрослые часто делали мне комплименты относительно моих больших глаз: глаза к тому же были темно-карие и выделялись на лице. Шло время, менялась география лица, перераспределялись пропорции, и мало-помалу глаза перестали играть заметную роль, а окружающие перестали обращать на них особенное внимание, в результате чего в подростковом возрасте я пережила настоящий кризис нарциссического разочарования. В поисках выхода я спроектировала гипотетическую силу обольщения, ранее таящуюся в глазах, на рот, который казался мне довольно красиво очерченным, и научилась широко его разевать, одновременно закрывая глаза (но крайней мере, в определенных обстоятельствах). Параллельно полным ходом шло фантастическое развитие задницы, идеально круглой задницы, полная и абсолютная шарообразность которой подчеркивалась узкой талией и которую я неустанно тяну, протягиваю, отставляю по направлению к безымянной загадочной безвестности outback'а (так австралийцы называют пустыню, находящуюся у них за спиной), что со всей очевидностью доказывает, что у меня нет никакой – никакой – возможности реально ее увидеть. Как-то раз Жак преподнес мне открытку с репродукцией эскиза к «Авиньонским девушкам» Пикассо, на которой была изображена женская фигура со спины: туловище в виде равностороннего треугольника, две округлые ягодицы и подпирающие их окорочка. Жак уверял, что это вылитая я.

Моя задница. Мое второе лицо. Двуликий анус. Клод говаривал, что «личико тебе лучше прикрывать полотенчиком, но – что за чудесная задница!». Мне нравится, когда Жак в пылу сражения обозначает термином «задница» всю казенную часть насаживаемого им на член тела, признается ей в любви и подкрепляет излияния увесистыми оплеухами. Я же в свою очередь никогда не упускаю возможности его приободрить и, если требуется, бросить клич. Одна из моих самых частых просьб звучит так: «Займись моей задницей». Удовлетворяя запрос, он, как правило, крепко ухватывает обозначенный предмет и начинает энергично сотрясать колышащуюся упругую массу ягодиц, словно желая взбить два ведра крема. Если после окончания этой операции он складывает пальцы уточкой, запускает созданное таким образом существо в разрез между ягодиц и, спустившись поглубже в узкий каньон, ведущий к устью влагалища, разжимает там пальцы, мне становится совсем невмоготу, и думать о чем-либо, кроме члена в вагине, становится в высшей степени затруднительно.

Когда член бывает помещен наконец, куда следует, я редко остаюсь безучастной пассивной статисткой, и мне вполне по силам развить лихорадочную деятельность. Конкретная позиция не играет определяющей роли – я могу стоять раком или лежать на боку – и не мешает мне энергично работать «суставом талии»; мощные регулярные толчки моих чресел гулко отдаются в ментальном пространстве моих фантазий и порождают виртуальную коллизию между ртом и влагалищем.

Я интересуюсь у партнера, хорошо ли я «сосу» ему член своей вагиной. «Я высосу тебя до дна». Самый незамысловатый ответ вполне способен приободрить меня и придать мне духу, если только он отвечает одному нехитрому условию: мое имя в нем должно быть обязательно прикреплено к термину, обозначающему эту часть моего тела, в которой в такие моменты концентрируется все мое «я»: «О Катрин, что за задница, что за задница…» Следует также отметить такой весьма тонизирующий факт: я остро осознаю, что трахающий созерцает заповедную зону меня самой, недоступную моему собственному взгляду. Я предпочитаю узконаправленный пучок света – исходящий, к примеру, от небольшой, закрепленной на шарнире лампочки на ночном столике, – яркому рассеянному освещению. Мне даже случалось вносить предложения об использовании фонарика. Быстро обернувшись и бросив беглый взгляд назад, я перехватываю сосредоточенный взгляд мужчины, направленный вниз и напряженно всматривающийся в расщелину, где исчезает его драгоценный отросток. Для меня также очень важно его описание происходящего, каким бы лапидарным и схематичным оно ни было. «Ну, как тебе моя задница?» – «О да – это полный абзац и красота. Эта прожорливая шлюха буквально жует мне член…» Когда в пределах досягаемости оказывается зеркало, я не упускаю возможности, устроившись так, чтобы видеть себя в профиль, понаблюдать, как погружается и вновь появляется на поверхности эта штука, похожая на прыгающий на волнах кусок дерева. Ракообразное положение долгое время оставалось моим любимым и доставляло наибольшее удовольствие, несомненно, из-за особенного пристрастия к сильным ощущениям в области крупа, но со временем мне пришлось признаться самой себе – рано или поздно наступает момент, когда неизбежно приходится быть сексуально честной самой с собой, хотя, конечно, наступления такого момента можно прождать довольно долго, – что, несмотря на то что такая позиция позволяла члену проникать глубже и бить тверже, она не являлась наиболее подходящим для меня трахательным методом. Иными словами, всласть покрутивши задом, изо всех сил насаживаясь на член и сполна вкусив радость быть напяленной, распяленной и вздутой, словно кусок кожи в руках у кожемяки, я люблю, чтобы меня уложили в традиционную позу и дотрахали классическим стилем.

Чувство удовольствия от выставления собственной задницы на обозрение родилось во мне не вчера. Я обнаружила его в возрасте шести или семи лет – в то время оно явилось как составная часть игры, организованной мной и примкнувшим ко мне братом, в процессе которой были задействованы некоторые мои тогдашние мастурбационные методы. Я задирала юбку, плотно подтягивала смятые и скрученные в тугой жгут трусики и усаживалась на низенькую скамеечку, максимально свесив ягодицы. В таком положении я подстерегала братишку, который должен был подкрасться ко мне с тыла. Веселый смысл игры состоял в том, что я делала вид, будто застигнута врасплох, а он делал вид, что прикоснулся к моим свешенным ягодицам совершенно случайно.

Желай ближнему своему того, чего сам себе желаешь… Я всегда была готова откликнуться на призыв мужчины с чувствительным анусом. Я уже рассказывала о знакомом, который, едва завидя меня, становился раком и которого я трахала в задницу пальцами до тех пор, пока боль в плечевом суставе начисто не парализовывала руку. Другой приятель в один прекрасный день безо всякого предупреждения приставил мне к носу свои ягодицы. Это случилось на заре наших отношений, он был робок и стеснителен, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я сумела сломать его сопротивление и взять в рот. Однако не успели мои губы охватить ствол, как, к моему вящему удивлению, он, напрягшись на мгновение, резко повернулся вокруг своей оси, и перед моими глазами предстали две ягодицы, имевшие весьма целеустремленный и решительный вид. Нет ничего удивительного в том, что в такой позиции было легче добраться языком до ануса, чем до члена. Однако, когда я поднялась с колен, передо мной предстало, как мне показалось, все то же суровое лицо, с которого так же осуждающе-неодобрительно, как в первые минуты моей настоятельной фелляции, глядели строгие глаза. Впоследствии, по мере развития наших отношений, мне пришлось привыкнуть к долгим, тщательным исследовательским экспедициям в самые укромные уголки тела моего любовника; никогда, ни до ни после, мне не приходилось так долго целовать, так продолжительно покусывать и бесконечно лизать мужское тело: начиная с мочки уха, я неторопливо пробиралась вперед, заглядывала в деликатные впадины подмышек, задерживалась на сгибе локтя, медлила в складках паха, соскальзывала к нежному, деликатному, непрочному креплению тестикул. Я медленно и неумолимо оккупировала пространство плоти, метя свою территорию капельками слюны, рассыпаемыми с высоты нескольких сантиметров, – для того, чтобы они успевали превратиться в тягучие дождевые нити: кристально прозрачные грязевые потоки.

Уместно задаться вопросом – на который, сразу оговорюсь, у меня нет однозначного ответа – о том, явилась ли флегматическая природа моей груди причиной отсутствия к ней повышенного мужского интереса, а также о том, не оттого ли, что я не прикладываю никаких усилий для выставления ее напоказ и никогда не жду немедленной ласки в этом направлении, возбуждение мужских сосков кажется мне таким томительным занятием? Многие мужчины просят – требуют, – чтобы им «покрутили соски» и нередко – в качестве ласки – даже домогаются покусываний и пощипываний этих чувствительных ареалов. Мне нередко приходилось слышать в свой адрес упреки в том, что я жму, щиплю и скручиваю недостаточно сильно, в то время как я перекатывала соски между пальцами, давя изо всех сил, до боли в руке. Помимо того, что в инвентарном списке моих влечений и желаний садистские тенденции занимают самое незначительное место, мне чрезвычайно сложно уловить в себе самой эхо доставляемого таким образом удовольствия. Сама я предпочитаю широкое, раскидистое движение ладони, забирающее – едва касаясь – всю грудь целиком; наслаждение от такого жеста становится еще острее в период месячных, когда груди наливаются, тяжелеют и я чувствую их легкое подрагивание. Я не люблю, когда их мнут, и я не люблю, когда их щиплют. Право на раздражение своих сосков я оставляю за собой – ощутить их жесткую шершавость на гладких ладонях. Однако только оставшись в одиночестве, я позволяю себе насладиться ощущением еще большего контраста: свернувшись калачиком, я трусь сосками о бедра – изумительное, поразительное ощущение; мне кажется, что бедра не мои, чьи-то чужие, что ласкающая нежность течет ко мне откуда-то извне, и я, сраженная силой этой ласки, таю, всякий раз заново поражаясь их шелковистой мягкости.

Раз уж разговор зашел о контрастном дуализме «жесткое-мягкое», уместно будет привести здесь воспоминание о моем первом эротическом – в полном смысле – переживании. В детстве меня и брата часто отправляли на каникулы к друзьям отца, и их многочисленные внуки и внучки были нашими товарищами по играм. Однажды дедушка занемог и провел несколько дней не поднимаясь с кровати. В один из этих дней я пришла его навестить. Во время визита я сидела на краешке кровати, а он в это время внимательно изучал мое лицо. Проведя пальцем мне по щеке, он отметил, что мой челюстной угол отличается тонкостью и изяществом, но спустившись ниже и дотронувшись до шеи, констатировал, что в будущем мне, возможно, угрожает появление зоба. Такие противоречивые замечания меня основательно смутили. Его рука тем временем продолжала нисходящее движение и, проникнув под рубашку, прикоснулась к едва наметившимся грудям. Я сидела неподвижно, боясь пошевелиться, и он объявил, что позже, когда девушка превратится в женщину, мне будет очень приятно, когда мне вот так будут гладить «титьки». Я по-прежнему находилась в полной неподвижности, за исключением, может быть, легкого наклона головы, которую я повернула в направлении стены, и, вперившись туда взглядом, делала вид, что ничего не слышу. Мозолистые шероховатости широкой ладони царапали мне кожу. Первый раз в жизни я поняла, что такое твердеющий сосок. Я слушала пророчество. Неожиданно я оказалась на пороге взрослой, женской жизни, и это наполняло меня гордостью. Власть и сила ребенка кроются в тайне будущего. Поэтому, несмотря на то что я была сконфужена жестом, на который у меня пока не было заготовлено полностью удовлетворительного ответа, я повернула голову и взглянула на лежащего старика. Он мне нравился. Мне было жалко его из-за жены – грузной, немощной женщины, с ногами, покрытыми гноящимися ранами, – которой он каждый день с безграничным терпением и неослабным тщанием менял повязки. В то же время его серая кожа и испещренный трещинами нос были мне смешны. Я тихонько высвободилась.

Вечером, лежа в кровати, которую я делила с одной из его внучек, я рассказала о том, что произошло. Оказалось, что с ней происходило то же самое. Мы обсуждали проблему, внимательно глядя друг другу в глаза, стараясь обнаружить в зрачках истинное значение сделанного открытия. Мы, несомненно, подозревали, что дедушка делал что-то такое, чего делать было нельзя, однако секрет, в который мы обе были им посвящены, был много ценнее, чем мораль, чей смысл и назначение оставались для нас окутаны тайной. Однажды я решила – с гордостью, граничившей с бравадой, – поведать священнику на исповеди о моих мастурбационных практиках. Его реакция разочаровала меня до такой степени – он воздержался от комментариев и попросту влепил мне, как обычно, пару «Аве» и тройку «Патер», – что я навсегда и окончательно потеряла к этому служителю культа всяческое уважение. Как после этого я могла рассказать ему о том, что пожилой мужчина прикоснулся к моим грудям и этим чрезвычайно меня смутил!

Как только я ловлю мужской взгляд, задерживающийся хотя бы на долю секунды там, где – делаю я заключение методом дедукции – мой бюстгальтер зацепился за пуговицу блузки, или, шире, если мой собеседник, не отрывая от меня застывшего взгляда, очевидно, занят мыслью, совершенно Отличной от той, что я пытаюсь ему втолковать, я немедленно баррикадируюсь и ищу спасения все в той же кротости и том же смирении, как и тогда, во время первой очной ставки с дедушкой. Именно по этой причине вы не отыщете в моем гардеробе ни облегающих платьев, ни платьев с глубоким декольте. Моя стыдливость в данной области не ограничивается моим собственным телом и распространяется также на окружающих. Так, сидя на диване в какой-нибудь светской гостиной бок о бок с непристойно (полу!)одетой женщиной, я рефлекторно поправляю юбку и стараюсь сделать собственную грудь как можно менее заметной. В подобной ситуации мое смущение имеет двоякую причину: во-первых, посредством таинственного процесса сдвига, перепроектирования и экстраполяции, я прихожу к мысли, что своим поведением она разоблачает меняи обнажает моюнаготу, во-вторых, проявляется свойственная мне тенденция к радикализации сексуальных контактов – другими словами, поправляя собственное платье, мне удается занять руки и воспрепятствовать им немедленно залезть в декольте соседки и полностью обнажить полуобнаженные груди. При этом необходимо сказать, что я сама долгое время не носила белья. По какой именно причине я решила отказаться от использования этих аксессуаров, я уже не помню, однако могу с определенностью заявить, что этот отказ не имел ничего общего с лозунгами феминизма (я никогда не была адептом движения), призывавшими забросить куда подальше все лифчики и кружевные трусики, хотя, вполне возможно, конгениально следовал сходной логике – обходиться без инструментов соблазнения. Результат, естественно, мог оказаться совершенно противоположным желаемому, так как совершенно очевидно, что обнаженная грудь, очертания которой угадываются под одеждой, может быть столь же эротически привлекательна, как и оборудованная специальными приспособлениями, призванными выставить ее в максимально благоприятном свете. Обнаженная грудь, по крайней мере, «естественна», и это позволяло мне тешиться мыслью о том, что никто и никогда на белом свете не сможет заподозрить меня в том, что я прибегаю к сексуально-эротическим ухищрениям и занята выработкой специальной стратегии соблазнения. Трусики пали жертвой того же течения мыслей. Годами каждый вечер я делала над собой неимоверное гигиеническое усилие и шла стирать брюки, тогда как просто снять трусики и бросить их в стиральную машину было бы гораздо проще. Надевать на голое тело любую другую одежду не составляло никакого труда. Очевидно, такое поведение было продиктовано своеобразным минимализмом, почти функционализмом: принцип, согласно которому свободному телу ни к чему обременять себя украшениями, такое тело готово действовать и жить, не испытывая нужды прибегать к эротическим играм, меандрам кружев и застежкам бюстгальтеров.

Контрастны пути субъективного взгляда и похожи на горную дорогу, мчась по которой машина то ныряет в темные туннели, то выскакивает на яркий свет… На предыдущих страницах я объясняла, что предпочитаю прикрывать то, что большинство моих современников считают совершенно естественным выставлять напоказ, одновременно раскрывая самые сокровенные интимные детали, о которых мало кто решится говорить вслух. Очевидно, что написать книгу – не поле перейти, а процесс письма от первого лица – подобно психоанализу, который, таща вас по крутым тернистым путям, помогает сбросить и оставить на обочине лохмотья вашего «я», – исподволь трансформирует первое лицо в третье. Чем больше и детальнее я описываю собственное тело и совершаемые мной действия, тем более удаляюсь от себя самой – каждый знает, как сложно бывает узнать себя в кривом зеркале, превращающем нос и щеки в изрезанный трещинами и усыпанный кратерами лунный пейзаж. Бывает, что похожий тип дистанции устанавливается посредством оргазма – говорят ведь, что волна наслаждения выносит оргазмирующего за пределы тела. Возможно даже, что отношения между дистанцией и оргазмом являются структурными – по крайней мере, это верно для той категории людей, к которой я принадлежу, – и первая управляет вторым в той же степени, в которой второй распоряжается первой. Так как это как раз и есть то, о чем я хотела бы сказать, та, которую я описывала выше, та, которую любой пристальный взгляд мог вогнать в краску, та, что не отваживалась носить мало-мальски эротические наряды, все та же, впрочем, что бросалась очертя голову в сексуальные авантюры, в которых безликие партнеры безостановочно сменяли друг друга, находит неизъяснимое наслаждение в эксгибиционистических откровениях, ограниченных, однако, одним необходимым условием – разоблачение должно происходить на некотором отдалении, быть объектом зеркальной операции, сюжетом рассказа.

В данном случае язык и образ взаимодополняемы. Именно тот факт, что образ очень часто просит вербального комментария, делает наблюдения за отражением в зеркале собственной плоти, жадно поглощающей кусок чужого тела, столь возбуждающими. «Ух! Идет как по маслу, долбит самую матку!» – «Погоди, погоди, а вот я прогуляюсь тут по краешку, чтоб тебе было видно…» Стилистически привычные нам с Жаком в подобных обстоятельствах диалоги представляют собой сухое констатирование фактов, при этом лапидарность обеденной лексики играет скорее не роль катализатора лавинообразной волны скабрезностей, а гасителя вербальных помех и резца, отсекающего все лишнее и позволяющего достигнуть максимально возможного в данных обстоятельствах уровня точности описания. «Потекла! Аж по бедрам течет… И клитор раздуло…» – «Верти, верти жопой, сейчас я тебя выебу как Сидорову козу… Но для начала надо тебе потрепать клитор хорошенько… А потом мы тебя выебем в жопу…» – «Ему хорошо? Твоему хую хорошо… Там?..» – «Да, эта жопа отлично доит хуй…» Обмен репликами продолжается в очень выдержанном, спокойном тоне, даже когда дело близится к финалу. Так как мы очевидно асинхронны и не можем видеть одни и те же образы и испытывать одни и те же ощущения одновременно, диалог превращается некоторым образом в инструмент сглаживания различий и заполнения лакун, мы снабжаем друг друга недостающей информацией. Мне также нравится сравнение с двумя артистами, которые, сидя в студии, дублируют порнографический фильм и внимательно следят за малейшими перипетиями персонажей – Пизда и Жопа, Хуй и Яйца, – говорящих отныне их голосами.

Повествование растаскивает тело на части, удовлетворяя потребность овеществления и инструментализации получившихся таким образом кусков. Знаменитая сцена в годаровском «Презрении», в которой Пикколи перемывает по словечкам тело Бардо, на мой взгляд, является прекрасной проекцией такого виртуального челнока, неустанно снующего между образом и словом, где последнее неустанно направляет и пришпоривает сознание, заставляя его фокусировать все имеющееся в наличии внимание на части тела. В процессе совокупления трахающиеся часто восклицают «Смотри!», и они совершенно правы, потому что посмотреть действительно есть на что, особенно же интересны – и доступны – крупные планы. Однако иногда, для того чтобы заприметить главное и для того чтобы смотреть и видеть,необходим отступ, дистанция – в точности так же, как это происходит в музейных залах. Я, например, очень люблю во время процесса сбрасывания одежд наблюдать – издалека – за членом, этим предвестником многих сладостных утех. По теории школы Гестальта он кажется мне огромным, по сравнению с телом, к которому принадлежит, хрупким и деликатным – иногда комичным – в своей полунаготе, неуклюже и ненужно помещенным зачем-то посреди слишком просторной для него комнаты, – и уж точно значительно больших размеров, чем если бы он находился у меня прямо перед носом. Мне также очень нравится в самый разгар веселья без предупреждения высвободиться, встать, сделать несколько шагов, повернуться спиной и, на расстоянии примерно двух метров, изо всех сил раздвинуть ягодицы руками, открыть взору в створе охристый кратер ануса и алую лощину влагалища и сказать, трансформируя приглашение в приказание – так говорят «Вы должныотведать этих фруктов»: «Посмотри на мою задницу». А так как сложно придумать лучший способ разукрасить статику, чем придать ей немного динамики, я легонько встряхиваю плоть ягодиц. Показывать задницу и смотреть на лицо. Не много наберется на свете ощущений, могущих сравниться по интенсивности с удовольствием, образующимся между этими двумя полюсами. Ванная комната – идеальное место: раковина представляет собой образцовую опору, позволяющую амортизировать толчки и удары, сотрясающие заднюю оконечность тела, а в расположенном прямо над раковиной и ярко освещенном безжалостным светом зеркале я время от времени замечаю отражение собственного лица, которое, в отличие от исключительно сконцентрированной и собранной задницы, полностью дезинтегрируется. Впалые щеки по бокам разверстого рта наводят на мысль о механических игрушках, у которых внезапно кончился завод или прекратил действие элемент питания. Можно было бы подумать, что передо мной – лицо трупа, если бы не взгляд, изредка попадающий в поле зрения и ужасающий своей невыносимой безвольной дряблостью. Я пытаюсь укрыть его – укрыться от него, – прикрывая веки, и в то же время, повинуясь непреодолимому желанию, я ищу его вновь и вновь. Это мой якорь, мне нужно поймать его отражение, чтобы понять – я кончаю. Это сливная труба, по которой устремляется в никуда все мое существо: я не узнаю саму себя в состоянии подобного распада, и, более того, со стыдом, я отказываюсь признавать, что это я, отвергая малейшую возможность такого развития событий. Таким образом, удовольствие балансирует на тонкой грани и, точно так же как минус, помноженный на минус, производит плюс, является результатом не затухания сознания и отпадения от самой себя, как нередко говорят, но сочленения такого обморочного состояния, отраженного в зеркале, и ужаса, который оно вызывает в пробудившемся на краткое мгновение и взглянувшем в зеркало сознании. Бывает, что я сама добираюсь до этих вершин сладострастия, задержавшись в ванной комнате. Оперевшись одной рукой на край раковины, я мастурбирую второй и уголком глаза внимательно наблюдаю за собственным отражением. Один порнографический фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Мужчина имел ее раком. Камера располагалась прямо напротив ее лица, взятого крупным планом. Время от времени, под действием сотрясавших все тело толчков, ее лицо вплотную приближалось к камере и, как это обычно бывает, когда предметы находятся слишком близко к объективу, деформировалось. Зритель слышал приказания мужчины: «Смотри в камеру! Смотри в камеру!» – и глядел женщине прямо в глаза. Я не помню точно, тянул он или нет ее за волосы, чтобы получше задрать голову, но это вполне возможно. Я неоднократно вдохновлялась этой сценой, сочиняя свои мастурбационные сценарии. В реальности только один мужчина, с которым я с тех пор больше никогда не встречалась, доставил мне редкое по интенсивности удовольствие, воспоминание о котором осталось навсегда запечатленным в моей памяти, – с каждым ударом члена он настойчиво требовал: «Смотри мне в глаза». Я смотрела, твердо зная, что он глядит на то, как разваливается на части мое лицо.